Помоги проекту - поделись книгой:
Разнообразные эксперименты следовали один за другим, в их числе был и такой. Автоматически действующий механизм в моменты, выбранные датчиком случайных чисел (чтобы полностью исключить всякую возможность их предугадания), опрокидывал чашку с живой креветкой в кипяток. Рядом с нею стоял все тот же филодендрон с наклеенными на листья датчиками. Самописец всякий раз при опрокидывании чашки фиксировал эмоциональный взрыв: цветок явно «сочувствовал» гибнущей креветке. Но Бакстер не успокоился и на этом. Им было смоделировано некое условное «преступление». В комнату, где находились два цветка, по очереди заходило шесть человек. Седьмым был сам экспериментатор. Войдя, он увидел, что один из филодендронов сломан. Кто это сделал? Бакстер попросил участников эксперимента снова по одному пройти через комнату. В тот момент, когда в помещение зашел человек, сломавший цветок, датчики зафиксировали уже знакомый эмоциональный всплеск: филодендрон опознал «убийцу» своего собрата!
Все эти опыты поначалу произвели взрыв энтузиазма в научном мире. Однако через какое-то время стало считаться чуть ли не дурным тоном упоминать о них, но шли годы, ученые страсти успокаивались, и наконец было установлено, что и растения, и все живые существа вообще все-таки обладают и своим индивидуальным биополем, и пока еще не вполне разгаданной до конца способностью к его восприятию.
В конечном счете, оказалось, что биоэнергетическое поле, формируемое живой плотью, способно мгновенно изменяться под влиянием самых незначительных переживаний. Так, например, «кирлиановские фотографии» фиксируют резкое отличие сияния, сопровождающего состояние покоя, от излучения тревоги, взрывное изменение окружающей человека ауры, когда к нему случайно прикасается существо иного пола, игру энергетических выплесков, когда человеку приходится решать какую-то сложную интеллектуальную задачу, и так далее, и так далее… Интенсивность, цвет, общая конфигурация, структура отдельных «протуберанцев» этого поля меняются ежесекундно в зависимости от ежесекундной же смены настроений, получаемой информации, работающей мысли. Но, конечно же, есть и нечто постоянное, – что, собственно, и характеризует индивидуальность каждого из нас, формирует своеобразный «паспорт» любого индивида.
Вот только, увы, человек способен увидеть все это лишь с помощью специальных физических приборов, обладающих к тому же и высоким разрешением. Но ведь человек – еще не вся живая природа, и, как кажется, многим другим ее представителям вполне доступен тот слой физической реальности, о котором говорят показания приборов; все биологические виды устроены по-разному, и в чем-то органы чувств одних организмов на целые порядки, как сказал бы математик, превосходят воспринимающую способность других. И здесь вполне закономерен вопрос: если что-то подобное способно различать простое растение, то почему это не может видеть более развитое и сложно устроенное существо?
Таким образом, напрашивается мысль о том, что, может быть, та особая чувствительность человека, то, что мы называем «звериным чутьем», что, например, помогло обложенному Глебом Жегловым Фоксу, вопреки всем маскировочным мерам, почуять засаду и уйти из переполненного оперативниками ресторана, связана с восприятием именно этого таинственного энергетического поля, окружающего каждого из нас.
Словом, есть основания предположить, что в тканях нашего тела существуют какие-то особые рецепторы, приемники, которые способны воспринимать и это излучение. Тот факт, что мы не видим его, мало о чем говорит. Во-первых, наш глаз – это еще далеко не идеальный физический прибор. Во-вторых, почему, собственно, мы обязаны верить утверждению о том, что у нас всего пять органов чувств? А каким из этих пяти (пожилые люди меня поймут) мы предвосхищаем изменение погоды? Какими из этих пяти человек распознает интриги, коварство, измену, любовь там, где все это скрывается самым тщательным (и, добавим, умелым) образом?
Наконец, в-третьих, мы обязаны считаться с тем, что в этом мире за все приходится платить. Обретение сознания – это огромный шаг в общей эволюции жизни. Но заметим: эволюционное развитие – это ведь не только одни сплошные обретения, но и почти всегда какие-то утраты. Взойдя на более высокую, нежели растительная, ступеньку, живая материя утеряла способность непосредственно перерабатывать солнечную энергию. Выйдя из океана на сушу, она оказалась не в состоянии извлекать кислород из воды, и теперь, погружаясь в воду, организм оказывается обреченным на удушье… Становясь разумным, живое тело теряет способность к восприятию огромных пластов информации, посылаемой нам всем внешним окружением. Ведь никакое сознание просто не в состоянии справиться с безбрежным морем поступающих отовсюду сигналов, и разумная деятельность – это в первую очередь деятельность, связанная с отсевом, отбраковкой ненужной информации, с тщательной ее сортировкой и фильтрацией. Люди, профессионально занятые наукой, знают это и согласятся со мной.
Разумеется, все эти утраты – далеко не абсолютны. Ведь и солнечная энергия как-то по-своему перерабатывается клетками нашего тела (вспомним о том же загаре), и кислород добывается многими из них в конечном счете совсем не из воздуха (ведь ткани нашего тела извлекают его из крови, а вовсе не из атмосферы). Поэтому что-то всегда остается. Конечно же, остается и способность к так называемому «экстрасенсорному» восприятию, то есть к восприятию многого такого, что, казалось бы, лежит за среднестатистическими пределами «разрешающей способности» наших рецептеров.
Словом, пять органов чувств, каждый из которых «работает» в довольно узком диапазоне значений, – это отнюдь не полный ассортимент всех воспринимающих устройств. Они составляют собой скорее лишь гипертрофированно развитые сегменты какого-то общего неделимого их массива, способного воспринимать и перерабатывать без исключения все, то есть любые из существующих в природе, внешние воздействия. Просто все то, что фиксируется именно этими сегментами, заглушает собой непрерывный поток возможно более слабых или менее контрастных сигналов, которые поставляются другими терминалами нашей психики.
Рационально, то есть строго логически и последовательно организованное мышление склонно отрицать существование всего того, что не поддается регистрации физическим прибором. Но вот парадокс: не существует вообще ни одного прибора, способного обнаружить такое начало, как любовь, но ведь она есть, и каким-то «шестым чувством» мы ощущаем ее не только в самих себе, но и в других. Очевидно, и здесь играют роль какие-то более тонкие приемники воздействий, нежели глаза и уши. Или (если угодно) действительный порог восприятия и наших глаз, и наших ушей, и всего остального расположен куда ниже, чем мы это обычно себе представляем, и пресловутое «шестое» чувство – это просто способность ориентироваться в подкритической зоне восприятий. Другое дело, что эта способность часто подавляется нашим рационализмом.
Но все то же, что есть у человека, обязано существовать и у животных, ведь, в конечном счете, все мы созданы из одной и той же биологической ткани. Поскольку же способностью к сознательной деятельности они не обладают, необходимость в подавлении какой-то части общего информационного потока, поступающего к нам из внешней среды, у них значительно снижена. А значит, очень многое из того, что остается за пределами нашего внимания, у них оказывается в самом его центре.
