Булгаковский переворот

Петр Вайль, Александр Г е н и с

БУЛГАКОВСКИЙ ПЕРЕВОРОТ

МИР ДО «МАСТЕРА И МАРГАРИТЫ»

1.

Время в России ведет себя странно. Здесь оно часто теряет последовательность и определенность. Часто съеживается и растягивается. Иногда течет вспять.

Заметнее всего хронологические парадоксы в истории русской культуры, которая сама выбирает себе современни­ков. Даже тогда, когда за нее это делают власти.

«Фиеста», скажем, вызвала волну подражаний в СССР на треть века позже, чем на Западе. Кафка оказался ровесником Аксенова. Образцом для журнала «Юность» служил не только современник Сэлинджер, но и довоенный Ремарк.

В России писатели рождаются не когда хотят, а когда это нужно читателю. Потому что литература в этой стране - мета­фора действительности. Вымысел относится к жизни куда агрессивнее, чем это допускается теорией, по которой искус­ство должно жизнь всего лишь отражать.

Вопрос «кто кого отражает» - не так прост. Декабристы породили моду на французский классицизм, или римские доб­родетели классицизма породили идеологию декабристов?

Очень часто жизнь измышленная казалась более осмы­сленной, чем настоящая. А значит, и более реальной.

История русской культуры создает собственный времен­ной масштаб, полный парадоксов. Наверное, только в СССР импрессионисты и абстракционисты воспринимались как со­временники. Может быть, только здесь время восприятия отрицало авторскую датировку.

Писательские биографии отнюдь не заканчиваются датой смерти. Например, Маяковский в начале 1960-х, спустя 30 лет после самоубийства, вновь стал сугубой реальностью, оказав­шей глубочайшее влияние на тогдашние художественные и общественные процессы. Живого поэта заменил памятник, у которого читали свои стихи авангардисты 60-х. И следовало бы признать, что бронзовый Маяковский сделал для русской лирической музы не меньше, чем живой.

Соответствие литературной моды ритму общественного бытия далеко не исчерпывается политикой власти в области культуры. Книги сами создают себе актуальный контекст. Часто не реальность рождает современное прочтение забы­того автора, а текст заботится о построении благоприятной для себя действительности.

То, что в 1960-х годах был обнародован богатейший пласт довоенной литературы: Ильф и Петров, Олеша, Бабель, Зощенко, Булгаков, Платонов, - кажется сейчас невероятным социально-политическим феноменом. Но ведь и сама эта ожившая литература сформировала восприимчивую эластич­ную реальность 60-х. Ведь возрождение литературы во мно­гом и есть сущность этого исторического периода, которому остряки не зря дали название «реабилитанс». Ведь шедевры 20-30-х годов оказали решающее влияние на общество не тог­да, когда были написаны, а тогда, когда были открыты вновь.

Советский Союз жил не только по Сталину или Хрущеву, но и по Маяковскому, по Хемингуэю, по Ильфу и Петрову, по Булгакову и, возможно, когда-нибудь еще будет жить по Пла­тонову.

Влияние каждого из этих писателей далеко выходило за границы литературы. В России эстетика легко превращается в этику. Мода часто становится единственно возможным обра­зом жизни. Текст - символом веры.

Можно сказать, что 60-е годы так богаты событиями именно потому, что столь многих писателей открыла для себя эта эпоха. И тогда смена литературных кумиров окажется важнее смены вождей.

2.

60-е годы начались XXII съездом, декларировавшим ко­нец одного периода советской истории и начало другого. Имя первого было Сталин, названием второго стал коммунизм.

Отныне добро и зло получило конкретное содержание и исторический масштаб: абсолютное зло было в недавнемпрошлом, абсолютное добро - в таком же недалеком будущем. (Хрущев заявил: «Нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме».) Борьба между этими силами стала главным событием десятилетия, и протекала она на всех уровнях - от философского до кухонного.

То, что вечный антагонизм добра и зла воплотился в чет­ких социально-исторических категориях, давало жизни этой эпохи ощущение разумной эволюции. Глобальность такого конфликта позволяла постоянно соизмерять реальность с положительным и отрицательным идеалами, которые толко­вались как угодно широко.

Сталин (в терминах эпохи - «пережитки культа») был виноват во всем - в экономических трудностях, в бюрократиз­ме, в догматизме. При этом, согласно парадоксам советской хронологии, ни его кончина, ни удаление тела из мавзолея, ни уничтожение его имени не убеждало советский народ в смерти тирана.

