Зимний Собор

ЕЛЕНА КРЮКОВА ЗИМНИЙ СОБОР КНИГА СТИХОТВОРЕНИЙ Моему сыну Николаю Крюкову посвящаю Избранное из всех моих Времен – отныне и навсегда ЗАПАХ КЕРОСИНА – ЗАПАХ ЖИЗНИ В сем мире я поругана была. На топчане распята. В морду бита. И все ж – размах орлиного крыла Меж рук, воздетых прямо от корыта. Елена Крюкова Протягивая Адаму яблоко, не соблазняет. Кормит. Вытягивает с того света. Не в райских кущах происходит дело – скорее в джунглях, а по-нашему, «в тайгах», а еще более по-нашему – в бараке сезонников, в приемном покое дурдома, в преисподней метро. И она, поденка, сезонница, железнодорожка, прошедшая через стон вокзалов и вой кладбищ, не может обойтись без тысячелетних мифов, и вычитывает их из старинных книг, и все пытается соединить с этим стоном, с этим воем, с этим хрипом, с этим матом. Христос у нее не по Тивериадской воде идет, Он бежит по тонкому байкальскому льду и, добежав, просит глоток водки, и на Него набрасывают тулуп. Волоча крест по грязи, просит у встречного мужика курнуть. Магдалина – девочка с косичками… Целует ледяную ступню, рассыпая волосы по сугробу. Холодно. Снежной белизной замыкается черный путь. И не в «яслях лучезарных» эта жизнь начинается, а в «проходных дворах», в «дыму котельных». Вот это Рождество: Искусаны в кровь одичалые рты. Никто не подходит. Храпят акушеры В каптерке. И болью предродовой веры Бугрятся божественные животы. Не рабский зрак – содомский. Когда-то безумная смелость требовалась от художника – сквозь божественное ослепление прорваться к реальности: написать Магдалину площадной девкой. Теперь безумная кротость требуется: написать площадную девку – Магдалиной. В нашем низком прозреть – высокое. Катят в лимузинах «новые русские»; чернобыльские вдовы глядят вслед их выхлопам. Стучат топоры рубщиков на рынках, малиновым цветом горят скулы девок, и никто не скажет, что же это с нами: конец света? возрождение? припадание к христианским истокам? дикий взрыв языческой мощи? Неважно. Так и так – любить. «Язычники, отребье обезьяны, я так люблю, беспомощные, вас, дерущихся, слепых, поющих, пьяных, глядящих морем просоленных глаз…» «Люблю» – слово слепящее, оно открывает наготу душ и немощь тел. Оно роднит теперешнего афганского калеку с доходягой сорок шестого года, ведущим «по дегтю озерной волны» баржу с прогнившей картошкой. Довезет? Загнется? Смерть – таинство, смерть – быт. Детям варят желатин. За слиток масла платят золотом. За кусок проржавленного сала могут убить, как убили мужика «на Карповке». Запах керосина – запах жизни. Это жизнь, где война равна миру. «Отец не плакал – он давал слезам затечь обратно в душу». На той барже – отец, как явствует из биографических створов героини. А может, сын, как явствует из ее воспаленных чувств. Какая разница? Отец, сын, или муж – все едино в мире, равном войне, где надо спасать каждого. На то и женская душа, чтобы спасать, не различая, свой или чужой, потому что свои – все. «Мои сыны они – и бледный лейтенант, и зэк пропащий». В мужчине сила, в женщине слабость – ответил когда-то основоположник научного коммунизма на вопрос шуточной анкеты, невзначай сформулировав нешуточный принцип, на котором по традиции стоит человеческая природа. В России, как всегда, все «наоборот»: российская реальность поменяла детей природы местами. В мужчине не чувствуется патентованной силы, и потому эту силу ищет в себе женщина. Не писаная красавица и не Магдалина с косичкой, а двужильная конь-баба, в морщинах, с иссохшей грудью, с распяленным ртом, с дощатыми углами плеч, со звонкими топорищами ключиц, с животом в рубцах. Только такая и справится. – Вставай, мужик, дурак, какой ты глупый – Замерзнешь, задубеешь, заскулишь… Тебя целую крепко прямо в губы, Прогоркло, пьяно дрогнувшие лишь. Такая оживит. Мертвого поднимет! Тут тебе не в горящую избу и не коня на скаку, тут – из духовного Чернобыля выволакиваться надо, и железных коней укрощать пожутче есенинских. И не традиционными средствами (соловей… роза… – в наших-то широтах?!), а тем спасать, что порождает и «соловья», и «розу», и весь эротический арсенал лирики на нашем колотуне. «Ибо Эроса нет, а осталось лишь горе – любить». Она любит. «Невидяще, задохнуто, темно. Опаздывая, плача, проклиная. До пропасти. До счастия. До края…» Нижегородка Елена Крюкова, стихи которой я цитировал, – ярчайшее дарование в лирике последних лет. Но я не о «лирике». Я о женской душе, которая соединяет в нас концы и начала, упрямо вчитывая «русское Евангелие» в нашу неповторимую жизнь. Лев Аннинский СЕВЕРНАЯ СТЕНА ФРЕСКА ПЕРВАЯ. КРАСНЫЕ ГРАНАТЫ НА БЕЛОМ СНЕГУ ИЗГНАНИЕ ИЗ РАЯ. МЕТЕЛЬ Я была такой маленькой, маленькой. В жгучей шубе пуховой. Непрожаренной булочкой маковой в пирожковой грошовой. Тертой в баньке неистовой матерью – Чингисханской мочалкой. Оснеженной церковною маковкой – занебесной нахалкой. Над молочными стылыми водами… – плодными ли, грудными… – Я шагала январскими бродами и мостами пустыми. Грызла пряник на рынке богатеньком – винограды в сугробах!.. Надо мной хохотали солдатики, за полшага до гроба… Пил отец и буянил торжественно… Мать – мне горло лечила… Я не знала тогда, что я – Женщина, что я – Певчая Сила. Мне икру покупали… блины пекли!.. Ночью – корку глодали… Вот и вылились слезы, все вытекли, пока мы голодали… Это после я билась и мучилась, била камни и сваи… Я не знала, что – Райская Музыка, что – в Раю проживаю… Что снега васильковые мартовские под крестами нечищеными – Это Рай для хохочущей, маленькой, херувимочьей жизни… Светлый Рай!.. – со свистками и дудками молодых хулиганов, С рынка тетками, толстыми утками, – боты в виде наганов, – С пристанями, шкатулками Царскими, где слюда ледохода, – То ль в Хвалынское, а может, в Карское – твой фарватер, свобода!.. – Рай в варенье, в тазу, в красных сливинах! В куржаке, как в кержацких Кружевах!.. Рай в серебряных ливнях, Рай в пельменных босяцких!.. Майский Рай синих стекол надраенных!.. Яшмы луж под забором!.. Рай, где кошки поют за сараями – ах, архангельским хором!.. Ангелицы, и вы не безгрешные. В сердце – жадная жила. Я не знала – орлом либо решкою! – где, когда – согрешила. Где я сгрызла треклятое яблоко, в пыль и в сок изжевала!.. Где надела преступные яхонты, Зверя где целовала… Мать завыла. Собака заплакала. Рвал отец волосенки. Поднял Ангел свечу: оземь капала воском горьким и тонким. Затрубили из облак громадные, несносимые звуки. В грудь, в хребет ударяли – с парадного – костоломные руки. И воздел Ангел меч окровяненный, Как солдат, первым злом одурманенный, “Вон!” – мечом указал мне: На метель, острым рельсом израненную, На кристаллы вокзалов. Вот твой путь, сумасшедшая грешница. Вот повозка стальная. Вот трясутся кровать и столешница на булыжниках Рая. И заплакала я. И метелица била в ребра, как выстрел. Жизнь, ты бисер! Ты килька, безделица! Черный жемчуг бурмистров! Пиво в Райской канистре шоферичьей… Дай хоть им поторгую… …………………………………………………………………………………………………. …об изгнаньи из Рая – без горечи И без слез… – не могу я… *** Я из кибитки утлой тела Гляжу на бешено гудящий подо мной Огромный мир, чужой. Я не успела Побыть в нем шлюхой и женой. А только побыла я танцовщицей На золотых балах у голых королей; А только побыла я в нем царицей Своей любви, Любви своей. БЕГ Останови! – Замучились вконец: Хватаем воздух ртом, ноздрями, С поклажей, чадами, – где мать, а где отец, Где панихидных свечек пламя, – По суховеям, по метелям хищных рельс, По тракту, колее, по шляху, – Прощанья нет, ведь времени в обрез! – И ни бесстрашия, ни страха, – Бежим, бежим… Истоптана страна! Ее хребет проломлен сапогами. И во хрустальном зале ожиданья, где она, Зареванная, спит, где под ногами – Окурки, кошки, сироты, телег Ремни, и чемоданы, и корзины, – Кричу: останови, прерви сей Бег, Перевяжи, рассекнув, пуповину! Неужто не родимся никогда?! Неужто – по заклятью ли, обету – Одна осталась дикая беда: Лететь, бежать, чадить по белу свету?! Ползти ползком, и умирать ничком – На стритах-авеню, куда бежали, В морозной полночи меж Марсом и стожком, Куда Макар телят гонял едва ли… Беги, народ! Беги, покуда цел, Покуда жив – за всей жратвою нищей, За всеми песнями, что хрипло перепел Под звездной люстрою барака и кладбища! Беги – и в роддома и в детдома, Хватай, пока не поздно, пацаняток, Пока в безлюбье не скатил с ума, Не выстыл весь – от маковки до пяток! Кричу: останови!.. – Не удержать. Лишь крылья кацавеек отлетают… Беги, пока тебе дано бежать, Пока следы поземка заметает. И, прямо на меня, наперерез, Скривяся на табло, как бы от боли, Патлатая, баулы вперевес, Малой – на локте, старший – при подоле, Невидяще, задохнуто, темно, Опаздывая, плача, проклиная… Беги! Остановить не суждено. До пропасти. До счастия. До края. КЛАДОВКА …Старый граф Борис Иваныч, гриб ты, высохший на нитке Длинной жизни, – дай мне на ночь поглядеть твои открытки. Буквой “ЯТЬ” и буквой “ФИТА” запряженные кареты – У Царицы грудь открыта, Солнцем веера согреты… Царский выезд на охоту… Царских дочек одеянья – Перед тем тифозным годом, где – стрельба и подаянье… Мать твоя в Стамбул сбежала – гроздьями свисали люди С Корабля Всея Державы, чьи набухли кровью груди… Беспризорник, вензель в ложке краденой, штрафная рота, – Что, старик, глядишь сторожко в ночь, как бы зовешь кого-то?! Царских дочек расстреляли. И Царицу закололи. Ты в кладовке, в одеяле, держишь слезы барской боли – Аметисты и гранаты, виноградины-кулоны – Капли крови на распятых ротах, взводах, батальонах… Старый граф! Борис Иваныч! Обменяй кольцо на пищу, Расскажи мне сказку на ночь о Великом Царстве Нищих! Почитай из толстой книжки, что из мертвых все воскреснут – До хрипенья, до одышки, чтобы сердцу стало тесно! В школе так нам не читают. Над богами там хохочут. Нас цитатами пытают. Нас командами щекочут. Почитай, Борис Иваныч, из пятнистой – в воске! – книжки… Мы уйдем с тобою… за ночь… я – девчонка… ты – мальчишка… Рыбу с лодки удишь ловко… Речь – французская… красивый… А в открытую кладовку тянет с кухни керосином. И меня ты укрываешь грубым, в космах, одеялом И молитву мне читаешь, чтоб из мертвых – я – восстала. *** Земля?!.. Вы кому расскажите. А воля?!.. – пропита дотла. В парче грязнобурые нити Двуглавого вышьют орла. А мы его ножичком вспорем И выпорем золото лет. А мы о Священном не спорим: Ведь нынче Священного нет. Ты можешь мне врать, завираться, Ладонь прижимать ко груди, Ночьми перемалывать Святцы, Молить и снега, и дожди!.. – Не верю. Ни слову не верю! Ни лику! Ни слезной скуле! Закрыты Небесные двери. Поземка метет по земле. РОЖДЕСТВО Рычала метель, будто зверь из норы. Летел дикий снег. Жженый остов завода Мертво возлежал под огнем небосвода. Зияли, курясь, проходные дворы. Трамваи – цыганские бубны – во тьме Гремели. Их дуги – венцами горели, Сквозь веко окна ослепляя постели – В чаду богадельни и в старой тюрьме. Куда-то веселые тетки брели. В молочном буране их скулы – малиной Пылали! За ними – приблудная псина Во пряничной вьюге горелой земли Тянулась. Кровавые гасли витрины. Спиралью вихрился автобусный смог. Народ отдыхал. Он давно изнемог Нести свое тело и душу с повинной И класть их, живые, у каменных ног. Тяжелые трубы, стальные гробы, Угодья фабричные, лестниц пожарных Скелеты – все спало, устав от борьбы – От хлорных больниц до вагонов товарных. Все спало. Ворочалось тяжко во сне – В милициях пыльных, на складах мышиных, В суконных артелях, в церковном огне, Где ночью все помыслы – непогрешимы… Ночь темной торпедой по белому шла, По белому свету, песцовому дыму Котельных, где – Господи! – мало тепла Для всех наших милых, так жарко – любимых… Шла смертная ночь – тем подобьем смертей, Что мы проживем еще – каждый как может, – Шла бредом дитяти, морозом по коже И пьяными воплями поздних гостей… Спи, мир, отдыхай! Ночь на это дана. Труд выжег всю плоть. Сохрани душу живу. В казенных рубахах святых индпошивов Спи, свет мой, калека, слепая страна… Но дом был на улице. Номер с него Бураном сорвало. Обмерзлые ветки Гремели по стрехам. А там – торжество Творилось: на радость потомкам и предкам. Искусаны в кровь одичалые рты. Никто не подходит. Храпят акушеры В каптерке. И болью предродовой веры Бугрятся божественные животы. И, выгнувшись луком, Мария зовет Сиделку, пьянея, дурея от боли… О люди вы, люди, не слышите, что ли! Он – вот Он, приходит, рождается, вот! Вот – темя сияет меж ног исступленных! А свет золотой! А в крови простыня! Так вот чем кончаются царства и троны…

– Мария, Мария, ты слышишь меня!

