Дейр

Обессиленный, дрожащий, Хэл обернулся к своей двери. Вот уж этого он никак не ожидал. До глубины души был уверен: Порнсен им брезгует, монстром считает, выродком упрямым и наслаждается, когда наводит плетью укорот.

Даже головой помотал. Наверняка АХ перепугался, не знает, как теперь оправдываться перед “ламедником”.

Отпер, вошел. А в голове только одно звенело: “А все Жанетта, это она придала смелости на такие речи”. Без нее он был бы ничто, затравленный зайчонок. А при ней — всего несколько часов хватило, и нашлись силы одолеть многолетнюю свычку по струночке ходить.

Включил свет в прихожей. Сквозь гостиную стала видна закрытая дверь кухни. Оттуда доносится лязг кастрюль. Потянул ноздрями.

Жареное мясо! Вот здорово!

И нахмурился. Сказано же ей было: “До моего прихода прячься!” А если бы это был не он, а если бы это был какой-нибудь жуча или аззит?..

Отворил дверь на кухню — петли взвизгнули. Увидел Жанетту сзади. От жалобного звука несмазанного железа ее винтом подбросило. Лопаточку уронила, ладошкой рот себе зажала.

Сердитые слова на губах сами растаяли. Еще расплачется, если напустишься, и что тогда делать прикажете?

— Ах, как ты меня напугал!

Он буркнул ни то ни се и мимо нее прошел под крышки на кастрюлях заглянуть.

— Ты пойми, — сказала она дрожащим голосом, словно распознала, что он сердится, и теперь оправдывалась. — Я натерпелась страху, что поймают, и теперь от любого шороха шарахаюсь. Чуть что, я сама не своя, готова бежать сломя голову.

— У, жучи, будь они неладны, отвели мне глаза, — кисло сказал Хэл. — Строят из себя, что мухи не обидят, а сахш…

Она глянула на него искоса, самыми уголками больших карих глаз. Зарумянилась, улыбнулась алыми губами.

— Ой, они не злые. Они и впрямь добрые. Все, что хочешь, мне давали, кроме свободы. Боялись, что я к сестрам вернусь.

— А им-то что за дело?

— Ой, они, знаешь, чего боятся? Что в джунглях сыщутся наши мужчины и, того гляди, я им детей нарожаю. Они ужасно боятся, что мой народ снова умножится, наберется сил и пойдет на них войной. Они воевать не любят.

— Странные существа, — сказал он. — Но где нам понять тех, кто истин Впередника не познал. И кроме того, они ближе к насекомым, чем к людям.

— Быть человеком — еще не обязательно значит быть лучше, — сказала Жанетта, не без задиристости сказала.

— Всем божиим тварям назначено место во Вселенной, — ответил он. — Но место человека всегда и повсюду. Ему вольно занять любое положение в пространстве и посягнуть на что угодно во времени. И если ради этого доводится обездолить любое другое существо, все равно человек прав.

— Впередника цитируешь?

— Буверняк.

— Предположим, что так. Предположим. Но что такое человек? Разумное существо. Жуча — разумное существо. Значит, жуча — человек. Неспфа?

— Буверняк или почти буверняк, давай не будем спорить. Давай лучше поедим.

— А я и не спорила, — улыбнулась она. — Сейчас на стол накрою. Посмотришь, что я за стряпуха. Спорим, что тут споров не будет.

Тарелки были расставлены, оба сели за стол. Хэл поставил локти на краешке стола, сомкнул ладони, потупился и произнес молитву:

— Айзек Сигмен, иже путь нам пролагаешь, да пребудь истина в имени твоем, благодарим тебя за безусловное сотворение благого настоящего из неисповедимости грядущего. Благодарим за пищу, которую ты осуществил из возможного. Надеемся и верим, что ты сокрушишь Обратника, всегда и повсюду предотвратишь его коварные искания сотрясти прошлое и тем изменить настоящее. Обрати нам Вселенную твердью истины, избави от текучести времени. Собравшиеся за этим столом благодарствуют тебе. Да будет так.

Разнял ладони и глянул на Жанетту. Она глаз с него не сводила.

Подчинился движению души, сказал:

— Помолись, если хочешь.

— А мою молитву ты посчитаешь антиистинной?