И вот, завоевав свое место в нашем доме, эти существа оказались в состоянии отчетливо видеть многое из того, что мы и сами-то о себе толком не знаем. Мы рисуемся перед далекими и близкими, пытаемся что-то скрыть от них или, напротив, что-то внушить; по большей части это удается, – но наши маленькие питомцы видят нас совершенно иными глазами, нежели глаза тех, на кого мы пытаемся произвести впечатление. Здесь уже тает диктат сиюминутных обстоятельств, исчезают все условности воспитания… многое… остается обнаженной перед ними самая наша суть, и ничто не заставит никакое животное подойти к человеку с черной душой.
У Николая Гумилева есть стихи:
В сущности эти стихи именно об этом.
Я многих обидел в своей жизни, у меня есть в чем покаяться, но, глядя, как это маленькое живое существо, пригревшееся в моем давно уже лишившемся былого уюта доме, тянется ко мне, хочется верить, что и мне где-то там… может быть прощено многое…
Я сказал, что кошка хотела утвердить какое-то свое место в моем доме. Но это, конечно же, нельзя понимать в привычном нам, людям, аспекте. Словом, и здесь все обстояло куда как тоньше.
Повторю уже сказанное раньше: кошки – это ярко выраженные индивидуалистки, они не сбиваются в стаи, а значит, все стайные инстинкты им в значительной мере, если не сказать полностью, чужды. Между тем стремление занять определенное место в какой-то иерархической структуре – это прямая производная именно от стайной организации бытия. И потом, просто смешно подозревать обычную кошку, во всем зависящую от хозяйки дома, в чувстве какого-то превосходства над нею. У домашней кошки, как, впрочем, и у любого домашнего животного вообще, что говорится, в крови – готовность без всякого ущерба для собственного самолюбия повиноваться любому из двуногих членов обретенной ею семьи, даже если это всего лишь ребенок.
Нет, как кажется, дело вовсе не в борьбе за место, за очередь подхода к семейной кормушке, просто кошка как-то по-своему ранжировала всех домочадцев, и каждому в зависимости от этой оценки, от нее досталось свое: мне – ее почтительность и уважение, сыну – ущемленная его равнодушием какая-то робкая застенчивая «девичья» ревность, моей жене – беззаветная любовь.
О, это была не просто любовь, но любовь пламенная, с какими-то «африканскими» взрывами страстей. Нужно было видеть, как они встречались после дневной разлуки!
Моя жена, не снимая пальто, первым делом хватала кошку; она брала ее подмышки и та безвольно обвисала у нее на руках. Выражение какого-то счастливого ужаса появлялось у этого замирающего от восторга пушистого комочка. Кошка прижмуривала глаза и смешно втягивала куда-то внутрь себя свою собственную мордочку; она хорошо знала, что сейчас обалдевшая от долгой разлуки хозяйка будет целовать ее прямо в нос, и эти нецивилизованные формы выражения человеческих чувств она не приняла бы, наверное, ни от кого.
По правде сказать, она предпочитала жесткую одежную щетку, с которой впервые ее познакомил я. Видно, та чем-то напоминала шершавый язычок матери, вылизывавшей ее в первые дни, и, едва заслышав звук чистящихся одежд, она всякий раз стремительно с каким-то сладостным постаныванием неслась ко мне и толкалась своей полосатой мордочкой прямо под этот нехитрый прибор.
Впрочем, от своей обожаемой хозяйки она была готова перенести еще и не такое. (Однажды моя питомица где-то подхватила клещей; процедура смазывания внутренности ушных раковин какой-то дрянью весьма неприятна и болезненна для любой кошки, но у нее на коленях она стоически переносила это наказание чуть ли не месяц.)
Взаимные излияния чувств продолжаются долго. Общаются между собой они на какой-то сумбурной человечье-кошачьей интерлингве, в отдельных лексических единицах которой не разобраться, наверное, никому (говоря по-русски, несут они обе – невесть что), но общий смысл произносимого ими тем не менее улавливается довольно легко и отчетливо. В штормовом выплеске страсти они нетерпеливо перебивают друг друга и в то же время создают какой-то поразительно согласный контрапункт, лейтмотив которого сводится к чему-то вроде: «Ты (нет, – ты! ты!!) на свете всех милее!!!»; но уже через короткое время этот гармонический консонанс начинает перемежаться столь же согласной темой упрека: «О, как я страдала!» – говорит, нет, не говорит – кричит перебиваемый какими-то громкими музыкальными всхлипами кошкин треск, и ему вторит что-то подобное же мелодичное мурлыканье моей жены…
Но при всей той трогательной любви, которую она дарила хозяйке дома, что-то в кошке было явно и от женщины. Так, например, стоило ей оказаться на моем плече (а в этой позиции она готова разъезжать по всей квартире хоть целый день, ее не сманивало оттуда даже предательство демонстративного наполнения ее мисочки разными гастрономическими соблазнами), как с ней начинало происходить что-то необыкновенное. Когда никого нет вокруг, она обычно прижимается своей теплой головкой к моему уху и тихо трещит про себя о чем-то приятном, но если рядом оказывалась моя жена, эта головка вдруг горделиво и дерзко откидывалась назад, и весь ее вид становился одновременно и торжествующим и надменным. Некий вызов, объединявший в себе и звенящий восторг юной Гюльчатай, которую Господин вдруг назначил «старшей по общежитию», и высокомерие незнакомки, что едет в открытой карете на полотне И.Н.Крамского, читались в ее взгляде. И даже ее мурлыканье окрашивалось в эти минуты в какие-то новые тона.
Первой обратила мое внимание на то, что в такую минуту творится с нашей кошкой, моя жена, и я в самом деле отчетливо вижу все это в комнатных зеркалах. Ее вид и вправду не мог обмануть никого. Как направленный сверху вниз прямо на зрителя взгляд надменной красавицы в коляске выдает ее с головой: это вовсе не холодное отчуждение от всех, нет, напротив, – здесь страстное желание привлечь к одной только себе все чужие взоры
мою кошку, вот так же с головой, выдавало то обстоятельство, что все время ее глаза оставались устремленными именно на мою жену. Эта надменность и этот вызов были адресованы в первую очередь ей, – кошка как бы подчеркивала свою близость к хозяину, верховному божеству этого дома.
Правда, некое общее, неразложимое на атомы составляющих, художественное впечатление – это род туманной метафизики, это только ничем не доказуемая эфемерность, иллюзия. Но все же есть вещи, поддающиеся вполне надежной верификации, иными словами, удостоверению опытом. Обычно, еще только почувствовав тепло приближающейся к ней ладони, она уже вытягивается навстречу и ответным порывом подставляет под нее все, что только можно подставить, – голову, шею, спинку; сейчас же моя жена может гладить ее сколько угодно – кошка надевает на себя маску какого-то показного равнодушия. Смешное в том, что буквально через секунду, вдруг оказавшись на полу, она будет вот так же всем своим трепетным тельцем благодарно тянуться к ласковой руке хозяйки, но сейчас… сейчас – минута ее торжества, и это свое торжество она, по всему видно, не желает делить ни с кем.
