Кремль 2222. Юго-Восток

— Славка, Славка, привет! — Мальцы загалдели, что на кубаторе у печи дежурили. — Славка, сколько вонючек порубил, расскажи!

Я малым тоже в дежурство ходил — яйца куриные в лотках переворачивал. Если их не ворочать — сдохнут цыпляки, ага.

На гидроферме у мамани вечно сыро, стены мокрые, улитки ползают, дрянь всякая. Прежде потолок тут был, а с потолка в таких стеклянных плошках огонь светил. Холодный огонь, не из нефти. Поверить в это трудно, как может просто так стеклянная банка гореть? Ну так чо, до войны много чего непонятного творилось. Уже давно над фермой потолок срыли, а поверху стеклом обложили. Стекло кусочками, из разных окон и дверей, я его сам подводами с южных кварталов таскал. Снаружи на ферму хрен зайдешь, она вместе с садиком детским крепче всего охраняется.

Я протиснулся вдоль полок, на полках всюду зелень, травки всякие да овощи, бабы наши их срезают, новые ростки в горшки суют да еще хором песни поют. Над дверью изнутри кусок слова остался — «гидропон…». Другой кусок, говорят, жук-медведь оторвал, вместе с куском жести. Это еще когда с пасечниками воевали, те медведей не ловили, вот они и шастали всюду. И к нам на заводы забредали, через огонь перескакивали, ага. Батя говорит, что медведь не ушел тогда, пока все не перевернул. Голодная зима стояла, в открытой земле всего третий урожай сняли да половину жрать не смогли. Ядовитая картоха получилась, а лук — вообще на лук не походил…

— Славка, сынок!

Вот такая у меня маманя, крепкая, ага, всему хозяйству голова. Отец и женит, и детей крестит, и хоронить без него нельзя, а маманя словно бы в Спасителя и не верит. Некогда ей, на ферме дел до горла, так даже молиться не выходит. Маманя руки вытерла, ощупала всего смешно, как в детстве. Когда она меня так тискает, будто взад мальцом становлюсь. Каждый день маманя меня мяла, а потом, когда спать нас с сеструхой на теплый дымоход загоняли, плакала и с отцом шепталась. Брата младшего они еще тогда не родили. Отец воткнет факел в углу бункера, встанет на коленки и молится, а мама — ни в какую. Травы мне таскала, горечью поила, ноги в бане мяла.

— Сынок, Гавря-то как же?

— Он убил троих, мама.

Я тогда глупый был, не понимал, что родители каждый день мою смерть отгоняли. Каждый по-своему, что ли. Твердые дети обычно до трех лет не доживают. Кроме меня, всего двое взрослых на Факеле есть, один — у химиков, один на Автобазе…

Кожа внутрь растет. А наружи, как панцирь у скорлопендры делается. Мни ноги, не мни, ешкин медь, все едино дубеет. Конечно, не совсем как у скорлопендры, помягче, под мышками мягко, промеж ног. Да и рожа так ниче, будто на солнце обгорел сильно. В детстве страшнее было, мама боялась, что глаза закроются. Ниче, не закрылись. Кожа внутрь растет, пока до больших кровяных сосудов не доберется. Тут и конец обычно. Но я выжил. Может, отец отмолил, может, маманя травками отпоила.

— Тебе отец сказал, что мы насчет тебя надумали? Двадцать третий год идет, жениться тебе пора, Славка, — мама ощупала травяную жвачку у меня на щеке. — Болит еще? Дышать не мешает?

— Это как — жениться? — проснулся я. — Это на ком? Да кому я нужен, твердый-то?

— А ну замолчи, не то схлопочешь!

Это маманя может. Запросто грязной тряпкой по харе надает. Я на всякий случай тихонечко за полку с зеленью отступил. Отсюда легче бежать будет, если мать всерьез разбушуется. Она может.

— На Автобазе погиб мужик один, ты его, может, помнишь, — мама назвала имя. — Варварка вдовой осталась. Девка в соку, двадцать восемь ей вроде, и ребеночек есть. С ней уже говорено, она не против, только рада.