Он поколебался, но все же сказал:

— Да. Не знаю, почему предложил. Израильтянину или малайцу наверняка не предложил бы. За один стол ни за что не сел был. А ты… ты особая статья… может быть, потому что ни под какую систему не подходишь. Я… я не знаю.

— Спасибо, — сказала она.

Начертила в воздухе треугольник средним пальцем правой руки. И, глядя вверх, произнесла:

— Великая матерь, прими благодарность.

Пришлось подавить в себе отчуждение, возникшее от звука слов неверующей. Открыл шкафчик под столом, вынул два предмета. Один подал Жанетте. Другой надел себе на голову.

То были шляпы с широкими полями, с которых свисала густая сетка, полностью закрывавшая лицо.

— Надень, — велел он Жанетте.

— Зачем?

— Да затем, чтобы ни ты меня, ни я тебя не видели, как едим, — теряя терпение, сказал он. — Под сеткой просторно, места хватит вилкой-ложкой орудовать.

— Но зачем?

— Я же сказал. Чтобы не было видно, как едим.

— Тебе что, дурно станет, если увидишь, как я ем? — повысила голос она.

— Естественно.

— Естественно? Почему “естественно”?

— Ну, потому, что принятие пищи… Фу ты, ну как это сказать?.. Выглядит по-скотски.

— И твой народ всегда так делал? Или начал, когда додумался, что сам происходит от животных?

— До прихода Впередника все ели в открытую без стыда. Но то были времена темноты и невежества.

— А эти ваши израильтяне и малайцы, они тоже прячут лица, когда едят?

— Нет.

Жанетта встала из-за стола.

— Не могу я есть с этой штукой на лице. Будто меня ни за что ни про что срамят.

— Но так надо, — сказал он дрожащим голосом. — Иначе мне кусок в горло не полезет.

Она произнесла какую-то непонятную фразу. Но это его не задело и не вывело из себя.

— Увы-увы, — сказал он. — Но такой порядок. Так надо.

Она медленно села. И надела шляпу.

— Хорошо, Хэл. Но, я думаю, нам следует поговорить об этом попозже. У меня такое чувство, что мы не вместе. Нет близости, нет соединения в лучшем, что дает нам жизнь.

— И, пожалуйста, ешь беззвучно, — сказал он. — Если хочешь говорить, сначала проглоти. Когда жуча ест при мне, я так-сяк, но могу отвернуться. Но ушей-то заткнуть не могу.

— Постараюсь не действовать тебе на нервы, — сказала она. — Но сначала ответь. Как вы добиваетесь, чтобы ваши дети вам не мешали за столом?

— Дети никогда не едят вместе со взрослыми. Вернее, они едят под присмотром АХ’ов. А те в два счета кого хочешь научат, как себя вести.

— Ах, ют что!

Тишину трапезы нарушило одно ширканье ножом по тарелке, уж всяко неизбежное. Наконец, Хэл закончил и снял шляпу с сеткой.

— Ну. Жанетта, ты стряпуха редкостная! Пища такая вкусная, что я, грешник, поневоле слишком радовался, покуда ел. Такого супа в жизни не пробовал’ Хлеб нежнейший! Винегрет — чудо! А мясо — просто совершенство!

А Жанетта давно уже сидела без шляпы. К еде едва прикоснулась. И несмотря ни на что, улыбалась.

— Все тетушки мои, их школа У нашего народа женщин с детских лет учат всему, что доставляет мужчинам удовольствие. Всему.

Он нервно хохотнул и, скрывая смущение, закурил сигарету.

Жанетта спросила, нельзя ли ей попробовать.

— Горю, так и подымить могу, — сказала она и хихикнула.

Хэл не уверен был, что понял, но тоже хохотнул, чтобы показать, что не сердится из-за застольных головных уборов.

Жанетта сама зажгла сигарету, затянулась, закашлялась и бросилась к раковине за стаканом воды. Вернулась, у самой слезы из глаз, но тут же подхватила сигарету и снова втянула дым. Вскоре затягивалась, как заядлый курилка.

— Ну и подражательные способности у тебя — одно загляденье! — сказал Хэл. — Гляжу, как ты мои жесты повторяешь, слышу, как слова стараешься выговорить в точности, как я, и только диву даюсь. Сама-то слышишь, что американские слова произносишь не хуже меня?

