Трио на фоне бури

Теодор Старджон

Трио на фоне бури

Янси, человек, которому довелось пережить смерть, раскинул руки и не шевелился, наблюдая, как играет серебристый лунный свет в растрепавшихся волосах Беверли. Шелковистая грива волн рассыпалась по его плечу и груди, прильнувшая нежная плоть делилась теплом. Спит? Но как можно спать, когда за стенами отеля, под холодными лучами луны бушуют прибой и ветер? Волны внизу били по утесу, ревели среди источенных морем валунов, вздымались страшными призрачными гигантами из серебряных брызг, пронзая истерзанное, заходящееся в жалобном крике небо. Как можно спать, когда его сердце громыхает так близко от милого, кроткого, по-детски округлого лица? Господи, если бы только оно билось потише, по крайней мере не перекрывало шум прибоя, Беверли могла подумать, что это мерно рокочет буря. Хорошо бы заснуть… Два года он неизменно радовался, что ему больше не требуется отдых, а сейчас впервые пожалел; возможно, сон хоть немного успокоит сердце. «Беверли, моя Беверли, — безмолвно крикнул он, — за что тебе такое!» Хорошо бы кровать была чуть пошире, чтобы тихонько отодвинуться, уйти в темноту, став для нее чем-то бестелесным, раствориться в этом шипении и громе, угрюмом ропоте обезумевшего моря — просто новый звук среди многоголосья звуков.

На второй кровати беспокойно зашуршала простыней Лоис. Не шевельнувшись, Янси скосил глаза в ее сторону. В изгибах смутно белеющей ткани угадывались очертания тела; лицо и волосы — сгустки темноты разных оттенков на фоне подушки.

Лоис была худощавой, строгой, серьезной, а Беверли веселой и открытой, напоминала ярко раскрашенный мячик, упруго скачущий по жизни в такт веселой мелодии. Лоис ступала так, будто почти не касается пола, а когда говорила, казалось, специально подбирала интонацию к тону кожи, расцветке и материалу любимых платьев — темных, шелковистых. Ее удлиненные глаза казались загадочными и пустыми, как у красивого зверя, лицо оставалось неподвижным и холодным, словно река, скованная льдом. Лишь слегка подрагивающие крылья носа и уголки рта, а иногда едва уловимое движение плечей и чуть приподнятая бровь выдавали потаенную страсть и спокойную силу. Да, Лоис… сплав бесконечных загадок и неуловимых оттенков, тонкий волнующий аромат и негромкий завораживающий смех.

Она опять шевельнулась. Янси знал, что сейчас Лоис, как и он, не спит, всматривается в темноту, пытаясь разглядеть неровные пятна теней, отпечатавшихся на потолке. Пронизанный брызгами лунный свет не позволял различить детали, но Янси хорошо помнил ее лицо. Он нарисовал себе тонкую линию сжатых губ, уголки рта, едва уловимо подрагивающие вопреки внутреннему напряжению, сковавшему мускулы… Шуршание простыни, сопровождавшее каждое движение Лоис, раздражало все больше и больше. Если, несмотря на разыгравшийся шторм, он четко различает эти звуки, как может не беспокоить Беверли гулкое биение его сердца?

Янси с трудом сдержал улыбку. Ну конечно, Беверли не дано слышать так, как ему. Она по-иному видит, чувствует, не способна использовать все возможности мозга. Бедная Беверли! Моя бедненькая милая, веселая, верная птичка! Ты скорее создана быть супругой, чем полноценной женщиной. Где уж тебе тягаться с той, в которую природа вложила женского естества больше, чем…чем в любую другую?

Что ж, так лучше, намного лучше, чем испытывать этот почти безумный в своей страстности, испепеляющий восторг. Сердце забилось ровнее, он чуть повернул голову, коснувшись щекой волос жены. Жалость сближает, ты ощущаешь коварную беспомощность, исходящую от безоружного существа. Зато ярость, подобно плотской страсти, всегда замкнута на себе, отстраняется от своего предмета, обрекает на одиночество.