— Варварка, что ли? — я напряг память. Что-то после вчерашней дубины плохо соображалось. — Дык она старше меня на скока! А еще зубы у ей врастопырку, и рожа рябая, и глаз один кружится, на месте не стоит…

— Ты с глазом жить собрался или с бабой проверенной? — Мать уперла руки в боки. — Можно подумать, ты у меня красавец, Бельмондо нашелся!

На красавца Бельмондо я, конечно, походил не слишком. Прямо скажем, на него никто из наших мужиков не походил. Зато бабы все и девки тосковали по ем, ешкин медь, как по жениху, и журналу ту мягкую по пять раз глядеть бегали. Дело давно было, я еще в школе буквы учился складывать, охотники с южных кварталов тогда пачку мягких книг принесли. Книга такая журналой называется, Любаха вычитала, она умная. Пачка веревкой перевязана, с краев плесневелое все, да мыши обгрызли, но внутрях две журналы почти целые оказались. Только сбоку кусок отодран. Сверху написано — Бельмондо, и мужик такой с пушкой, морда наглая, кудри как у бабы, и весь в белом. Дурной какой-то охотник, разве в белом на зверя ходят?

Журналы мягкие потом по листам разобрали, промеж стекол зажали и сеструхе моей в школу отдали, чтобы грамоте учить. А то по всему Факелу ничего, кроме «технических условий» да приказов древних, не было.

— Варварка тебе еще троих родит, — не унималась маманя. — Тебя ж, глупого, кони в темноте как видят, ссутся от страха, а все туда же — кралю ему подавай! Она и ткет ладно, и роды у свиней принимать обучена, и кожи не хуже мужика мнет!

Бабы на ферме нас слушали, огурцы рвали да смеялись.

— Так вы уже с батей все решили, что ли? — напугался я. — Может, я жениться-то и не хочу!

— Да ну? Не хотишь? — словно удивилась маманя. — А кто Матрену да Дарьку в бане лапал? Не ты, скажешь? А кто Липу на Пасеку зазывал, сулил ей малину дивную показать? Что ты ей заместо малины показал, а?

Бабы еще громче засмеялись.

— Ну… мама. Дык она ж сама пошла, — растерялся я. Не ожидал я, верно говорят, у девок языки без костей.

— Дура потому что, — согласилась мать. — И назад сама пришла. И неделю лыбится, точно мухоморов обожралась. И отец ее, Фрол, не против тебя. Только детишек у ей, сынок, не будет. Да ты сам об этом знаешь.

Мама погладила меня по голове. Все же она добрая, хоть на меня и ругается, ага. И насчет Липки она права. Веселая девка, дурная маленько. Многие парни ее водили, ну, малину показывать. Ни разу не понесла, пустая она навечно. Хоть я на ней жениться вовсе не собирался… да мне вообще никто на сердце не лег, как Степан говорит. Я хотел, чтоб как у бати с мамой… они вроде и не жмутся никогда, и слова нежного другу дружке не скажут, а завсегда вместе, что ли. Даже когда вдали, а все равно вместе.

Вот как я хотел.

— Десятник! Назаров сын! — окликнула берегиня. — Давай живо, дьякон зовет!

В било ударили два раза по два. Загремела, заскрипела далеко лебедка. Это значит — опускали мост у северных ворот. Стало быть, важные гости пожаловали.

— Храни тебя Факел, — маманя меня перекрестила и вдруг обняла. — Чую я, скоро расстанемся.

Мне аж стыдно стало — здоровый лоб, а к мамке жмусь.

— Ты чо, мам, — говорю, — куды ж я с Факела денусь? Не хочу я никуда.

— Не хочешь, да пойдешь, — очень тихо сказала маманя, — беду я чую, Славка. Кровь будет.

Я хотел ей сказать, мол, ерунда. Но не сказал.

Потому что кровью пахло сильно.

5

ДЬЯКОН

— Мы эти сказки про Кремль уже сто раз слыхали!

— Нет никакого князя, никаких старцев! Нету власти на Руси!

— А я вам говорю, что стоит там крепость! Рустема знаешь? Он сам с горы стены красные видал!

