Книгоноши

— Тутошних им, видите ли, захотелось… Шайзе… А живут с телятами… Уничтожать их…

- Что же, и меня уничтожить? — с усмешкой спросил Буткевич.

— Вы — другое. Вы цивилизованный человек. А это — навоз.

Покрутил головой.

— Ох и орали! Говорят, в губернии снова появились подметные письма. А в них слова — что министров душить надо…

- Так и написано?

-Ну, не совсем так. Но — смысл… Приехал из губернии жандармский майор… После разговора с нашим трухлявым воротом отозвал меня в сторонку. Сказал, что если контрабанда не прекратится, то самого заядлого контрабандиста прикончит без суда и следствия: край, мол, глухой, лесной. Кто разберется? Может, в перестрелке погиб? Контрабандисты, они же… вооружены.

-Это ведь разбой.

— Не разбой. Борьба с контрабандой. А контрабанда — она и есть контрабанда, книги это, английская ткань или табак.

Солдат, стороживший убитого, осторожно приоткрыл дверь и боком протиснулся в комнату.

— Тебе чего, Адриан? — спросил Вольке.

— Похоронить надо бы… Целый день на солнце…

— Тьфу!.. Ты бы еще что-нибудь аппетитное за чаем сказал.

— Так как прикажете?

— Пожалуй, можно будет отдать парня… Попу либо ксендзу, кто там у них… Все равно ничего не скажут.

- И еще… Там человек стоит, — сказал солдат. — Вас спрашивает.

- Пусть подождет, — буркнул Вольке. — Не видишь, чай пью. Ничего с ним не сделается, с твоим человеком.

- Старик.

— Тем более.

Буткевич выглянул в окно. Неподалеку от трупа стоял человек лет шестидесяти, костлявый, но еще довольно крепкий. Удивили ступни его ног. При росте ниже среднего они казались огромными и плоскими.

"Как у полесского злодея", — подумал.

Человек стоял, сложив большие морщинистые ладони. Опирался ими на длинный дорожный посох. Выцветшие голубые глаза немного недоуменно, но спокойно смотрели на убитого.

Только что-то уж больно низко опустил седую, как одуванчик, голову.

Голос Вольке, перебиравшего высыпанные на стол книжки, оторвал Буткевича от наблюдений.

— Календарь, — перечислял поручик, — заметка, как зимой делать ледник, запасая лед на лето. На польском. Зачем этим дикарям ледник? Разве что отсыпаться с перепою? "Сказочка про трех братьев, невесту и яблочко"… Культурное чтиво… Еще один календарь, литовский. А здесь… "Страдания бедной крестьянки и богатого лорда"… Это по вашей части… А вот псалтырь… На здешнем наречии… И молитвенник, тоже по-здешнему.

Он шевелил губами, разбирая буквы.

— Не по-людски как-то звучит.

- Почему? Они так говорят.

— В этом-то и опасность, — поучительно сказал Вольке. — Сегодня они, завтра хохлы, потом, Боже упаси, поляки…

Его руки вздрогнули вдруг над тоненькой книжкой в темной с разводами обложке.

— Ого!.. "Рассказы на белорусском наречии"… Сразу крамолой завоняло… Вот вам и молитвеннички! Сначала они, а потом и выпады против царского семейства…

- Да в чем там дело?

— А вот статейка: "Правильно ли мы сделали, оставив унию?" Вишь ты, еще разбирается, мужицкая морда! Не с такой головой люди это решали, а он им вопросы задает: "Правильно ли?"

Он смотрел на книжку, прищелкивая языком. А за окошком все еще стоял над трупом старик. Стоял, склонив седую, как одуванчик, голову.

Вольке наконец заметил его. С хитроватой искоркой в глазах, словно школьник, собирающийся удрать с урока, сказал прапорщику:

— Я устал, Буткевич. А вы целый день отдыхали. Примите его. А? А я пойду на сено, полежу немного.

Что-то заставило прапорщика согласиться. Хотя и выходило, что Вольке всегда спихивал на него самые неприятные дела, а вот теперь спихнул еще одно.

…Человек сидел перед Буткевичем и смотрел ему прямо в глаза.

— Что вам?

— Отдайте мне убитого.

- Зачем?

— Человеку нельзя без земли… Душа мучается…

— Кто он вам?

Старик глаз не отвел.

- Мой сын, — ответил он.

- А вы кто?

— Мое прозвище Корч.

Голова Буткевича откинулась.

— Чему удивляться, пане? Я Корч… Старый Корч. Это наш хлеб, пане. И мой, и моего отца. Наш хлеб — носить книги.

Его глаза оставались сухими.

- Я почувствовал, что старею. Кому же передать ремесло, как не сыну? Учил его. И вот… не успел выучить.

— А если я расскажу обо всем?

— Пан не сделает этого. Глаза не те.