Идет Он на свет не в яслях лучезарных, Где плачет овца, улыбается вол, – В гудках пассажирских, в крушеньях товарных, В домах, где – кутьями уставленный стол! Идет Он на свет не под нежные губы, Мария, твои, – а под ругань блатных, Под грузчицкий хохот, буфетчицам любый, Под матерный посвист и водочный дых! Идет Его бедное тельце, сияя Щуренком в протоке – во смрады громад Фабричных предместий, машинного Рая, Где волк человеку – товарищ и брат… Да, Господи Боже, досталось родиться Вот именно здесь, в оголтелой земле, Где в трубах метро преисподние лица Летят, как снега по дегтярной зиме! Да, мальчик, сынок, пей до дна эту чашу: Такую нигде уже не поднесут – Последний приют заметелен и страшен, И ученики – от Креста не спасут… Кричи же, Мария! Пустынна палата. Кричи же, родная! О счастье – кричать, Пока ты – звериным усильем – распята, Пока на устах твоих – вопля печать! Ори! Это счастье – все выкричать в лица Наемных врачей и воровок-сестер, И криком родильным – и клясть, и молиться На сытый очаг, погребальный костер, И в небо упертые копья коленей Внезапно – до хруста костей – развести, И вытолкнуть – Бога иных поколений!.. …И крик оборвется. Помилуй. Прости. Обмоют. Затянут в больничную ветошь. Придут с молоком и лимоном волхвы. И станет метель Ему – Ветхим Заветом, Твердимым устами российской молвы. Он будет учиться любови у старцев На овощебазах да на пристанях. Он с первой любимой не сможет расстаться На грозном вокзале, в дымах и огнях… Ему ляжет Русь и мазутом и солью Под легкие, злые мальчишьи ступни… Бери эту землю. Болей этой болью. Прости. И помилуй. Спаси. Сохрани. *** С размалеванными картинами У гостиниц инших сижу. Меж нарисованными каминами Греюсь; пальцем по ним вожу. Руку в варежку песью засовываю. Купи живопись, воробей!.. Я устала есть похлебку нарисованную Нарисованной ложкой своей. КУТЕЖ. ХУДОЖНИКИ Поле боя – вся дымится: рюмки, руки и холсты. Дико пламенеют лица, беззастенчиво просты. Пьяным – легше: жизнь такая – все забудешь, все поймешь. Над тарашкою сверкает именной рыбацкий нож. Это Витя, это Коля, это Костя и Олег Разгулялися на воле, позабыв жестокий век. И домашние скандалы. И тюрьму очередей. И дешевые кораллы меж возлюбленных грудей… Костя, беленькой налей-ка под жирнущую чехонь!.. Вьюга свиристит жалейкой. В рюмке – языком – огонь. Колька, колорист, – не ты ли спирт поджег в рюмахе той?!.. Да, затем на свете были мы – и грешник, и святой, – Чтоб не в линзу водяную ложь экрана наблюдать – Чтобы девку площадную Магдалиной написать, Чтобы плакать густо, пьяно от бескрасочной тоски, Лик холщовый, деревянный уронивши в сгиб руки, Потому как жизнь и сила – в малевании холста, Потому как вся Россия без художников – пуста! Первобытной лунной тягой, грязью вырванных корней Мы писать на красных флагах будем лики наших дней! По углам сияют мыши вологодским серебром… Ничего, что пьяно дышим. Не дальтоники. Не врем. Дай бутылку!.. Это ж чудо… Слабаку – не по плечу… Так я чохом и простуду, и забвение лечу. Стукнувшись слепыми лбами, лики обмакнув в вино, Мы приложимся губами к той холстине, где темно… И пройдет по сьене жженой – где вокзал и где барак – Упоенно, напряженно – вольной страсти тайный знак! Ну же, Костя, где гитара?!.. Пой – и все грехи прощай!.. Этот холст, безумно старый, мастихином не счищай… Изнутри горят лимоны. Пепел сыплется в курей. Все дымней. Все изнуренней. Все больнее и дурей. И, хмелея, тянет Витя опорожненный стакан:

-         Наливайте… Не томите… Хоть однажды – буду пьян…

МАТЬ МАРИЯ Выйду на площадь… Близ булочной – гам, Толк воробьиный… Скальпель поземки ведет по ногам, Белою глиной Липнет к подошвам… Кто ТАМ?.. Человек?.. Сгорбившись – в черном: Траурный плат – до монашеских век, Смотрит упорно… Я узнаю тебя. О! Не в свечах, Что зажигала, И не в алмазных и скорбных стихах, Что бормотала Над умирающей дочерью, – не В сытных обедах Для бедноты, – не в посмертном огне – Пеплом по следу За крематорием лагерным, – Ты!.. Баба, живая… Матерь Мария, опричь красоты Жизнь проживаю, – Вот и сподобилась, вот я и зрю Щек темных голод… Что ж Ты пришла сюда, встречь январю, В гибнущий город?.. Там, во Париже, на узкой Лурмель, Запах картошки Питерской, – а за иконой – метель – Охтинской кошкой… Там, в Равенсбрюке, где казнь – это быт, Благость для тела, – Варит рука и знаменье творит – Делает дело… Что же сюда Ты, в раскосый вертеп, В склад магазинный, Где вперемешку – смарагды, и хлеб, И дух бензинный?!.. Где в ополовнике чистых небес – Варево Ада: Девки-колибри, торговец, что бес, Стыдное стадо?! Матерь Мария, да то – Вавилон! Все здесь прогнило До сердцевины, до млечных пелен, – Ты уловила?.. Ты угадала, куда Ты пришла Из запределья – Молимся в храме, где сырость и мгла, В срамном приделе…

– Вижу, все вижу, родная моя.

Глотки да крикнут! Очи да зрят!.. Но в ночи бытия Обры изникнут. Вижу, свидетельствую: то конец. Одр деревянный. Бражница мать. Доходяга отец. Сын окаянный. Музыка – волком бежит по степи, Скалится дико… Но говорю тебе: не разлюби Горнего лика! Мы, человеки, крутясь и мечась, Тут умираем Лишь для того, чтобы слякоть и грязь Глянули – Раем! Вертят богачки куничьи хвосты – Дети приюта… Мы умираем?.. Ох, дура же ты: Лишь на минуту!.. Я в небесах проживаю теперь. Но, коли худо, – Мне отворяется царская дверь Света и чуда, И я схожу во казарму, в тюрьму, Во плащ-палатку, Чтоб от любови, вперяясь во тьму, Плакали сладко, Чтобы, шепча: "Боже, грешных прости!.." – Нежностью чтобы пронзясь до кости, Хлеб и монету Бедным совали из потной горсти, Горбясь по свету. ГРАД АРМАГЕДДОН 1. …Всей тяжестью. Всем молотом. Всем дном Дворов и свалок. Станций. Площадей. Всем небоскребом рухнувшим. Всем Днем – О если б Судным! – меж чужих людей. Всем слэнгом проклятущим. Языком, Где запросто двунадесять сплелись. Всем групповым насильем. И замком Амбарным – на двери, где шавка – ввысь Скулит так тонко!.. безнадежно так… – Всем каменным, огнистым животом – Обвалом, селем навалился мрак, Сколькиконечным?.. – не сочтешь! – крестом. Мне душно, лютый град Армагеддон. Из твоего подвала – вон, на свет Рождаясь, испускаем рыбий стон В январский пляс над головой – планет. Да, в метрике царапали: “Арма- геддонский исполком и райсовет…” Тех слов не знают. Им – сводить с ума Грядущих, тех, кого в помине нет. А я пацанка. Флажное шитье Да галстучная кройка впопыхах. С вокзальных башен брызнет воронье, Когда иду со знаменем в руках. Так сквозь асфальт – слеза зеленых трав. Так из абортниц – мать: “Я сохраню!” Средь серп-и-молот-краснозвездных слав – Оставьте место Божьему огню… Но давит Тьма. Сменили ярлыки, А глыба катит, прижимает плоть. Ни напряженьем молодой тоски, Ни яростью ее не побороть. Ни яростью, ни старостью, – а жить Нам здесь! Да здесь и умирать! На площади блаженный шепчет: “Пить”. И фарисей – неслышно: “…твою мать”. Нет жалости. В помине нет любви. Нет умиранья. Воскрешенья – нет. Ну что же, град Армагеддон, – живи! В пустыне неба твой горящий след. И я, в твоем роддоме крещена Злом, пылью, паутиной, сквозняком, – Твоим мужам бессильным я – жена, Да выбью стекла сорванным замком. Из гневных флагов котому сошью! Скитальный плащ – из транспарантного холста! Армагеддон, прости судьбу мою. Мне здесь не жить. Нет над тобой креста. Я ухожу, смеясь, в широкий мир. Кайлом и стиркой руки облуплю. Продута ветром грудь моя до дыр! Да ветер больше жизни я люблю. 2. В горьких трущобах со сводами тюрем, В норах казарменной кладки, В острых дымах наркотических курев – Живо, наружу, ребятки! Сладкие роды. Сопливые бабы. Молот и серп – над локтями. Сдерните эти нашивки хотя бы – Рвите зубами, когтями! Очередь улиц на детоубийство, Бабы, занять опоздали. Черной поденкой вы плод погубили, Праздником – вновь нагуляли. Праздник-душа: демонстрация, флаги, Радио, зельц да вишневка, Да из бумаги навертим, бедняги, Красных гвоздик под “Каховку”! С этих дождей-кумачей забрюхатев, Выносив четкие сроки, В горьких трущобах рожаю дитятю, Жилисто вытянув ноги: Ну же, беги, несмышленый бубенчик, В Гарлем лабазов и складов, В ночи разъездов, где винный путейщик Перебирает наряды Белых метелей, в дымы новостроек – Брызнули ржавые крепи! Режь головенкой солдатскою, стоек, Сцепки, и спайки, и цепи! Мать – обрекаю тебя я на голод, На изучение грамот, Где иероглифы – МОЛОТ И ХОЛОД – Спят в заколоченных рамах. Мать – я толкаю тебя из утробы: В нежном вине ты там плавал!.. – В гарь полустанков, в тугие сугробы, В ветра белесую лаву. Я изработалась?.. – Факел подхватишь. Быстро обучишься делу. …Картой Луны – потолок над кроватью. Мучась, ломается тело. Все я запомню. Сырую известку. Содранную штукатурку. И акушерку, что матерно-хлестко Боль отдирала, как шкурку. Вышит на шапочке – крест ли багряный?.. Серп-ли-наш-молот?.. – не вижу. Выскользнул сын из меня, окаянной. Ветер нутро мое лижет. Ветер, ломяся до сердца упрямо, Злые пустоты остудит. Здравствуй, лисенок мой. Я твоя мама. Пусть будет с нами, что будет. ДИТЯ ОВИДИЙ В БАНЕ Ах, баня… воды с высоты… и волчьи пламенные крики Людей, чьи красны животы и дымно-кочегарны лики… Свод зелен – малахит тяжел – чрез пар тела горят огнями… И каждый – беззащитно-гол, шов на рубце, и шрам на шраме… Клубятся тел златых дымы… в подмышках – ужас угнездился… Мы – голыми – из чрева. Мы – наги – на ложе: кто влюбился. Мерцают потно: грудь, живот, и чресла – ягодою виснут… Мы люди. Всяк из нас – умрет. Нас в землю грязную затиснут – Не спросят, кто нас обмывал, кто в погребальные рубашки, Слепяще-чистых, наряжал… и так во тьме замрем, букашки, В дощатых длинных кораблях, сработанных по росту, точно… Ах, баня, мальчик вот, в слезах – он в зеркало глядит нарочно, Он видит!.. – амальгама – дрянь… сползает… отражает еле Старуху, ржавую как скань, – она забыла в колыбели Себя… и груди – козьи – врозь – девчонки рядом с ней… из чана Льет на старуху: друзу, гроздь, хрусталь и слиток, сон тумана, Гремящий ливень, водопад – воды?!.. из чана?!.. ЭТО – баня?!.. – Льет – жизнь, что не придет назад, – лови: морщинами, губами… Льет – слезы!.. Поцелуи – льет!.. Мальчонка, что на баб ты голых Так пялишься?!.. раззявив рот, глядишь на них, парных, веселых?!.. Им на тебя, пацан, плевать. Уж больно хороша парилка. Трет дочь мочалкой жесткой – мать. С гранитных плит крадет обмылки. Дрожит слезою меж грудей алмаз – у молодой. У старой Зад шире римских площадей, и задохнулась от угара, И ловит воздух черным ртом… Гляди, малец, как это просто – Вот так и мы как