В столовой главного бункера дым висел, хоть шапкой загребай. Курить стали много, после того как маркитанты завезли в Чагино табачные кусты. Мне эта гадость вовсе не нравилась, что за радость дым жрать?

При входе девки хмурые облапили, ножик отняли, внутрь пустили. Порой злость берет на берегинь, так бы и вбил самым наглым нос в щеки. А чо, им все можно, и с оружием в бункерах шляться можно, и любого проверять, и с фермы любого выгнать могут. И торговые склады на них. С одной стороны, оно, конечно, хорошо, уж их точно не обманешь. Замуж им нельзя, жрать со всеми тоже нельзя, только молятся вместе. И только дьякону послушны, как псы цепные. Никто толком не помнит, откуда берегини взялись. Сама-то Ольга твердит, мол, невесты Спасителя всегда при дьяках службу несли, и до войны тоже… да только не шибко верится. Ну да ладно, не мне решать.

Сел я с краю и молчу. А чо я умного скажу? Мне тут вообще торчать не полагалось. Все восемь инженеров уже собрались, начальники цехов. И ротные, и старшая берегиня, и молодые дьяки. Самый старый — дядька Прохор, инженер с цеха перегонки, он и ругался с другими.

— Нету Кремля, говорите? А теперь как споете? — Дядька Прохор развязал мешок и тихо, точно стекло, выудил на свет драную красную книгу. Я таких широких книг еще не видал. — Рустем мне прямо с Садового рубежа принес.

Загалдели тут, каждый поглядеть захотел.

— Это как — с рубежа?

— Ты что, маркитантов не знаешь? Они без мыла хошь где просквозят!

— Садовый рубеж никто не просквозит, это я вам говорю! Я с дьяконом Назаром в защитке еще туда ходил. Издалека поглядели — и деру! Там птицы горой мертвые лежат, не то что люди!

Инженер перегонного цеха никого не слушал, книгу развязал и показал. Я тоже пошел, заглянул. Ничего не понятно, палки всякие, круги цветные. Похоже на «технологические схемы», но еще хуже.

— «Сбор-ник ре-фе-ра-тов»… — по слогам прочел кто-то. — Эй, кто слыхал, что за рифраты такие, а?

— Теперь смотрите, — дядька Прохор гордо открыл последний лист. — Написано что? «Биб-лио-тека на-уч-но-спра-воч-ной лите-ра-туры Крем-ля»! Ясно вам? Нарочно тут мечено, для грамотных!

— Вот это да! У нас тоже в старом бункере билитека есть!

— Да уж, только заместо книг — клопы да тараканы.

Спорщики маленько притихли, что ли. Утер им Прохор носы.

— А как же Рустем Садовый-то рубеж прошел, если птиц там намертво бьет? — опомнился кто-то.

— А может, и в Кремле том давно сгинули все? — поскреб в плешивом затылке Лука, инженер дизельного цеха. — Может, книгу маркитанты где в подвале подобрали?

— Вы как хотите, а я дальше Марьино — ни ногой!

— Да на реку-то опять ходить стало опасно! У механиков вон четверо с лодкой пропали!

Тут все снова зашумели, руками замахали. А я вот чего задумался. А чо, вдруг Голова не врет, вдруг и вправду стоит красная крепость посреди Москвы? Вдруг и вправду хранит она тайны и знания несметные. Про все машины, и про то, как топливо гнать, и про свет ликтрический?

Но сильно подумать я не успел. Берегини топорами лязгнули, все на ноги вскочили. Окурки вонючие свои гасили, рубахи в ремни заправляли.

— Первый дьякон Назар!

Замерли все. И я со всеми. Батя вошел быстро, с каждым инженером за руку поздоровался, прочим поклонился низко. Вместо сутаны — шитая маманей серая рубаха, штаны и сапожки белые, поросячьей кожи. Позади от отца — двое десятников с патрульной роты, только им с пушками на совете можно. За дьякона любому пасть вырвут.

— Поклон тебе, батюшка! — Тут все в ответ поклонились, и я со всеми.

— Садитесь, люди Факела! — Батя редко улыбается, но тут маленько расплылся.