Добро в виде близкого коммунизма, как и Сталина, можно было трактовать безгранично широко. У коммунизма были тысячи синонимов - абстракционизм и принципиальность, верлибр и хозяйственные реформы, узкие брюки и свобода печати.

Борьба между «пережитками культа» и «коммунизмом» сама по себе ощущалась прогрессом. Факт столкновения двух общественных сил подтверждал теорию социальной эволю­ции. К тому же, в соответствии с модным тогда определением К. Маркса, борьба и есть счастье. Получалось, что будущий коммунизм уже награждал настоящее своей эманацией - радо­стью борьбы. Публицист тех лет восклицал: «Общество по­требует от каждого, чтобы он жил с наслаждением, с азартом, чтобы страсти кипели и мышцы играли».

В таком остро полемичном, подвижном обществе не могло быть нейтралитета. Поэтому советская культура 60-х всегда преследовала социально определенные цели, всегда обладала вектором, всегда создавалась для чего-то, ради чего-то.

А. Солженицын в своих мемуарах «Бодался теленок с дубом» передает характерный разговор, который у него состо­ялся с П. Демичевым в 1965 году. На вопрос секретаря ЦК КПСС по культуре: «Всегда ли вы понимаете, что пишете и для чего?», - Солженицын отвечает, что его цель «утвердить ценность веры у молодежи; напомнить, что коммунизм надо строить в людях прежде, чем в камнях». И та и другая сторона, в принципе, удовлетворена ответом. Антагонисты Солжени­цын и Демичев уверены, что литература существует для того, чтобы приблизить общество к идеалу, условное название которого - коммунизм. Служебная роль искусства сама собой разумеется.

В той же части мемуаров Солженицын пересказывает взгляды либеральной интеллигенции на роль журнала «Новый мир»: «Как бы обтекаемо, иносказательно и сдержанно ни вы­ражался журнал - он искупал это своим тиражом и известно­стью, он неутомимо расшатывал камни дряхлеющей стены».

Представление о литературе как об инструменте - созида­ния или разрушения - казалось в 60-е годы трюизмом. Столь же очевидным было и главное достоинство словесности тех лет - правда. Конфликт между либералами и консерваторами строился именно на отношении к правде: первые хотели ее рассказать, вторые - скрыть.

При этом не делалось принципиального различия между правдой как фактом жизни и правдой как фактом литературы. Художественное обличие правды понималось скорее уловкой, обманывающей цензуру.

Эстетическая борьба тех лет настолько была связана с общественно-политической, что все произведения искусства критика воспринимала в категориях «правда-ложь». В стране сформировался особый нравственный климат, позже нашед­ший свое выражение в знаменитом призыве Солженицына «жить не по лжи».

Атмосфера экстремальной нравственности, обязатель­ного поиска правды породила и другую стилевую тенденцию - иронию.

Ирония отнюдь не противостояла правдоискательству. Она только сводила его к терпимому уровню, позволяя совме­щать высокий социально-нравственный идеал с повседневно­стью.

Характерным штрихом эпохи было то, что источник этой иронии обнаружился не в современной литературе, а в довоен­ных романах Ильфа и Петрова.

Главным для читателей 60-х годов оказалось не содержа­ние «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка», а стиль Ильфа и Петрова. Точнее - угол зрения, выраженный в ихстиле. То особое остранение, которое позволяло соблюдать дистанцию между человеком и жизнью. Проза Ильфа и Петрова демонстрировала модель отношений личности и общества, построенных не на антагонизме, а на ухмылке. Иро­ния не отрицала добро и зло, не ставила под сомнение важ­ность их конфликта, но давала возможность участвовать в нем косвенно.

Романы Ильфа и Петрова воспринимались как сплошное поле цитат, благодаря которым сама жизнь ставилась в ирони­ческие кавычки. Они давали возможность заявить о своей нерастворимости в социальной системе. Цитаты были знаком того, что личность шире общественного контекста.

Правда и ирония существовали в тесном симбиозе. Вместе они помогали бороться за добро против зла, составляя два варианта одной концепции. Вместе же они и сформировали интеллигенцию 60-х как особую исторически и идеологически очерченную группу со своей программой, своей эстетикой, своим этикетом.

Идеалом этой интеллигенции был, условно говоря, ком­мунизм, понимаемый как разумный и справедливый обще­ственный строй. Путь к нему лежал через отказ от лжи, кото­рая понималась очень широко - и как искажение истории, и как фальшь в нравственных отношениях, и как бюрократичес­кая машина, стоящая на пути прогресса. Литературе отводи­лась роль рычага, «расшатывающего дряхлые стены». Сила морального воздействия книги определялась количеством правды, которое она может сказать.

