Канал к судьбе

Старик помотал головой.

— Но она дает пишу для размышлений, — сказал Корнуэл. — Я и сам не раз ломал голову над этим. Были люди, которые верили, что ими управляет судьба. Возможно, большинство из них использовало это слово в переносном смысле, как метафору, и не более. Хотя точно сказать нельзя. Некоторые, без сомнения, говорили о судьбе в буквальном смысле. Сколько их было, мы не знаем. Люди, пережившие сильный стресс или попавшие в чрезвычайные обстоятельства, потом вспоминали, что ими словно кто-то руководил. Или что-то. Верующие называли это божьим промыслом, остальные просто признавались, что их как будто вели. Некая сверхчеловеческая сила, которая вмешивалась, брала их за руку и показывала, что нужно делать. Они не помнят, чтобы сами придумывали план действий — просто, попав в трудное положение, они начинали действовать, и все заканчивалось благополучно.

Он направил на тюремщика палец.

— Может, ты и сам чувствовал подобное?

Надзиратель наморщил лоб.

— Нет, мистер, никогда. Хотя слышал от других.

— Давай просто предположим, что судьба существует и что она — реальная сила. Может, ее источник находится где- то за пределами Солнечной системы или даже галактики. А может, это что-то врожденное, неосознанная способность человеческого мозга. В древних культах вуду считалось, что можно установить связь между человеком Земли и существом с какой-нибудь другой планеты из другой галактики. Хотя в те времена, когда африканцы широко практиковали вуду, они ничего не знали ни о других планетах, ни, тем более, о других галактиках. Но, несомненно, они верили в возможность мысленного союза с другой сущностью.

Надзиратель беспокойно заерзал на стуле.

— Не люблю я этих допотопных суеверий, — сказал он.

— Это еще вопрос, суеверия это или нет.

Смотритель подвинул ему бутылку — настороженно, не понимая, что происходит.

— Ты же не хочешь сказать, что веришь во всю эту муть? — спросил он.

Корнуэл натянуто рассмеялся:

— Да нет, это я так, чисто теоретически.

Надзиратель с облегчением захохотал. Но на какую-то минуту ему показалось, будто Корнуэл верит в свои слова о судьбе.

Корнуэл смотрел на него и думал: Не надо было ничего рассказывать. Не стоило вообще касаться этой темы. Меня выпустят, а он пойдет и начнет болтать, и тогда меня снова зацапают.

Но они все равно ничего не поймут. Не смогут понять. Когда-то, возможно, наука относилась к таким вещам с интересом. Даже изучала их. Но только не в этом жестоком утилитарном мире, который каждую новую идею оценивал с позиции экономической выгоды.

Разве он может рассказать кому-то об этом? О том, что, когда остается один, он чувствует, будто рядом находится кто- то еще. Что этот кто-то непонятным образом транслирует ему информацию о будущем. Кто-то бестелесный, кого нельзя коснуться — чистый разум, который возникает где-то в углу комнаты и делится своими секретами. Или еще один мозг, который вдруг появляется в голове вместе с огромным запасом недоступных ранее знаний и предсказаний.

Корнуэл слегка нахмурился, как он делал всегда, когда думал об этом. Один раз он попытался поговорить с этим, чем бы оно ни было, да только ничего не вышло. Звук его собственного голоса прокатился по комнате, оставив ее холодной и пустой. Но, когда, спокойно сидя в кресле, Корнуэл ясно формулировал свои вопросы, то к нему приходили ответы — четкие, логичные, до которых он сам никогда бы не додумался. Потому что они учитывали неизвестные ему детали или связывали два таких факта, которые без подсказки он сам никогда бы не соединил.

Как будто два сознания установили контакт через пространство и объединили свои мысли. И то, что некогда принадлежало одному, стало достоянием обоих. Абсолютное единение, взаимопонимание, не требующее слов. Ведь часто можно обойтись и без них: легкое движение руки, взгляд или прикосновение любимого человека говорят нам гораздо больше.

Что же это? Кто-то или что-то в голове? Или что-то на стороне? Корнуэл не знал ответа. Но он точно знал, что это не иллюзия, не вымысел, от которого можно отмахнуться. Потому что у него были доказательства. Когда таблицы, графики и отчеты коллег не подтверждались, его прогнозы попадали точно в цель. Причем подтверждались в тех самых деталях, которых не было бы без этой помощи извне.

Канал к судьбе? Да, возможно. Правда, сформулировано не слишком удачно. В конце концов, «канал к судьбе» — не более чем три слова, которые неплохо звучат вместе. Вроде цепляющего рекламного слогана, цель которого — привлечь внимание, но не давать объяснений.

Тихо прозвонил колокольчик.

— Ну, вот, — сказал надзиратель. — Суд вернулся. — И он протянул Корнуэлу руку. — Удачи. Надеюсь, тебя оправдают.

Но выражение его лица говорило об обратном.

