Милочка

Потом как-то вскоре, – как это случилось, я уж, право, не знаю, – Милочка очутилась у бабушки, на коленях и прижималась своей разгоревшейся щечкой к ее бледной, старческой щеке, а бабушка обнимала ее и, лаская и целуя, приговаривала: «Ох, уж ты, моя вольница!»

Окно в бабушкиной спальне ни сейчас, ни завтра, ни на следующий день не было вставлено, а Дуняша спокойно оставалась на своем месте.

V

Собираются взять Милочку в ежовые рукавицы

Наконец Евдокия Александровна решилась повнимательнее заняться «несчастною девочкой», приучить ее к порядку, к хорошим «манерам» и вообще прибрать к рукам. Очевидно, на эту «бедную девочку» дома внимания не обращают; надо же хоть бабушке подумать о ней…

Началось с того, что однажды утром бабушка серьезно сказала Милочке:

– Если ты, душечка, вздумаешь куда-нибудь идти, то нужно спрашиваться… По крайней мере, ты должна сказываться каждый раз…

– А если я пойду в сад или в огород?.. Тоже сказываться? – спросила Милочка.

– Ну, тут, конечно, не надо… А вот если далеко куда-нибудь… – пояснила ей бабушка.

И после того, бывая в саду, Милочка, вскарабкавшись по стене до подоконника, заглядывала в столовую где бабушка, обыкновенно, сидела в своем кресле, и крикнув: «Бабуся, прощайте! Я ухожу далеко!» моментально спрыгивала со стены и скрывалась за кустами.

Затем бабушка сделала еще другое строгое распоряжение.

– Без спросу, Милочка, гостей к себе не принимай! – весьма решительным тоном проговорила она.

– Хорошо, бабуся! – согласилась Милочка. Вскоре как-то после того бабушка услыхала в передней топот нескольких пар босых ног, шушуканье и шепот, и немного погодя Милочка с сияющим видом появилась в столовой.

– Бабуся! Ко мне из деревни пришли мальчики и девочки… Ведь я могу с ними в залу пойти? Зала так же стоит пустая… – сказала она.

На тот раз день выдался ненастный; шел мелкий дождь, и серые облака задергивали все небо от края до края мглистой дымкой.

– Ах, Милочка! Что тебе за охота возиться с деревенскими ребятишками? – возразила бабушка. – Что тебе за интерес в этих грязных оборванцах?

– Ведь они, бабуся, оттого оборванцы, что бедны… – с жаром говорила Милочка, держа бабушку за руку и заглядывая ей в глаза. – А разве они виноваты, что их отец и мать бедные? Ведь не виноваты, бабуся? Да?

– Да… но все-таки они тебе – не компания! – твердила бабушка.

– Почему же? Они такие славные… они умные, бабуся, – право, умные! – настаивала Милочка. – А уж если им нельзя в залу, так я пойду к ним на деревню…

– Ну, нет, нет! уж лучше здесь… ступайте в залу! – сказала бабушка.

А в другой раз, когда к Милочке собрались в гости ее деревенские знакомые, бабушка даже приказала Марфуше подать им в залу чаю, молока, хлеба, масла и сладкого пирога. Милочка за такое угощение расцеловала бабушку, а старушка, поправляя смятую Милочкой свою кружевную косынку, ворчала, – но уже без всякого неудовольствия:

– Ох, уж ты, вольница! Приберу я тебя к рукам, ты у меня будешь шелковая… да?

– Как же, бабусенька, непременно! – соглашалась внучка.

– Что это еще за «бабусенька»? – заметила ей Евдокия Александровна. – Зови меня «grande maman», как вообще зовут своих бабушек все приличные девочки…

Милочка, конечно, сказала: «хорошо бабуся!» Но бабушке редко приходилось слышать, чтобы внучка назвала ее, как должно, «grande maman»; у Милочки все больше выходило «grande бабуся» или «grande бабусенька»… Бабушка несколько раз останавливала ее и, наконец, махнула рукой, после чего французский язык был оставлен, а «бабуся» и «бабусенька» опять пошли в ход.

Впрочем, бабушке так нравились розовые губки, произносившие эти слова, что она в этих словах уже не находила ничего «неприличного»…

Однажды вышел такой случай: какой-то крестьянин просил у бабушки ржи, и бабушка отказала ему… Крестьянин ушел и, спустившись с крыльца, остановился, в раздумье почесывая затылок.

Милочка вышла следом за ним на крыльцо. Этот крестьянин так упрашивал бабушку, так божился, что осенью отдаст ей долг, что Милочке стало очень жаль его, когда бабушка сердито сказала ему: «Нет, нет! И не проси… Не дам тебе ржи!»