Ирония позволяла сделать этот идеал менее утопическим, менее определенным, но не отменяла его.

В те годы история казалась хоть и неторопливой, но неиз­бежной эволюцией от зла к добру. Сомнения в конечной победе добра были абсолютно неуместны.

3.

Те 18 месяцев, с 1965 по 1967 год, в которые вышли три главных произведения Булгакова - «Белая гвардия», «Теат­ральный роман», «Мастер и Маргарита» - составили эпоху в российской жизни. Нет ничего странного в том, что глубочай­ший переворот в общественном сознании совершил писатель Михаил Булгаков. Именно и только писатель мог преобра­зовать мировоззрение страны, постоянно живущей в плену литературных влияний.

В России существовал «пушкинский мир», «чеховский мир». С публикацией «Мастера и Маргариты» стало очевид­ным появление особого «булгаковского мира».

Мифологизация Булгакова была вызвана тем невероят­ным значением, которое советское общество придало его романам. И факт этот уже не имеет отношения ни к авторской воле, ни к авторскому тексту. История литературы тут вообще не при чем, поскольку речь идет не о смене стилей, а о смене реальностей.

Несмотря на это, первая реакция на Булгакова была еще в известной мере банальной. Для читателей 60-х писатель был жертвой сталинских репрессий. Возрождение его имени сим­волизировало победу творческого начала над бездуховной тиранией. При этом Булгаков связывал дореволюционную Россию с послереволюционной, обозначая преемственность русской классической культуры. Для эволюционных пред­ставлений 60-х появление Булгакова было очень важным: исторический процесс становился непрерывным.

Булгакова сразу же попытались приспособить к ожесто­ченной общественной борьбе тех лет. В трактовке ведущего критика 60-х В. Лакшина он становился героем и идеалом либеральной интеллигенции. Его творчество прямо противо­стояло злу («Сталину»). Как писал Лакшин, в «Мастере и Мар­гарите» отражено множество «психологических следствий нарушений законности, отмеченных нашей памятью о 1937 годе». Но главное у Булгакова - призыв к добру. В. Лакшин перевел этот призыв на язык 60-х: «Человек должен привык­нуть везде и всегда поступать справедливо... Коммунизм не только не гнушается моралью, но она есть необходимое усло­вие его конечной победы». Вне зависимости от своего кон­кретного критического анализа, Лакшин делал выводы из раз­бора булгаковских произведений, лежащие в русле про­граммы либеральной интеллигенции 60-х. В те годы она полу­чила название «коммунизм с человеческим лицом».

Критики справа в то же время продолжали линию прижиз­ненных хулителей Булгакова, упрекая писателя в «противо­стоянии историческому оптимизму».

Однако Булгаков никак не укладывался в рамки борьбы «Сталина» с «коммунизмом». И этого не могли не почувство-вать те же критики, которые использовали булгаковские романы как тактическое оружие.

Булгаковские шедевры появлялись в свет в правильной последовательности, соответствующей эволюции автора. Вслед за ними эволюционировали и представления русской интеллигенции о природе советского общества, о ходе исто­рии, о сущности прогресса, о соотношении литературы с миром, о мире самом по себе, наконец.

4.

«Герои «Белой гвардии» столкнулись с силой, победить которую невозможно и которая несет с собой историческую правду», - так, естественно, из тактических соображений, объяснил рецензент первый роман Булгакова.

Однако нет сомнений, что советские читатели 60-х не могли не увидеть, что историческая правда в этом романе целиком принадлежит его героям. Собственно, сам конфликт романа заключается в испытании и победе этой правды.

Главное в «Белой гвардии» - даже не столько Турбины, сколько нравственный этикет, который они представляют. Суть его в элементарной порядочности, понимаемой как разумный и добрый порядок. Символ этого порядка - сотни раз воспетый уют турбинского обихода.

Булгаков не озаботился подробным изложением статей этого этикета, поскольку он был очевидным фактом литера­турной действительности его современников, как, впрочем, и читателей 60-х. Это комплекс качеств русского характера, известный под названием «чеховская интеллигентность».

Кстати, сам Булгаков, с его профессией врача, пристрас­тием к чистым воротничкам и подчеркнутой независимостью, воспринимался реинкарнацией Чехова в советскую эпоху.