Впрочем, конечно же, моя кошка, отстаивая свое место в единой структуре до нее сложившихся моем доме отношений, билась вовсе не какое-то женское верховенство.
Домашняя кошка – не дикая, это совершенно иной биологический вид, и хотя она еще не потеряла способность к спариванию со своими дикими соплеменниками (а способность к спариванию – это, может быть, самый надежный показатель того, как далеко расходятся биологические виды), за шесть тысячелетий тесного контакта с человеком у нее уже успели сложиться иные инстинкты. Так, например, в природе кошка не любит быть на виду, там этот не отличающийся размерами зверек ведет очень скрытную жизнь: даже преодолевать открытое пространство она предпочитает по его обочине (кстати, за пределами своего дома, точно так же поступает и домашняя кошка).
Возможно, именно это обстоятельство во многом и способствовало формированию того мифологического шлейфа, который тысячелетиями тянулся за нею. Ведь благодаря своему крайне скрытному, к тому же еще и ночному, образу жизни она была практически незнакома человеку. Поэтому внезапное появление около человеческого жилья большого количества этих таинственных, неведомых ранее существ не могло не задеть воображение наших простодушных впечатлительных предков; и нет, наверное, ничего удивительного в том, что ее появление было истолковано ими как некий сакральный таинственный знак. Словом, она вполне могла быть воспринята как посланница каких-то иных, «потусторонних», сфер.
И уж тем более дикая неприрученная кошка чуждается человека. Кстати, перед ним испытывают что-то вроде суеверного мистического ужаса многие представители животного царства; случайный контакт с человеком способен вызвать сильнейшее психическое потрясение у многих, даже очень сильных, животных.
Но в человеческом жилище все меняется, у кошки появляется сильнейшая эмоциональная зависимость от всех членов приютившей ее семьи, а это значит, что у нее формируется потребность в постоянном общении с ними. (Кстати, отношения между человеком и кошкой куда более тесные, чем даже между двумя четвероногими особями; это, по-видимому, вызвано тем, что своих соплеменниц кошка воспринимает, прежде всего, как конкурентов, хотя, конечно, может испытывать и по отношению к ним дружеские чувства.) Общение с человеком становится едва ли не единственным залогом жизнеустойчивости в этой новой для нее среде обитания, основанием ее психического, да и физиологического здоровья. Плохое, недоброжелательное обращение с кошками приводит к тому, что они становятся нервозными и пугливыми или слишком агрессивными, спокойный же и приветливый характер хозяина передается животному. К слову сказать, в старых немецких энциклопедиях указывалось, что кошку необходимо гладить и ласкать не менее 20 минут в день.
Часто бывает, что после смерти хозяина кошка сидит у гроба и вскоре после похорон тоже умирает, не в силах пережить эту потерю.
В первую очередь именно этой тесной эмоциональной связью (никакие врожденные инстинкты не способны пролить здесь свет) объясняются бесчисленные примеры самоотверженности домашних любимцев, которые с риском для собственной жизни будили своих спящих хозяев, уберегая их от пожара, отравления газом и землетрясений. Не менее поразительны случаи, когда кошки отчаянно бросались в неравный бой с гораздо более сильным противником, защищая беспомощных перед ним домочадцев. Широко известны примеры, когда кошка вступала в схватку со змеей, заползшей в дом и угрожавшей жизни детей, нападала на грабителей, не говоря уже о бесчисленных примерах сражений с собаками.
Поэтому (точно так же, как организм любого животного требует не просто пищи, но строго определенного ее объема и качества) она требует не просто внимания к себе, но определенного объема внимания, к тому же еще и внимания, известной эмоциональной тональности. Еще Диккенсом было сделано удивительное наблюдение: как-то во время работы у него вдруг погасла свеча, он потянулся за огнем, попутно погладил любимого кота и зажег пламя, через какое-то время свеча погасла вновь; так повторилось несколько раз, пока Диккенс не понял, что это сам кот задувает свечу! Потому что ждет ласки хозяина.
В сущности то же самое происходит и с маленьким ребенком в первые месяцы его жизни: если в это время младенец не имеет возможности надежно укрыться от большого мира в мягком теплом облаке родительской любви, из него в конечном счете вырастает что-то такое, что не может найти ни эмоциональный, ни – часто – даже этический контакт со всем людским окружением. А ведь до тех пор, пока ребенок не обретает способность к пониманию человеческой речи, он остается чем-то вроде маленького домашнего зверька.
Конечно же, кошка кошке – рознь, и одной нужно больше, другой меньше; здесь, как и во всем другом сказываются индивидуальные особенности психики каждого отдельного животного. Поэтому на общем фоне одна может казаться нелюдимой, другая, напротив, – неспособной к существовании на периферии человеческого внимания. Словом, если на время забыть об их принадлежности к другому биологическому виду, – все обстоит почти так же, как и у людей. Вот и моя кошка, конечно же, билась вовсе не за главенство в нашей маленькой стае-семье, а за место в самом центре этого внимания, за свое право время от времени укутываться в уютном коконе хозяйской ласки, и настороженно относилась ко всему тому, что, по ее мнению, могло вторгнуться в пределы этого убежища.
Чтобы завершить краткий обзор сложившихся в нашем доме отношений упомянем еще и вот о чем.
Жизнь домашней кошки, обитающей в большом современном мегаполисе, весьма специфична. Она резко отличается не только от жизни дикой, но и от той, которую ведет ее бездомная соплеменница. В какой-то степени эти несчастные выброшенные на улицу порождения городской цивилизации похожи на наркоманов. Все существование последних ориентировано только на одно – на дозу, и даже вся окружающая их реальность становится какой-то «дозо-центричной». Иными словами, их в этом мире волнует только то, что связано с регулярным и своевременным получением своего зелья. Оно и только оно становится и центром всех интересов, и средоточием всех побуждений их воли, поэтому реабилитация наркоманов часто оказывается невозможной именно из-за того, что вне этого они не уже находят вообще ничего, ради чего можно было бы жить. Часто они не имеют ни малейшего представления о том, что на нашу планету уже высадились марсиане, что нашей стране объявили войну какие-то готтентоты, что половину нашего города поглотили волны всемирного потопа… Словом, они живут в замкнутом мирке своего маленького микрорайона, но и на этом крошечном территориальном островке большого космоса их внимание, как, впрочем, и весь их интеллект, занимает только то, что вращается вокруг заветной отравы. Но это вовсе не значит, что их жизнь обеднена, просто она уходит в какое-то иное измерение, непривычное нам и практически ничем не пересекающееся с нашим. Они создают вокруг наркотика какую-то свою альтернативную культуру; у них формируется своя романтика наркомира, свой фольклор, свои традиции, своя обрядность… Впрочем, это и понятно – даже затмеваемая дурманом, человеческая психика постоянно требует своего, а это значит, она требует известной нагрузки, полноты и контрастности впечатлений.