Так всегда было, сколько себя помню. Куда первый дьякон заходит — все встают. Кому явиться приказано — бегут, а чо. Попробуй только забыть. Так тебе забудут, что сам побегешь нужники выгребать, лишь бы с Факела не поперли.

— Твой отец должен быть железным гвоздем, — как-то сказала маманя, когда мы с братом скулили без него. Его вечно не было, непонятно, когда батя спал.

Я тогда малый был. А теперь понимаю. Дьякон должен, как гвоздь железный, всех скреплять. Если раз слабину даст — все, конец. Соберутся инженеры, нового дьякона на сходе выкрикнут. На сходе будут руки считать. Маманя говорит — когда десять лет назад Назара выбирали, никто против не сказал.

Потому что как железный гвоздь. Лучший охотник, и в слесарном деле лучший, и лучший младший дьяк.

— Первым делом инженеров слушаем, — сказал батя.

Младший дьяк потрогал заточенное перо, приготовился важное себе записать. Поднялся плешивый Лука, вышел перед всеми.

— Эта… второй дизель зачинили, значить, надо бы ремня сплесть, метров двадцать, значить, — говорил он коряво и путано, но моторы любил крепче жены с дитями. — Ежли охотнички в Гаражи пойдуть, заказать бы им еще оплетки, сколько наберуть, и провода красного, сечения мелкого, чтоб вентиляторы, значить, в новой котельной и над свиной фермой пустить…

Отец тоже коротко записывал.

Он сам был инженером. Это ж мой отец большие огнеметы против био построил, чтоб мозги им, сволочам, выжигать. С большого огнемета как плюнешь смесью, так у него, гада, башню облепит и горит, горит докрасна, ешкин медь!

И старый бункер батя придумал, как на хаты поделить, и воду чистую подвел. И ямы-ловушки вокруг второй линии теплоцентрали… Кажись, верно назвал. Вот говорю часто слова, а сам не знаю, об чем они. Потому я твердый, умные слова из ушей взад выпадают. Младшим дьяком мне не стать, молитвы не выучу. В инженеры точно не возьмут. Обидно немножко, что ли. Дык мне и в охотниках хорошо…

После Луки складно говорил нефтяник Прохор:

— Утечек нет. Баки подземные проверяем дважды в день, как решено. Журналу завели, в ей пишем. Разогрели новую колонну. На новой колонне четыре тонны бензина уже выгнали, две на продажу. Две бочки передал в компрессорный, чтоб смесь для огнеметов намешали. Еще тонну с лишком солярки выгнали. Как решили, все себе для моторов, одну бочку Автобазе в уплату за ремонт и новую стройку. Митька Беленький все болеет, прошу дать замену. Пацана бы шустрого, но можно и девку. Если решаем еще колонну строить, тогда к августу мне дров кубов двести леса, на зиму…

— Это где ж я тебе двести кубов нарублю? — запыхтел Федор Большой, командир Охотничьей роты. Мой командир, ага.

Стали они спорить, на каких дровах можно, на каких нельзя нефть варить. Чо, так до утра бы и галдели, кабы не дьякон. Батя живо их угомонил, и так ловко сделал, что миром обошлось. Посулил половину дров сразу купить на Пасеке, а в помощь охотникам десятку патрульных дать. А еще мы для пасечников должны будем два раза в Пепел сходить.

Умеет же батя всех замирить! Я бы уже носы им в щеки повбивал!

Потом долго толковали про новые пищали, про то, как сталь на стволы закручивать. Докладывали инженеры с кузнечного и слесарного. Дык ясное дело, прежде вон сколько стволов в руках разорвало, прежде чем научились верно сгибать, и по сгибу запаивать, да еще кольцами наружи прихватывать.

Дружка моего, Голову, припомнили. Ешкин медь, я аж порадовался за него! Оказалось, Голова и еще двое будут у нас в оружейке до зимы работать, стволы новые к мортирам придумывать. Дорого за них Автобазе плачено. Я, как услышал, сколько за Голову мы платим, обалдел. А потом снова порадовался!