– А вам зачем нужна рожь? – спросила она крестьянина.

Тот не весело, хмуро оглянулся на нее и промолвил:

– Зачем! Есть-то ведь надо что-нибудь… рожь-то вон еще зеленая стоит в поле… Хлеба из нее не испечешь!

– Так у вас совсем хлеба нет? – спросила Милочка, все более и более заинтересовываясь этим высоким и бородатым крестьянином.

– Последние корки доглодали! – ответил он.

– А у вас большая семья? – продолжала Милочка.

– Жена, мать-старуха и пятеро ребят… старшему – девять лет… Семья у нас не маленькая. Восемь ртов! Надо накормить такую араву…

– А отчего же у вас хлеба нет?

– Плохо уродился в прошлом году, да градом посшибло… – как бы нехотя ответил крестьянин, а затем в раздумье добавил про себя: – А теперь хоть помирай!

– Постойте здесь! Я сейчас… – дрогнувшим голосом крикнула Милочка и бросилась в комнаты.

Крестьянин с удивлением посмотрел ей вслед. А Милочка, взволнованная, раскрасневшаяся, прибежала к бабушке и скороговоркой защебетала:

– Отчего, бабусенька, вы не даете хлеба этому крестьянину? Ведь он – бедный… У него пятеро детей, мать-старуха, жена, – и у них нет хлеба… Он говорит: «Хоть помирай!»…

– Знаю я его, негодяя! Все он врет, притворяется… – сердито крикнула бабушка, стукнув костылем.

– Нет, нет, бабуся! Он не врет… – горячо возразила Милочка. – Он так не весело посмотрел на меня… Хлеб у них градом побило… Он уж не виноват!

– А ты не суйся, куда тебя не спрашивают! – перебила ее бабушка, гневно хмуря брови. – Прошу здесь не распоряжаться! Не тебе меня учить! Знаю, что делаю… Вот этому самому мужичонке я в прошлую весну три пуда овса дала в долг, а он и не подумал принести мне его, а теперь опять лезет… Подавай ему пять пудов ржи, или даже шесть! Очень нужно!.. Не дам! Пускай убирается…

– Бабуся! Ведь у вас есть хлеб в амбаре… да вон сколько на поле зреет ржи, и овса, и пшеницы… У вас всего будет много, – не унималась Милочка. – Отчего же, бабуся, вы не поможете ему? Он вам осенью отдаст… ведь он божится, что отдаст… Да если и не отдаст, так что ж! Ведь вы не обеднеете от того, что подадите ему Христа ради… Бабуська! Ведь вы – добрая? Да? Неужели же вам не жаль его ребятишек? Ведь ребятишки не виноваты, что он вам долг не заплатил!.. Бабусенька, миленькая… дайте! Дайте ему хлебца!

Милочка встала на скамейку на колени пред бабушкой, протянула к ней ручонки и так жалобно смотрела на нее. Бабушка взглянула на внучку из-под нахмуренных бровей и заметила, что у той губы слегка вздрагивали и глаза затуманивались слезами. Казалось, Милочка была готова расплакаться… Бабушка сурово отвернулась от нее, поправила очки и кашлянула. Наконец, Милочкины ручонки добрались до рук бабушки, и бабушка почувствовала, что своевольная девчонка уже добралась до ее сердца… Она еще раз, – еще сердитее – кашлянула, еще пуще нахмурила свои густые, косматые брови и сурово сказала Милочке:

– Пошли Марфу!

Милочка бросилась за Марфой, и, когда та пришла в столовую, Милочка весело сказала бабушке:

– Ему теперь же нужно дать каравай печеного хлеба… У него совсем ничего нет… Последние корки доглодали!

Марфе было приказано дать Ивану дербенковскому каравай хлеба и сказать старосте, чтобы тот отсыпал Ивану из амбара шесть пудов ржи.

– Везде суешься со своим носом, где тебя не спрашивают… Не хорошо! Вольница девчонка… Вольница? Да! – говорила бабушка, когда Милочка после того ласкалась к старушке, забравшись к ней на колени.

– Да, бабуся! – смиренно соглашалась и Милочка.

– Вот ужо погоди… приберу я тебя к рукам, – утешала себя бабушка.

– Да, да, бабусенька! Приберите, да хорошенько крепче… Вот так, вот так!

И шалунья все крепче и крепче обнимала бабушку за шею, решительно не обращая ни малейшего внимания на то, что очки у бабушки почти уже совсем сползли с носу.

Бабушка взяла Милочку за ухо, как бы собираясь надрать это маленькое, нежное ушко, но, по-видимому, раздумала и вместо того, как оказалось, она приклонила к себе Милочкино личико и целовала его…

Вскоре вышел еще более странный случай.