Бездомная кошка «пище-центрична», и, как кажется, кроме пищи, ее не волнует уже решительно ничего. Центром ее мироздания оказывается именно она. Весьма смышленое и развитое создание, во имя этого предмета своих вожделений она должна постоянно держать в своей смышленой голове огромный массив информации: помнить все детали топографии своих «угодий», режимы прогулок всех обитающих здесь сердобольных старушек; она обязана знать норов всех дворовых собак, повадки местных мальчишек, и так далее, и так далее… но все это только как условия, обставляющие поиск свободных остатков еды. Однако не будем иронизировать над кажущейся узостью ее интересов: объему получаемой информации, калейдоскопическому потоку меняющихся впечатлений, достающейся ей эмоциональной нагрузке, выполняемой ею интеллектуальной работе домашнее животное иногда может только позавидовать.
Дело в том, что любое живое тело испытывает настоятельную потребность не в одной только пище: библейское «не хлебом единым» – справедливо не только там, где речь идет о человеке (и это с готовностью подтвердит нам любая кошка). Между тем, когда все твое существование протекает в границах не слишком просторной городской квартиры, расположенной к тому же на высоте, исключающей свободный выход на улицу, информационный и эмоциональный голод становится неизбежными.
В связи с этим бытует мнение, что бездомные животные гораздо более развиты и смышлены, нежели те, всю заботу о которых берет на себя сам человек. Так что, на первый взгляд, тепличные условия уютного домашнего быта – не во всем на пользу нашей героине.
Но ведь действительность многомерна, и первым поверхностным взглядом ее постижение вовсе не исчерпывается.
Мы знаем, что дети, которые драмой жизненных обстоятельств выбрасываются на улицу, очень быстро разбираются в суровых законах ее жизни и научаются самостоятельно заботиться о себе. Да, несомненно, они в чем-то умнее и предприимчивей тех, кто воспитывается в нормальной любящей семье. Но вправе ли мы утверждать, что психика, интеллект этих любимых домашних растений развивается в меньшей степени? Да ничуть не бывало! В то время как одни строят стратегию выживания в жестоких условиях улицы, другие учатся решать какие-то конкурсные задачи и побеждать на олимпиадах. Это просто разные дети, у них развиты разные способности. Единого же критерия, который позволил бы нам с уверенностью говорить о том, кто из них в действительности более развит и смышлен, не существует.
Вот так и здесь.
Природа рано или поздно обязательно потребует свое, а значит, образующийся благодаря хозяйской заботе дефицит контрастных впечатлений не может долгое время оставаться не восполненным. Поэтому кошачья психика вынуждена обращаться в совершенно иную сторону: круг ее эмоциональных и интеллектуальных запросов закономерно сдвигается в область тех неосязаемых нами стихий, которые управляют течением жизни человеческого жилья, в область таинственных метафизических материй, имя которым человеческие отношения. Словом, здесь, как это всегда бывает в живой природе, вступают в действие компенсаторные механизмы, обязанные восстанавливать утрачиваемое равновесие с окружением, и благодаря их действию кошка сама начинает внимательно изучать нас!
В ритмике человеческой повседневности, в характерах своих хозяев, в распределении домашних прав и обязанностей между ними, в пластике наших движений, в музыке нашего голоса, в дифференциации отношения к ней самой всех домочадцев она постепенно открывает для себя целый мир. Очень скоро именно он становится для нее всем тем, чем, может быть, для нас является наша большая Вселенная. Правда, постоянная потребность в известном эмоциональном и интеллектуальном напряжении не может не вступать в известное противоречие с пространственной ограниченностью ее мира, но обнажающийся здесь конфликт в конечном счете успешно разрешается более глубоким погружением в таинственные законы той механики, что приводит в движение эту сложную сферу бытия. Иными словами, кошка не хочет довольствоваться одной только видимостью явлений – предметом ее постижения становятся уже не внешние события, но сокрытые мотивы наших действий, чувства, которыми руководствуемся мы, те отношения, которые нас связывают друг с другом…
В общем, и здесь – все, как у людей. Заметим, это ведь только сейчас на службе духовных запросов человека стоят музеи и библиотеки, кинематограф и телевидение. А долгое время – целые тысячелетия – мы довольствовались очень малым – бабушкиными сказками, «охотничьими рассказами», да устными сказаниями бродячих певцов, подобных памятному всей Европе Гомеру. Однако это не мешало нашим прадедам ничуть не хуже – а зачастую и лучше – нас разбираться и в своей собственной природе и в тайнах всех тех отношений, что объединяют их соплеменников и домочадцев (или, напротив, сеют в них рознь и вражду). Просто они больше размышляли над тем немногим, что оставалось в их распоряжении, и куда как глубже нас проникали в значение мелких деталей, поэтому едва различимые нами нюансы для них выглядели вполне отчетливыми и контрастными.
Вот так и кошка привыкает смотреть на повседневность человеческого жилища как бы сквозь увеличительное стекло каких-то своих глубоких кошачьих раздумий, и очень скоро научается ориентироваться не только в самых контрастных перепадах его жизни, которые бросаются даже в сторонние чужие глаза, но проникает в первопричины самых неприметных ее изменений. С течением дней все более и более тонкие перемены наших настроений, чувств, желаний раскрывают перед нею восходы и закаты, затмения и грозы, романтику и идиллию, комедию и драму той новой для ее древнего вида действительности, в самый центр которой ее помещает судьба.
Словом, кошачья психика вступает в какой-то таинственный резонанс с психикой самого человека, и со временем это умное наблюдательное (и умеющее делать весьма точные выводы) животное научается великолепно ориентироваться не только в нашем доме как в некоторой осязаемой физической реальности, но и во всей той скрытой метафизике отношений и законов, что управляют им. А иногда – и вмешиваться в их действие, как-то по-своему подправлять и даже направлять их.
Таким образом, развалившаяся на мягком диване кошка – это вовсе не заевшаяся лентяйка; ее сладко прижмуренными глазами на нас глядит некий сибаритствующий философ, который может рассказать нам о нас же самих многое такое, что даже никогда не приходит в нашу собственную голову. Я и сам все в той же «позе дивана» часто люблю предаваться глубоким философским размышлениям о чем-то вечном, и (рыбак рыбака?), глядя на нее, нахожу, что пусть мы с нею и относимся к разным биологическим видам, принадлежим все же к одному и тому же цеху.