Верховный судья перебирал бумаги — казалось, их шелест в полутемном помещении отзывается эхом. Корнуэл стоял и ждал приговора, чувствуя, как от напряжения деревенеют мышцы.

Наконец верховный судья оторвался от бумаг. Его лицо чуть смягчилось в лучах света, проникавших сквозь окна.

— Вы хотите что-нибудь сказать? — спросил он.

Корнуэл помедлил несколько секунд, пытаясь привести мысли в порядок, потом покачал головой:

— Нет.

Судья начал читать, медленно и монотонно. Ровный звук его голоса напоминал звон далекого колокола.

— Суд признает подсудимого виновным в измене государству. Однако, сознавая всю важность своего решения и возможность того, что наши выводы, несмотря на желание сохранить беспристрастность, могут содержать непреднамеренные черты предвзятости, суд признает себя неправомочным выносить приговор. Это дело отличается от других подобных дел, в которых бесспорность доказательств однозначно указывала на преступный мотив. В данном деле очевидные факты измены отсутствуют, и, хотя мотив преступления был бесспорно доказан, суд не может оценивать мотив так же категорично, как факт.

Сознавая свой долг по защите государства и, более того, свой долг по защите человека, суд, признав подсудимого виновным, считает, что наиболее правильный выход в данной ситуации — передать дело на рассмотрение суда, в котором возможность предвзятости будет не столь очевидной.

Поэтому суд постановил: поместить заключенного в состояние анабиоза сроком на один век, по истечении которого он будет разбужен и вновь предстанет перед данным или аналогичным судом для повторного рассмотрения дела. Срок исполнения приговора — десять дней.

Корнуэл замер, не в силах пошевелиться, не желая верить услышанному. Судьи молча смотрели на него со своих мест: двенадцать белых лиц на фоне черных мантий.

Медленно, запинаясь, Корнуэл выдавливал слова:

— Но это же все равно, что приговорить меня к смерти. Вы отбираете у меня друзей и привычную жизнь. Я проснусь в мире, где мне будет хуже, чем самому одинокому страннику… получив свободу в эпоху, опередившую меня на целый век, я стану чужаком, изгоем.

— Действия суда законны, — возразил верховный судья, — и основаны на прецеденте. Это в ваших же интересах. Новый суд, пересмотрев дело, предоставит вам свободу. И вам не нужно беспокоиться о своем статусе в том мире, в котором вы окажетесь. Вы пройдете курс реабилитации, что позволит вам адаптироваться к новым условиям и восстановить материальное положение и социальный статус, как минимум равные нынешнему.

— Да, конечно, — сказал Корнуэл, — к тому же это отличный способ избавиться от меня на ближайшие сто лет, не так ли?

Ответа не последовало. Судьи поднялись со своих мест, чтобы покинуть зал.

Корнуэл медленно повернулся. Надзиратель смотрел на него грустно, как побитая собака.

— Я же говорил, — моргнул он. — Если они совещаются слишком долго, значит, дело дрянь.

За сто лет зал суда почти не изменился. Все тот же полумрак, пронизанный солнечными лучами, проникающими сквозь витражные окна, все те же бледные лица судей, утопающие в черных мантиях. И слова звучат как эхо слов, произнесенных здесь сто лет назад.

— … суд считает, что не способен рассмотреть дело беспристрастно и непредвзято. Тот факт, что подсудимый почти безошибочно предсказал в своем прогнозе первые сто лет будущего, означает для нас: он использовал методы, трудные для понимания и недопустимые в нашем мире. Поэтому в течение десяти дней он будет возвращен в состояние…

Тюремный надзиратель сказал ему:

— Вам еще повезло, мистер, что у вас всего лишь пересмотр дела. Если бы оно рассматривалось в первый раз, вас приговорили бы к общественным работам за один только неверный ход мыслей. Здесь больше нельзя думать то, что хочешь.

Через пятьсот лет зал суда изменился. Он был погружен в более густой полумрак, на витражных окнах появились золотые эмблемы, похожие на религиозные символы. Судьи на первый взгляд казались такими же — седые головы, черные мантии, — но их лица выглядели иначе: на них лежал отпечаток порока и лицемерия. Корнуэла охватили дурные предчувствия.

И говорили судьи совсем по-другому.

— Вы раскаиваетесь? — спросили они, а когда он выразил недоумение, принялись кричать, чуть не задыхаясь от праведного гнева.

— Мне раскаиваться не в чем, — сказал Корнуэл. — Я пришел за справедливостью. Только, вижу, здесь мне ничего не светит.

Его отослали назад, выделив месяц для отдыха и лечения — несмотря на защитные меры, длительный анабиоз наносил организму вред.

Корнуэл был рад, что не вышел на свободу в эту эпоху. Он увидел, что его прогноз снова подтвердился, и мороз пробежал у него по коже. В первые сто лет утилитарные принципы ужесточились до такой степени, что даже отвлеченные неплодотворные мысли оказались под запретом. А теперь наступила пуританская религиозная фаза, которая планомерно уничтожала элементы инакомыслия, еще оставшиеся после последнего из восстаний, которые пытались избавиться от мертвой хватки прикладной науки.