Погрузившись в мерный гул ночи, он вытянулся на спине и лежал неподвижно, полностью расслабился, отдавшись на волю беспорядочно вспыхивавших и затухавших как мерцающие огоньки, мыслей. Казалось, он должен ощущать всю радость жизни, как никто другой на нашей планете. Какой бесконечный восторг: бодрствовать, постоянно чувствовать свое тело и одновременно парить чайкой в потоке собственных мыслей. Пожалуй, самое большое удовольствие Янси получал от ночной части непрерывно текущих суток. Днем он, стоит только захотеть, способен стать хозяином мира, ночью же, укрывшись одеялом и опустив веки в притворном сне, повелевал без малейших усилий. Он мог зажать в руке гармонию Вселенной и подчинить своей воле логику бытия, словно карточную колоду тасовать измерения, развернуть веером ворох бесконечно разных картин и образов, выбрать приглянувшееся и отбросить остальное. Янси с пронзительной четкостью помнил все, что произошло с тех пор, как он умер, и ясно представлял свою жизнь перед этим. Теперь, желая укротить взбунтовавшееся сердце, чтобы Беверли не проснулась, чтобы сон и дальше хранил ее неведение, он решил прибегнуть к волшебной силе воспоминаний. А поскольку само сознание того, что Лоис сейчас совсем близко, казалось невыносимым, он спрятался в прошлое, обратился к ее образу, созданному из воспоминаний, надежд и впечатлений, живущему лишь в нем и только для него, как сокровенная тайна. Эта вторая Лоис, словно неотвязный призрак, всегда оставалась рядом, ее присутствие сотрясало душу как взрыв, рождая смутное чувство вины. Но с подобными сложностями он мог совладать, спрятать от чужих глаз… А память уносила все дальше, прокручивая ленту жизни в обратном порядке: момент воскрешения из мертвых, черная дыра небытия, первая встреча с Лоис и наконец тот день, когда он, средний американец, счастливый обладатель стандартного набора обыкновенных чудес нашей культуры, — любящей жены, работы, устоявшегося образа жизни, — обрел вдруг уникальное, недоступное другим чудо.

* * *

Там было озеро и маленькие жалкие домики, сгрудившиеся у кромки воды. Здание побольше стояло на сваях, прислонившись к склону. Лодки, плот, танцплощадка с широкими щелями в дощатом полу и бар, где торговали напитками не крепче пива.

У Янси появилось немного денег, плюс две свободных недели, и он снял коттедж заранее. Он не ждал каких-то чудес, руководствуясь банальной мыслью о том, что любая перемена обстановки способствует отдыху. В те времена он никогда и ни от чего не ожидал чудес. Шагая по жизненному пути, Янси достиг плато, длинного, довольно узкого, с небольшим удобным наклоном; горизонт уже близко, а идти довольно легко. Место у него было хорошее и надежное, а в силу устоявшихся традиций патернализма обещало со временем еще большие дивиденды, ибо крупный бизнес требует от массы своих служителей одного: оставаться таким, каков ты есть.

Он уже семь лет был женат на Беверли, неизменно довольной мужем, не утратившей терпения и жизнерадостности. Они уже миновали пору безоглядной близости, и следующий, более продолжительный период, когда, казалось, даже темы для разговора нельзя найти. Оба сжились с ненавязчивым, смутным ощущением невосполнимой утраты. И наконец, в один прекрасный день, как и большинство супружеских пар, они открыли для себя особый семейный язык, существующий для общения с нестерпимо привычными, близкими людьми: неоконченные фразы, многозначительные междометия, обманчиво пустые разговоры, красноречивое молчание. Такая жизнь не казалась Янси и Беверли монотонной, — для этого в ней не хватало заданности, — но она протекала в границах уютного мирка обыденного. Именно неумение планировать (а зачем, ведь все, в общем, так предсказуемо?) и стало причиной позднего появления на озере. На прошлогодних картах не было отмечено дюжины отходящих от автострады дорог, Янси не позаботился вовремя о запаске, ну и конечно, спустилось колесо… Потом пришлось возвращаться за забытой чековой книжкой, а в довершение всего, как и полагается в подобных случаях, пошел дождь. Они остановили машину перед домом с блестящей от воды табличкой «офис», Янси, подняв воротник, отдал себя на растерзание дождю и захлюпал по деревянным ступенькам крыльца. После того, как на его настойчивый стук никто не отозвался, Янси заметил размокший кусок картона, воткнутый туда, где отставало стекло. Сколько ни пытался, не смог прочесть, что на нем написано, и спустился к подножью лестницы.