Глава 4. Штрихи к портрету
В которой признательный своему читателю автор пытается запечатлеть в его душе выдающиеся достоинства своей героини и где открывается, почему все мы должны быть признательны ей
Она любит поесть, и несколько крупновата для беспородной кошки. Я уже сказал, что фигура моей питомицы чем-то напоминает пленительные очертания ренуаровской Анны, портрет которой украшает залы Пушкинского музея в Москве; она, пожалуй, полновата, но, конечно же, ей очень далеко до настоящих рекордсменов. Самая толстая кошка в мире сейчас живет на Урале, в Асбесте. Ее зовут Кэти и весит она 23 килограмма. Несмотря на сравнительно молодой возраст (Кэти всего 5 лет) из-за своего огромного веса она давно утратила интерес ко всем развлечениям, кроме, конечно же, еды. Кэти уже не интересует противоположный пол, практически весь день она проводит во сне. Хозяева этой сиамской кошки в настоящий момент оформляют заявку в книгу рекордов Гиннеса. Дело в том, что официально самой толстой в мире считается некая Химми из Австралии. Та весит 21 кг 300 граммов. Уральская же Кэти тяжелее соперницы почти на два килограмма. Хозяева рассказали журналистам и о других параметрах своей любимицы: длина ее тела от носа до кончика хвоста – 69 см, обхват талии – 70 см, размах усов – 15 см, а аппетит – 1,5 сосиски в минуту. (Истoчник: Utro.Ru 18 февраля 2003). На этом фоне пять с половиной килограммов моей кошки – это пять с половиной килограммов сплошной грации и обаяния. Но все же и мне, когда, возвратясь от тещи, чуть живой от обжорства я ложусь на диван, а она всеми четырьмя лапами начинает топтаться на моем животе, норовя устроиться прямо на нем, иногда приходит в голову мысль, что и в стандартных кошачьих пропорциях все-таки что-то есть. (Но если эта мысль иногда посещает мою голову, то каково же хозяевам Кэти и Химми?) Впрочем, нужно выслушать и другую сторону: «Я страдаю не избытком веса, а недостатком роста», – вот, не вправе остаться игнорированной, мысль, которая принадлежит небезызвестному коту Гарфилду.
Кстати, самый маленький кот в мире – это некий Мистер Пиблз, который живет в городе Пекин, американского штата Иллинойс. Ему два года, а весит он всего лишь 1 килограмм и 300 граммов. Мистер Пиблз официально признан самым маленьким домашним котом в мире. Рекорд этот подтвержден Книгой рекордов Гиннесса. Принадлежит рекордсмен ветеринарной клинике Good Shepherd Veterinary Clinic. Все работники этой клиники в той или иной степени считают себя хозяевами крошечного кота.
Она ужасно любопытна.
В сущности любопытство городской домашней кошки – это тоже порождение ее нового, формируемого особенностями мегаполиса, образа жизни, следствие постоянного дефицита контрастных впечатлений, о чем здесь уже говорилось. Вот так и моя любознательная питомица нуждается в постоянном его восполнении, и это обстоятельство заставляет ее совать свой нос в любую образующуюся хотя бы на мгновение щель.
Каждая новая вещь, впервые появляющаяся в моем доме, должна быть тотчас же осмотрена ею. Каждый раз, когда приходится разрезать веревки, стягивающие упаковочную коробку, я должен внимательно следить за тем, чтобы не поранить ее, ибо ее нетерпеливая мордочка с длинными широко растопыренными усами, буквально отталкивая мои руки, всякий раз с силой втискивается чуть ли не в самый раствор ножниц. Как только упаковка вскрывается, первой туда пытается проникнуть именно она. Правда, там, как правило, места для нее не находится, и моя кошка нервно крутя хвостом и подтанцовывая задними лапами, перевешивается всем телом через картонный бортик. При этом она способна вытянуться так, что ей удается заглядывать внутрь через бортик коробок, высота которых превосходит обычную длину ее тела. (Здесь я вспоминаю о размере штрафа, который должен был выплачиваться в средневековой Европе за убитую кошку, и смотрю на свою питомицу с уважением.) Вынимая детали упаковки, я все время должен смотреть, чтобы не придавить ее. Словом, мне все время приходится сдерживать собственное нетерпение, чтобы дать кошке возможность удовлетворить свое любопытство.
Однажды она заставила-таки меня взгромоздиться вместе с нею на руках на самый верх стремянки, чтобы по всем правилам проинспектировать ввиченный в бетонную плиту потолка шуруп (он был нужен мне, чтобы подвесить только что купленную «люстру Чижевского»); часа полтора охваченная исследовательским азартом кошка крутилась прямо под ним и жалобно мыркала, переводя взгляд то на меня, то на эту (как она только ее заметила?) новую деталь потолка… Все мастера, приходящие в мой дом выполнять какие-то заказы или делать какой-то ремонт, обязаны предъявить ей свои сумки с инструментом. Правда, она смертельно боится чужих и никогда не подходит к ним, но это никак не сказывается на ее любознательности; и сидя где-нибудь в укрытии кошка терпеливо ловит момент, когда те отходят на безопасное расстояние, чтобы тут же шмыгнуть к сумке (а то и вообще без всякого стеснения забраться туда с хвостом) и внимательно изучить все ее содержимое.
Да, мой дом (теперь – увы! – давно уже не очень устроенный) быстро стал ее собственным домом, причем не только в приземленном бытовом смысле, но и в символическом возвышенном значении этого сложного понятия. То есть он стал не просто местом, где она нашла свой кров, и с которым легко расстаются, когда подворачивается возможность пристроиться как-то получше, – но всем ее микрокосмом, высшим законам которого она была готова с подчинять свою собственную жизнь и который, в свой черед, безраздельно принадлежал – и подчинялся! – ей. Во всем ее поведении сквозило отчетливое и ясное осознание того непреложного факта, что весь он и все составляющие его детали являются какой-то неотъемлемой частью того (возможно, самого главного в ней), что в человеке определяется емким и многозначным понятием личности. Ведь личность человека не ограничивается одним только кожным покровом, существует еще и что-то вроде внешней ее оболочки, которая терпеливо созидается нами всю жизнь; она включает в себя и стены нашего дома, и все то вещное окружение, где растворяется наш быт. Как пишется в романах, «…дом, несомненно, налагает отпечаток на своих обитателей. Мы почитаем себя индивидуумами, стоящими вне и даже выше влияния наших жилищ и вещей; но между ними и нами существует едва уловимая связь, в силу которой вещи в такой же степени отражают нас, в какой мы отражаем их. Люди и вещи взаимно сообщают друг другу свое достоинство, свою утонченность и силу: красота или ее противоположность, словно челнок на ткацком станке, снуют от одних к другим. Попробуйте перерезать нить, отделить человека от того, что по праву принадлежит ему, что уже стало для него характерным, и перед вами возникнет нелепая фигура то ли счастливца, то ли неудачника – паук без паутины, который уже не станет самим собою до тех пор, покуда ему не будут возвращены его права и привилегии.» И можно согласиться с Драйзером, внезапная утрата, а то и просто деформация этой оболочки – не только экономическая катастрофа, но часто и тяжелейшая психическая травма.