– Бабуся! Знаете, что я вам скажу… – говорила однажды Милочка, возвратившись домой из своих дальних странствований. – Тетка-то Аксинья ведь очень больна!

– Это что еще за тетка Аксинья? – с удивлением спросила бабушка, строго посмотрев на Милочку.

– Вы ее не знаете?.. Ее зовут Аксиньей Михайловной… зовут также Аксиньей кривой… Она, знаете, на один глаз не видит… – пояснила Милочка. – Она уж старушка, такая старенькая-старенькая, – живет на Перепелкиных Выселках… Она – бедная; живет одна… И представьте, бабуся, около нее никого нету… И вот теперь лежит больная, некому напиться подать, только соседки заходят к ней изредка… Я вот посидела у нее сегодня утром…

– Ну, что ж такое! Ведь мало ли больных по деревням… – возразила бабушка. – У них, милая, свое сельское начальство есть…

– Начальство! Начальство!.. А мы-то что же! – перебила Милочка. – А мы, бабуся, вот что сделаем: сходимте к ней… ведь вы можете полечить ее!

– Пускай к доктору везут… а я что ж за лекарь! – проговорила бабушка, углубляясь в свое вязанье.

– Да теперь, говорят, пора рабочая, некогда возиться с ней, никто в город не поедет! – объяснила Милочка. – А у нас, бабуся, ведь особенной работы нет… Сходите, бабусенька! Ведь это недалеко… Перейти реку можно по брёвнушку, я проведу вас отлично… потом прямо через овраг…

– Благодарю! – с усмешкой промолвила бабушка.

Она уж несколько лет и за рекой-то не бывала; а тут пойдет через реку «по брёвнушку» и станет ползать по оврагам.

– Пойдемте, пойдемте же скорее, бабуся! – не слушая ее, говорила Милочка.

– Да отвяжись ты! Вот еще выдумала! Стану я по деревням шататься! – ворчала бабушка, продолжая вязать чулок. – Все глупости выдумываешь… Уж который год я из дому не выхожу… а она тут пристала.

– Как это – «из дому не выходите»? Ведь в церковь же ездите? – возразила Милочка.

– Вот тоже сравнила!.. В церковь, конечно, езжу.

– А знаете, бабусенька, навестить больного – все равно, что навестить Христа… заключенного в тюрьме тоже… Я уж это наверное знаю! – с жаром говорила Милочка. – Мне мамаша читала Евангелие, там это сказано… да и сама мамаша мне говорила не раз… Сходимте, милая, полечите Аксинью, право! И потом наймите какую-нибудь женщину походить за ней, пока она больна… Ну, пожалуйста, голубушка, пойдемте! Нехорошо же, бабуська, не слушаться Евангелия.

Бабушка украдкой посмотрела на Милочку, на ее блестящие глазки, на разгоревшиеся ее щеки, сердито покачала головой, поворчала о том, что «яйца курицу не учат», что она получше ее знает Евангелие, но тем не менее случилось, что через час времени Фома запряг в коляску серых одров, и «матушка-барыня Евдокия Александровна изволила поехать со двора». Она отправилась с Милочкой в Перепелкины Выселки и навестила тетку Аксинью. Бабушка расспрашивала Аксинью об ее болезни, о том, как и чем она живет; подговорила тут же какую-то старушку поухаживать за больной, обещала прислать лекарств, всякой провизии и обещала помогать ей.

Когда серые благополучно доставили в Ивановское бабушку со внучкой, Евдокия Александровна, оставшись одна, долго рассуждала сама с собой.

«Девочка добрая, конечно… Сердце у нее золотое! – шептала она про себя, взявшись за чулок: – но воспитание – ужасное… Ну, да я скоро управлюсь с ней… Скоро! Перестанет она этак вольничать!»

VI

Кого-то в самом деле прибирают к рукам

Время шло, а Милочка все еще пользовалась полною свободой: ходила навещать своих деревенских знакомых, одна бегала купаться, лазила в окна, Евдокию Александровну по-прежнему звала «бабусей» или «бабусенькой», по-прежнему вмешивалась «не в свое дело» и «совала нос, куда ее не спрашивали», – ну, одним словом, оставалась по-прежнему «вольницей».

За то сама бабушка, Евдокия Александровна, заметно изменила свой образ жизни.