По прошествии следующих пятисот лет эмблемы все так же красовались на окнах, но позолота потускнела, и судьи казались более любезными. Следовательно, пуританский период выполнил свою задачу и канул в лету.

И все же что-то было не так. Верховный судья демонстрировал крайнюю озабоченность, почти сочувствие.

— К сожалению, произошло недоразумение. Ваше дело утеряно. Боюсь…

— Ага, валяйте, — кивнул Корнуэл. — И, главное, никуда не спешите. Усыпите меня еще на тысячу лет.

Судья сделал ему предупреждение:

— Я оштрафую вас за неуважение к суду.

— Похоже, я и правда перестал уважать суд, — устало вздохнул Корнуэл.

В следующий раз он проснулся в совершенно другом месте — в огромном монументальном здании, отделанным мрамором и блестящими камнями дивной красоты. Здесь находились тысячи спящих мужчин и женщин.

— Они тоже ожидают пересмотра дел? — поинтересовался Корнуэл.

Сопровождающий его человек заговорил на труднопонимаемом диалекте. Нет, они не ожидают пересмотра. Часть из них — политические изгнанники. Часть — неизлечимо больные, ожидающие во сне изобретения лекарства от их недуга. Остальные… ну, остальные оказались здесь просто потому, что так захотели. У них не осталось ничего, ради чего стоило жить, но и умереть они пока не готовы. Еще здесь немногочисленные любители приключений, желающие проснуться в более волнующем будущем.

— Начало конца, — констатировал Корнуэл.

Человек переспросил, но Корнуэл не стал объяснять. Поздно. Люди убегают от жизни, добровольно выбирая многолетний сон. Значит, уже слишком поздно. Человечество подавляло свои душевные движения и уничтожало красоту до тех пор, пока жизнь не превратилась в унылую размеренную череду дней. Словно заключенные, люди отбывали свой век в ожидании смерти, которая приносила освобождение. Духовные ценности были утрачены навсегда.

Осматривая Дворец Спящих, Корнуэл отметил, что интерьеры не лишены красоты и изящества: видимо, осознав опасность, архитекторы попытались возродить старые человеческие ценности, выдавленные из жизни безжалостными столетиями. Но тут же он понял, что с красотой они опоздали. Умы и души людей безвозвратно искалечены и уже не способны на эмоциональные порывы.

Как выяснилось в новом здании суда, теперь его обвиняли в совершении отвратительных преступлений, среди которых — не только убийство, но и другие ужасные злодеяния… бесчеловечные акты, о которых тысячу лет назад никто даже не помышлял.

Очевидно, его документы не только потерялись, их еще и перепутали с чужими. Потратив неделю на споры, суд, в конце концов, решил отослать Корнуэла назад во Дворец Спящих — в надежде, что за тысячу лет документы будут найдены и приведены в порядок.

Когда он проснулся в следующий раз, никто не разобрал его языка. Никто даже не понимал, почему он здесь. Впрочем, никого это и не интересовало. Дворец Спящих опустел, лишь несколько комнат оставались заняты. Но оборудование выглядело более совершенным и использовало, насколько Корнуэл сумел разобраться, целиком новый принцип действия.

Единственные люди, которых заметил Корнуэл, были угрюмые техники. Не обращая на него никакого внимания, они неспешно вышагивали по своим делам. Их сопровождали собаки, которые выполняли различные поручения, переносили оборудование и вообще казались куда более разумными и деятельными, нежели их хозяева.

Наконец люди с собаками подошли к Корнуэлу и отвели в комнату, где стояла одна из новейших анабиозных камер. Изъясняясь на неизвестном языке, люди показали ему жестами, чтобы он забирался внутрь устройства.

— А где же суд? — крикнул Корнуэл. — Где судьи? Я должен с кем-нибудь поговорить. Куда все подевались?

Люди хмурились, бормотали что-то непонятное и подталкивали его к камере.

— Что вы со мной делаете? — возмутился Корнуэл. — Зачем разбудили? Кто вы такие?

И в тот момент, когда он кричал на них, к нему пришел ответ. Он возник прямо в сознании, будто кто-то произнес его спокойно и терпеливо, как мать, успокаивающая испуганного малыша.

Они разбудили тебя, чтобы перевести в другую камеру.

— Снова ты! — прошептал Корнуэл. — Я думал, что потерял тебя. Тысячи лет прошли, а ты все еще здесь.

Ответ возник тотчас же:

Я не оставлю тебя. Мы неразлучны — хоть до конца времен, если потребуется.

— Ты судьба? — спросило сознание Корнуэла.

Да. Я судьба.

И тут же все кончилось. Корнуэл ощутил холод сомкнувшейся вокруг него реальности.

Не взглянув на собак и людей, он поднялся в анабиозную камеру.