Вот так и сложное отнюдь не одномерное «Я» моей маленькой питомицы простиралось далеко за пределы того, что могло быть очерчено определениями одной кошачьей анатомии, и включало в себя многое из этой же внешней сферы. Может быть, только не в такой степени, как все вокруг было частью меня, его вседержителя или моей жены и сына…
Словом, она стала полноправным членом нашей маленькой стаи-семьи, и этот факт, как кажется, осознавался ею в полной мере.
Конечно, не исключено, что в нашей приветливости, в нашем признании присущих ей прав и сквозило временами что-то от снисходительности сильных: эволюционная пропасть, разделявшая человека и его спутников, конечно же, не могла никуда исчезнуть, однако общая доброжелательность, господствовавшая в обращении к ней, практически без остатка растворяла в себе все расстояния между нами.
В осознании кошкой обоснованности своих притязаний на все, что, собственно, и составляет в сумме ее понятие дома, есть, конечно, и известные неудобства. Так, например, не вполне искушенная в тонкостях обращения с обставляющим наш быт миром вещей, она вполне может посягнуть на то, что не всегда можно доверить неосторожным чужим рукам – и уж тем более не знающим их действительного назначения озорным лапам этой маленькой игривой хищницы. Меж тем сама-то она полагает (и, возможно, известная доля правоты здесь наличествует: в конце концов это ведь наша, двуногих членов семьи, обязанность позаботиться о недосягаемости того, что находится под запретом), что все не убранное с ее глаз доступно ей, то есть находится во власти ее острых, как рыболовные крючки, когтей.
К уже сказанному о ее любопытстве необходимо добавить, что оно вполне гармонически дополняется острой наблюдательностью и великолепной памятью кошки; благодаря этим качествам, она прекрасно знает содержимое всех ящиков, ящичков и шкатулок, куда убирается все, что представляет собой хотя бы какую-то ценность для нас. Еще бы: каждый раз, когда открывается любой из них, ее мордочка с вытаращенными черными глазами и огромным нарисованным на ней знаком вопроса оказывается тут как тут и с силой расталкивая, а чаще даже опережая, наши руки немедленно протискивается внутрь. Кстати, в скелете кошки отсутствуют нормальные ключицы, и благодаря этой особенности своей анатомии она способна протискивать свое тело сквозь самые маленькие отверстия, куда проходит ее голова; кошка, как утверждают, проверяет лаз, куда ей предстоит пролезть, примеряя к отверстию именно свою голову. К тому же ее передние лапы могут вращаться почти в любом направлении, а обе половины тела – двигаться чуть ли не в противоположные стороны.
Говорят, до предела распахнутые глаза и расширенные зрачки кошки означают приближение чего-то тревожного и пугающего, но это не совсем точно. В такой форме выражается сильное возбуждение, а вот оно-то может быть вызвано не одним только испугом, но еще и крайней степенью любопытства и заинтересованности; состояние же возбужденной любознательности не покидало ее ни на минуту. Владимир Набоков, в своей Университетской поэме, вспоминая собственную юность, как кажется, говорил именно об этом состоянии предмета его давнего увлечения:
Заменим здесь «речи» и «разговоры» чем-нибудь более подобающим кошке – и получим точный портрет именно моей питомицы.
Впрочем, ее исследовательская страсть не кончается инспекцией одних только тайников-хранилищ, но простирается куда как дальше. Ведь здоровая психика городской домашней кошки, как уже было сказано, требует известного объема впечатлений, меж тем ограниченность того мира, в котором замыкается ее повседневность, служит причиной хронического их дефицита, и это противоречие может быть разрешено только одним – более глубоким проникновением в доступное. В силу этого обстоятельства она начинает придавать огромное значение всем тем мелочам, мимо которых, не останавливая свое внимание, проходит человек.
Так, например, едва ли кто из нас, людей, способен заметить и уж тем более придать значение теряющемуся на общем фоне обоев маленькому отверстию от вынутого из стены гвоздика, на котором когда-то висела то ли фотография в рамке, то ли что-то подобное. Иное дело – кошка: это отверстие ни в коем случае не может быть – и никогда не будет! – оставлено ее вниманием. Заметив его, – а замечается ею решительно все – она тут же приступает к систематическому и сосредоточенному изучению этого загадочного интригующего ее фантазии новообразования.
Она никуда не торопится: размеренный ритм ее бытия не столь уж и богат переживаниями, чтобы форсировать немедленное разрешение всех обнаруживаемых в доме загадок; к тому же, ведущее куда-то в неизвестность, обнаруженное приятно волнует ее романтическое воображение, и кошка длит и длит родившуюся вдруг интригу. Сначала она просто сидит под этим отверстием и каким-то завороженным неподвижным взглядом смотрит на него… уходит, через какое-то время возвращается, и так могут проходить часы. Может, (прирожденной исследовательнице, ей никак не откажешь в системности и методичности действий) чтобы не упустить каких-то деталей, она просчитывает и просчитывает алгоритм предстоящего анализа. Может, она романтизирует мой дом, и ее фантазии облекают скрывающуюся за этим отверстием тайну во вдохновенную поэзию каких-то манящих миражей, и кошке просто не хочется слишком быстро расставаться с сиренной их песнью. Словом, какие-то процессы явно разворачиваются в ее пытливой голове (это выдают все время наблюдения сосредоточенно раздувающиеся ноздри) и вот через какой-то срок она начинает подниматься на задних лапах и, до необыкновенных пределов растягивая свой позвоночник, тянуться к нему.
Наверное, именно так заглядывают в окуляр микроскопа в предвкушении каких-то великих открытий… Правда, в отличие от нас, кошки живут в мире запахов и звуков; воспринимаемое зрением доставляет ей лишь вспомогательную второстепенную информацию, поэтому в первую очередь она толкается в него своим рыжим носиком. Смешно шевелясь, он пытается втянуть в себя какие-то неведомые ароматы, которые по возможному предположению, должны исходить оттуда. Но рано или поздно настает очередь и более активных действий – и вот в исследуемое кошкой отверстие осторожно (очень осторожно: если наблюдать со стороны, может создаться впечатление, что она хочет полностью исключить любую возможность ущерба для всего, что может скрываться там) просовывается один коготок.
Здесь необходимо отступление.