— Эй, Бев! Направь-ка сюда свет!

Жена услышала его, но из-за тарахтения разболтанных клапанов мотора и стука дождя по крыше машины не разобрала слов. Выключила зажигание, опустила окно.

— Что?

— Фары! Свет! Посвети сюда!

Она повиновалась; вернувшись к крыльцу, Янси опустился на корточки, вглядываясь в картонку. Минуту спустя он доковылял до машины и, весь мокрый, проскользнул внутрь

— Все ушли спать в кабину четырнадцать..

— А наша какая?

— Не знаю. Тогда по телефону мне не сказали, только подтвердили, что заказ принят. Придется их разбудить.

Он нажал на стартер.

Нажал снова и снова.

Не добившись в результате ничего, кроме щелчков и чихания, откинулся на сиденье и раздраженно фыркнул.

— По-моему, отсырела проводка.

— Что же нам теперь делать?

— Идти пешком. Или торчать здесь.

Она коснулась намокшего плеча мужа и вздрогнула.

— Наверное, тут не очень далеко… Только захватим чемодан.

— Ладно. Который?

Напряженное молчание.

— Пожалуй, коричневый. Я туда положила свой халат. Кажется…

Он забрался на сиденье с коленями и, немного погодя, извлек лежащий среди вещей позади коричневый чемодан.

— Фары лучше потушить. Зажигание тоже надо выключить.

— А оно и так выключено, — объявила Беверли после быстрой проверки.

— Что?

— Когда ты стоял на крыльце, я не могла услышать, что ты кричал. Вот и выключила.

Преимущество супругов с солидным стажем, успевших освоить семейный язык во всех его тонкостях, — многозначительным хмыканьем и судьбоносным молчанием, — состоит в том, что не нужно тратить слова на выражение таких эмоций, как презрение или одобрение. Янси просто воспользовался красноречивой паузой; наконец, в разговор вступила Беверли.

— Господи!

Снова она, извиняющимся тоном:

— Откуда мне было знать, что ты его сам не включил?

Презрительное фырканье. Беверли отодвинулась в угол и сжалась.

— Теперь я во всем виновата, — пробормотала она. В этой фразе заключалось не только признание; вдобавок она означала, что отныне счет за любые грядущие неудобства предъявят ей, а предыдущие задержки и досадные неурядицы тоже свалят на нее. Стало быть, виновник сегодняшних неудач определился.

Янси продолжал молчать. Каждое произнесенное им слово обернется в ее пользу: скажешь одно — значит простил, другое — дашь повод для оправданий или даже контратаки. Так что сейчас, упрямо сжав губы, он вовсе не жаждал справедливой мести. Неважно, признает она свою оплошность или нет, главное, чтобы стало предельно ясно: виноват не он. Увы, на достигнутом ими этапе совместной жизни, супруги если не становятся врагами, то уж, во всяком случае, перестают считать друг друга союзниками.

Они выбрались из машины, каждый со своей стороны, и дождь, словно повинуясь знаку режиссера, следящего за этой сценой из-за кулис, сразу же полил еще сильнее. Редкие порывы ветра прекратились; кажется, мир утонул. Вода стекала по спине Янси, заливала глаза, подняла фонтаны грязи, достававшие до колен. Двигаясь на ощупь, он обошел машину, и где-то возле радиатора столкнулся с Беверли. Они вцепились друг в друга, жадно ловя ртом влажный воздух, и замерли, ожидая. Когда кипящую завесу ливня разорвет хоть лучик света. Наконец в набухшем от влаги небе проступил смутный отблеск, тускло отразившийся в озере, и они, по щиколотку в воде, побрели по берегу вдоль ряда домишек.