— А у вас какие глаза? Такой молодой, а погиб из-за вашего упрямства. Вам же объясняли — нельзя!..

— Мужикам много чего нельзя. Даже есть.

Буткевич опустил взгляд.

— Как вас зовут?

— Кирилой Туровцем. Почти как святого Кирилу Туровского… Только того за книги хвалили.

Снова ударил. Хоть сквозь землю провались.

— Что вы собираетесь делать дальше, Туровец?

— Теперь опять придется мне…

— Теперь это опасно. Будем стрелять.

Книгоноша покорно пожал плечами.

- Вы упрекаете меня за смерть сына, пан. Ничего не поделаешь, хлеб такой. Его могло и сосной накрыть на лесосеке. Бог видит, как мне тяжело.

Помолчал.

— Но теперь снова моя очередь. А пули? Что ж, на то воля Божья.

— Вы хотя бы знаете, что через границу носите, Туровец?

— Торговцы показывают мне книги. Говорят названия. Я смотрю и запоминаю. Память у меня хорошая. Я всегда узнаю книгу, которую носил.

— Так ты даже…

— Не умею, пан.

— Может, и не любишь книги?

И тут Буткевич заметил, как неузнаваемо изменилось лицо книгоноши, выражавшее теперь неподдельную нежность.

- Сын мог читать… А меня не удосужил пан Бог… Но я их люблю.

Старик даже как будто вырос и теперь говорил наставительно, с тем наивным величием, которым, наверное, отличались пророки. Мало ли и среди них было неграмотных?

- В книге нет греха. Ведь Библия тоже книга. Думаешь, о чем это: "Без языка, а говорит"? О книге. А "Ученье свет, неученье — тьма"? Тоже о книге. За что же ловите?.. Ведь так мудро придумано: тут спинка, а тут тебе — обрез. Листочки белые, а строчки серенькие.

Буткевич попытался переубедить его:

— Но зачем вам их носить? Вы ведь знаете, что запрещено. Мало вам славянских молитвенников?

— Люди хотят понимать молитвы, — пояснил старик. — В молитвеннике все понятно. А поп поет, словно у него горячая картошка во рту: "И сущии во гробех". Одна бабуля думала: "И сухой воробей…" А если б глянула в молитвенник — прочла бы, что это не "сухой воробей", а "и тем, кто теперь в гробу… в гро…бу".

Он замолчал, крепко сжав губы.

Глядя на его седую голову, чувствуя, что впервые в жизни не в силах выполнить приказ, Буткевич молвил:

— Забирайте сына, Туровец. Только я вас… лично… понимаете, лично прошу, бросьте это дело. Я никому не расскажу, но вы бросьте. Другой раз так просто не обойдется. В следующий раз вас могут убить. В стычке, или просто расстреляют. Начальство гневается… Ну, обещаете?

Старик молчал.

— Идите, — после паузы отпустил его Буткевич. — Ступайте, Бог с вами.

…Туровца встретили всего через две недели после описанных событий. Старик промахнулся. Может быть, впервые в жизни. А может, и не было это просчетом. Может, ему просто стало невмоготу носить по чащам и зарослям тяжелый короб.

Во всяком случае, шел он почти по открытому месту, редким кустарником, что рос над обрывом. Глинистым, каменистым, высоким речным обрывом.

Шел, не обращая внимания на то, что творилось вокруг. Тяжело переставлял большие плоские ступни, и лубяной короб висел на спине, на двух ремнях, грузный, обвисший.

…Его подпустили совсем близко. Потом Вольке вышел из кустарника.

— Сдавайся, Корч, — сказал он. — Отходил свое.

Старый книгоноша поднял глаза, в которых не было страха, и вдруг сделал несколько быстрых шагов прочь, словно ноги сами заставляли его убегать. Потом остановился — возможно, потому, что убегать было некуда — за спиной обрывалась земля. А то и просто из-за усталого безразличия.

- Отходил, — сказал он-. Твоя правда. Куда теперь?

— Мое дело, — оборвал его Вольке. — Может, в тюрьму. А может, мы с тобой и здесь… покончим. Попортил ты нам крови, сволочь.

— Не пойду я в тюрьму, — спокойно сказал книгоноша. — И пули мне твоей не надо. Для себя ее прибереги.

Вольке и солдаты двинулись на него. Но он сделал несколько шагов, словно разбегаясь, и остановился над самым обрывом. Ноги не слушались.

Тогда он, словно заставляя себя, громко сказал:

— Ну!!!

Большие, разбитые его ступни еще стояли на земле, а тело клонилось и клонилось…

А потом — сорвалось вниз.

Он ударился о валун, выступавший из кручи. И ремни, видно, порвались, потому что дальше тело и короб падали сами по себе.

Короб развалился.

Человек уже неподвижно лежал на прибрежной гальке, а книги все еще падали. Грузными турманами кувыркались по камням откоса, легкими голубями летали в воздухе.