Нужно отдать должное: моей пусть и озорной, но все же доброй питомице всегда была присуща известная законопослушность и деликатность, и не испросив разрешения (это выражается в том, что протягивая к заинтересовавшему ее объекту свою лапку кошка всегда вопросительно поворачивается ко мне: отсутствие реакции означает молчаливое согласие), она никогда не переходит могущую оказаться под запретом грань. А то обстоятельство, что несанкционированное движение ее когтей в состоянии вызвать серьезное недовольство верховного главы дома, ей хорошо известно. Здесь я часто поднимаю палец и строгим голосом: «Фу! Фу, Моя Хорошенькая!» останавливаю ее; она тут же понимает все и, напуская на себя вид показного безразличия, уходит. Конечно, правильней всего было бы запустить в нее тапок (о нем мы еще будем говорить), и в принципиальных случаях, долженствующих пресечь все дальнейшие посягновения, я именно так и поступаю; но иногда меня и самого начинает разбирать любопытство. Ведь в действительности ее напускная маска меня нисколько не обманывает: я хорошо знаю свою кошку – она и не думает оставить мысль проникнуть в тайну того, что может скрываться под обоями, а этот (на свойственном ей языке не слишком категорический) запрет – всего лишь дополнительный и по-своему увлекательный элемент интриги, течение которой она сама не спешит прерывать…
Сейчас мне уже во всех деталях известно, что последует дальше. Завтра, когда я уйду на работу, она обязательно вернется сюда и одним единственным коготком сделает едва заметный (по ее мнению) надрыв. Нет, это еще не проникновение в тайну, просто теперь она с каждым днем микроскопическими дозами будет увеличивать и увеличивать прореху (так ведут себя маленькие дети, наивно полагающие, что эта хитрая тактика надежно скрывает от родителей их предосудительные действия), пока наконец не обнажит стену. Лишь после этого ее интерес окончательно угаснет, вернее сказать, переключится на что-то иное
Ей тяжело дается одиночество. Когда утром я собираюсь на работу она, «копилочкой» сидя у двери, грустными глазами провожает меня; впрочем, чаще, показывая свою обиду, она забивается куда-нибудь в угол и смотрит оттуда. По возвращении – теперь уже на меня (я овдовел много лет тому назад) – выплескивается все то, что когда-то дарилось моей жене. Но зато выходные (и уж тем более отпуск!) – это ее время, и в эти дни, даже когда ей наконец надоедает лежать со мной в обнимку, она, как на веревочке, ходит за мной по всей квартире и всякий раз, когда я приступаю к какому-то делу, ложится на бок рядом со мной и, мурлыкая о чем-то приятном, влюбленными глазами смотрит на меня.
Как, наверное, и все домашние кошки, она – неисправимая попрошайка, но должен заметить, что и моя питомица, и, пожалуй, все остальные представительницы ее племени, как правило, попрошайничают не только ради того, чтобы лишний раз получить какое-то лакомство от своих покладистых хозяев. Все здесь значительно сложней и в то же время много интересней. Правда героиня нашего повествования испытывает к тому же еще и чистую, почти бескорыстную любовь к самому этому занятию (хотя, конечно же, она никогда не откажется от скромного вознаграждения). Кошка и в самом деле очень любит это ремесло побирушки и знает в нем большой толк. Впрочем, нет, «знает толк» – это совсем не про нее: свое попрошайничество она поднимает едва ли не до уровня настоящего драматического искусства и достигает в нем известных вершин (мы еще будем говорить об этом). Она самозабвенно купается в своей роли, она любит эту роль, любит себя в ней, впрочем, и роль ей действительно удается.
В амплуа оставленной всеми инженю она просто неотразима; редкое сердце не дрогнет, увидев эти широко распахнутые доверчивые наивные глаза и заслышав ее жалобный голос. Кстати, в последнем, может быть, и состоит одна из разгадок той великой тайны, которой покрыто по всем биологическим меркам стремительное приручение кошкой человека. Ведь дикая кошка никогда не мяукает (кстати, домашняя кошка в общении с себе подобными – тоже, здесь ею используются совершенно иные сигналы), весьма опасная – и хорошо знающая себе цену – хищница, она издает лишь те звуки, которые могут приличествовать настоящему хищнику. В нашем же доме она вдруг переходит на дискант. Это своего рода вокальная мимикрия, то есть специфическая форма приспособления к инстинктам и психологии тех, кто становятся ее хозяевами; ее голос начинает напоминать жалобный плач младенца, о чем-то печалующегося своей матери, – а кто же откажет младенцу? Трогательная беззащитность теперь сквозит в ее тоненьком музыкальном голосе, но именно эта-то беззащитность и оказывается едва ли не самым сильным и безотказным оружием, которым она поражает самое сердце человека. В женщине эта мимикрия вызывает резонанс потаенных генетических струн материнства. В мужчине… да какой же мужчина оставит в беде слабого?
Доказательств тому – не счесть, вот одно из них. В английском городе Ньюкасл (Newcastle) полиция как-то раз арестовала вора, застрявшего в дымоходе гостиницы, которую тот собирался ограбить, передает Reuters. Задержанный просидел в трубе, зовя на помощь, около семи часов. Крики взломщика-неудачника услышал рассыльный, подошедший к гостинице Twin Farms. Приехавшие пожарные вытягивали застрявшего веревкой. «Это было немножко похоже на терку, маленькие острые кусочки втыкались в него, и он орал и ругался, пока мы его вытаскивали, он содрал кожу на костяшках пальцев и в других местах, но серьезных травм не получил», – рассказал вытаскивавший вора пожарный Дэйв Карран (Dave Curran). Когда он был передан в руки полиции, выяснилось: шедший «на дело» домушник не смог оставить в беде кошку, застрявшую в трубе, и полез туда, чтобы спасти ее (Истoчник: Lenta.Ru 31 марта 2003 г.)
Иногда доходит и до серьезных политических осложнений. Вот пример. Кот Хэмфри появился в резиденции премьер-министра Великобритании на Даунинг-стрит, когда ее заняла Маргарет Тетчер. Как говорят, он совершенно официально занимал должность Главного мышелова Британских островов, и это был совершенно небывалый для Англии карьерный взлет: ведь его взяли прямо с улицы без каких бы то ни было рекомендаций. Кот пережил на этом посту и саму Тетчер и сменившего ее Джона Мэйджора. Но когда резиденцию занял Тони Блэр, он был вдруг выставлен из давно уже ставшего его собственным дома. Весь мир обошли телевизионные кадры, на которых осиротевший кот сидел рядом с рослым полисменом, дежурившим у входа. Через какое-то время он исчез. На нового премьера обрушился шквал обвинений, и ради спасения рейтинга правительства английская полиция искала его по всей стране. Власти вынуждены были даже представить общественности доказательства физического и нравственного здоровья животного. (Источник: Российская газета № 17, 2004)
Кстати, о Хэмфри. Аппарат правительства Великобритании недавно (2005 г.) передал The Daily Telegraph секретное досье этого знаменитого правительственного кота. Хэмфри появился в секретариате кабинета министров в октябре 1989 года. Годовалого кота подобрали на улице и принесли на Даунинг-стрит для борьбы с расплодившимися в здании мышами. В марте 1992 года был издан первый подробный отчет о его жизни и деятельности. В нем, в частности, говорилось что Хэмфри – трудоголик, который почти все свое время проводит в офисе, и подчеркивалось, что кот не замешан ни в каких историях криминального характера, связанных с сексом или наркотиками. В ноябре 1993 года кот заболел, и ему была прописана специальная диета. Именно тогда в Daily Telegraph появилась публикация, в которой он обвинялся в разорении гнезда с птенцами дрозда. Уайтхолл мгновенно встал на защиту репутации своего четвероногого служащего и выпустил опровержение. «Это клевета. В то время добродушный кот Хэмфри страдал от почечной недостаточности и спал большую часть дня. Он вряд ли смог бы поймать даже жареную утку под соусом, лежащую на подносе». The Illustrated London News попросили у кота интервью, но изданию было отказано: «К сожалению, Хэмфри – государственный служащий, он связан правилами и не имеет права говорить с прессой о своем состоянии», – заявили в кабинете министров. В мае 1997 года Тони Блэр вступил в должность премьер-министра и вместе с семьей переехал на Даунинг-стрит. Сначала казалось, что Блэры расположены к Хэмфри. Чери Блэр, супруга премьера, фотографировалась с котом на руках. Однако через полгода кот исчез из здания. Тогда появились слухи, что кота сослали или даже уничтожили по приказу безжалостного советника по информации премьер-министра Великобритании Алистера Кэмпбелла, а Чери Блэр обвиняли в черствости и ненависти к котам. Популярность главы правительства резко пошатнулась. Однако позже удалось доказать, что кот отправлен на пенсию по состоянию здоровья и живет в хорошей семье в пригороде Лондона. Инцидент был исчерпан. Кот Хэмфри стал своеобразной визитной карточкой кабинета министров. Все те годы, что он жил на Даунинг-стрит, его изображение красовалось на всех рождественских открытках, рассылаемых аппаратом правительства…
Словом, как-то исподволь кошка овладевает искусством незаметно управлять нами, и в действительности дело, как кажется, состоит именно в условностях этого искусства, в вечных законах его жанров, а вовсе не в самой еде. Моя же кошка – настоящий магистр великой и древней игры на струнах хозяйской жалости.