раз умрем, в парных клубах увидя звезды… Вот так – вон, в зеркале – гляди – обнимемся, застыв улиткой, В любви, – а там – пойдут дожди, Пойдут косящие дожди – к помывке собирай пожитки… И, плача, – невозвратный путь!.. – увидишь в амальгаме мыльной: Во тьме горит сосцами грудь, глаза, – а дале – мрак могильный… А дале, в духоте, во мгле – малек, два зуба, щеки – красны: Как банный пар навеселе, как меж грудей алмаз опасный, Ты верил в то, что жизнь прекрасна. ТЫ БЫЛ РЕБЕНКОМ НА ЗЕМЛЕ. АНКОР, ЕЩЕ АНКОР!.. В табачной пещере, где дым, как щегол, Порхает по темным закутам, Где форточка, будто Великий Могол, Сощурилась мерзлым салютом, Где добрая сотня бутылей пустых В рост, как на плацу, подровнялась… – О, сколько штрафных этих рюмок шальных За мощным столом подымалось!.. – Где масляных, винных ли пятен не счесть На драной когтями обивке, – В каморе, где жизнь наша – как она есть, Не сахар, не взбитые сливки, – Один, человек на диване лежал, На ложе в ежовых пружинах, Тощой, востроносый, – ну чисто кинжал – Махни, и вонзается в спину… Он пьян был в дымину. Колодою карт Конверты пред ним раскидались… Он выжил в слепом транспортере – то фарт! И пули за ним не угнались… Да только от воплей на минных плато, От крика тех танков горящих Он нынче в постель надевает пальто И мерзнет! – теперь, в настоящем… Ничем не согреться. Хлестай не хлестай Подкрашенную хной отраву… Яичница стынет. Полночный наш Рай. Ад прожит: красиво, на славу… Зазубрины люстры… Свечи мыший хвост… И Жучка – комок рыжемордый… Взы, Жучка!.. Ну, прыгай – и в небо до звезд, И в петлю: дворняги не горды!.. Ах, дворничиха, ах, дворянка моя, Ну, прыгай же ты… через палку – Свеча догорает… а в кипе белья – Скелет, что пора бы… на свалку… Еще, моя Жучка!.. Анкор… эй, анкор!.. Вот так-то, смиряйся, зверюга, Как мы, когда – из автомата – в упор, Пред телом веселого друга, Под глазом приказа, в вонючем плену, Над почтой, где очи… не чают… Полай ты, собака, повой на Луну – Авось нам с тобой полегчает… Ну, прыгай!.. Анкор, моя моська!.. Анкор!.. Заврались мы, нас ли заврали – Плевать!.. Но в груди все хрипит дивный хор – О том, как мы там умирали! Как слезно сверкает в лучах Гиндукуш!.. Как спиртом я кровь заливаю… Анкор, моя шавка!.. Наградою – куш: Кость белая, кус каравая… Мы все проигрались. Мы вышли в расход. Свеча прогорела до плошки. И, ежели встану и крикну: "Вперед!.." – За мной – лишь собаки да кошки… Что, Армия, выкуси боль и позор! А сколь огольцов там, в казармах… Анкор, моя жизнь гулевая, анкор, Мой грязный щенок лучезарный. ЮРОДИВАЯ Ох, да возьму черпак, по головушке – бряк!.. Ох, да справа – черный флаг, слева – Андреевский флаг… А клубничным умоюся, а брусничным – утрусь: Ох ты флажная, сермяжная, продажная Русь!.. Эк, тебя затоптал закордонный петух! Песнопевец твой глух, и гусляр твой глух: Че бренчите хмурь в переходах метро?.. Дай-кось мужнино мне, изможденно ребро – Я обратно в него – супротив Писанья! – взойду: Утомилася жить на крутом холоду!.. Лягу на пузо. Землю целую. Землю целую и ем. Так я люблю ее – напропалую. Пальцами. Звездами. Всем. Дай мне билетик!.. Дай мне талончик!.. Я погадаю на нем: Жить нам без хлеба, без оболочек, Грозным гореть огнем. Рот мой сияет – ох, белозубо! Жмурюсь и вижу: скелет Рыбий, и водкою пахнут губы, И в кобуре – пистолет… Вот оно, зри – грядущее наше: Выстрелы – в спину, грудь, Площадь – полная крови чаша, С коей нам пену сдуть. …Эй-эй, пацан лохматенький, тя за штанину – цап! В каких ты кинах видывал грудастых голых баб?! Да, змеями, да, жалами, огнями заплетясь, Из вас никто не щупывал нагой хребтиной – грязь! Из вас никто не леживал в сугробном серебре, Из вас никто не видывал, как пляшет на ребре, На животе сияющем – поземка-сволота!.. А это я с возлюбленным – коломенска верста – Лежу под пылкой вывеской харчевни для господ – Эх, братья мои нищие! Потешим-ка народ! Разденемся – увалимся – и вот оно, кино: Куржак, мороз на Сретенье, мы красны как вино, Мы голые, мы босые – гляди, народ, гляди, Как плачу я, блаженная, у друга на груди, Как сладко нам, юродивым, друг друга обнимать, Как горько нам, юродивым, вас, мудрых, понимать… Вижу Ночь. Лед. Вижу: Конь Блед. Вижу: грядет Народ – Не Плоть, а Скелет. Вижу: Смел Смог. Вижу: Огнь Наг. Вижу: Человекобог – Бурят, Грузин, Каряк. Вижу: Радость – Дым… Вижу: Ненависть – Дом! Вижу: Счастье… Над Ним – Огонь! и за Ним! и в Нем! Вижу: Разрывы. Смерть. Слышу: Рвется Нить! Чую: нам не посметь Это Остановить. Чучелко мое смоляное, любименький, жавороночек… Площадь – срез хурмы под Солнцем! А я из вьюги, ровно из пеленочек – На свет Божий прыг!.. А Блаженный-то Васенька Подарил мне – ревнуй, сопляк! – вьюжные варежки: Их напялила – вот ладошки-то и горячии, А глаза от Солнца круто жмурю, ибо у меня слезы – зрячии… Воля вольная, Расеюшка хлебосольная – Черный грузовик во след шины Пирожок казенный скинул – Дай, дай полакомлюсь!.. Милость Божья На бездорожьи… Не обидь меня, не обидь: Дай есть, дай пить, А я тебя люблю и так – Ни за грош ни за пятак – Дай, дай поцелуйную копеечку… Не продешеви… Дай – от сердца деревянного… от железной любви… Черный грузовик, езжай тише! Пирожки твои вкусны… Я меховая богатейка! Я все дерьмо на копеечку скупила! Я все золотое счастие забыла, Я широко крестила Черное поле Грядущей войны. Дай, дай угрызть!.. Жизнь… ох, вкусно… На. Возьми. Подавись. Мне в ней не корысть. …Лоб мой чистый, дух мой сильный – Я вас, люди, всех люблю. Купол неба мощно-синий Я вам, люди, подарю. Вам дитя отдам в подарок. Вам любимого отдам. Пусть идет огонь пожара Волком – по моим следам. Заночую во сугробе. Закручу любовь во рву! В колыбели – и во гробе – Я – войну – переживу. И, космата, под вагоном Продавая плоть свою, Крикну мертвым миллионам: Дураки! я вас люблю… Вы себя поубивали… Перегрызли… пережгли… Как кричала – не слыхали! – Я – о бешеной любви!.. Но и в самой язве боли, В передсмертнейшем хмелю, Я хриплю: услышь мя… что ли… Кто живой… тебя — люблю… ФРЕСКА ВТОРАЯ. ВЕЛИКИЕ ГОРОДА ДУХ БЕЛОГО ОФИЦЕРА ВЗИРАЕТ НА РОССИЮ НЫНЕШНЮЮ Земля моя! Встань предо мною во фрунт. Кинь тачки свои и тележки. Ладони холеные враз не сотрут Невольничьей острой усмешки. Дай гляну в сведенное мразом лицо: Морщинами – топи да копи Да тьма рудников, где мерзлотным кольцом – Посмертные свадьбы холопьи. Россия моя! Меня выстрел сразил, Шатнулся мой конь подо мною, И крест золотой меж ключиц засквозил Степною звездой ледяною… И я перед тем, как душе отлететь, Увидел тебя, Голубица: В лазури – церквей твоих нежную медь, Березы в снегу, как Жар-птицы! Увидел мою золотую жену, Что пулями изрешетили, Узрел – из поднебесья – чудо-страну, Что мы так по-детски любили! Узрел – домны, баржи и грузовики, Цеха, трактора да литейки: Народ мой, страданья твои велики, Да сбросить вериги посмей-ка! Тебя обло чудище в клещи взяло – И давит суставы до хруста… И дух отлетел мой. И Солнце взошло. И было мне горько и пусто. За веру, за Родину и за Царя Лежал я в январской метели, И кочетом рыжим горела заря Над лесом, лиловее Гжели! А я полетел над огромной землей – Над Лондоном, Сеною, Фриско… Но вышел мне срок! Захотел я домой!.. И вновь заискрились так близко Увалы, отроги, поля во грязи… Вот – вымерший хутор: два дома Во яхонтах льдов – слез застылых Руси… Вот – в церкви – пивнушка… О, Боже, спаси: Знакомо все – и незнакомо! Детишки молитвы не знают… и так Отборным словцом щеголяют… Гляди же, душа, мой исплаканный зрак, На брата-ефрейтора, что, нищ и наг, В миру с котомой костыляет! На девок панельных. На хлестких купцов. На жирных владык в лимузинах. На черных чернобыльских вдов и вдовцов. В ночлежный декор магазинов. Не плачь, о душа моя, твердо гляди На храм, что сожгли сельсоветы, – Теперь над ним чистые стонут дожди, В ночи – светляками – кометы… Гляди – вот под ветрами трактор гниет… Раскопы пурга обнимает… Гляди, о душа, – твой великий народ Без Бога живот свой умает! Кто это содеял?! К ответу – кого?!.. Я всех назову поименно. Я шашки и сабли рвану наголо – За Ад наш трехсотмиллионный! В толпе Вавилонской сплелись языки, Ослабились древние крови – Гляди же, душа, с межпланетной тоски, Как дула здесь наизготове! Ах, долго гремел репродуктор в пурге, Трепались в ночи транспаранты – Намаслен уж ствол, и винтовка – к ноге! – Опричники, тля, оккупанты… Так! Все, что здесь было, – великая ложь! Но, Боже! Я верую в чудо Твое! Я люблю тебя! Ты не умрешь, Красавица, кляча, паскуда, Век целый тащившая проклятый воз, Блудница, царица, святая, – И я, офицер, зревший кровь и навоз, Скитавшийся между блистающих звезд, Мальчонкой – к буранам седеющих кос, К иссохлой груди припадаю. *** Не богиня… не гадина… И зачем еще жива… Отчего же мне не дадена ЗОЛОТАЯ ГОЛОВА?.. Я бы гладила ее медные блики, Золотые – ниткой – швы. Я б отбрасывала с лика Пряди золотой травы. Я б ощупывала ночами Гудящий золотой котел: Вот она корона, вот оно пламя, Вот он, золотой престол. Вот она, золотая слава – По трактирам, на путях; Вот они, скипетр и держава В крепко сцепленных костях. ПАРИЖ Вода – изумрудом и зимородком, И длинной селедкой – ронская лодка, И дымной корзиной – луарская барка. Парижу в горжетке Сены – ох, жарко. В камине камня трещит полено – Пылает церковь святой Мадлены, Швыряет искры в ночку святую… Париж! дай, я Тебя поцелую. Я всю-то жизнешку к Тебе – полями: Где пули-дуры, где память-пламя, Полями – тачанок, таганок, гражданок, Где с купола – жаворонок-подранок… Бегу! – прошита судьбой навылет: Нет, Время надвое не перепилит! Рубаха – в клочья?!.. – осталась кожа Да крестик меж ребер – души дороже… Бегу к Тебе – по России сирой, Где вороном штопаны черные дыры, Где голод на голоде восседает, А плетью злаченою погоняет! Ты весь – бирюза меж моих ладоней. Сгорела я за Тобой в погоне. И вот Ты у ног, унизан дождями, Как будто халдейскими – Бог!.. – перстнями… А я и не знаю – что делать девке? Забыла русские все припевки. Лежишь, в мехах дымов – подо мною?! – Валюсь Тебе в ноги – сковородою – Где в стынь – расстегаи, блины, форели! Где реки – в бараньих шкурах метелей! А елки!.. а зубья кровавых башен!.. Париж, наш призрак велик и страшен, Наш призрак – выткан по плащанице Снегов – кровоточащей багряницей: На рельсах, скрепленных звездой падучей, Мужик – лоб во проволоке колючей… И ноги льдяны! И руки льдяны! Не счесть рябин в хороводе пьяных! А над затылком – доска пылает: “ЗЕМЛЯ, ТВОЙ ЦАРЬ ТЕБЕ ВСЕ ПРОЩАЕТ…” И я, Париж, у Креста стояла. И я завертывала в одеяло