Она уже давно свое домашнее хозяйство поручила Марфе и Дуняше, а полевыми работами и вообще всеми делами в Ивановском заведывал староста, каждый день приходивший к ней с отчетом и каждый раз, говоря о положении дел, начинавший свой рапорт словами: «В усадьбе, матушка Евдокия Александровна, все обстоит благополучно», хоть затем иногда ему и приходилось докладывать о том, что подохла телушка или волк корову «задрал», или заболел рабочий, или что-нибудь подобное в том же роде.

Бабушка уже давно вела сидячую жизнь: из спальни она переходила в столовую – в свое кресло, из столовой, летом, в хорошую погоду, иногда ходила посидеть на балкон, оттуда опять возвращалась в столовую, а из столовой после ужина шла спать. Вот и все ее переходы в течение дня. Только еще изредка она спускалась в цветник и заглядывала в ближайшую к дому аллею.

Теперь же, когда она решилась повнимательнее заняться Милочкой, ей пришлось часто оставлять свое мягкое, покойное кресло.

Началось с того, что Милочка уговорила ее пойти с ней в сад и пройтись по двум или по трем аллеям.

– Ах, душечка! Я уж так давно не ходила туда! – отнекивалась бабушка. – Там, я думаю, сыро…

– Что вы, бабуся, где же теперь «сыро»? – возражала ей внучка. – Теперь и болота-то высохли. Почти две недели не было дождя…

– Ноги, милая, стары… силы у меня не прежние! – говорила бабушка: ей даже было страшно подумать о том, чтобы оставить свое покойное кресло и идти «шататься» по саду.

– Ничего, бабуся! Как-нибудь, потихоньку-помаленьку… Вам нужно ходить, моцион полезен, – а вы все сидите! Как же это можно! – убеждала ее Милочка. – Так ведь и без болезни больны будете… Непременно вам нужно гулять!

– Ну, уж немного пройдусь с тобой. Нечего делать! Уж очень хорошо ты уговариваешь! – сдалась, наконец, бабушка и, с улыбкой взяв Милочку за руку, пошла в сад.

На другой и на третий день повторилась та же история, и подобные прогулки стали совершаться каждый день. А Дуняша, указывая в окно на бабушку, с удивлением говорила Протасьевне:

– Смотрите, смотрите! Барыня-то в саду гуляет.

Когда Милочка являлась за бабушкой, чтоб идти гулять, та уже не сопротивлялась, не отнекивалась, – покорно оставляла свой чулок и, взяв костыль, брела за внучкой в сад.

Но садом дело не ограничилось. Милочка стала убеждать бабушку, что гулять все по одному и тому же месту довольно скучно, что было бы веселее пройтись по цветущим лугам, или по полю, посмотреть на зреющие хлеба, на тихую синюю речку, на серые деревушки, мелькающие вдали, на белую сельскую церковь, блистающую из-за перелеска своим высоким шпилем.

– Нет, Милочка! Не могу так далеко… сил моих нет! – говорила бабушка, самым решительным образом отказываясь идти далее своей липовой аллеи.

– Ну, бабуся, милая, попытаемся! – Сил хватит! – щебетала Милочка, ласкаясь к старушке и любовно заглядывая ей в лицо своими живыми, темно-карими глазками. – Мы здесь точно как арестанты… на что это похоже! Все ходим по одним аллеям, все только деревья да деревья. А там, бабуся, видно так далеко, там – простор, место открытое… Чудесно! Ну, хоть только загляните, сделайте несколько шажков, – маленьких, самых маленьких шажков! – Ну-у, бабусенька! Хорошая моя, пригоженькая!

Старушка с улыбкой взглядывала на внучку поверх очков, покачивала головой, но тем не менее сама давалась ей в руки.

И вот начались странствования по полям и лугам.

Старушка, опираясь на костыль, тихо брела по лугу, а Милочка со складным стулом на плече бежала впереди, напевая песенку о том, как птичку выпустили на волю, и она – «исчезла, утопая в сияньи голубого дня»…

Иногда Милочка останавливается, наклоняется над цветами, любуется ими, вдыхает их тонкий, нежный аромат, сама свежая, хорошенькая, как скромный полевой цветочек.

– Милочка! Я сяду! – кричит ей бабушка.

– А вон, бабуся, дойдем до того куста, там я и поставлю вам стул и отдохнем в тени! – откликается Милочка.

– Ох, уж ты, моя мучительница! – ворчит бабушка и плетется к кусту.

А там, в тени, уже раскинут ее складной стул и Милочка сидит на траве, с большим аппетитом кушая кусок черного ржаного хлеба, посыпанный солью.

– Ты это что ж, матушка? Черный хлеб ешь? Отчего же не взяла булки? – с удивлением спрашивает бабушка.

– А я люблю черный хлеб! – отвечает Милочка. – Не хотите ли, бабуся? Скушайте кусочек!