— А мне только разок покажи, и редко когда повторять приходится. Не скажу, чтобы от большого ума. Ты прав, у меня это безотчетно. Хотя кое-какие собственные мысли иногда тоже в голову приходят.

Легко и весело принялась тараторить о своей жизни в кругу семьи: с отцом, с сестрами, с тетками. На вид — само врожденное добродушие, а вовсе не попытка загладить неприятное происшествие во время еды. Когда смеялась, особым образом брови поднимала. Брови замечательные, фигурные. Тонкими линиями черных волос от самой переносицы, потом вразлет дужками по надглазьям, а на концах — загогулинки.

Хэл спросил, не материнское ли это наследство. Она расхохоталась и ответила, что нет, что в точности такие были у отца-землянина.

Смех у нее был негромкий, но певучий. Не действовал на нервы, как когда-то смех Мэри. Убаюкивал, доставлял радость. И всякий раз, как закрадывалась мысль, а чем же все это кончится, и дух омрачался, она ловила речь о чем-нибудь смешном, и настроение само собой исправлялось. Она, казалось, наитием каким-то угадывала, что именно нужно, чтобы побороть уныние или остро почувствовать веселье.

Так прошел час, и Хэл встал, направился на кухню. По дороге, проходя мимо Жанетты, безотчетно погрузил пальцы в ее густющие черные волосы.

Она вскинула голову и закрыла глаза, будто ожидала поцелуя. Но у Хэла духу не хватало. Хотелось, но просто не решиться было на первое движение.

— Тарелки надо вымыть, — сказал он. — Нельзя, чтобы случайный гость увидел стол, который накрыт на двоих. И еще одно соблюдай, пожалуйста. Прячь сигареты и почаще проветривай комнату. Поскольку я детектор прошел, считается, что мелкие антиистиннизмы, вроде курения, мне не приличествуют.

Вряд ли Жанетте доставили радость такие речи, но она и виду не подала. А с места в карьер принялась за уборку. Хэл курил и обдумывал раздобыться женьшеневым табаком. Жанетте так пришлись по вкусу сигареты, что души не хватит впредь отказать ей в этом удовольствии. Кое-кто на корабле сам не курил, а пайку сбывал любому желающему. Может, жучу попросить в посредники, чтобы брал у кого-нибудь с передачей Хэлу? Лопушок вполне мог бы сделать такое одолжение, но под каким соусом к нему подступиться? А может, все же не стоит связываться? Рискованно.

Хэл вздохнул. Всем хороша Жанетта, да ведь это не жизнь, а мука мученическая. Изволь замышлять уголовщину, будто самое обычное на свете дело.

А она уже стояла перед ним, руки на бедрах, глаза сияют.

— А теперь, Хэл, мо намук, нам выпить бы чего-нибудь покрепче, и мы чудесно закончили бы вечерок.

Он вскочил.

— Ой, я же забыл, что ты не знаешь, как кофе заваривают!

— Нет. Я не про кофе. Про ал-ко-голь, а не про кофе.

— Алкоголь?! Сигмен великий, мы же не пьем! Это же мерзейший…

И осекся. Ведь это же оскорбление! Опомнился. В конце-то концов, она же не виновата. Иначе воспитана, в иных традициях. Строго говоря, даже не совсем человек.

— Увы, — сказал он. — Ты пойми, такая у нас вера. Запрещено.

Глаза у нее налились слезами. Плечи затряслись. Она закрыла лицо руками и со всхлипами расплакалась.

— Это ты не понимаешь. Мне без этого никак. Никак.

— Но почему?

Она произнесла, не отнимая ладоней от лица:

— Потому что, пока меня под замком держали, развлечься почти нечем было. И мне давали спиртное, с ним время как-то незаметно шло и забывалось, как охота домой. Опомниться не успела, как стала ал… ал… алкоголичкой.

Руки у него сами в кулаки подобрались, он рыкнул:

— У, жучьи дети!

— И, понимаешь, мне теперь без выпивки никак. Мне от этого обязательно легчает, по крайней мере, сейчас. Потом я постараюсь, потом я отвыкну. Знаю — справлюсь, если ты поможешь.

Он развел руками.

— Но я же понятия не имею, где его берут.

При одной мысли о покупке спиртного живот скрутило. Но раз ей надо, значит, придется проявить прыть и достать.

— Может, у Лопушка найдется? — будто того и ждала, скороговоркой выпалила она.