Легчайшее – кости да кожа – тело. А пламя волос во пурге летело. А Ты… – из мерзлот, где сутемь да слякоть, Я так мечтала, сгорбясь, заплакать Над жгучей жемчужиною Твоею, Над перстнем – розовым скарабеем – На сморщенной лапе старухи-Европы, Над кружевом – в прорези грязной робы Наемного века!.. над яркой бутылкой Купола Сакре-Кер! …над могилкой Той маркитантки, кормившей с ложки Солдат в императорской, злой окрошке – О, где там парижский, а где там русский, – Лишь взор – от слез – по-татарски – узкий… И ветошь – к ране, и кружку – в зубы… Париж! неужели Тебе не люба – Я: руки – в масле, я: скулы – в соли: Чертополох на Твоем подоле! Пылинка, осколок полярной друзы – Я здесь, прорвавшая века шлюзы Размахом сердца, сверканьем тела… Я так предстать пред Тобой хотела, Как мать калеки – пред Чудотворной! Мы, люди, – у Бога в горсти лишь зерна: Во вьюге брошена, проросла я Сюда, где Мария Стюарт – молодая, Где мчится Шопен, в кулаке сжимая Ключи от музыки, где немая Шарманщица плачет перед Ван-Гогом, А он ее угощает грогом И в зимнюю шапку кладет монету! И прочь – с холстами – по белу свету! А Ты горишь за спиной – кострищем, Мой принц, Париж, что взыскуем нищим… Я в Нотр-Дам залечу синицей. Златым мазком мелькну в колеснице Беззвучного Лувра: картиной – крикну!.. Зазябшей чайкой к воде приникну: Лицо, и шея, и подбородок – В Тебе, изумруд мой и зимородок, Фонарь мой – во мраке родных острогов, Оборвыш мой – у престола Бога: Гаврош – с гранатой – под левой мышкой… Париж. Я с Тобой. Не реви, мальчишка. Шарманщик играет близ карусели. А мы с Тобой еще не поели Каштанов жареных… ВАГОНЫ. ВОКЗАЛ Вот они, вагончики, вагонишки мои… Дай, побуду миг путейщицею… дай… А снежки в меня свистят, будто соловьи, Разбиваются о каменной груди моей Рай. Райский Сад под ребрами, снежный Эдем. Голубая кровь – вдоль – по ледяным хвощам. Нынче я – путейщица. Мазута черный крем – На морды колес. Свеклу фонаря – в пар зимним щам. Низко кланяюсь винтам, молотком стучу… На вшивость испытую дырявый металл… – В шаль завернусь… – а лицо длинное – свечу – Так жгу в ночи, как алмазный кристалл! И от меня шарахнется обходчик-пьянь. И предо мной на колена – грузно – бродяга – бух!.. Встань, мой лысый святой, лисенок драный, встань. Я люблю твою плоть. Я люблю твой дух. И пусть мне буфетчица-подушка глотку пухом заткнет. И пусть меня малюта с дубиной или Ангел с ружьем К стенке – толкнет, тряпкой – сомнет, сапогом истопчет, как лед, И пусть это видит мой народ, с которым мы – вдвоем: Под брюхом мертвого вагона – мигает красный фонарь – И молот – в кулак, в другой – резак, кривой ятаган, И ноги рогаткой: целься, народ! Стреляй, народ! Жарь! Бей дуру-обходчицу, вашу мать, по ребрам и ногам! Выбей, выколоти ей Рай – из груди! Выжги под сердцем звезды! Вымажь в крови! А после – в рот ей монету – за обход – заплати!.. …………………………………………………………. Эх вы, вагонетки, вагончики мои… СМЕРТЬ РЕБЕНКА ПУТЕЙЩИЦЫ МАРИНКИ Ни кружки, что – к зубам стучащим. Ни примочек. Во мраке – золотым крестом: не будет ни сынов, ни дочек. Вокзал горит. Снега дымятся прахом. Светлая солярка Зимы – горит. Ни шишки золотой еловой. Ни подарка. Ни соски за пятак. Ни первых поцелуев. Горит. Все: ноги, грудь, живот – горит напропалую. Сколь поезд здесь стоит?.. …Локомотив меняют?! Горит вокзал. Луна над ним горит. В одно соединяют Пожарища. Куда?! Куда я с ним подамся – с комом жара: Вертеп, лечебница, ночлежка, ресторан?! – я им не пара. Сбивает ветер с ног. Култук? сарма? шелонник?.. или… – Горит сынок мой весь. Крест на его могиле Сама вкопаю – я! То город… или бездна поля?.. Горит зенит. Горят кресты снегов. И Божья воля На все. Заплатят за уборку зала ожиданья – хватит На домовинку: пятьдесят на тридцать. Пусть лежит: на марлях и на вате, На иглах кедров, на колоколах-снегах заимок енисейских и распадков Тарбагатайских… – да на шкурах тех волков, что так любились сладко На злой реке Иркут… а твой отец беспалый, Суглобый машинист, в ночи считает шпалы, Девятую сочтет – на день девятый вздрогнет кожей, До сорока дойдет – в ладони зарыдает: Боже… Горит! ………………..Уже остыл. Пеленки как грязны. Я отстираю. Я отслужу. Я отплачу. Я вниду в двери Рая. И там, где Петр Святой, смеясь, звенит тяжелыми ключами, Я припаду к тебе, сынок веселый и живой, и мелко затрясусь плечами, А ты на облаке стоишь. Беззубый. Топчешь Солнце голой пяткой. …Ты просто убежал домой. Туда. На небо. Без оглядки. ГРАД-ПРЯНИК Ох, Град-Пряник, я дошла к тебе, дошла. Перед телом белым расступилась мгла: Паровозы загудели славу мне, Даль еловая раскинулась в огне! И сквозь лузганья вокзальных всех семян, Через визги, через песню под баян, Через все скрещенья православных рельс, Через месяц мусульманский, через крест То ли римский, то ль мальтийский, Боже, то ль – Через всю тебя, слезы Байкальской боль!.. – Через гулы самолетов над башкой, Чрез объятия, черненные тоской – Через пепел Родин, выжженных дотла – Ох, Град-Пряник, золотые купола, Стены-радуги искристые твои! Деревянные сараи – на любви, Будто храмы на Крови! и пристаней Вдоль по Ангаре – не сосчитать огней! А зеленая ангарская вода Глазом ведьминым сверкает изо льда. А в Казармах Красных не сочту солдат. Окна льдистые очьми в ночи горят. И на пряничных наличниках резных – Куржака узоры в иглах золотых, А на проводах сидящий воробей – Лишь мороз взорвется!.. – канет меж ветвей… Ох, Град-Пряник, – а далече, между скал, Меж мехов тайги – лежит Бурхан-Байкал, Сабля синяя, монгольский белый нож – Косу зимнюю отрежет – не уйдешь… Синий глаз глядит в отверженный зенит: Марсом рыбка-голомянка в нем летит, Омуль – Месяцем плывет или звездой – В нежной радужке, под индиго-водой!.. Да нерпенок – круглоглазый, ввысь усы – Брюхо греет среди ледяной красы, Ибо Солнце так торосы дико жжет, Что до дна Байкала льется желтый мед!.. Ох, Град-Пряник!.. Я дошла: тебе мой стон. С Крестовоздвиженской церкви – зимний звон. Лязг трамваев. Голубиный громкий грай. Может, Град мой, ты и есть – Господень Рай?! Я работницей в любой горячий цех Твой – пойду! – лишь из груди сорвется смех, Поварихою – под сводами казарм, Повитухою – тут волю дам слезам… А на пряничных, резных твоих стенах Нарисую краской масляной в сердцах Горемычную, простую жизнь свою: Всех зверей в лесах, кого кормлю-пою, Всех детей, которых я не родила, Все дома мои, сожженные дотла, Все созвездья – коромыслом на плечах – Как объятия в несбывшихся ночах, Как мужских – на миг блеснувших – тяжких рук За спиной во тьме всходящий Лунный круг, То зерцало Оборотной Стороны, Где смолою – до рожденья – стыли сны… ГРАД БИРЮЗОВОГО БУДДЫ Цзанг-донн… Цзанг-донн… Из морозных похорон – Хвост павлина. Ночь сапфира. Видящее Око Мира – До ядра Земли дыра, Во льду нерпичья нора… Упаду на колени… Милый, бедный мой Будда. В Иволгинском дацане, дура, вымолю чуда – Поседелая баба!.. успокоиться где бы!.. – Снег по-старомонгольски вниз посыплется с неба… Ах, мой гладенький Будда, из нефрита сработан, – Ты сними дождевик мой, оботри мои боты От грязюки, налипшей на солярковых трактах, Излечи от осенней – дождевой – катаракты!.. Ты любовник был чей-то, царский сын Гаутама… Я погибла, мальчишка, я скажу тебе прямо. Я в болоте судьбинном знала кочки и броды, Да мужик придорожный глянул в душу с испода. А мужик-то – эх, Будда!.. – жердь, юродивый олух, Площадной он художник – не учился он в школах: Расписует он ложки, шьет для лам гладко-бритых Ярко-алые куртки! мастерит из нефрита Толстобрюхие нэцкэ, чечевичные четки – Да на рынке в морозы с ними пляшет чечетку: Раскупайте, сибирцы, Гоби высохший пряник, Продаю за снежинку… за табак да за стланик… За ледовую пулю колчаковских винтовок… За бруснику-кислушку автобазных столовок… За зеркальный осколок декабристских трельяжей, За шматок облепихи!.. За верблюжию пряжу Забайкальских метелй, – ах, мой Будда, а я-то – С ним – навытяжку – рядом, наподобье солдата! Он базарный художник!.. торговал он и мною, Моей шкурой лошажьей, омулевой спиною; Мне пощечину утром как влепил – я запела, Нож надел мне на шею – я и снять не успела… Будда!.. Ты, Шакьямуни!.. Помоги!.. Распласталась Лягушонком в дацане, видишь, бью я на жалость: Вся любовь человечья – это створки перловиц, Больно рвем их, осклабясь, ловим жемчуг былого, А о будущем – жмурясь!.. позаткнув крепко уши!.. – Не видать и не чуять, на вдыхать и не слушать, Только знать, что Любовник был с Любовницей вместе Ночь одну, две ли ночи, – дольше – много ли чести!.. Будда!.. гладкий пупок твой, пятки – ртом я горячим Простегаю!.. над нежной маской смерти – заплачу: Зри своим Третьим Глазом – я не Белая Тара! Колдуну-малеванцу я, мой Боже, не пара… Я сезонка, поденка. Бельевая корзина. Я железнодорожка. Мое имя Марина. Я с путейцами – водку. Я с обходчиком – чаю. Твое, Будда, рожденье в феврале отмечаю!.. Будь здоров!.. ……………….умоляю… пособи мне, щербатый… Ты же можешь, Майтрейя… мы – твои все козлята… сделай так… чтобы я с ним на постели сплеталась… чтоб без запаха красок во припадке металась… чтоб он в кружке монгольской мне заваривал мяту… чтобы жил без меня он – как на камне распятый, а Звезда ледяная ему печень клевала… чтоб ему было мало… – все меня!.. – было мало… всю-то жизньку-жизнешку, всю судьбу-то-судьбишку – до того, как гвоздями заколотят мне крышку, – слышишь, ты, доходяга, медный, прозеленелый?!,. – Я люблю его душу. Я люблю его тело. Ты прости, Гаутама, мальчик, если позволишь – Я тебя поцелую!.. …Я целую – его лишь. Цзанг-и-донг – на морозе. Четки-слезы струятся. Куржаком не обвиться. Никогда не родиться. Никогда не расстаться. ГРАД КРАСНОЗВЕЗДНЫЙ Пятиконечная, прорезанная в снегу – кровавыми ступнями, Пятисердечная, истерзанная когтисто-острыми огнями, Остекленело вязь считающая венца кровей – под микроскопом! – И чистокровной – стопку ставящая, а инородцев – в топку, скопом, – Остервенелою духовностию хлестающая скотьи спины, Над башней танка — златокованною главой – глядящая чужбины, Ну что, Столица, ночь сжирающая горящей смертью небоскреба, – Война! Молися, умирающая, у красномраморного гроба. …Я пришла к тебе, я пришла к тебе, скарб крылатый приволокла на горбе. Щенком доползла: зубами – за кумач. А старухи в церкви мне бормочут: не плачь. То ли еще грянет. Земля загудит. Саранча из расщелины земной полетит. Металлические стрекозы. Стальные пауки. Ржавые гусеницы – толще руки. Накипь белых глаз хлынет через край. На снегу пластаясь, крикну: не стреляй! Ведь она живая, нечисть-война. Она в красный Мир, как