Естественно, что своих любимых героев Булгаков награ­дил соответствующими достоинствами. Книги, музыка, культ честного слова, брезгливое отношение к деньгам - все это вхо­дило в стандартное представление об облике дореволюцион­ного интеллигента.

В «Белой гвардии» Булгаков сталкивает этот четко орга­низованный мир с его абсолютной противоположностью - хаосом, стихией революции и гражданской войны, равно пред­ставленной и штабными офицерами, и гетманом, и Петлюрой. Этикету, порядку, системе, иерархии противостоит аморфная и злая сила анархии. По одну сторону конфликта - герои (круг Турбиных), по другую - анонимная толпа, лишенная облика, имени, идеологического слова.

Смысл жизни Турбиных в вечности порядка, который они представляют, в незыблемости его символов - голубого серви­за, абажура, оперы «Фауст». Любое изменение раз установ­ленного, и правильно установленного, порядка угрожает их миру. Любое движение - бессмысленно и противоестественно. Грубо говоря, пока Турбины сидят дома, все хорошо. Но стоит покинуть дом, как торжествует хаос (ранение Алексея, бег­ство Николки).

Зато суетлива и подвижна толпа, представляющая анар­хию революции. Она все время меняется, как меняется и абсурдная, мнимая власть в Городе, как меняется даже язык, на котором эта толпа говорит (русский - украинский).

Мир Турбиных с честью выдерживает испытание хаосом. Он только выталкивает из себя Тальберга, компрометировав­шего своим суетливым переодеванием идею вечного порядка.

Однако, чтобы триумф этот произошел, понадобилось чудо. Именно чудо является инструментом справедливости, которая защищает семью Турбиных.

И тут четкий конфликт книги раздвигается, впуская в себя новое, метафизическое измерение, невозможное в позити­вистском «чеховском мире».

То, что справедливость на стороне Турбиных, несомнен­но. Но восторжествовать она может только благодаря вмеша­тельству иной реальности (молитва Елены). Борьба добра- порядка со злом-хаосом разрастается до нового масштаба, в котором такие мелочи, как принадлежность к белым или крас­ным, уже не имеет значения. Не зря Бог из сна Алексея и не замечает между ними разницы.

Уже в «Белой гвардии» Булгаков нарисовал картину вселенной как гармонического царства справедливости,частный вариант которого - наш мир, раздираемый силой порядка и силой хаоса.

Болезнь Алексея, его сны служат сюжетными выходами из пространства земной реальности. Эти сцены, как и настой­чивое обращение к библейской символике, как и астрономи­ческое сопереживание природы человеческим судьбам («И в ту минуту, когда лежащий испустил дух, звезда Марс над Сло­бодкой под Городом вдруг разорвалась в замерзшей выси, брызнула огнем и оглушительно ударила».), как и подчеркива­ние вечной, внепартийной сути конфликта Турбиных с тол­пой, становятся отправными точками в построении новой - булгаковской - вселенной.

Конечно, для 60-х крайне существенным был культ поря­дочности, воспетый в «Белой гвардии». Он целиком уклады­вался в теорию моральной чистоты как рычага социального прогресса. Но гораздо важнее было глубинное содержание «Белой гвардии», ставившее под сомнение ценность прогресса как такого.

Ведь прогресс есть движение, а если учесть, что его исто­рической реализацией была революция, и что уют Турбиных символизирует нетленные ценности мира, и что высшая спра­ведливость целиком на стороне покоя, а не анархии, то вывод о пессимистическом отношении Булгакова к самой идее социального развития становится очевидным.

5.

«Театральный роман» начался там, где закончилась «Бе­лая гвардия». Уже подзаголовок - «Записки покойника» - ста­новится как бы знаком загробной жизни в жизни земной. Таким образом, еще до начала книги известно, что Максудов, в отличие от Турбиных, проиграл. Мир, в котором произошла эта трагедия, намного сложнее мира «Белой гвардии». Если там добро и зло имело свои реальные бастионы (квартира Тур­биных - улицы Города), то в «Театральном романе» хаос мас­кируется под порядок.

История Максудова - это приключения Простодушного, принимающего мнимый порядок за истинный. Последова­тельное разоблачение этого заблуждения и составляет сюжет книги.Мир литературы и театра здесь как будто обладает всеми качествами строго организованной системы. Это уже не анар­хическая анонимная толпа Города. Здесь есть иерархия, как на писательской вечеринке; есть строгий ритуал, как в сцене представления Максудова Ивану Васильевичу; есть даже «за­ведующий внутренним порядком», во владениях которого как раз царит максимальная неразбериха. И, главное, есть теория, которая формирует все это грандиозное сооружение, якобы придавая осмысленность каждой детали всей системы. Максу­дов - единственный, кто стоит вне ее, что и позволяет ему усомниться в самом существовании сооружения.