Лучше всех докладывала старшая берегиня Ольга. Я аж заслушался, прежде и не гадал, что у нас над торговым складом такая умная баба поставлена. Когда берегиня прямо в глаза глядит — аж мураши по спине. У самой волосы не стрижены коротко, как у других баб, в косы хитро плетены. Руки крепкие, на плечах платок с птицами вышитыми, на поясе — ключи звенят. Такие уж они, берегини. Маманя моя говорит — коли своих детушек нету, так вся сила женская в работу уходит…

— Серебра по весу скопили столько-то, золота столько-то, — неспешно говорила Ольга. — Пасечникам две пищали пришлось обещать и кирпича пять подвод. За это вернут три подводы леса, еще пришлют своих, скотину и птицу проверить. Много птицы с ядом, жрать нельзя… Две брюхатых черных свиньи покупаем. Пасечники говорят — вроде в прошлых пометах уродов не было. Еще семена принесут, толстой картошкой тот горелый участок засеем, что по весне ровняли. Бог даст, с того года покупать не будем, сами продавать начнем.

— Ох, хорошо, наконец-то! — оживились мужики.

— У химиков дегтя взяли сто кило. Мальцов пришли мне, дьякон, чтоб до дождей дыры законопатить. Мыла черного взяли сто кило, еще двести заказали. Мыла елового взяли двести кило. Скипидару елового — двести литров. У пасечников меду взяли триста кило взапас да воску пятьдесят. Ягод сушеных — полтонны набрали, еще вдвое больше купим. У нео с пасеки соли двести кило взяли, шкур кабаньих — шестьдесят, туровых — восемь. Шкур с мелкого зверья — сотни три, еще не считали, чистим пока…

Я маленько задумался. Очнулся, когда Ольга про маркитантов вспомнила:

— К маркитантам караван с севера пришел, с другой ихней базы. Бензин просили, солярку тоже. Мы просили фенакодусов в обмен — не дают. Так мы им в бензине тоже отказали, самим надо. Еще им труба нужна, тонкая, толстая, любая. Денег предлагали, но я сказала — коней, тура давайте или коров. Серебром не возьмем.

— Верно, правильно, — кивали инженеры. — Совсем эти торгаши обнаглели! Эх, дьякон, собраться бы всем миром, тряхануть их склады, а?

Батя сделал вид, что не слышит.

— Ты, дьякон, за рыбу спрашивал, чего мы за рыбой не ходим? — вздохнула Ольга. — С рыбой что-то беда. В затонах добрая, собаки нюхали, и пасечник проверял. А то, что с Берега рыбаки наловили, — все в костер пошло.

— Как так?! — зашумели мужики. — Коням бы отдала, те все пожрут!

— А ну, тихо все! — привстал дьякон Назар.

— Болезнь в реке, — мрачно глянула Ольга. — То есть, то нет. То дохнет рыба, то хорошая идет. Где-то выше нас по течению болезнь. Может, за Кольцевым рубежом?..

Отец поглядел на меня. Задумчиво так. Я сразу вспомнил того био незнакомого, могильщика, как его трясло. Неужто от них, сволочей, зараза ползет?

— Маркитанты будут руки крутить, — берегиня говорила и била пальцем по столу, и звякали на руках да на шее ее монетки древние. — Попомни, дьякон, не давай спуску басурманам. Хотят всю торговлю Чаговскую под себя подмять. Если мы начнем за кажной гайкой на базар бегать, тут и конец нашему с Автобазой братству.

Зашумели все маленько.

— Точно, так и есть! Они твердят, что все на базар везти надо, что нельзя промеж собой меняться!

— Пасечники тоже жаловались! Им Хасан обещал семян привезти. Привез, да цену втрое заломил. За то, что железо у нас наменяли!

Дьякон Назар после берегини еще троих выслушал. Я на отца дивился, я б так не смог. Он всякий раз совета у людей спрашивал, как лучше поступать. И всякий раз говорил — вот, мол, сделаем, как Лука предложил или как Иван предложил. Будто сам и ни при чем, ага.

— Гостям самовар поставили? Ну, зовите сюда, — махнул дьякон, когда с тайными делами покончили.