сука, влюблена. А, да ты Москва! – на исходе дня – куском снега в горло – спаси меня; А, да Краснокаменная – на исходе зла – прими работяжку без рода-без угла: А и все богатство – мертвый сын в земле, примета особая – шрамы на челе, Ладони – в мозолях; сожму – что деньга, твердые!.. …Война. Брусничные снега. …Да мы революцьями сыты – вот так. Заелись. Отрыжка – дымами Вонючих атак. Красный выкинут флаг. И белый – сквозит между нами Рыдающим Ангелом. Прет броневик в морозную тьму – кашалотом. Живая, Война!.. Зверий сдавленный крик. И люди слепого полета. Сгущенки, тушенки, – забиты склады! Кто оптом купил – содрогнется. Ах, пороты у Революций зады, и розга соленая гнется… Что, пули, что, дуры?! Над ухом свистит. Дверь выбита молотом тела. Я прячусь в подъезде. Я вижу: горит все то, что плясало и пело. Кому, Революцья, ты нынче жена?! Под куполом, в мыке коровьем, На палец тебе нацепил Сатана кольцо – еще теплое, с кровью. …Господь, а я-то тут при чем?!.. Я сибирячка. Я здесь укладчица, раздатчица, кухарка и прачка. Могу твои рельсы мыть, Град Краснозвездный. Могу в собачьей электричке жить ночью морозной. Могу скопить двадцать рублей – и помолиться на мясо в столовой Консерватории: а наверху – орган гудит, серебряно-дубовый!.. Я б пошла, в ноги поклонилась тому органу: Пусти меня в себя жить!.. – да ведь мне не по карману… А на улице – шапки мерзнут. Звезды с Кремля навеки сняли. Коли меня убьют – кто вам споет о любви и печали?!.. …Это все перевернулось, в Красный Узел затянулось: Танки и броневики, мертвое кольцо руки. Флаги голые струятся. Люди в ватниках садятся У кострища песни петь, в сажу Космоса глядеть. В черном мире, под Луною, под Звездою Ледяною Кто-то хочет Первым быть, кто-то – с губ улыбку пить. У костра стою. Старею. Водку пью и руки грею. Революция. Война. В небе – мать моя Луна. Лик тяжелый поднимаю. На работу опоздаю. Видишь, мать моя, – живу. Видишь, – нить зубами рву На тулупе, что залатан той заплатою крылатой, Где перо к перу — года: здесь. Сейчас. И никогда. МАЛЬЧИК С СОБАКОЙ. НОЧНОЙ РЫНОК – Тише, пес мой сеттер!.. Очень сильный ветер… Нос твой – ветер жадно пьет, Хвост твой – ветер бьет и бьет… Собака моя, собака – Рыжий Огонь из мрака… Я – Мрак тобой подожгу!.. …Не смогу. Темные флаги на землю легли, Плоть городскую укрыли. А в снеговой ювелирной пыли Рынка врата – будто крылья. Ночью смыкаются эти крыла. Крытые спят павильоны. Днем тут держава войною прошла – Грубых сапог батальоны. Следом от шины впечатался Путь Млечный – в поднебесья деготь… Рынок! Тебе зацепился за грудь Птичий обломанный коготь – Вот он, малявка, пацан, воробей, – Смерть надоели подвалы, Где среди взрослых и грозных людей Шкетья судьба ночевала! Шел он да шел, без суда, без следа, Сеттер к нему приблудился… Рынок! Пристанище ты хоть куда, Коль ты щенятам сгодился! Сбить на морозе амбарный замок – Плевое дело, игрушка!.. Пахнет свининой застылый чертог, Медом, лимоном, петрушкой… Запахов много – все не перечесть!.. Ящик – чем хуже перины?!.. Сеттер, огонь мой, – скулишь, клянчишь есть, Носом толкаешь корзину… Все здесь подъели, в прогнившей стране. Все подмели подчистую. Всю потопили – в дешевом вине – Голода силу святую. Гладит малец одичалого пса. Тесно прижмутся друг к другу В ящике из-под хурмы… Небеса, Сыпьте арахисом – вьюгу! Сыпьте им яркою радугой – снег, Сахар капусты – с возов и телег, Кровь помидоров – из бака!.. Медом стекает по скулам ночлег… В ящике, маленький, спи, человек, Спи, заревая собака. ДЕВОЧКА С МАНДАРИНОМ. ВЕЧЕРНИЙ РЫНОК Это крайняя – я – за лимоном стояла!.. Вот глаза ледяные – синее Байкала, Косы из-под платка, что рыбачьи канаты, И все швы на дерюге пальтишка разъяты; Кочерыжка, горбушка, птенец, восьмилетка, – Поднабита людьми рынка ржавая клетка, Все со службы – час пик! – каблуки не источишь, А туда же! – стоишь: мандаринчика хочешь… И распахнуты синие очи иконно На купюры, на смерч голубей заоконных, На торговку златой мандаринной горою, На лица ее булку, на море людское! В кулачонке вспотевшем зажаты копейки… Ты, проталина вешняя, дудка-жалейка, Заплати – и возьми! Тонкокорый, громадный Охряной мандарин – и сожми его жадно, Так зажми в кулаке, чтобы кровь стала капать, Чтобы смог сладкий плод на морозе заплакать – По тебе, истопницына дочь, замухрышка, Сталеварного града сухая коврижка. ТОРГОВКА ШКУРАМИ НА ИРКУТСКОМ РЫНКЕ ЛЮБА А вот лисы, а вот лисы, а вот зайцы-волки!.. Мездру мороз прошивает кованой иголкой, Меха иней зацелует сизыми губами, – Не горжетка то – ослеп ты: пламя это, пламя!.. Звери рыскали по лесу. Дитяток рожали. Целясь, очи потемнели! Локти задрожали!.. …А теперь зверье – гляди-ко! – рухлядь, красотища!.. Закупи – и вспыхнешь павой, а не мышью нищей, Шею закрути лебяжью лисьими хвостами – Пусть мужик твой, жмот и заяц, затрясет перстами, Затрусит на снег монеты из мошны совецкой: Вот он мех колымский, кольский, обский, соловецкий, Вот – куничий да соболий, искристый, богатый, На руках торговки Любы во пурге распятый, – Рвите, рвите, налетайте, по дешевке сбуду Выпивохам да пройдохам, черни, сброду, люду, А не наглым иноземцам с масленым карманом, А родной толпе дремучей, хвойной, дымной, рваной. *** Маленькой нищенке Нижнего Елене Федоровне …моя ненастная паломница по всем столовкам да по хлебным. Моя нетленная покойница – о, в кацавейке велелепной. Моя… с котомкой, что раззявлена – нутром – для птиц: там злато крошек!.. Моя Владычица, раздавлена любовью всех собак и кошек… Живая, матушка, – живущая!.. Ты днесь во чье вселилась тело?.. С вершок – росточком, Присносущая, катилась колобком несмелым. Неспелым яблоком, ежоночком, колючим перекати-полем… – Дитенок, бабушка ли, женушка, – и подворотней, как престольем!.. – Ты, нищенка, ты, знаменитая, – не лик, а сморщь засохшей вишни, – Одни глаза, как пули, вбитые небесным выстрелом Всевышним: Пронзительные, густо-синие, то бирюза, то ледоходы, – Старуха, царственно красивая последней, бедною свободой, – Учи, учи меня бесстрашию протягивать за хлебом руку, Учи беспечью и безбрачию, – как вечную любить разлуку С широким миром, полным ярости, алмазов льда, еды на рынке, Когда тебе, беднячке, ягоды кидала тетка из корзинки: Возьми, полакомись, несчастная!.. А ты все грызла их, смеялась, Старуха, солнечная, ясная, – лишь горстка ягод оставалась В безумной жизни, только горсточка гранатиков, сластей, кровинок, – И плюнул рот, смеяся, косточку на высверк будущих поминок, На гроб, на коий люди скинутся – копейкой – в шапку меховую… Учи, учи меня, кормилица, ах, дуру, ах, еще живую… ПЕСНЯ Ох, Расея моя, Расея. Головою – о край стола… Каменея, горя, леденея, О, куда б от тебя ушла?! Горевая твоя простуда И чахоткин, с подхрипом, рык… Средь зверья твоего и люда Расплескался мой жалкий крик. Задери головенку: страшно!.. Коли страшно – к земле пригнись… Вот они, кремлевские башни, – Им, кровавым, да поклонись. Ты из вервия мне свивала Сети, петли, мешки, хлысты… Ты поземками целовала По-над грудью моей – кресты! Но я землю рвала ногтями! Ела падаль твоих полей! Снег твой мечется меж горстями Сирым клекотом журавлей! И, на нежном пригорке стоя По-над Волгою в синем дыму, Я молюсь – твоей красотою – За вкусивших твою тюрьму! За тебя проклявших, бежавших Во заморских быков стада, За любимых, друг друга сжавших Пред прощанием – навсегда, – Как в горсти – да твою землицу… Я люблю тебя, я люблю: Мне любовь та, Расеюшка, снится, Но плюю, хриплю – во хмелю Ненавидящем, пламя сея Воплем, дланью, нутром, очьми: Ох, Расея моя, Расея, Заполярной совой косея, Всей кандальною Гипербореей – Всю свободу мою возьми. МАРИНА, ПРОДАВЩИЦА СВЕЧЕЙ …А на улицу выйду – и лупят снега По щекам, по плечам, по рукам! У девчоночки в черном больная нога: Чуть хромая, проходит во храм. То Марина идет, продавщица свечей. Сивцев Вражек возлюбит ее Лишь за то, что глядела она горячей, Чем глаголит о том Бытие. Пусть монеты играют на грязном столе! Пусть свечные молчат языки! Продавщица свечей на холодной Земле, Дай нам свет из костистой руки. И тогда близ груди мы его понесем, Загадаем, чтоб долго горел… Ни себя, ни любимых уже не спасем. Со свечою пойдем на расстрел. Со свечою пройдем, в колыбели двух рук Сохраняя дитя от ветров… И не страшно уже напророченных мук. Мир стальной обнажен и суров. А Марина стоит за церковным столом, Раздавая негаснущий свет, И, дрожа, ее пальцы исходят теплом, Словно диски далеких планет. И когда ее руки расхожую медь Обменяют на стволик свечи, – Я пойму, что не так тяжело умереть, Как без пламени – выжить в ночи. ФРЕСКА ТРЕТЬЯ. БЛАЖЕНСТВА *** Упорному – упорство, Коверному – позерство, А мне – Великий пост Любви: до смертных звезд. БОЯРЫНЯ МОРОЗОВА …И розвальни! И снег, голуба, липнет сапфирами – к перстам… Гудит жерло толпы. А в горле – хрипнет: “Исуса – не предам.” Как зимний щит, над нею снег вознесся – и дышит, и валит. Телега впереди – страшны колеса. В санях – лицо горит. Орут проклятья! И встает, немая, над полозом саней – Боярыня, двуперстье воздымая днесь: до скончанья дней. Все, кто вопит, кто брызгает слюною, – сгниют в земле, умрут… Так, звери, что ж тропою ледяною везете вы на суд Ту, что в огонь переплавляла речи! и мысли! и слова! И ругань вашу! что была Предтечей, звездою Покрова! Одна, в снегах Исуса защищая, по-старому крестясь, Среди скелетов пела ты, живая, горячий Осмоглас. Везут на смерть. И синий снег струится на рясу, на персты, На пятки сбитенщиков, лбы стрельцов, на лица монашек, чьи черты Мерцают ландышем, качаются ольхою и тают, как свеча, – Гляди, толпа, мехами снег укроет иссохшие плеча! Снег бьет из пушек! стелется дорогой с небес – отвес – На руку, исхудавшую убого – с перстнями?!.. без?!.. – Так льется синью, мглой, молочной сластью в солому на санях… Худая пигалица, что же Божьей властью ты не в венце-огнях, А на соломе, ржавой да вонючей, в чугунных кандалах, – И наползает золотою тучей собора жгучий страх?!.. И ты одна, боярыня Федосья Морозова – в миру В палачьих розвальнях – пребудешь вечно гостья у Бога на пиру! Затем, что ты Завет Его читала всей кровью – до конца. Что толкованьем-грязью не марала чистейшего Лица. Затем, что, строго соблюдя обряды, молитвы и посты, Просфоре черствой ты бывала рада, смеялась громко ты! Затем, что мужа своего любила. И синий снег Струился так над женскою могилой из-под мужицких век. И в той толпе, где рыбника два пьяных ломают воблу – в пол-руки!.. – Вы, розвальни, катитесь неустанно, жемчужный снег, теки, Стекай на