Хаос революционного Города стал порядком в обществе победившей революции. Но порядком со знаком «минус». Это всего лишь пародия на порядок, тотальная и безжалостная.

Не случайно метафорой новой действительности является Театр, место, где ежедневно создается мнимая жизнь. Хаос у Булгакова всегда связан со зрелищными предприятиями: в «Белой гвардии» выборы гетмана проходят в цирке, в «Мас­тере и Маргарите» действие крутится вокруг Варьете.

Но главное в «Театральном романе» - не пародийная кар­тина мира. Главное все же сам Максудов и то, что он написал.

Максудов существует только и поскольку он - автор. Если роман «плох, то это означало, что и жизни моей приходит конец», - совершенно справедливо говорит герой. Не только его жизни, но и булгаковской книге пришел бы конец, если бы Максудов написал плохой роман.

Но он написал хороший. «Я знал, что в ней истина», - уве­ренно заявляет Максудов о своей пьесе. И уверенность его базируется не на тщеславии, а на том обстоятельстве, что роман «зародился» сам по себе. И пьеса сама населила волшеб­ную коробочку на его столе. Роль Максудова свелась к тому, что он «каким-то чудом» угадал истину.

В «Театральном романе» писатель Максудов - инструмент мировой справедливости: она реализуется в его творчестве. Собственно, только сочинения Максудова и противостоят мнимости мира, где все объясняются на птичьем языке («хотя все говорили по-русски, я ничего не понял»), где в качестве литературы торжествует «Тетюшанская гомоза», где всем управляет одна из теорий, про которые точно известно, что «не бывает никаких теорий».Простодушный Максудов приносит в этот мир свою исти­ну, не понимая принципиальной невозможности сосущество­вания подлинной реальности с ее пародией. Естественно, что из этого союза ничего не выходит.

Но крах Максудова не уничтожает истинности его откры­тия. Максудов потому и покойник, что свое дело он уже сде­лал. Примет пародийный мир его литературу или нет - уже не важно. Она существует помимо реальности Театра, ее истин­ность уже отрицает пародийность жизни, а значит и незачем продолжать бесплодные попытки компромисса. Как незачем и заканчивать «Театральный роман».

Ничего особенно нового в литературно-театральном мире этой булгаковской книги для читателей 60-х не было. Совет­ская действительность как тотальная пародия уже изобража­лась у Ильфа и Петрова. Но «Театральный роман», хотя и был первоначально принят за произведение сатирическое, содер­жал в себе новое измерение, разрушающее природу жанра.

У Ильфа и Петрова миру-пародии противостоял Остап Бендер. Но как бы ни выделялся великий комбинатор из окружающей среды, жил он по ее законам. Поэтому, кстати, и непреодолима для него заграница: Остап Бендер полностью принадлежал реальности, лежащей по эту сторону государ­ственных рубежей.

Хотя писатель Максудов живет внутри того же мира, что и Бендер, он принципиально в него не включен. Максудовские произведения содержат истину, которая отрицает пародийную действительность просто самим своим существованием. Пьеса «Черный снег» и Независимый театр не имеют точек сопри­косновения. Настоящая литература принадлежит к вечному порядку. Театр - к сиюминутному хаосу.

Разрыв Булгакова с мощным стилевым течением Ильфа и Петрова подготавливал крах иронического мироощущения, которое обставляло жизнь 60-х моральным комфортом. Как справедливо заметил один из критиков, проза Булгакова создавалась «в прямой полемике с так называемой „одесской школой44». Время Ильфа и Петрова кончалось.

Читатели «Белой гвардии» и «Театрального романа» уже стояли на пороге булгаковской вселенной. Уже эти произве­дения заставили сомневаться и в абсолютной ценности про­гресса, и в тотальном правдоискательстве, и в умиротворяю­щей силе иронии, и во всеобщем оптимизме. На смену «ком­мунизму с человеческим лицом» приходило новое мировоз­зрение.

Чтобы началась эпоха Булгакова, нужен был «Мастер и Маргарита». И он появился.

МИР ПО «МАСТЕРУ И МАРГАРИТЕ»

6.

«Мастер и Маргарита» никогда не ощущался одним из произведений Булгакова в ряду прочих его сочинений. Эту книгу немедленно восприняли как откровение, где в зашифро­ванном виде содержатся все ответы на «роковые» вопросы русской интеллигенции.

