Моя карта мира

«С какой стати я буду бегать взад-вперед? – возмущенно завопил он, не поднимаясь с кресла. – Я вас не просил сажать меня сюда! Вы меня впихнули сюда насильно, и я добровольно отсюда не уйду!»

На этот раз никто не стал тратить время на выяснение отношений с Васей – его опять привычно скрутили и перенесли на руках на его законное место номер шесть, где его опять крепко прижали и пристегнули. После чего остальные быстро расселись, и самолет, наконец, взлетел. Все были рады завершить поскорей этот чрезмерно затянувшийся полет.

Мы летели вдоль какого-то необычайно живописного ущелья – ведь это происходило до эры реактивных самолетов, стремительно мчащихся сквозь пространство  на большой высоте. Так что наш воздушный извозчик не слишком быстро скользил в узком извилистом коридоре, образованном отвесными стенами ущелья, временами почти касаясь этих стен гораздо ниже их зубчатых снежных вершин. Все пассажиры, как знатные, так и незнатные, прильнули к иллюминаторам, следя за открывающейся их взорам захватывающей картиной, на которой были ясно видны все фазы смены пейзажа, происходящие при переходе от одной высоты к другой.

И тут прямо над головой господина Гарримана возник Вася Кнопкин. Чуть покачиваясь в такт неровному скольжению самолета над воздушными ямами, он, не говоря ни слова, протянул руку и начал шарить по креслу за спиной американца. Все пассажиры, как по команде, оторвались от зрелища за окном и, парализованные удивлением, уставились на Васю, не понимая, чего он хочет. Через секунду, вырвавшись из оцепенения, на него пружинисто налетела стюардесса:

«В чем дело? Чего вы там шарите, Кнопкин?»

     Волновалась она напрасно: похоже, Вася Кнопкин уже потерял весь свой боевой запал. Смущенно улыбаясь, он пробормотал:

«Я фуражечку свою ищу. Она, наверно, между кресел провалилась».

И с торжеством вытащил из-за спины Гарримана слегка помятую кепку, которая и впрямь застряла между кресел.

Еще через час наш самолет, чистый, как слеза ребенка, приземлился в Сталинабаде. У трапа  была воздвигнута переносная трибуна, на которой с цветами в руках возносилось к небу все правительство Таджикской Советской Социалистической Республики. Когда мы начали спускаться по трапу, грянула громкая музыка - это выстроившийся рядом с трибуной духовой оркестр вносил свою лепту в торжественную встречу.

Назавтра в местных газетах появилось сообщение, что в Таджикистан с дружеским визитом прибыл бывший посол США в СССР Авэрел Гарриман.

О нас с Васей Кнопкиным ни в одной газете не было ни слова.

Но это не отменило факта нашего прибытия в  Таджикистан, во всяком случае, моего. Я, к сожалению, не знаю, что случилось с Васей после всех его выходок в самолете, доставившем правительству Таджикской ССР господина Гарримана в цветастых шортах и в пионерской панамке. Но я знаю, что случилось со мной.

Я стала очарованной пленницей ослепительно белого Сталинабада, ныне переименованного в Душанбе, затопленного прозрачным воздухом, который врывался из многочисленных ущелий сомкнувшегося высоко над городом горного кольца. Однако побродив недельку по его тенистым, журчащим арыками улицам, я почувствовала, что с языковой практикой дело обстоит плохо. По сути, по-таджикски мне разговаривать было не с кем, так как круг моих новых знакомых свелся к нескольким русским интеллигентам, зачастую еврейского происхождения, которые денно и нощно крутили бюрократические колесики республики, разгоняя таким образом ее склонную к восточному застою кровь. Я начала подумывать о бегстве куда-нибудь подальше, где никто не говорит по-русски.

Многочисленные русскоязычные советчики с удовольствием помогли мне выбрать маршрут  - по их словам, стоило съездить в районный центр Гиссар, где еще сохранилась древняя персидско-таджикская традиция, и в экзотические джунгли вокруг Тигровой Балки. Тигровая Балка находилась на самом юге Таджикистана,  - там, где Пяндж, сливаясь с Вахшем, образует Аму-Дарью. От одного звучания этих слов у меня начиналось романтическое головокружение, и хотелось немедленно тронуться в путь.