веки, волосы, на щеки всем самоцветом слез – Ведь будет яма; небосвод высокий; под рясою – Христос. И, высохшая, косточки да кожа, от голода светясь, Своей фамилией, холодною до дрожи, уже в бреду гордясь, Прося охранника лишь корочку, лишь кроху ей в яму скинуть, в прах, Внезапно встанет ослепительным сполохом – в погибельных мирах. И отшатнутся мужички в шубенках драных, ладонью заслоня Глаза, сочащиеся кровью, будто раны, от вольного огня, От вставшего из трещины кострища – ввысь! до Чагирь-Звезды!.. – Из сердца бабы – эвон, Бог не взыщет, Во рву лежащей, сгибнувшей без пищи, без хлеба и воды. Горит, ревет, гудит седое пламя. Стоит, зажмурясь, тать. Но огнь – он меж перстами, меж устами. Его не затоптать. Из ямы вверх отвесно бьет! А с неба, наперерез ему, Светлей любви, теплей и слаще хлеба, снег – в яму и тюрьму, На розвальни… – на рыбу в мешковине… – на попика в парче… – Снег, как молитва об Отце и Сыне, как птица – на плече… Как поцелуй… как нежный, неутешный степной волчицы вой… – Струится снег, твой белый нимб безгрешный, расшитый саван твой, Твоя развышитая сканью плащаница, где: лед ручья, Распятье над бугром… И – катят розвальни. И – лица, лица, лица Засыпаны Сребром. ЧЕЛОВЕК С ТОПОРОМ Во мраке — гарь мышьей свечи. Хвост фитиля мертв, поджат. У зеркала — мужик. Его сердце стучит. Перед ним на столе вещи лежат. Простые вещи: спичечный коробок, синий, как сапфир Соломонова кольца. Банка с солью: соль любит Бог. Да мыло — мыть грязь лица. Еще перед ним лежит топор. Топор, серебряная зима. Смерть своровать!.. – поет дивный хор. Жизнь своровать!.. – не хватит ума. Как во тьме человек одинок. Как во тьме – молится топору. И глядит на него с небес одинокий Бог. И шепчет человек: нет, я не умру. И шепчет человек одинокий стих, последний стих одинокой земли: “Блаженны нищие духом, ибо их… ибо их…” – Ибо их есть Царствие. А мы – не смогли. ВИДЕНИЕ РАЯ Уйди. Не стой со склянкой надо мной. Я вижу, вижу драгоценный Рай земной – В берилле неба – яблоки церквей!.. Летит в сугробы манна голубей!.. Павлина гладит стриженый Малец, У Матери персты – в огнях колец, Полынным сеном пахнет жаркий хлев, И лижет ноги ей смиренный лев!.. Все пять хлебов уж муравьи едят… Прекраснейшие женщины летят. В зенита бирюзу, и груди их Пылают сластью яблок наливных, И на серебряных тарелках площадей – Хурма, гранаты, – денег не жалей, А денег нет!.. Сожгли!.. И даль светла, И светят обнаженные тела Кострами, и бенгальскими свечьми, Лампадами, – о, счастье быть людьми… Уйди!.. Я Рай впиваю наяву: Озер сапфиры, детски нежную траву И охристую ржавчину лесов Осенних, и рубины туесов, – Там дикая малина холодна, Там ягодное счастие вина… А солнца тел над лесом на закат Превыше журавлей, крича, летят, И затаил Малец дыханье: ох, Гляди, павлин, – то золотой сполох!.. Там муж жену целует сотни лет – Уста, запястья, в жемчугах браслет, Снега ланит растают под рукой, Живот застынет льдяною рекой, Но дождь во чрево брызнет золотой Подземной, поднебесной красотой!.. Так вот какая ты, любовь в Раю – Тебя в лицо я, плача, узнаю… А звезды там ручные!.. В зимний круг Собьются – и берут огонь из рук: Клешнястый Рак и бешеный Телец, Баран – царь среди звездочек-овец, Две Рыбы – Трилобит и Целакант, И Скорпион – хвостатый музыкант, И пылкий Лев, и льдистый Козерог – Огонь едят и пьют!.. Огонь у ног, Огонь в руках моих, – я их пасу, Зверей родных, – во огненном лесу, И я стою, охвачена кольцом Огня! Лоб стянут огненным венцом!.. И горным хрусталем улыбки – рот: Там человечья плоть в огне поет, Там человечья плоть поет в земле!.. Там папоротник светит на стекле – В мороз – цветком купальской радуги!.. Уйди. Я Рай люблю. Я сплю с ним на груди. Не суй во пересохшие уста Мне снадобий, где соль и кислота. Не хлопочи – с намоченным тряпьем К виску. Мы все когда-нибудь умрем. Я не хочу в подвальную юдоль. В битье посуды. В водочную боль. В больницы, где на лестницах лежат. В плакатный красный яд и детский мат. Уйди. Ступай обратно в черный Ад. А я – в Раю. Мне нет пути назад. НИЩИЕ. ФРЕСКА Доски – зубом струганные; А в угрюмый, чадный зал, Столы – домовинами. Где дымы и смрад, Ноги, птицы пуганые, Над тряпьем и над тазами Крючатся, повинные. Ангелы летят. Это – у нищих – Они льют горний свет, Пир горой. Льют огнем – любовь – Дырой во рту светит, свищет На латунь мертвых рыб, Каждый второй. Колеса хлебов, Крыльями свисают На затылков завиток, Лохмотья с голых плеч. Лысин блеск и дрожь, Хлебом слиплым На захлесты В Божью печь Заплат, Всем придется лечь. На зеркальный нож, А сейчас – зуб вонзай На трущобную вонь, В корку прокопченную: На две борозды Из кувшина хлебай Белой соли – двух слез Воду кипяченую! Сохлые следы; Ах, по руку правую И вот, выхвачены из Мужик сидит, нахал. Замогильной тьмы, Под космами катается Горят факелы лиц, Белка его опал. Пылаем лбами – мы! А под грязной мешковиной Мы весь век – во грязи. На груди горит Мы – у бьющих ног. Верно, с бабы скраденный Ангел, братец, налей. Небесный лазурит. Выпей с нами, Бог. Плачет, бородой трясет… Били вкривь. Били вкось. Близок жизни край… Били в срам. Под дых. От себя кус отщипни Дай, обгложем мы кость И ему подай. Милостынь своих. А по руку левую – Мир плевал в нас, блажных! Тащит медный таз Голодом морил! Нищенка с серебряными Вот размах нам – ночных, Монетами глаз. Беспобедных крыл. В тазу плещется вода – Вот последнее нам счастье – Для помывки ног Пустой, грозный зал, Нищему, который всех Где, прижавшись к голяку, Больше одинок. Все ему сказал; Кругла таза камбала! Где, обнявши голытьбу, Тонка брови нить! Соль с-под век лия, Будет ноги ему мыть. Ты благословишь судьбу, Воду эту – пить. Где твоя семья – Будет лытки синие Эта девка с медным тазом, Пылко целовать, ряжена в мешок, Будто ниткой жемчуга Этот старик с кривым глазом, Их перевивать. с башкою как стог, И в тазах, дырявых мисках, Эта страшная старуха, Ящиках разбитых, что сушеный гриб, В зеленых бутылях, Этот голый пацаненок, В решетах и ситах чей – тюремный всхлип; Волокут на столы, Этот, весь в веригах накрест, Валят на дощатые от мороза синь, Хлеб из масляной мглы, То ли вор в законе, выкрест, Потроха распятые! то ль – у церкви стынь, Крючья пальцев дрожат! Эта мать – в тряпье завернут Ноздри раздуваются! неисходный крик! – Рот – раз в тыщу лет Ее руки – птичьи лапки, С бутылью сливается! Ее волчий лик; Этот пир – он для нас. Эта нищая на рынке, В ушах ветер свищет. коей я даю В тысяче – летье раз – В ту, с ошурками, корзинку, Наедайся, нищий. Деньгу – жизнь мою; Ты все руку тянул?! И рубаки, и гуляки, Улыбался криво?! Трутни всех трущоб, Масла брызг – между скул. Чьи тела положат в раки, Попируй, счастливый. Чей святится лоб, – Чуни из тряпья стегал?! Вся отреплая армада, Щиколку – в опорки?!.. Весь голодный мир, Жизнь в моленье сжигал Что из горла выпил яду, О замшелой корке?! Что прожжен до дыр, – Жег клопиный матрац И любить с великой силой Высохшей спиною?!.. Будешь, сор и жмых, Попируй в миру лишь раз Только нищих – до могилы, Ночью ледяною! Ибо Царство – Их. ТРОИЦА Я вижу их в той комнате холодной, За той квадратной льдиною стола: Художник, вусмерть пьяный, и голодный Натурщик, – а меж них и я была. Натурщик был в тельняшке. А художник, С потрескавшейся верхнею губой, И в реабилитации – острожник, Во лживом мире был самим собой. Брал сельдь руками. Песню пел. И смелость Имел – щедра босяцкая братва – Все раздавать, что за душой имелось: Сожженный смех и жесткие слова. Натурщик мрачно, будто под прицелом, Сурово, скупо, молча пил и ел, Как будто был один на свете белом – Вне голода и насыщенья тел. Свеча в консервной банке оплывала И капала на рассеченный лук. И я, и я меж ними побывала. И я глядела в жилы желтых рук. И я глядела в желваки на скулах. И скатерть я в косички заплела… Морозным ветром из-под двери дуло. Дрожал пиджак на ветхой спинке стула. Звезда в окно глядела белым дулом. …И я – дите – в ногах у них уснула. …И я меж них в сем мире побыла. ЛЮБОВНИКИ НА СНЕГУ Исклевано нищее тело Клювами белых кур. Ты этого так хотела, Пацанка, дура из дур. Ты этого возжелала – Одежды в сугроб – чешуей Содрать! И плоть запылала В ночи – багряной змеей. По горло выстывший город Лежит в голубых песцах. О счастье – пребыть нам, голым, В рожденье, в любви, в гробах. В шубеночках – нас хватают, В кофтенках – ведут к стене… На льду – я нага, святая: Живот – в золотом огне! И ты, мой сужденный, смелый, Как ты богатырски наг! Ты плакал – белее мела – В расстрельных, прощальных снах… Ладонь, искусана вьюгой, На мышце выжжет печать… Мишенью звездного круга Нагому сердцу стучать. Жужжите, вы, злые пули. Мы – “яблочко” хоть куда. Снега, как в рога, в нас дули, Нас резали поезда. Но в этой земле загиблой, В крутящейся дуроте, Лежим на снегу нагие, Как те герои, как те… – О, мало ли юродивых, Слепя зубами, скреблось По лику Земли спесивой, По злату осенних кос?! Никола да Нострадамий, Да Ксенька, да Жанна, та… – И кто там еще – за нами, Где зверия чернота?! Под черепом тьмы взошедшей, Луны, бегущей как мышь, Лишь выживет – сумасшедший, Спасется – блаженный лишь. И, батюшка наш Василий, В сугробе грея ступни, Наслал бы Крестную силу На голых телес огни. Да, мир! Гляди! Мы – нагие! Да мглы. До дна. До Креста. Уже не родимся другие. Господнего нам перста Не внять слепому указу. Снег хлещет струей молока – О, мимо рта, мимо глаза!.. – В голодные те века… А мы обнимемся пьяно. Власы текут горячо. Под ветром черным, буянным Целую твое плечо. И в корке ржаных торосов Осколком Зимней Войны, Двойным, слепящим, как слезы, Навек мы запечены. ВАРЬЕТЕ Жемчужными ногами – из-под цветной копны! Кругами да бегами! – А хохоты слышны!.. Несут питье густое и пряную еду… Долой одежды – стоя! – дрожат на холоду… Девчонки вы, печенки, – да с тыквами грудей, – От ног крутых и тонких, мужик, похолодей!.. Музыка водопадом сдирает с кожи пот… Танцуйте до упаду – авось оно пройдет, То Квазимодо-Время на глиняных ногах, Что взял себе в беремя малец на костылях: А он плясать не может, он видел Гиндукуш… Плесни мускатом в рожи, канкана красный туш!.. Слизни-ка соль, красотка, с воздернутой губы… Пляши – швырнули б “сотку” из гула голытьбы! Да только те бояре, сощурясь, зрят канкан, Да будто на пожаре, толкают в пасть банан… Танцуй, танцуй, Галина!.. А Сонька, ты чего?.. А скулы как малина!.. А в бисере чело!.. Колготки рвутся с хрустом, на зраках пелена – Веселое искусство, Веселая страна! Веселые девахи, до тайников мокры, – Танцуйте вы