Кстати, в том, что домашняя кошка способна манипулировать своими хозяевами, нет решительно никакого преувеличения. Специальные научные исследования показывают, что она прекрасно знает, как будет реагировать человек на производимые ею звуки, и исподтишка пользуется этим в каких-то своих (не всегда бескорыстных) целях.
Опыты проводились Николасом Никастро (Nicholas Nicastro), ассистентом профессора психологии Майкла Оурена (Michael Owren), работающего в лаборатории психологии голоса и звука при Корнельском Университете (Cornell University's Psychology of Voice and Sound Laboratory).
По мнению ученого, домашняя кошка, несмотря на довольно близкое родство с дикой, совсем иначе использует диапазон доступных ей звуков. Для того чтобы удостовериться в этом, Никастро сопоставил реакцию людей на издаваемые ею звуки; при этом, в целях соблюдения должной строгости, одновременно анализировался и акустический спектр диких кошек.
Для начала была создана большая фонотека всех возможных звуков, которые издает домашняя любимица в общении с человеком (иные звуки – в общении с котятами, с котом в расчёт не брались). Кстати, выяснилось, что по высоте тона звуки, издаваемые кошками, охватывают диапазон от 75 до 1520 Гц, иными словами только часть общего диапазона ее голоса, ибо он гораздо более широк. На следующем этапе к участию в эксперименте были привлечены двуногие эксперты. Они были разделены на две группы: первая (26 человек) должна была разделить и классифицировать кошачьи звуки по степени выраженного в них удовольствия и удовлетворения, вторая группа (28 человек) занималась тем же, но критерий отбора был противоположный – требовательность и раздражение.
В результате было установлено, что знаки, выражающие кошачье счастье, радость и благодушие, были менее продолжительными, производились на высокой частоте и их мелодия, как правило, развивалась от высоких тонов к более низким; напротив, предупреждающие и напряженные звуки длились дольше и производились «по восходящей», начинаясь с более низкой частоты. Кроме того, выяснилось, что одновременно разных по своей эмоциональной окраске звуков в адрес человека кошки не издают. Словом, кошка не просто подает голос, но всегда регулирует его тональность, чтобы явственно обозначить перед человеком свой собственный эмоциональный настрой.
По мнению психолога, вырисовывающаяся здесь закономерность – это ничто иное, как очевидная система манипулирования вниманием человека.
Кошки – это одомашненные животные, которые узнали, на какие рычаги надо нажимать, чтобы управлять нашими эмоциями, и когда мы им отвечаем, мы сами превращаемся в одомашненных животных, – вот один из выводов, сделанных исследователем.
Как бы в скобках, заметим. Известный американский физик, лауреат Нобелевской премии 1965 г., Ричард Филлипс Фейнман, в своих лекциях говорил: «Она (природа) дает информацию лишь в одной форме, и мы не вправе требовать от нее, чтобы она изменила свой язык, стараясь привлечь наше внимание…» Но вот мы обнаруживаем, что ошибаться могут даже такие авторитеты, ибо в лице кошки эта природа, оказывается, умеет менять и язык.
Кстати, параллельно с этими экспериментами проводилось опознавание звуков, которые издаются дикими кошками. Записи проводились в южноафриканском зоопарке в Претории; их изучение показало, что человек, как правило, не только не в состоянии понять существо кошачьего запроса, но и просто опознать животное, подающее голос. Дело в том, что дикие кошки издают более резкие и куда менее музыкальные звуки.
Уже отсюда можно заключить, что домашние кошки за многие века общения с нами выработали специальный язык, понятный человеку, адаптировались и к диапазону нашего восприятия и к нашей психологии. К слову сказать, до сих пор между собой домашние кошки общаются с помощью совершенно иной системы знаков, ибо здесь нередко используются частоты, которые человеческое ухо просто не в состоянии воспринять. Кошка ведь не только свободно определяет направление звука, его силу, удаление и высоту но еще и способна слышать ультразвук. Ультразвуком при общении между собой пользуются мыши, и кошка, внимательно сторожащая мышиную норку, прекрасно осведомлена о месте их нахождения; она хорошо слышит мышь, которая скребется в двадцати метрах за стенами дома, а шум, создаваемый ею в пятнадцати метрах, способен даже разбудить нашу героиню. Общий же диапазон, воспринимаемый ею, простирается от ультра до инфразвука.
В цифрах это выглядит так: человек может воспринимать звуки, частота которых лежит приблизительно в пределах от 20 до 20000 Гц, собаки воспринимает звуки частотой до 40000 Гц, а у кошки – до 55-65000 Гц. Теоретически звуковой анализатор у кошки может воспринимать звуки частотой до 100000 Гц. Обладая таким диапазоном восприимчивости, кошки способны различать звук до 1/10 тона. Возможно, тот факт, что кошки могут слышать более десяти музыкальных октав, и объясняет, почему многие из них любят слушать музыку.
Да и сам слуховой аппарат у нее необычен: ученые, исследуя ткани глаза кошки, нашли на краю радужной оболочки, которая окаймляет зрачок и делает его то круглым, то щелевидным, нервные клетки, подобные тем, что работают в органах слуха, – так что слышит она не только ушами.
Поделиться книгой: