За рычагами танка

— Товарищ капитан, разрешите разбирать нежилые строения на гать, бревна поблизости все использовали, а с противоположного конца улицы носить далеко, задержка будет, да и ребята выдыхаются.

— Разбирайте. Только жилые не трогайте: жители по погребам попрятались, завтра фашистов выкурим, население в дома вернется.

Саперы начали спешно разбирать нежилые постройки. Снегопад сначала поредел, потом и совсем прекратился. Наступила непривычная для фронта тишина, она лишь изредка нарушалась короткими пулеметными очередями со стороны противника. Неизвестно, по каким целям он вел огонь в наступившей темноте.

Вдруг недалеко на наводимой переправе разорвался снаряд, за ним другой, третий.

— Откуда-то из-за лесочка бьет, выстрела не слышно, — сказал комбат, приметивший еще днем лесочек за селением, который на имеющейся у капитана карте обозначен не был. — Разведку на ту сторону отправили? — спросил он старшего лейтенанта из стрелкового подразделения.

— Давно. Есть уже донесение: на опушке леса, в двух километрах от селения, две или три артиллерийские батареи. Шел вам доложить. Видимо, они и достают нас.

В это время один из снарядов ударил прямо по подготовленному настилу, разбросав бревна и хворост. Кто-то из саперов вскрикнул, тяжело застонал.

— Быстро за носилками! — приказал старший лейтенант одному из подвернувшихся солдат. Тот побежал, громыхая сапогами.

— Может быть, пристрелялся враг, а может, в кустах корректировщика оставил? Прочесать бы надо, — заметил старший лейтенант.

— Сейчас прочешем.

Снова заговорили танковые пушки и пулеметы по хорошо теперь выделяющимся на белом фоне кустам на противоположной стороне поймы.

К рассвету две переправы были готовы, и танки, а за ними и стрелковые подразделения двинулись за ручей на вторую, меньшую половину Комаровки.

Уличный бой и там был не легким. Пехота с трудом выкуривала засевших в домах фашистов, часто приходилось прибегать к помощи танков, из-за чего замедлялось общее продвижение.

В конце улицы Малявин остановился. Взгляд его мысленно тянулся туда, где в утреннем мареве ясно выделялась зубчатая полоса леса. Там, он знал, укрылась артиллерия противника. «Две или три батареи» — как доложили разведчики. Не подавишь их — не пройдешь дальше без больших потерь. А подавить из-за отсутствия в его батальоне нужной артиллерии можно только лихим ударом танков. Не дать открыть противнику прицельного огня — вот задача, которую нужно было решать комбату. И как раз в это время командир первой роты доложил:

— Работать на рации кончаю, аккумуляторы садятся.

Через две-три минуты такие же донесения поступили от командира третьей роты.

Капитан на минуту задумался: атаковать надо немедленно.

— Волков, передай всем: атака по моей команде. Сигнал — красная ракета.

Что делать, и без рации все сообразят, увидев ракету.

Когда командирская машина выдвинулась на окраину селения, комбат приказал остановиться, чтобы подтянуть остальные роты. Через минуту, ввинчиваясь в туманную высь, шурша взлетела красная ракета, оставляя за собой дымную дорожку.

— Давай, Иван, жми на полную к опушке лесочка, да не по прямой, а с заходом во фланг, чтобы развернуться не успели, — скомандовал комбат Малявин Рагозину.

Надсадно взревел мотор тридцатьчетверки, зарычали шестерни коробки передач. Машина дернулась, но не тронулась с места.

— Рагозин! Не нервничай, не новобранец! Выжимай полнее сцепление и не рви коробку! — крикнул комбат. — Да быстрее переходи на прямую передачу.

Поднимая гусеницами фонтаны земли, смешанной со снегом, машина комбата шла на предельной скорости к лесочку. За ней, уступом справа и слева, шли другие танки.

Первая из батарей обнаружила себя огнем метров за триста. Три языка пламени мелькнули почти одновременно. Один из снарядов разорвался впереди танка Рагозина, закрыв цель дымом и поднятой землей. Два других прошли над башней.

— Дави! — скомандовал Малявин.

От мысли до действия — доли секунды, больше не отпущено. И вот уже слышен тяжелый лязг гусениц по стальной станине. Командирская машина налетела на стоящее у опушки орудие, поднялась на лафет и, вдавив его в сырую землю, развернулась на месте.

Слева послышался удар металла о металл: это подоспевший танк командира третьей роты ударил вторую пушку, опрокинул ее вверх колесами и прошелся перед стволами других орудий, поливая расчеты пулеметным огнем. Потом вышел на правый фланг батальона, откуда доносились автоматные очереди.

Через минуту подошедшие машины первой роты покончили с остальными орудиями, не дав им выстрелить и по одному разу.

Рагозин, разгоряченный боем, гнал свой танк вперед. Заметив на полянке за кустами полугусеничный тягач, он бросил танк на него, ударил и опрокинул набок. Тягач пополз перед танком, подминая под себя мелкую поросль, пока не свалился в яму. Рагозин физически ощутил, как тридцатьчетверка, зло ревя мотором, взгромождается на борт тягача, сминая его в лепешку, одновременно нацеливался на второй, недалеко стоявший тягач.

— Хватит, Иван, — услышал он в наушниках голос комбата, — То у тебя сцепление не выжимается, а то разошелся, не остановишь, вон какое крошево из тягача сделал. Тягачи могут и нам пригодиться.

Механик полностью открыл свой люк и, высунув в рубчатом шлеме голову с раскрасневшимся лицом, глубоко вздохнул и проговорил:

— Думал, амба. Ведь на стволы лезли, как медведь на рогатину. Да ничего, обошлось…

— Крепкий орешек раскусили и почти без потерь, — сказал комбат, высунувшись до пояса из башни, — Считай, с Комаровкой покончено, — А потом Рагозину:

— Что это у тебя перед атакой коробка передач не включалась, только рычала, а танк стоял на месте?

— Товарищ комбат, танку тоже иногда подумать надо, — лукаво улыбнувшись, ответил Рагозин.

Стоял март. Непроглядные туманы и частые дожди дополняли весеннюю ростепель и без того слякотную. Грейдерные дороги, вдосталь напившись талой водой, втягивали в себя не только колеса автомобилей и артиллерийских тягачей, но и гусеницы танков, лишая их нужного маневра и скорости. Но наступление после небольшой передышки, необходимой для приведения в порядок материальной части, продолжалось. На этот раз оно развивалось на уманском направлении.

Батальон Малявина, утюжа днищами танков раскисший грунт, опрокидывая арьергарды противника, вышел 7 марта к реке Горный Тикич. После трудной ночной переправы через реку, при попытке установить связь с другим, временно приданным ему танком, погиб лейтенант Багров. Во время сильного артналета противника он попытался пробежать от одной машины к другой. Видя, что командир упал, не добежав до танка, Рагозин остановился. Мягков и Волков быстро выскочили из машины и побежали к Багрову.

— Все! — промолвил Василий Агеевич, раздвинув лопатистой ладонью тужурку командира и приложив ухо к его груди. — Сердце остановилось, а сильное оно у него было. Мало он говорил, а делал много. За победу воевал, совсем не стремясь дожить до нее. За счастье людское честно воевал, да вот не остерегся.

— Зря пошел в огонь, мог бы и переждать, пока обстрел кончится, и никто бы его не обвинил, — дрожащим от волнения голосом проговорил Волков.

— Разве он обвинения боялся? Задачу неполностью выполнить боялся, честно воевал. Похоронить бы его, товарищ комбат, надо по правилам воинским.

— Конечно, похороним, только не здесь, в пустом поле да под огнем противника. Похороним как положено. А сейчас — вперед, врага бить. Поднимите командира на корму, прикройте плащпалаткой и вперед! — распорядился комбат.

С телом командира на корме танк двинулся впереди батальона, продолжая наступление.

Только на вторые сутки, когда батальон, преследуя отходящего противника, вышел в район селения Кобринова Гребля и получил возможность сделать небольшую остановку, товарищи похоронили своего командира у крыльца крайнего дома, где, как видно, был когда-то палисадник. Хоронили с возможными в боевой обстановке воинскими почестями — отсалютовав длинной пулеметной очередью. Насыпая над могилой земляной холмик, Василий Агеевич проговорил сердечно:

— Жизнь он прожил правильно. Человеком был. За такого сына родителям не стыдно.

А от Умани неслись тяжелые стоны земли. На горизонте, заволакивая край неба, высоко поднималось темно-серое облако дыма. На могиле командира, обнажив потные головы, члены экипажа молча клялись бить врага до последнего дыхания.

Перед Уманью машина Рагозина начала сдавать — сказывалось перенапряжение. В довершение всего не стали подзаряжаться аккумуляторы, лишая возможности комбата пользоваться рацией. Рагозин забеспокоился — предстояли тяжелые бои за город, а у него машина не в порядке. Подведет в бою, скиснет, — плохо будет. Воспользовавшись остановкой, Рагозин тщательно осмотрел танк и доложил:

— Товарищ комбат, дела плохие: генератор замкнуло, менять надо, и коробка передач ненадежна — износ большой. Все руки обил: то передача на ходу выключается, то не включается совсем.

Комбат поворчал себе под нос, что-то прикинул в уме и, помолчав, сказал:

— Сутки. Пока бригада готовится к удару на Умань. Больше ни минуты. За сутки сделать все.

— Постараюсь. Ремонтники отстали, с нами всего одна бригада из ремроты, и запчастей нет.

— Это уж твоя забота. Машина должна быть готова завтра к вечеру. Не будет готова, пеший по-танковому воевать пойдешь.

Рагозин задумался, походил вокруг танка, потом сел на корму и стал быстро переобуваться, тщательно перематывая портянки.

— В поход, что ли, готовишься? — спросил Рагозина Василий Агеевич, наблюдавший, как механик аккуратно навертывает на ноги портянки.

— В поход, Василий Агеевич, генератор искать пойду.

— А разве кто генератор потерял? — с притворным спокойствием спросил Мягков.

— Не то чтобы потерял, а за ненадобностью мог и бросить, — ответил Рагозин и пояснил: — Видел я, на переправе через Горный Тикич тридцатьчетверка оставлена. В боевом отделении у нее снаряды взорвались, все покорежено, а моторное — как будто не сильно пострадало. Думаю там генератор сиять и…

— Ты что, сдурел? Туда двадцать верст будет.

— Туда двадцать и оттуда двадцать, значит, сорок. Десять часов в пути с передыхом. Сейчас выйду, утром вернусь. Генератор поставить за час, вот и готовность.

— Гляди, паря, по такой-то грязи все ноги повыдергаешь и за двадцать часов не дотопаешь.

— Дотопаю. А тебя, Агеич, попрошу найти наших ремонтников. Видел я вчера, как они коробку на сгоревшей машине потрошили. Шестеренки в масле не сгорели, как новые светятся. Попроси их коробку перебрать, да мотор к замене генератора подготовить. А вы с Волковым помогите им.

— Валяй, если так лучше, а я что, я организую ремонтников.

Бросив за плечи пустой вещевой мешок и сунув в него всего два гаечных ключа, Рагозин двинулся в путь не оглядываясь.

— К Реброву загляни, что-нибудь из кухни на дорожку прихвати, выдохнешься, — подкрепиться понадобится! — крикнул ему вслед Мягков.

— Некогда. Не выдохнусь. Впроголодь идти легче.

Утром, когда земля задышала испариной, Рагозин возвращался в расположение батальона. Перекинув через плечо снятую с себя кирзовую тужурку, оставшись в черной от пота гимнастерке, он тяжело шагал прямо по лужам, не разбирая дороги. Перед его глазами, словно в люльке, смутно раскачивалась взмешенная гусеницами танков, грейдерка. От налипшей грязи сапоги стали пудовыми, в плечи глубоко врезались лямки вещевого мешка, тяжело нагруженного генератором и еще какими-то деталями. До смерти уставший Рагозин, подойдя к своему танку, увидел над его кормой треногу из бревен. А из трансмиссионного отделения, над откинутым броневым листом, торчала пара ног в грязных кирзовых сапогах. Рагозин, облокотившись на гусеницу танка, силился сбросить с себя тяжелый вещмешок. В это время из трансмиссионного отделения показался моторист в измазанной маслом стеганке и шапке-ушанке. Его лицо в черных масляных пятнах, расплылось довольной улыбкой, обнажив ряд мелких, как бисер, белых зубов. Пристально посмотрев на Рагозина, он спросил, продолжая улыбаться:

— Это ты тот самый, который сорок верст пехом отшагал за генератором?

— Я.

— Ну и как, устал, браток?

— Устал.

— Ну и чудак. Не мог подождать, когда корпусные ремонтники подтянутся.

— Чудак я был, когда за гайкой попусту тридцать верст бегал, а она рядом со мной лежала. А теперь нас на мякине не проведешь: пока ты корпусных ремонтников дожидаешься, мы из Умани гитлеровцев выгоним. А ремонтники на своих колесных летучках по такой грязюке до Умани и за две недели не подползут. Фашисты за это время всех девчат в Умани на каторгу угонят, а ты говоришь — чудак. Человек для того и существует, чтобы уставать от труда. Так моя мать всегда говорила. А ты разве не устал? У тебя вон с лица пот градом катится.

— Устал. За ночь тебе коробку сделали. Да мне что: я уж привычный.

— Вот видишь, и ты устал, хоть и закаленный. Давно воюешь?

— С первого дня.

— А я со второго. Так что мы с тобой в одном огне закалялись.

Услышав голос механика, показался из-за танка заряжающий Мягков и, удивленно уставившись на Рагозина, спросил.:

— Никак, пришел?

— Пришел, Василий Агеевич.

— Принес?

— Принес. Вот он, — показал Рагозин на вещмешок.

— Как это ночью ты его снял в потемках, да по такой грязи тащил?

— Вот он помогал, — показал Рагозин электрический фонарик. — Двигатель кто-то уж до меня пытался снять, да бросил приподнятым, так что до генератора было легко добраться. А тащить по такой грязи цель помогала. Наша цель теперь — как можно крепче бить фашистов, чтобы скорее войне конец пришел. Значит, и каждый танк необходимо содержать в постоянной готовности. Иначе нам с вами пришлось бы неисправный танк караулить, когда наши товарищи Умань будут от фашистов освобождать.

— Комбат будет доволен, к вечеру, видать, снова в дело пойдем. А я твою просьбу выполнил — ремонтников разыскал, договорился. Добрые работяги попались — даже на перекур не отрывались. Сейчас все закончим, только накрыть броню да испытать на ходу осталось. А чего это ты насчет гайки-то загибал?

— Не загибал, Василий Агеевич, а был такой смешной случай. Я ведь как-то говорил вам, что в детстве был беспризорным, а потом в сельхозколонию имени Крупской попал, что недалеко от Ярославля. Там уму-разуму набирался, приучался к труду. Еще там меня тянуло к технике. Все думал стать машинистом. Как-то поехали мы на сенокос, в пойменные луга. Наш эконом, бывший буденновец — Андрей Иванович, да десяток старших ребят с косами, а Паша Ломов на пароконной косилке. Ну а нас, мелкоты, человек двенадцать с граблями, чтобы валки ворошить да помогать копнить сено. Первый день поработали ладно. Гектаров пять повалили косами да столько же косилкой. Трава, как говорил Андрей Иванович, в пояс, густая не в прорез. Валки за день не просыхают, шевели не шевели. Вечером в заводи рыбешки наловили бредешком, ухи наварили. Ну я вам доложу — объедение!

— Ты, Иван, уж насчет ухи не вспоминай: аппетит и так волчий, а ты его подогреваешь, давай уж рассказывай натощак.

— Без ухи, так без ухи. В общем, поднялись мы на следующее утро чуть свет. По росе, значит. Косцы, поплевав в ладони, начали махать косами, а у Паши застрекотала косилка. До обеда наработались как следует, а перед самым обедом косилка вдруг замолчала. Смотрим, Паша Ломов лошадей пустил к траве, а сам суетится, бегает вокруг машины.

— Чуяло мое сердце, видать, поломалось что-то, — проговорил Андрей Иванович и, положив косу, быстро пошел к косилке. Я увязался за ним.

С косилкой действительно случилась поломка: приводное колесо крутится, а режущий нож не двигается, не режет, лишь мнет траву. Походили мы возле машины, повздыхали, заглянули в режущий механизм, ощупали приводное колесо, а причину неисправности не установили. Андрей Иванович почесал затылок и произнес:

— Кабы конь расковался или подпруга лопнула, я бы не задумался, а тут… черт ее поймет. Пойду лучше косой помахаю. Все ребятам подмога.

Андрей Иванович ушел, Паша Ломов увел лошадей, да тоже за косу взялся. А мне неохота оставлять неисправную машину. Остался я возле нее один, посмотрел внимательно каждый узел и обнаружил, что ведущая шестерня от приводного колеса не сцепляется с ведомой редуктора. Подумал я и решил вскрыть картер редуктора. Все равно, думаю, машина-то не на ходу, хуже не будет.

— Ну и загибаешь, механик, — продолжая устанавливать генератор, заметил Василий Агеевич улыбнувшись, — так сразу в редуктор и полез, не зная машины? Подай-ка мне ключ на семнадцать, потом ври дальше.

Рагозин взял ключ и передал его Мягкову, потом, не скрывая обиды, продолжал:

— Это какой мне интерес врать тебе? А полез потому, что дня три до сенокоса я помогал Андрею Ивановичу жатку налаживать, у них с косилкой одинаковый передаточный механизм. Когда открыл картер, пролив при этом часть масла, увидел, что на оси шестеренки нет гайки крепления. Не оказалось ее и в масле, оставшемся в нижней половине картера. Что я мог сделать без гайки? На стан пришел уже в сумерках, ребята поужинали, легли спать на душистом сене. Быстро проглотив оставленный мне ужин, я лег под стожок. Но сон не шел. Лезли в голову всякие мысли. Решил было даже побежать в косилке и попробовать вместо гайки намотать проволоку, да вдруг вспомнил, что в кузне среди железного лома я видел ящичек с разными болтами и гайками. Вскочил я из-под своего стожка, перемахнул через спящих ребят и побежал на усадьбу, совсем не думая, что до нее около двадцати верст.

До кузницы добрался уже утром, нашел гайки, нанизал их на проволоку — и ну обратно в луга. Еле доплелся, душа из тела вон. Только напрасно я таскался. Ни одна из гаек в связке не подошла. А сама гайка крепления лежала рядом в траве. Так что в нашем деле аккуратность да осмотрительность — главное дело.

Наконец генератор и коробку отремонтировали.

— Сейчас броню набросим, — довольно потирал руки Рагозин, — и машину можно обкатать вон там в балочке. Кстати и аккумуляторы подзарядятся. А завтра — на Умань! И не пешим по-танковому, а в полной боевой!

— Ты, механик, прикорни пару часов, выдохся небось, за дорогу, а завтра в дело, — настаивал башнер. — В бой усталому идти не дело, тем более на командирской машине. А опробовать машину мы и с ремонтниками опробуем…

— Нет уж, Василий Агеевич, опробовать машину после ремонта дозволь самому. Шестеренки-то коробки поставили приработавшиеся, а главный вал старый. Я должен сам прочувствовать, как будет вести себя коробка. Усталому в бой идти худо, а на неопробованной машине еще хуже. Отдохнуть успею и ночью.