на плахе, танцуйте до поры: Сей танец – не работа, сей грозный карнавал Вас до седьмого пота за гроши убивал! Целованы – по пьяни, в исподнем – из больниц, Танцуйте, Кира, Кланя, в виду кабаньих лиц!.. У попугаев ара наряды не пестрей… Оттанцевать – до жара… и в “скорую” – скорей… А трубы – нету сладу!.. Табачный воздух рвут!.. Танцуйте до упаду – авось они пройдут: Краснознаменны годы, казарменны гудки, Фланговые народы с дрожанием руки… Там будут псы и кошки и каждый – сыт и пьян… Танцуйте, длинноножки, для них блатной канкан! В роскошестве погибнем, да в пиршестве помрем, А все же спину выгнем и рому отхлебнем! И выбежим! И спляшем – во вьюгах площадей, Среди кремлевских башен, среди родных людей – И спереди, и сзади – все в лентах и цветах! – Краснознаменны бляди – Любашки, Верки, Нади – Задрогнув, при параде, С улыбкой на устах. ITALIAMIA …Через снега – сугробы – погорельство: -Милый. In Te la vita mia. Пусть эта жизнь до дна – до пепла – мимо: In Te la vita mia. А как без кожи?! – без судьбы?! – спрямила Та наковальня, где меня схватила Рука такого Златокузнеца, что – Боже!.. – Я из железа в золото вобьюсь, похоже, В матерью ту, из коей – звезды самосветят… Какой великий в мире ветер. И ни за что… – за все богатства, царства, злата мира… IN TE LA VITA MIA. СТАРАЯ ОФЕЛИЯ Анне Барковой Седые пряди по лицу. Седые пряди. Все ближе, девочка, к венцу – ты при параде. Ты из комодной дерни тьмы, из тьмы пропащей – Навесь на шею жемчуга, на черепашью. Ты помнишь, деревянный Бог, метель Печоры?!.. Мотают медных пуль клубок герои, воры. Идут ко рву – спина к спине. И, иже с ними, Над ними в тучах, как в огне, в полярной сини, Ты – ты раздатчица одна; одна в бараке Молельщица за всех; жена верней собаки; Одна – грязна, как сотни шлюх; одна – подковой Замерзлой согнута, крестом Голгофы голой! Ты залпы слышала. Твой мозг не помрачился. Крепка, железна, гордый гвоздь. В тебя влюбился… – Да кто?!.. – никто. Сухою лапой пыль буфета Сметешь. Одна. Зимой. В пальто. Рыдай – ПРО ЭТО. Накапывай в седой хрусталь посмертной стопки Полярной ночи Жерминаль, полярной топки То крематорное вытье, тот вой волконский – Трех отроков в пещи житье – в той, Вавилонской… И пей! И рюмку опрокинь над совьей глоткой! Гляди, какая стынет синь по околотку – Кровавый Марс в седом окне… хвощи мороза… Ну, помяни. Ну, увеличь ночную дозу… За всех, кого любила ты в гробах мерзлотных! Буфет играет витражом, ножом голодным. Дыряв халат. Принять бы яд. Уйти, не мучась. Три Парки за окном стоят и вьюгу сучат. Не ссучилась. Не предала. Блажени, ради… Седые пряди через лоб. Седые пряди. ПРОЩАНИЕ ВОЗЛЮБЛЕННЫХ В ладонь тебя целую – чтоб сияла!.. А в губы – чтобы никогда… никто… На общежитское слепое одеяло От холода положено пальто. На плитке стынет чайник обгорелый. Кинотеатр в окне – страшней тюрьмы. И два нагих, два полудетских тела – В ночном нутре, в седом жерле зимы. О Господи! – не приведи проститься – Вот так, за жалких полчаса До поезда, – когда глядят не лица, А плачуще – глазами – небеса… Когда вся жизнь – авоською, горбушкой, Двумя билетами в беснующийся зал, Газетным оловом, больничною подушкой, Где под наркозом – все сказал… Но дай, любимый, дай живое тело, Живые руки и живую грудь. Беда проехала. И время просвистело. И выживем мы как-нибудь. Мы выживем – в подземных перелазах, Отчаянных очередях, Мы выживем – на прокопченных базах, Кладбищенских дождях, Мы выживем – по всем табачным клубам, Где крутят то кино!.. Мы выживем – да потому, что любим. …Нам это лишь — дано. БАЯНИСТ ПОД ЗЕМЛЕЙ Белые копья снегов в одичалую грудь Навылет летят. Льдом обрастает, как мохом, мой каторжный путь! Стоит мой звенящий наряд Колом во рдяных морозах! Хозяин собак Не выгонит, пьян, – Я же иду по ночам в лихолетье и мрак: Туда, где баян. Скользок и гадок украшенный кафелем мир Подземных дворцов. Вот сталактиты светильников выжгли до дыр Газеты в руках у птенцов. Вот закрывается локтем несчастная мать, На грязном граните – кормя… Мир, дорогой, я тебя престаю понимать, – Поймешь ли ты мя?! Тихо влачусь под землей по широким мостам – Гранит режет взор, Мрамор кроваво-мясной, кружевной, тут и там, Мономах-лабрадор! Господи, – то ли Карелия, то ли Урал, А то ли Эдем, – Только, Исусе, Ты не под землей умирал – Где свет звездный: всем!.. Руки ковшами, долбленками тянут из тьмы Мальцы, старики… В шапках на мраморе – меди мальки… Это мы – Наши щеки, зрачки! Мы, это мы – это мой перекошенный рот У чеченки с мешком… Вдруг из-за царской скульптуры – как песня хлестнет Крутым кипятком! Баянист, гололобый, беззубый, кепчонку надвинь – Сыграй мне, сыграй: “На сопках Маньчжурии” резкую, гордую синь, Потерянный Рай. “Зачем я на свет появился, зачем меня мать Родила…” – и марш золотой, “Прощанье славянки”, ту землю, что будет пылать Под голой пятой!.. Мни в руках и терзай, растяни, обними свой баян, Загуди, захрипи, Как ямщик умирал, от мороза и звезд горько пьян, Во широкой степи! Как колечко венчальное друга неслышно просил Жене передать, – Баянист, пой еще, пока хватит и денег и сил Близ тебя постоять… О, сыграй мне, сыграй! Все, что мерзнет в карманах, – возьми! То мусор и смерть. Ты сыграй мне, как молния счастия бьет меж людьми – Так, что больно глядеть. Руки-крючья целуют, клюют и колотят баян, Руки сходят с ума – Роща отговорит золотая, и грянет буран, Обнимет зима… А вокруг – люди шьются-мелькают, как нить в челноке, Пронзают иглой Адский воздух подземки, наколку на тощей руке, Свет над масляной мглой! О, сыграй, пока море людское все бьет в берега Небес и земли, Пока дедов баян все цепляет худая рука, Люстр плывут корабли!.. Играй, мой родной! Играй! Он пробьет, черный час. Он скует нас, мороз. Играй, пока нищая музыка плещет меж нас Потоками слез. Играй. Не кончайся. Стоять буду год или век У шапки твоей, следя то прилив, то отлив Людской, отвернувшись к морозному мрамору, тающий снег – из-под век – Ладонью закрыв. ФРЕСКА ЧЕТВЕРТАЯ. БАРХАТ И НАГОТА *** Живую страсть – пожрать, украсть, Жестоким хлебом смять. Железный зуб, слепая пасть, А счастья – не видать. Все только спать и жрать хотят, Когтями душу рвут. А тех – любви слепых котят – Не помнят, как зовут. ДОМ ТЕРПИМОСТИ НА ВОСТОКЕ. СОН Это сон. Молю, до срока ты его не прерывай. ………………………………………………………… Дом веселый на Востоке. Ночь и снег. Собачий лай. Токио… Иокогама… Не Нанкин и не Шанхай… В круге – с веерами – дамы. Сямисен, сильней играй. От курильниц дым – бараньей шерстью крутится во мгле. На столе сидит, печальный, мой ребенок на земле – Девочка… вся голяком… на пальцах ног – глаза перстней… Ноги скрещены – кузнечик. В окруженье пчел-огней, Скрючив ножки, восседает, а ладони жжет ситар; Все сильней она играет, – веселися, млад и стар!.. Ее раковина вскрыта. Розов, черен жемчуг там. И живот ее – корыто жрущим, жаждущим устам. Как глядит темно и кротко стрекозиным блеском глаз. И на шее – лишь бархотка. То владычицы приказ. От курильниц ввысь восходит дым, лимонником виясь. Ты нашел меня в притоне. Так глотай со мною грязь. Мы с тобой в последнем танце. Рвешь рубаху мне, и грудь Тыкается – мордой зверя – в грудь твою, как в зимний путь. Холод. Тьма. Берешь зубами ты – брусничину сосца. Танец живота – вот пламя. Мой живот страшней лица, Мой живот лица угрюмей. Слезы катят по нему И стекают по волосьям в щель, во впадину, во тьму. Мне туда покласть бы руку. Жемчуг в пряди воплести. Благовоньями залить бы срам – до крови, до кости. Руки ты мне на лопатки – двух безумных щук – кладешь, Чтоб нырнули без оглядки в океан, где дым и дрожь. Ты искал меня в трущобах. Там, где я полы мела. Где лопатила сугробы. Где, пьяна, под дверь легла Кабака с луженой глоткой да с хромой ноги пинком. Плоть вылизываю живу – всю – мозольным языком. Вот я. Жмись. Танцуй мне ярость. Горе вытанцуй до дна. Я терпимости царица. Я терпельница одна. До тебя – я в стольких выла глотки раструбом глухим. До тебя – я стольких мыла мылом черным и слепым. На горбу худом таскала – к Иордани – по снегам… Перед Буддою стояла – так!.. – к раздвинутым ногам Он моим – приблизил медный, соляной, зеленый лик… Я была девчонкой бедной. Вся душа сошла на крик. Как-то надо было злато добывать из-под полы Нищих туч, ветров богатых, – из карманов зимней мглы… Вот и стала я расхожей, медной тварию земной. Потанцуй со мной, мой Боже. Потанцуй, прошу, со мной. Разорви мешок платяный ты до срама, до конца. Напилась сегодня пьяной я – до радости лица. Ты нашел меня, седую, на огромной жизни дне. Ты узнал меня, святую, – так забейся же во мне! Стань сребряной, дикой рыбой! Ног развилку разожму. Втиснись – раскаленной глыбой. Влейся – кипятком – в дыму. И – вживись, вонзайся, вбейся, и – вбивайся, молоток, В доски чрева, где – упейся!.. закурись!.. – весь мир, жесток, Похоронен!.. Так, любимый! Корчись! Жги! Втанцуй в меня – Вглубь и втемь – навеки – мимо – танец ЧИСТОГО ОГНЯ! Чтоб омылась, освятилась мгла пещеры – от плевков! Под брюшиной – закрутились сотни острых языков! Вы!.. бездарные товарки!.. вылупляйтесь, зрите, жри… – …те огни, постыдны, жарки, что по бедрам вверх – гори!.. Вверх по животу, по ребрам, по груди, все вверх и вверх – До лица дошел твой танец! До лица, где дикий смех! Так сцепились наши чресла! Так спаялись, что – руби! А лицо в любви воскресло. Ты лицо мое люби. Ты лицо мое, любимый, пей, кусай, сжигай, вбирай, Чтобы Божий сок незримый перехлынул через край, Чтоб людишки задрожали, гости – деньги, рюмки!.. – дрызнь, Чтобы мы с тобой рожали в танце – будущую жизнь, В древнем, бешеном и властном, Солнца слаще, звезд светлей!.. А не сможешь – жизнь напрасна. Нож. Убей. Не пожалей. Вот он, нож – в моих чернявых, густо вздетых волосах. Вот он, танец мой кровавый, красный камень на грудях – В доме дыма и Востока. В дыме снега. В саже тьмы. Это сон. Больнее тока. Горше воли и тюрьмы. Солью – веки – разлепляю. Соль – в узлах железных вен. Только девочка нагая щиплет нежный сямисен, Ноги тонкие раздвинув, кажет раковину мне, Жемчуг жадной жизни вынув, растворив дотла в вине. Только рот твой в рот мой входит. Только сердце в сердце – сцепь. …Только запах страсти бродит, будто ветер дышит в степь, А любовь моя горячей катит солью по виску. И в подушку плачу, плачу, плачу – сколько на веку Суждено мне плакать……………………………………………… “ДЕЖНЕВ” (СКР-19). МЕДВЕДИЦА НА ЛЬДИНЕ. ОСТРОВ КОЛГУЕВ Прицел был точным и неистовым. Полярной ночи встало пламя Над сухо прозвучавшим выстрелом. И мачты глянули – крестами.

– Попал, Никола!..