Характерно, что американский переводчик Булгакова отметил: «Публикация «Мастера и Маргариты» вызвала такой ажиотаж, который до сих пор вызывали только поэти­ческие чтения Евтушенко и Вознесенского». Резкая смена кумиров была заметна даже издалека.

Крайне интересна реакция архиепископа Иоанна Сан- Францисского, который в предисловии к эмигрантскому изда­нию «Мастера и Маргариты» написал: «Впервые в условиях Советского Союза русская литература серьезно заговорила о Христе как о Реальности, стоящей в глубинах мира... Громом с неба открылась эта истина московским безбожникам». Духовное лицо, архиепископ, приравнял булгаковский апо­криф к Евангелию!

Парадоксальное отношение к «Мастеру и Маргарите» как к сакральному тексту сохранилось в России до сих пор. Если сразу по выходе книги, как пишет М. Чудакова, «было ощуще­ние, что с напечатанием романа о Иешуа и Пилате произошло нечто, затрагивающее всех», то теперь - «роман стал чем-товроде языка домашнего, приватного общения», «вошел в нашу жизнь, сознание, быт».

«Мастера и Маргариту» не читали - по нему жили. Разные трактовки романа представляли разные мировоззренческие установки. Но, как бы ни противоречили они друг другу, советская действительность уже не могла остаться той же, что была до публикации книги. Вмещательство «Мастера и Мар­гариты» в четкое рациональное общественное сознание 60-х привело к тому, что мы называем булгаковским переворотом.

Суть любой трактовки романа зависела от ответа на вопрос: кто главный герой «Мастера и Маргариты»?

Больше всех духу эпохи разоблачений соответствовал, конечно, Воланд. В традициях правдоискательства москов­ская часть романа воспринималась как сатирическая картина советских нравов. (Некоторые критики называли это пере­житками НЭПа.)

Каждому персонажу немедленно подыскивался историче­ский прототип (глава МАССОЛИТа Берлиоз - глава РАППа Авербах, например). Каждый комический эпизод рассматри­вался как прозрачная аллегория, остающаяся злободневной и через 30 лет после создания книги.

Воланд обрушивается на Москву, как бич Божий. Он карает бюрократов, разгильдяев, взяточников и проходимцев. Но, как писал Лакшин, «апофеоз карательной миссии Воланда - преследование им ябедников и соглядатаев». В терминах 60-х миссия Воланда могла быть приравнена к разоблачению Ста­лина. Хотя такие простодушные аналогии и не делались, их подразумевали.

Однако такой трактовке Воланда отчаянно сопротив­лялся сам роман. Достаточно прочесть эпилог, чтобы убедить­ся, что вся деятельность Воланда по искоренению пороков оказалась абсолютно бесплодной: ничто не изменилось в Москве. Только поменялись местами бесчисленные Лиходе­евы, Семплеяровы, Алоизии Могарычи. Если Воланд пришел в Москву, чтобы карать головотяпов и разгильдяев, то прихо­дится признать, что миссию свою он провалил.

И это совершенно естественно. Воланд и его свита дей­ствуют в Москве по законам Москвы же. Они подсовывают доллары Никанору Босому, избивают Варенуху, искушают обывателей фальшивыми червонцами. Как бы фантастичны ни были их приемы, они вполне соответствуют жизни булга­ковской Москвы. Да и борются они с пороками заодно с мили­цией. Разве не ее дело следить за преступниками?

Но ни милиция, ни Воланд не смогли преодолеть вязкость московской среды: она вышла победительницей.

Правда, Воланд освобождает Мастера из лечебницы. Но и этот акт, по сути, не нарушает законов. Не зря Коровьев так щепетильно соблюдает правила прописки.

И окончательная судьба судьбы Мастера и Маргариты решается не самим Воландом, а благодаря вмешательству Иешуа. Как говорит Воланд, «каждое ведомство должно зани­маться своим делом».

Да и не слишком ли пышен, не слишком ли роскошен облик Воланда и его обиход? Излишество, граничащее с мещанством, отличает и убранство квартиры №50, и бал с бас­сейнами коньяка и фонтанами шампанского. Обо всем этом мог бы мечтать какой-нибудь Жорж Бенгальский. Но вряд ли Булгакову, с его воспеванием интеллигентного, «турбинско- го» быта, так уж импонировала эта варварская роскошь. Вспо­мним, что Иешуа и Мастер лишены вещей.