Отдыхающие иногда жалуются, что коттеджи расположены слишком близко. Таким недовольным, как видно, ни разу не пришлось добираться от одного к другому, когда на землю опускается непроглядная пелена летнего ливня. Перед каждой кабиной торчал деревянный столб с выпиленным из фанеры номером наверху. Различить его можно было только на ощупь, водя по дереву сморщившимися от воды кончиками пальцев. Казалось, спасительные ориентиры отстоят друг от друга на добрых полмили. Янси и Беверли не пытались завязать разговор, лишь время от времени бормотали очередной номер, отмечавший их продвижение. Ненадолго заглохло даже накопившееся за день раздражение. Правда, оно вспыхнуло с новой силой, когда они нашли двенадцатый, миновали следующий и, собрав последние силы, заспешили к тому, что стояла за ним, а значит просто обязан был нести на себе цифру четырнадцать.

— Пятнадцатый. Пятнадцатый! — голос Беверли срывался, казалось еще немного, и она заплачет. — Где же четырнадцатый? Куда он пропал?

— Ни черта он не пропал, — проворчал Янси, безуспешно пытаясь стряхнуть воду, стекавшую в рот. — Это вон тот домик, мы только что прошли мимо него. Суеверные. Боятся числа тринадцать. Что поделать, хозяйка этого заведения — женщина, — со значением добавил он.

Беверли так и охнула от подобной несправедливости, но поперхнулась водой и вместо возмущенной тирады закашлялась. Они повернули обратно и поплелись к темнеющей впереди кабине. Янси с размаху опустил чемодан на крыльцо.

— Янси! Ты же всех перебудишь!

Он молча посмотрел на нее и вздохнул. В переводе это означало: «А зачем еще мы сюда пришли?» Потом заколотил в дверь; они прижались к мокрому дереву, пытаясь хоть как-то укрыться от дождя под декоративным выступом крыши. В окошке мелькнул свет, дверная ручка повернулась, и они отступили.

Ничто не подсказывало Янси, что тот миг навеки разделит всю его жизнь на две части — до и после встречи с Лоис. Между ними лишь это мгновение: завеса дождя и гостеприимно открывающаяся дверь.

Ее бесстрашно, широко распахнули перед незнакомцами. Янси набрал воздуха в легкие и начал:

— Меня зовут Янси Ноумен. Это моя жена, мы… — тут он увидел ее лицо и голос сразу отказал. Лоис быстро оборвала затянувшуюся паузу, сделала ее незаметной.

— Входите, входите скорее! — быстрым, уверенным движением она избавила его от ноши, шагнула мимо, нащупала закрытую пеленой ливня ручку и захлопнула дверь, увлекая супругов внутрь.

Они, запыхавшиеся, промокшие до нитки, застыли, уставившись на нее. На Лоис было нарядное платье каштанового цвета со стоячим воротником, какие носили во времена Елизаветы. Словно застывший водопад, ткань волнами спадала с широких плеч, шевелилась, тихонько шурша, даже когда Лоис не двигалась. Когда ставила чемодан, хозяйка чуть изогнулась и наклонилась, предоставив ему возможность удостовериться, что плечи не подложены, а мелькнувшая из-под платья босая ступня означала, что даже без каблуков она одного с ним роста. В тот момент Беверли заговорила, а может, только хотела что-то произнести; Янси повернулся к жене и, невольно сравнивая, отметил, какая она низенькая и жалкая, настоящая мокрая курица, какая до тошноты обыденная, привычная…

— Мы не знали, где…

— Ничего, — прервала ее Лоис, — впереди у нас целых две недели, успеем объясниться. Прежде всего, вам надо переодеться в сухое. Я подогрею кофе.

— Но… мы не можем…

— Очень даже можете. Разговоры оставим на потом, проходите, — она увлекла их по коридору налево. — Там ванная. Обязательно примите душ. Горячий душ.

Не останавливаясь, Лоис сгребла с полки толстые мохнатые полотенца и сунула растерявшейся Беверли. Протянула руку через ее плечо, включила свет.

— Сейчас принесу ваш чемодан.

Она вернулась почти мгновенно, Беверли не успела и рта раскрыть. — Поторапливайтесь, а то сдоба остынет.

— Сдоба? — пискнула Беверли. — О, пожалуйста, не стоит…

Но супругов уже почти втолкнули в ванную, дверь захлопнулась, а ответом на вежливую тираду Беверли стали лишь легкие шаги хозяйки, стремительно прошелестевшие по коридору, словно негромкий озорной смех.

— Ну и ну, — произнесла Беверли. — Янси, что нам делать?

— Полагаю, слушаться хозяйку, — он приглашающе взмахнул рукой. — Ты первая.

— Душ? Нет, не хочу!

Он подтолкнул ее к рукомойнику и повернул лицом к зеркалу.

— А не помешало бы!

— Ох, ну и вид у меня! — Она еще секунду колебалась, потом пробормотала, — Ладно… — и стянула через голову насквозь промокшее платье.

Пока Беверли плескалась под душем, Янси медленно раздевался. К тому времени, когда зеркало запотело, она уже весело напевала своим тоненьким голоском какую-то мелодию.

Мысленно он снова и снова рисовал себе образ Лоис, какой она впервые предстала перед глазами — в неясном свете лампы, обрамленная сверкающим ореолом дождевых капель. Воображение творило ее портрет, чтобы мгновение спустя в благоговейном ужасе отпрянуть от воссозданных черт, голоса, жестов. Он любовался, отказываясь задумываться над тем, с чем только что столкнулся. Его мир не содержал, просто не мог вместить ничего подобного. Единственная связная мысль приняла форму вопроса, ответа на который Янси не знал. Как может быть женщина такой решительной, проворной, сильной, и в то же время начисто лишенной суетливости, присущей, как ему казалось, всему слабому полу, одним своим появлением принося тишину и спокойствие? Ее голос раздавался словно через наушники, — так ясно, что различались все оттенки тембра, — но при этом не раздражал, ласкал слух. Отдавая распоряжения с такой завидной энергией, любой другой орал бы, как сержант во время строевой подготовки.

— Не выключай, — попросил он жену.

— Ладно. — Она просунула сквозь занавеску распаренную руку, Янси набросил на нее полотенце. — Ух, хорошо, — произнесла Беверли, энергично растираясь. — Как будто нас похитили. Но это даже приятно!

Он шагнул за занавеску, намылился. Обжигающие струи приятно взбодрили озябшую кожу; под таким массажем расслабились даже те мускулы, которые не ныли после тяжелой дневной нагрузки. Никогда в жизни не испытывал Янси такого удовольствия, стоя под душем. Все было так хорошо… пока не раздался сдавленный трагический вопль. Янси узнал хорошо знакомый сигнал и вздрогнул.

— Теперь-то ты что натворила? — осведомился он деланно-безразличным тоном, чтобы показать супруге, с каким трудом он сохраняет терпение. Янси выключил душ и сквозь плотную завесу пара посмотрел на жену. На голове Беверли красовалось скрученное тюрбаном полотенце, с плеч свисал голубой пляжный халатик.

— Все в черном!

— Дай полотенце. Что в черном?

— В черном чемодане. А здесь только вещи для пляжа. Ничего твоего, кроме плавок.

— Да уж, — произнес он после подобающей паузы. — Сегодня просто твой день.

— Янс, ну прости, мне так неловко…

— Мне тоже. — Он продолжал смотреть на нее в упор, пока жена не сникла окончательно. — Опять надену мокрое, только и всего. Подумаешь!

— Нет, так нельзя!

— А ты что предлагаешь? Хорошо, я выйду в плавках.

Стук в дверь.

— Стол накрыт!