Единственным препятствием были деньги, вернее, полное их отсутствие. На свои скромные «командировочные» я едва-едва могла прожить впроголодь, в основном, ходя по вечерам в гости, где меня кормили ужином. В гости я ходила, а не ездила, как бы далеко это ни было, потому что не разрешала себе потратиться на автобусный билет. Выходило, что заманчивые поездки по таджикской глубинке были мне не по карману.

Сперва я попыталась что-нибудь заработать, написав несколько статеек в местную газету. Но из этого ничего не вышло – надо мной поиздевались и ничего не заплатили. Я до сих пор уверена, что меня намеренно проучили, чтобы я не зазнавалась, – дескать, пускай эта столичная штучка не воображает, будто она сходу способна вскочить в то кресло, к которому мы столько лет ползли, сбивая в кровь коленки.

И тут мои мудрые русско-еврейские советчики придумали остроумный ход конем: а почему бы мне, как будущему переводчику, не попросить денег у местного союза писателей на благородное дело освоения таджикского языка? Я быстро написала нужное заявление, и мне устроили встречу с самим председателем союза, легендарным Мирзо Турсун-Заде. Чем он, собственно, был легендарен, я толком так и не узнала, - разве, что той ходящей по лит-салонам легендой, будто все его поэмы при полном отсутствии оригиналов сочинил мой уважаемый мэтр, Семен Израилевич Липкин, не получивший потом ни гроша из присужденной за эти поэмы Государственной премии?

Мне повезло: легендарный ли, или мифический, Мирзо Турсун-Заде согласился меня принять – не без протекции, конечно, - и меня с трепетом ввели в его сильно затененный шторами кабинет. В правом дальнем углу кабинета стоял роскошный письменный стол полированного дерева, над которым едва-едва возвышался низкорослый, зато очень объемистый, всемогущий председатель. Про него без преувеличения можно было сказать, что он поперек себя шире: щеки у него по ширине были вровень с плечами, плечи вровень со столом, все остальное было скрыто от посторонних глаз мощными тумбами стола.

Великий человек молча выслушал мой сбивчивый лепет на его родном языке – я заранее заготовила свою речь, с помощью словаря разукрасив ее идиоматическими восторгами по поводу таджикского языка и таджикской поэзии. Он по-прежнему продолжал молчать, когда я произнесла последнее слово своей речи и застыла, с трудом переводя дыхание. Сердце мое учащенно билось – почему он молчит? Может, он не понял, чего я от него хочу? А хотела я тридцать рублей на дорожные расходы – для меня это была большая сумма, так как моя ежемесячная стипендия не доходила и до двадцати пяти.

Я краем глаза зыркнула на сопровождавшего меня доброжелателя, специалиста по капризам великого человека – может быть, надо чего-нибудь еще добавить? Но он, не дрогув ни одним мускулом в ответ на мой умоляющий взгляд, тоже  молчал, чуть склонив голову. Время текло мучительно медленно. Наконец через бесконечно долгий час – или это целый день прошел в молчании? – председатель, не шевельнув губами, произнес:

«Ман все равно».

После чего мой сопровождающий цепко ухватил меня за локоть и ловко вытолкнул из председательского кабинета, а потом, предостерегающе приложив палец к губам, так же молча поволок меня по коридору прочь от немедленно закрывшейся за нами двери. Когда мы вышли из зашторенного союза писателей на залитую солнцем улицу, он, наконец, произнес первые слова:

«Поздравляю, он дал вам деньги»,

«Откуда вы знаете? – не поверила я. – Что он сказал? На каком языке?»

«На таджикском. Так по-таджикски говорят, если не возражают».

Это было выше моего понимания, но деньги я получила, - целых тридцать рублей! - и даже довольно быстро, без лишней бюрократической волокиты. Первым делом я помчалась в Курган-Тюбе, откуда шел прямой, как мне по наивности казалось, путь в Тигровую Балку. Географически путь, быть может, был и прямой, но бюрократически он оказался непроходимым. Как выяснилось на месте, Тигровая Балка была на самой границе с Афганистаном, и туда не впускали без специального пропуска.

За пропуском мне пришлось отправиться в пограничную милицию, которая  приютилась в какой-то отдаленной улочке. Пока я ее нашла, я чуть не потеряла сознание от жары – ходить по выжженным солнцем улицам  Курган-Тюбе было вовсе не так приятно, как по продутым сквозняками улицам Сталинабада. Но главная обида состояла в том, что муки мои были напрасны – пропуска в Тигровую Балку мне не дали. Крепкоскулый начальник отдела пропусков внимательно выслушал меня и еще более внимательно осмотрел.

«С кем поедешь? - спросил он. – Попутчики есть?»

Я замялась, так как никаких попутчиков у меня не было: «Одна поеду».

 «Одна поедешь, да? В Тигровую Балку? Интересно получается. Хорошая молодая девушка одна поедет в Тигровую Балку – но назад не вернется».

«Почему не вернется?» - не поняла я.

«Потому что, когда хорошая молодая девушка одна едет в Тигровую Балку, она никогда назад не возвращается. Пропуска не дам», - отрубил начальник и указал рукой на дверь, давая понять, что разговор окончен.

Я начала лепетать что-то по-таджикски, объясняя, как мне важна языковая практика, но он уже отключился от меня и стал кричать что-то в телефонную трубку. Я повернулась и пошла прочь, глотая по дороге слезы разочарования. Делать в знойном Курган-Тюбе мне было нечего. Я с трудом доплелась до автобусной станции и купила билет в Гиссар.

Зато поездка в Гиссар полностью скомпенсировала мою курган-тюбинскую неудачу. Не говоря уже о самом городке, который оказался именно таким, какие мы изучали на лекциях по этнографии Таджикистана, я попала там прямо в яблочко – на следующий день после моего приезда начинался мусульманский праздник Курбан. О том, что Курбан начнется именно завтра, рассказала мне местная учительница, Джамиля, у которой я, загодя заручившись рекомендательным письмом от одной сталинабадской поэтессы, остановилась на ночлег.

Это письмо обеспечило мне не только гостеприимный приют, но также послужило пропуском в настоящий таджикский деревенский дом, - иначе мне вовек бы его не увидеть! Проходя от автобуса по извилистым, окаймленным арыками улочкам Гиссара, я тщетно пыталась себе представить, как выглядит таинственная, полностью огражденная от внешнего мира жизнь внутри этих глухих стен. Каждая улица выглядела, как глубокое ущелье, с двух сторон стиснутое слепыми глинобитными стенами - ни в одном из ее домов не было выходящих на улицу окон. Что они там делали, в этих домах? Никто никогда не выглядывал оттуда наружу, никто не смел заглянуть внутрь.

Я постучалась в ворота, мне открыла сама Джамиля. Я протянула ей письмо, она мельком глянула на подпись и, улыбнувшись, отступила от порога, давая мне дорогу. Я вошла и обомлела – после пыльного ада раскаленной послеполуденным солнцем улицы я оказалась в раю. По стенам вились виноградные лозы, образуя в углах тенистые беседки, вдоль струящегося поперек двора большого арыка пестрели узорчатые ковры цветов. Из одной беседки сквозь кружево виноградных листьев на меня с любопытством уставились три юные гурии в возрасте от семи до двенадцати лет – дочери Джамили.

Я вынула из сумки привезенную еще из Москвы коробку конфет и  приступила к долгожданной языковой практике. Девочки больше стеснялись, чем говорили, зато Джамиля, усадив меня на коврик в тени большого дерева, поставила на низенький столик две пиалы и чайник, и мы окунулись в увлекательную беседу обо всем на свете. Из всех обсужденных нами в тот вечер тем в моей памяти остались две. Одна –  о том, чем целые дни занимаются таджикские женщины в тенистой полутьме своих  наглухо закупоренных домов. Оказывается, завершив свои домашние хозяйственные дела, они собираются небольшими группками в доме одной из них и, попивая душистый чай из пиал, вышивают халаты и тюбетейки своих мужей, а то и на продажу. И при этом сосредоточенно разговаривают. Спрашивается, о чем? А о том самом – старшие подробно делятся с младшими разными хитрыми способами, какими можно ублажить мужчину в постели. А младшие внимают и заучивают детали. Им и книг по эротическому воспитанию не надо.

Другая тема - о завтрашнем празднике, на который в Гиссар съезжаются верующие мусульмане со всей Гиссарской долины, потому что раньше здесь практически была столица. От столицы остались развалины древней крепости и огромная базарная площадь, куда когда-то свозили товары из всей восточной Бухары, -  так назывались земли, завоеванные у восточных соседей штыками русской армии.

Назавтра я встала с утра пораньше и отправилась на базарную площадь. Шум стоял невообразимый, потому что народу, действительно, съехалось видимо-невидимо – на автобусах, на машинах, на телегах, на ослах и на верблюдах. Не говоря уже о тех, что пришли пешком. Все мужчины были одеты в некое подобие униформы – в густо-синие чапаны, слегка напоминающие старо-русские кафтаны. На головах у всех были вышитые тюбетейки. Сначала они челночно сновали по площади или стояли мелкими группами непрерывно сменяющегося состава, а я наблюдала за ними, затаившись у входа в старинное медрессе.

Потом раздался какой-то музыкальный звук, и неорганизованное броуновское движение сразу обрело форму – синие чапаны начали сноровисто выстраиваться в ровные шеренги, каждая длиной в пару сотен голов в тюбетейках. А может, и больше, - сосчитать их было непросто, но ряды их уходили так далеко, что отдаленные головы казались меньше размером, чем ближние. Они быстро выстроились и затихли. Над огромной площадью повисла почти бездыханная тишина, только журчала вода в арыках, да где-то в отдалении пронзительно взревывали ишаки. Молчание прервала почти столь же пронзительная мелодекламация муллы, временами переходящая в полупение.

Многотысячные синие ряды стояли недвижно, словно вытесанные из камня. И вдруг голос муллы взлетел еще выше, напоминая всхлип музыкальной пилы – и толпа на одном дыхании ахнула «Алла!». И тут же одним слаженным движением сотни рядов в тюбетейках упали на колени и, высоко задрав задницы в синем, ударились головами о хорошо утоптанную землю базарной площади. И застыли.

Я тоже застыла. Далеко-далеко уходили направо и налево одинаковые коленнопреклоненные ряды воинов ислама, высоко над площадью поднимался острый запах их сильно разогретых на беспощадном средне-азиатском солнце тел, упакованных в плотные чапаны.

Такого зрелища я не видела больше никогда, хоть уже тридцать лет живу в Израиле, где арабы регулярно справляют и Курбан, и Рамадан. Наверное, у нас это выглядит не менее впечатляюще, но меня никто не пустит на это поглядеть.

     И потому праздник Курбан, подсмотренный мною из-за полуприкрытой двери медрессе, остался в моей памяти воплощением сокрушительной силы ислама, не знающей ни сомнений, ни индивидуалистических метаний. Один короткий вскрик «Алла!» - и тысячи воинов ислама грохаются лбами о затоптанную многими поколениями землю, высоко вздымая к небу обтянутые синими чапанами зады.  

ОКНО В ЕВРОПУ

     Три долгих года после отказа в просьбе уехать в Израиль наша семья находилась в состоянии напряженной борьбы с властями. Чтобы выжить, мой муж, профессор Александр Воронель,  придумал для себя два поля деятельности, способных в какой-то мере удовлетворить духовные интересы  небольшой группы страдальцев, выброшенных из нормальной жизни безжалостной системой. Во-первых, он создал научный семинар «вне официальных рамок», в котором участвовали изгнанные с работы ученые разных профессий, во-вторых принялся за издание псевдо-научного этнографического журнала, получившего скучное, зато безобидное имя «Евреи в СССР».

Эти два неподсудных начинания стали с июня 1972 года отправной точкой нашей новой жизни. Научный семинар Воронель собирал каждое воскресенье в нашей квартире на улице Народного Ополчения. Все эти годы он действительно оставался строго научным, но стал весьма многолюдным. Первой жертвой популярности семинара пала я – ведь приходило человек тридцать-сорок, иногда их число добиралось до пятидесяти. Они затаптывали пол до черноты, и каждый чего-нибудь требовал, кто воды, кто кофе, кто внимания. Я уже не говорю о туалете, который сходу превращался в общественный, так что его приходилось потом долго драить и отмывать.

С кофе я покончила быстро, приспособившись удирать из дому за пять минут до прихода первого гостя. С туалетом пришлось смириться, а  пол от загрязнения я по мере сил спасала, строго-настрого запретив заходить в комнаты в уличной обуви. В результате, все постоянные члены семинара принесли к нам в дом свои тапочки, для которых пришлось выделить в коридоре специальный ящик, весьма напоминающий лоток старьевщика.

С еженедельным нашествием «семинаристов» можно было бы смириться, если бы все они, - в основном профессионалы высокого класса, иначе их бы не задерживали в СССР, - по окончании семинара мирно расходились по домам. Однако многие из них, внезапно выброшенные из привычной жизни  в пустоту отщепенчества, не для того съезжались со всех концов Москвы в нашу квартиру, в которую загодя привезли свои комнатные туфли. Воспринимая эти туфли как постоянный пропуск, они разбредались по нашим тесным комнатушкам и заводили долгие дискуссии обо всем на свете.

В начале 1974 года Воронель задумал провести в нашей квартире не простой семинар, а международный. Как только шесть нобелевских лауреатов-физиков заявили о своем желании принять участие в семинаре, профессор Э. Любошиц, живший уже в Израиле, собрал в Иерусалиме пресс-конференцию и официально назначил дату семинара на 3 июля 1974 года. Дата эта, выбранная исходя из удобства иностранных гостей, случайно совпала с датой приезда в Москву тогдашнего президента США Ричарда Никсона, назначенной позже.

После заявления  профессора Любошица, опубликованного во всех крупнейших газетах мира и переданного по радио всеми «голосами», КГБ повел на нас решительное наступление на всех фронтах. Эмиля Любошица, переходившего на зеленый свет иерусалимскую улицу, сбил грузовик, немедленно удравший, оставив Любошица без сознания в придорожных кустах.

Вскоре после этого у нас появился ленинградский писатель Володя Марамзин, который утверждал, что он сбежал из-под надзора КГБ, чтобы повидать нас. Он действительно жил тогда под надзором, - в Ленинграде шла подготовка процесса по делу группы интеллигентов, собравших для печати сборник стихов И. Бродского. КГБ выпустило Марамзина к нам не случайно: с тех пор главная линия атаки на нашу семью пошла по делу Марамзина. Нас много раз арестовывали, обыскивали и допрашивали ленинградские следователи, пытающиеся увязать наш журнал «Евреи в СССР» в один антисоветский узел с подрывной деятельностью группы Марамзина.

Никогда не забуду свое первое осознание «их» пугающего присутствия. Мы провели вечер у  друзей, редких обладателей телефона, дожидаясь телефонного разговора с Израилем. Закончив разговор, мы направились к метро. Было поздно и темно. Вдруг где-то зафыркал заведенный мотор автомобиля, который начал приближаться, не нарушая темноту светом фар. Я оглянулась и увидела черную массу автомобиля, который полз по мостовой рядом с нами со скоростью наших шагов. Нас проводили до входа в метро и снова встретили у выхода на нашей станции, откуда так же, ползком, сопроводили до самого подъезда.

К настоящему действу власти приступили на следующей неделе - среди наших соратников начались аресты. Ночью я выглянула в окно – на асфальтовой полоске, где стоянка была строго запрещена, темнел силуэт припаркованноого автомобиля.

Они пришли за Воронелем наутро. Я объявила им, не отворяя дверь, что мужа нет дома. Они, точно зная, что он дома, попытались настаивать, но я не уступила, и они, потоптавшись под дверью, ушли.

Мы занялись своими делами, притворяясь, будто  ничего не произошло. Часа через два муж объявил, что он идет по делам. Я сказала:

«Ты подожди, а я выйду осмотрюсь».

Долго осматриваться не пришлось – серая «Волга» стояла прямо у подъезда, где парковаться было запрещено. Из каждого ее открытого окна торчали локти, которые при виде меня поспешно втянулись внутрь. Я развернулась и помчалась по лестнице вверх, а вслед за мной затопали быстрые ноги. Я представила, как я отпираю дверь, а сильные руки толкают меня в спину и они врываются в квартиру у меня на плечах. Ужаснувшись, я опять развернулась, растолкала своих преследователей, и, прыгая через две ступеньки, выбежала на улицу.

«Волга» за мной не поехала, и я поспешила к метро, обдумывая на ходу, как дать знать Воронелю, что они ждут его под дверью – ведь телефона у нас не было. Первым делом я позвонила из телефона-автомата Игорю Губерману, и попросила поехать задержать Александра.

Оказавшись предоставленными самим себе, эти двое и задумали осуществить идею бегства из окна на связанных простынях. Простыни они связали так прочно, что потом пришлось их так и выбросить связанными.

При каждом вывешивании простынной веревки из окна дежурные кагебешники выскакивали из машины и выстраивались под окнами. И с другой стороны дома тоже обнаружилась «Волга» с четырьмя седоками, которые при виде веревки вели себя точно так же. В конце концов, Воронель и Губерман отчаялись и заснули. Это было большой моей удачей – я не сомневаюсь, что спускаясь ночью на веревке с третьего этажа по отвесной стене, мой дорогой профессор обязательно сломал бы себе или руку, или ногу, или шею.

Наутро Губерман отправился проверить, куда делись машины. Выйдя на улицу, он убедился, что в поле зрения подозрительных «Волг» нет, и помчался наверх с триумфальным криком: «Они уехали!».

Не успел Воронель сделать и двух шагов по направлению к метро, как его окружила стайка молодых людей при пиджаках и галстуках. Опознав их, Воронель вбежал в овощной магазин и стал в очередь. Двое из молодых людей в галстуках последовали за ним и тоже стали в очередь.  Воронель понял безнадежность стояния в очереди и вышел из магазина, молодые люди в галстуках немедленно потеряли интерес к овощам, и вышли вслед за ним. Как только Воронель переступил порог магазина, на него, прямо по тротуару, задним ходом помчалась серая «Волга», резко притормозила рядом, и кто-то распахнул изнутри заднюю дверцу. Молодые люди с двух сторон уперлись Воронелю в спину и стали заталкивать его в машину. Тут бы ему и смириться, но он решил сопротивляться, уперся руками в раму автомобиля и начал лягать своих похитителей.

Похитители не растерялись: они удвоили усилия, и втолкнули Воронеля в «Волгу». И доставили в приемную КГБ, где его, запугивая, продержали целый день. От него требовали, чтобы он подписал протокол об антисоветском характере своей деятельности, а он отказывался.

Тем временем я вышла на связь с иностранными корреспондентами, которые в те годы  охотно паслись на ниве еврейского движения. Так что уже через пару часов об аресте Воронеля говорили все «русские голоса» зарубежных радиостанций.

К вечеру Воронеля отпустили, и он приехал к друзьям, у которых собрались члены нашей группы. Часов после одиннадцати мы вызвали такси.  Когда такси подъехало к подъезду, там уже стояли две серых «Волги», все восемь седоков которых выстроились в два ряда по четыре вдоль асфальтированной дорожки, ведущей от дома к тротуару.      Подойдя к такси, мы увидели перекошенное от страха лицо таксиста, который стал дрожащим голосом спрашивать, что мы ИМ сделали. У него был повод волноваться – на каждом светофоре обе «Волги» стискивали нас с двух сторон, а их пассажиры со злобными ухмылками разглядывали нас, высунувшись из окон. Поэтому таксист попросил нас расплатиться заранее и умчался прочь.

Мы остались с ними в темноте. Я была вне себя от ужаса, а Воронель всячески изображал бесстрашие. Мы вошли в парадное, где  царила полная тьма, хоть обычно в советских подъездах всегда горел свет. Они - все восемь - вошли, опередив нас, и выстроились полукругом, загораживая вход на лестницу. 

Они стояли молча в ряд, мы тоже, у одного из них, в кепочке, в углу рта дымилась сигаретка. «Ну все, сейчас забьют насмерть» - обречено подумала я.

Я не выдержала первая и выкрикнула:

«Что вам надо?».

Тот, в кепочке, перекатил сигарету из одного угла рта в другой:

«Слушай, профессор, если ты еще раз попробуешь играть с нами в такие игры, мы тебе руки-ноги переломаем».

Как только он заговорил, меня словно отпустило: я почувствовала – приказа нас бить «им» пока еще не  дали, - и, рассекая их строй плечом, стала подталкивать Воронеля к лестнице. Но в него прочно въелся жестокий опыт детской исправительной колонии, которую справедливо приравнивают к самому страшному кругу ада. Ощутив ситуацию сходной с лагерной, он сказал наглой морде в кепочке:

«Не смейте обращаться ко мне на «ты»!

Если бы не драматизм этой западни в темном подъезде, я бы расхохоталась, но мне было не до смеха. А Воронель не унимался:

«А вас не накажут, если вы мне руки-ноги переломаете?»

На что главарь в кепочке ответил, по-прежнему не переходя на «вы»:

«Может, и накажут, но у тебя-то руки-ноги уже будут переломаны».С этого дня пошла новая, вскоре ставшая привычной, рутина с постоянными арестами. Обычно к концу дня Воронеля отпускали, так и не добившись от него никаких уступок. Иностранные «голоса» надрывались по всем радиостанциям, бесконечно повторяя ставшую уже привычной формулу «Профессор Александр Воронель...».

Сотрудники КГБ не только нашпиговали нашу квартиру микрофонами, но и входили туда, когда им было угодно. Однажды, возвратясь после многочасового отсутствия, мы обнаружили на зажженной газовой конфорке кипящий чайник, полный до верха. Я даже не успела возмутиться, как явился один из наших ангелов-хранителей, участковый милиционер Коля. Я его упрекнула:

«Если уж вы входите в нашу квартиру, когда хотите, то хоть газ выключайте перед уходом».

Коля поглядел на кипящий чайник и начал поспешно оправдываться: 

«Это не мы, это Эс-Эс-овцы!».

Наши личные Эс-Эс-овцы Володя и Вадя, окружили нас таким вниманием, будто в их жизни не было никого дороже нас. Тем временем дата конференции приближалась. Воронеля в очередной раз потащили в КГБ, на встречу с их генералом. Генерал требовал, чтобы Воронель отказался от руководства семинаром и лег в больницу под предлогом инфаркта.  «В противном случае...» - генерал прервал сам себя и значительно замолк.

Но не для того Воронель все это затевал, чтобы так просто сдаться, тем более, что от любезного приглашения в больницу КГБ с диагнозом «инфаркт» было недалеко до заключния «скончался от сердечной недостаточности».

После неудачной попытки вынудить Воронеля к уступкам аресты стали судорожными и бессистемными: по три-четыре  раза на дню. А как только отпустят, тут же посылают вслед машину и волокут обратно на Лубянку.

Я думаю, криминальные психологи КГБ разработали эту систему игры в кошки-мышки, чтобы измученная мышка уже мечтала о том дне, когда кошка, наконец, ее сожрет.                                                                                                                                                              Не могу сказать этого о себе: когда двадцать пятого июня, Воронеля в очередной раз арестовали и больше не отпустили, я вовсе не испытала облегчения. Лишенные привычного удовольствия играть в кошки-мышки с Воронелем, Володя и Вадя вскоре снова оживились, решив продолжить игру со мной.

Кампанию против меня начал наш придворный милиционер Коля – он вперся в квартиру без приглашения и приступил к дружеской беседе:

«Вот вы, - произнес он почти с нежностью, пожирая меня любящими глазами кошки, зажавшей в когтях мышку, - женщина молодая, а входите в подъезд без провожатых. А вдруг вас поджидает хулиган, который что угодно может с вами сделать? И мужа вашего нет дома, кто же вас защитит?».

«Вы что, Коля? -  полюбопытствовала я, - хотите охранять меня, пока мужа нет?»

«Нет, охранять вас у меня нет возможности, - отклонил мое предложение Коля, слегка разжимая когти. - Но вам бы лучше временно пожить у каких-нибудь друзей».

Вот чего они хотят - выставить меня из квартиры, адрес которой разрекламирован по всему миру!

Сидеть в полной неизвестности в доме без телефона было невыносимо.  И я отправилась в путь – без прямой цели, просто куда-нибудь, чтобы узнать новости. Не успела я завернуть за угол, как на меня с воем прямо по тротуару задним ходом помчалась машина. Прохожие шарахнулись в стороны, а я застыла на месте, как кролик перед удавом. Машина притормозила рядом со мной, дверца распахнулась, и я в мгновение ока очутилась в сером сумраке салона.

Двое молодых людей в пиджаках и галстуках стиснули меня плечами. Мы молча проследовали в какую-то контору, где меня поджидал мой личный Эс-Эсовец Володя. Хоть его рыхлое лицо ничем не напоминало твердое обличье участкового Коли, он смотрел на меня точно так же – взглядом кошки, любящей свою мышку.

Его речь свелась к тому же требованию, что и Колина,  – чтобы я не смела возвращаться к себе домой, а не то мне будет хуже. Потом он вышел и оставил меня в одиночестве. В комнату время от времени входили какие-то люди, оглядывали меня с ног до головы и снова уходили. Никто и не думал объяснять мне, зачем я там сижу и чего жду.

Через пару часов меня отпустили, хотя никто не позаботился даже сказать мне, куда меня завезли. Уже вечерело, и нужно было решать, куда податься ночевать.

Я оказалась на незнакомой станции метро и слегка сбилась с пути. И тут мне показалось, что за мной следят - при каждом моем ошибочном маневре какие-то люди спешили повторить мои ошибки. Тогда, чтобы проверить свои подозрения, я решила выйти из метро на станции «Охотный ряд» и пойти в ЦДЛ пешком по улице Герцена, время от времени садясь в троллейбус и тут же из него выходя. Я шла в ЦДЛ, потому что там под лестницей стояла тумбочка с безликим телефоном, из которого я могла бы позвонить корреспондентам иностранных газет. Не прошла я и двух кварталов, как мои подозрения превратились в уверенность. За мною шли, причем не вдвоем, не втроем и даже не вчетвером. Мне стало страшно – чего им от меня нужно? Дождаться, пока я войду в какой-нибудь подъезд, и там переломать мне руки-ноги? Идти дальше пешком не было смысла, и я вскочила в первый же подъехавший троллейбус.

Почти бегом дойдя до ЦДЛ, я предъявила привратнику красную книжечку Литфонда и с облегчением вскочила в прохладный вестибюль, наивно надеясь, что моих провожатых туда не впустят. Как бы не так -  у них были свои книжечки, почище моей! Я прошла в ресторан, подсела к двум симпатизирующим мне секретаршам и заказала кофе. Мои «мальчики» вошли вслед за мной, сели за соседний столик и тоже заказали кофе  - я взглядом указала на них своим приятельницам.

Пока я дрожащей рукой размешивала сахар в чашке, одна из секретарш успела  шепнуть мне, что из подвального коридора, ведущего к уборным, есть выход в кухню, а из кухни можно через черный ход выскользнуть во двор.