Прежде чем Янси успел остановить жену, она жалобно проблеяла:

— Вы знаете, я случайно взяла не тот чемодан, в нем нет никаких вещей мужа, кроме купальных принадлежностей!

— Хорошо, — прозвучал безмятежный голос за дверью. — Надевайте и выходите. Кофе готов.

Не дождавшись ответа от опешивших супругов, Лоис негромко рассмеялась. — Вы приехали сюда отдыхать или разводить церемонии? Не собираетесь нигде показываться в купальнике?

— Да будет вам! — добавила она с такой теплотой, что на их лицах невольно расцвели глуповатые улыбки.

— Сейчас идем, — отозвался Янси, натягивая извлеченные из открытого чемодана плавки.

В гостиной уже горел огонь, языки пламени добрались до растопки и словно украдкой касались полена. Накрытый стол выглядел очень привлекательно: салфетки пепельного цвета под приборы, черные чашки, черные свечки в железных кованых подсвечниках. Рядом, бурно испуская пар, стоял стеклянный кофейник. Едва они успели сесть, щелкнул тостер, и из него выскочили две половинки сдобы.

Лоис пришла из кухни с черной сахарницей. Плавно скользнув за спины супругов, она склонилась над столом. Изящная рука поставила на место сахарницу, другая коснулась обнаженного плеча Янси. И тут что-то произошло…

* * *

…Лоис резко повернулась на бок, лицом к нему. Высвободила руку, дотянулась до столика, стоявшего между кроватями, нащупала сигарету. В это время ветер стих, словно замер, готовясь с новой силой обрушить на землю свое свистящее дыхание. Напряженную тишину нарушили громовые раскаты: океан всей своей чудовищной мощью навалился на скалы. Лоис чиркнула спичкой, и вспышка, осветившая ее лицо одновременно с грохотом волны, ударила по натянутым нервам Янси. Он сдержался, не дрогнул ни единым мускулом. Черты Лоис, на мгновение выхваченные слепящим светом из темноты, показались ему частью маски: изгиб брови, над ней остров гладкого лба, такой же островок, только маленький, чуть пониже — опущенное веко; плавные изгибы лица воплощали вечность, абсолютное совершенство формы, свод, на котором можно возвести прекрасное прочное строение. Вот только… Если бы…

Он упустил мысль, загипнотизированный светом горящей сигареты. Откинувшись на подушку, она делала короткие затяжки. Слишком короткие, чтобы доставить удовольствие. Тлеющий огонек казался ярче, когда Лоис втягивала дым, горячий и наверное жгучий. Горячий и жгучий…

Янси облизал пересохшие губы. В нем закипал гнев. Нарастал, как бурлящие воды снаружи, наливался силой и наконец достиг высшей точки. Но добравшись до берега, волна разбивается о камни и исчезает, превратившись в миллиарды брызг и пену, а ему оставалось лишь стиснуть зубы и вжаться в подушку, чтобы не потревожить сон мерно дышащей Беверли.

До чего же это несправедливо! Беверли отдавала ему все. Так было всегда, особенно после поездки на озеро. Да, особенно после поездки… Ее способность щедро делиться своей энергией поражала, почти пугала Янси. Она любила всем существом. Смеялась от всего сердца. В пение вкладывала душу. Сочувствуя, брала на себя чужую боль. Она одаривала всех, но в первую очередь его. Их союз можно без ложного пафоса назвать счастливым. Тогда как проникло в душу это всепоглощающее чувство, почему образ Лоис ни на секунду не оставлял его мысли, по-хозяйски обосновавшись в чужой собственности? Неужели нельзя избежать страшного разлада между жизненной необходимостью и желанием? И разве Лоис так необходима ему? Нет!

Гнев улегся. Осторожно согнув руку, он прикоснулся к волосам Беверли. Она шевельнулась, плотнее прижавшись к его плечу. Так нельзя, мелькнула отчаянная мысль. Я что, потерял способность думать? Куда делся человек, которого никто не собьет с толку, ничто не поставит на колени?