– Мясо доброе…

– Спускайте трап – айда за тушей…

Сиянье Севера меж ребрами Стояло, опаляя душу. Но близ медведицы, враз рухнувшей Горой еды, добытой с бою, – О, что-то белое, скульнувшее, Молящее забрать с собою! Был бел сынок ее единственный – Заклятый жизнью медвежонок. Во льдах скулеж его таинственный Слезою тек, горяч и тонок. Я ствол винтовки сжал зачумленно. Братва на палубе гудела. Искуплено или загублено, Чтоб выжить, человечье тело?! Сторожевик, зажат торосами, Борта зальделые топорщил. И я, стыдяся меж матросами, Лицо тяжелым смехом морщил. О жизнь, и кровь, и гололедица, Родимые – навеки – пятна! Сейчас возьмем на борт медведицу, Разделаем, соля нещадно. И знал я, что теперь-то выживем, Что фрица обхитрим – еды-то!.. И знал: спасительнейшим выстрелом Зверюга Божия убита. И видел – как в умалишении – Себя, кто пережил, кто спасся: Все глады, моры и лишения, Все горести и все напасти! Все коммуналки, общежития, Столы, богаты пустотою, И слезы паче винопития В дыму дороги и постоя! Всю жизнь – отверстую, грядущую! Всех женщин, что, убиты мною, Любимые, единосущие, Ушли за вьюгой ледяною! И ту, отчаянней ребенка, С медовым и полынным телом, Скулящую темно и тонко Над мертвою постелью белой… …………………………………………………… Но маленький комок испуганный Точил свой плач у белой глыбы. Но Время, нами так поругано, Шло крупной медленною рыбой. Но палуба кренилась заново. Но плакал, видя жизнь – нагую. Но страшно обнимало зарево Наш остров ледяной Колгуев. ПЛЯСКА СКОМОРОШЬЯ Кувырк, врастопырк, пробей пяткой сотню дыр’к! – Летит ракша, кряхтит квакша, А на пятках у тебя выжжено по кресту, А и прикинули тебя жареной лопаткой ко посту, Швырк, дзиньк, брямк, сверк!.. – стой: Лезвие – под пятой: Из распаханной надвое ступни – Брусника, малина, рябина, – огни: Глотни!.. – и усни… обними – не обмани… Пляши, скоморохи, – остатние дни!.. Ты, дядька-радушник, багряный сафьян!.. – Загашник, домушник, заржавелый наган: В зубах – перо павлинье, сердчишко – на спине: Вышито брусникой, шелковье в огне! Бузи саламату в чугунном чану, Да ложкой оботри с усов серебряну слюну: Ущерою скалься, стерлядкой сигай – Из синей печи неба дернут зимний каравай! Кусочек те отрежут! Оттяпают – на! – Вот, скоморох, те хрюшка, с кольцом в носу жена, Вот, скоморох, подушка – для посля гулянки – сна, Вот, скоморох, мирушка, а вот те и война! Гнись-ломись, утрудись, – разбрюхнешь, неровен Час, среди мохнатых, с кистями, знамен! Венецьянский бархат! Зелен иссиня! Зимородки, инородки, красная мотня! Красен нож в жире кож! Красен ледолом! А стожар красен тож, обнятый огнем! Лисенята, из корыта багрец-баланду – пей! Рудую романею – из шей на снег – лей! Хлещет, блея, пузырясь, красное вино! Блеск – хрясь! Рыба язь! Карасю – грешно! А вольно – хайрузам! Царям-осетрам! Глазам-бирюзам! Золотым кострам! Мы ножи! Лезвия! Пляшем-режем-рвем Шелк гробов! Родов бязь! Свадеб душный ком! Ком камчатный, кружевной… а в нем – визга нить: Замотали щенка, чтобы утопить… Ах, ломака, гаер, шут, – ты, гудошник, дуй! А сопельщика убьют – он-ить не холуй! А волынщика пришьют к дубу, и каюк: Гвозди рыбами вплывут в красные реки рук… Ах, потешник, гусляр! Пусть казнят! – шалишь: Из сороги – теши ты ввек не закоптишь! Хрен свеклой закрась! Пляши – от винта! Бьется знамя – красный язь – горькая хита! Красная рыба над тобой бьется в дегте тьмы: Что, попалися в мережу косяками – мы?! Напрягай рамена, чересла и лбы – Крепко сеть сплетена, не встанешь на дыбы! Не гундеть те псалом! Кичигу не гнуть! Пляшет тело – веслом, а воды – по грудь… Пляшет галл! Пляшет гунн! Пляшу я – без ног! Что для немца – карачун, русскому – пирог! А вы чо, пирогами-ти обожрались?!.. А по лысине – слега: на свете зажились?!.. Заждались, рыжаки, лиса-вожака: Нам без крови деньки – без орла деньга! …пирогами, берегами, буераками, бараками, хищными собаками, Банями, глухоманями, услонами-казанями, Погаными пытками, пьяными свитками, Вашими богатыми выручками, вашими заплатами-дырочками, Кишмишами, мышами, поддельными мощами, Учеными помощами, копчеными лещами, Ледяными лесами, красными волосами, Сукровью меж мехами, горячими цехами, Чугунными цепями, цыплячьими когтями, Вашими – и нашими – общими – смертями, – Сыты – по горло! Биты – по грудь! …а умрешь – упадешь – зубов не разомкнуть: Крепко сцеплена подкова, сварена сребром – Ни ударить молотом, ни разбить серпом, Ни – в скоморошью – рожу – кирпичом: Из-под век – кровь на снег, Ангел – за плечом. *** Морозу – верь… древняна дверь… И воя Собак – катит пятак – над головою… И неба желтый, жирный кус. Я серых туч боюсь убрус На темечко надеть И умереть. И холод жжет, сжигает кость и мясо… Я возвернулась – поздний гость – со пляса. Плясали гадко. Сосали сладко. Из серых туч глядит дремучье Око Спаса. Тяну себя вперед, в мороз Постыло. Прищуры слез… завивы кос… – все – было. Ты щучье, тучье, снеговое Следи над голой головою… Река вдали… и край земли… Не обняли. Не помогли. Нас двое: Живое. Могила. ЯПОНКА В КАБАКЕ Ах, мадам Канда, с такими руками – Крабов терзать да бросаться клешнями… Ах, мадам Канда, с такими губами – Ложкой – икру, заедая грибами… Ах, мадам Канда!.. С такими – ногами – На площадях – в дикой неге – нагими… Чадно сиянье роскошной столицы. Вы – статуэтка. Вам надо разбиться. Об пол – фарфоровый хрустнет скелетик. Нас – расстреляли. Мы – мертвые дети. Мы – старики. Наше Время – обмылок. Хлеба просили! Нам – камнем – в затылок. Ты, мадам Канда, – что пялишь глазенки?!.. Зубы об ложку клацают звонко. Ешь наших раков, баранов и крабов. Ешь же, глотай, иноземная баба. Что в наших песнях прослышишь, чужачка?!.. Жмешься, дрожишь косоглазо, собачка?!.. …………Милая девочка. Чтоб нас. Прости мне. Пьяная дура. На шубку. Простынешь. В шубке пойдешь пьяной тьмою ночною. Снегом закроешь, как простынею, Срам свой японский, – что, жемчуг, пророчишь?! Может быть, замуж за русского хочешь?!.. Ах ты, богачка, – Езжай, живи. Тебе не вынести нашей любви. Врозь – эти козьи – груди-соски… Ах, мадам Канда, – ваш перстень с руки… Он укатился под пьяный стол. Нежный мальчик его нашел. Зажал в кулаке. Поглядел вперед. Блаженный нищий духом народ. ТЬМА ЕГИПЕТСКАЯ Вселенский холод. Минус сорок. Скелеты мерзлых батарей. Глаз волчий лампы: лютый ворог глядел бы пристальней, острей. Воды давно горячей нету. И валенки – что утюги. Ну что, Великая Планета? На сто парсек вокруг – ни зги. Горит окно-иллюминатор огнем морозных хризантем. И род на род, и брат на брата восстал. Грядущего не вем. Как бы в землянке, стынут руки. Затишье. Запросто – с ума Сойти. Ни шороха. Ни звука. Одна Египетская Тьма. И шерстяное одеянье. И ватник, ношенный отцом. Чай. Хлеб. Такое замиранье бывает только пред Концом. И прежде чем столбы восстанут, огонь раззявит в небе пасть – Мои уста не перестанут молиться, плакать, петь и клясть. И, комендантский час наруша, обочь казарм, обочь тюрьмы Я выпущу живую душу из вырытой могильной Тьмы! По звездам я пойду, босая! Раздвинет мрак нагая грудь! …Мороз. И ватник не спасает. Хоть чайник – под ноги толкнуть. Согреются ступни и щеки. Ожжет ключицу кипяток. Придите, явленные сроки, мессии, судьи и пророки, В голодный нищий закуток. И напою грузинским чаем, и, чтобы не сойти с ума, Зажгу дешевыми свечами, рабочих рук своих лучами Тебя, Египетская Тьма. КСЕНIЯ БЛАЖЕННАЯ (ПЕТЕРБУРГСКАЯ) …Охъ, ласточка, Ксеничка, Дамъ Тебе я денежку – Не смети-ка веничкомъ, Куда жъ оно денется, Траченное времячко, Куда задевается – Милостынька, лептушка: Ксеньей прозывается – Тише!.. – наша смертушка… …Я не знаю, сколь мне назначено – сдюжить. Сколь нацежено – стыть. Какъ въ платокъ после бани, увязываюсь во стужу И во тьму шагаю: гореть и любить. Отъ Земли Чудской до Земли Даурской Линзой слезной меряла гать… Анъ какъ вышло: Ксенькою Петербургской На кладбище чухонскомъ внезапно – стать. Спать въ болезныхъ платкахъ подъ глухимъ заборомъ. Хоромъ выплакать – бред Одинокiй. И пить самогонку съ воромъ, Ему счастья желая и много летъ! И везде – ахъ, охальница, Охта, стужа, Плащаница чернаго Суднаго Дня!.. – Появляться въ залатанномъ платье мужа, Да не мертваго, а – убившаго мя. Помню, какъ хрипела. Какъ вырывалась – Языками огня – Изъ клещей, не знавшихъ, что Божья Жалость Воскреситъ, охраня. И когда… очухалась, – вся въ кровище!.. Доски пола въ разводахъ струй… – Поняла: о, каждый живущiй – нищiй, Всякая милостыня – поцелуй. И съ техъ поръ какъ бы не въ себе я стала. Вся пронзенная грудь. Завернула въ верблюжье отцовое одеяло Кружку, ложку, ножикъ, – и въ путь. Посекаетъ мя снегъ. Поливаютъ воды Поднебесныхъ морей. Мне копейку грязные тычутъ народы. Вижу храмы, чертоги царей. Отъ Земли Чудской до Земли Даурской Вижу – несыть, наледь и гладъ. Вотъ я – въ старыхъ мужскихъ штанахъ!.. Петербургской Ксеньи – меньше росточкомъ!.. а тотъ же взглядъ… Та же стать! И тотъ же кулакъ угрюмый. Такъ же нету попятной мне. Такъ же мстится ночьми: брада батюшки Аввакума – Вся въ огне, и лицо – въ огне. Мстится смерть – крестьянской скуластой бабою въ беломъ, Словно заячьи уши, беломъ платке… А мое ли живое, утлое тело – Воровская наколка на Божьей руке. И все пью, все пью изъ руки Сей – снеги Да дожди; какъ слезы людскiя, пью. А когда увезутъ меня на скрипучей телеге – Я сама объ томъ съ колокольни пробью Въ дикiй колоколъ, бедный языкъ богатаго храма Богородицы, что близъ зимней Волги – убитый медведь… И въ гробу мои губы разлепятся: “Мама, мама, Божья Мать, я намерзлась въ мiру, какъ тепло умереть.” И нетленныя кости мои подъ камнемъ все, кому выпало лютой зимой занедужить, Будутъ такъ целовать, обливать слезами, любить!.. …Я не знаю, сколь мне назначено – сдюжить. Сколь нацежено – стыть. *** – Я всеми бабами была!.. Всеми!.. – Зима дороги замела… Время… – А мужики!.. Сколь ребер, сколь тяжких… – Скусила нить. Утерла боль рубашкой. – А ты их помнишь?.. – Помню. – Всех?!.. – Глыбы. У рта встает мой волчий мех Дыбом. – А ну-ка, баба, вот Он – Твой!.. Грозно?!.. И – шелест, вой – над головой: “Поздно”. СВЯТАЯ НОЧЬ …Ночь. Зима. Звезд карнавал. Бубенцы. На конской сбруе – Серебро. Гостей назвал – и съезжаются, ликуя, И валят за валом вал: в вышитых тюльпан-тюрбанах, И дары в ладонях пьяных, и огонь на ятаганах!.. – Кто лукум в пурге жевал, кто-то – меж горбов верблюда Так заснул… а сеновал всей сухой травой играл: Пахло сеном. Пахло чудом. Гости жарких, дальних стран, призамерзли вы в метели?!.. Бальтазар, качнись ты, пьян, – в травной выспишься постели… О, Каспар, а я блинов напекла!.. Мешок лимонов Приволок… таких даров не держать рукам спаленным… Кони ржут. Тележный скрип арфой, музыкой струится. В нежных струнах мертвых лип звуки спят – живые птицы. Инеем осолена, в звездно-вышитом хитоне Спит береза, спит одна – меж сугробовых ладоней… Мельхиор, уйди, пусти… Что в кувшинах?.. масло, вина?.. Что мне кажешь из горсти – камень яростный, невинный Иль последнее “прости”?.. Так!.. пришли вы поглазеть… Приползли… текли, как реки, Чтобы видеть, чтобы зреть… Чтобы выдохнуть: “Вовеки…” Тише… мать с ребенком спят. А слоны в снегу храпят, А верблюды сонно дышат, бубенцы коней не слышат… Отдохните!.. Вот вам плат да с кистями, вот перина, Вот подушки половина… Колокольчики гремят… Рассупоньтесь… Туфли – прочь, Солнцем вышиты, звездами… Путешественники, – ночь, Ночь Священная над нами… Вы лишь бревнышки в печи, бель березовых поленцев, – Спите, спите, три свечи, разостлавши из парчи В изголовье полотенце… Ты же… что не спишь, Таор?!.. Жмешь под мышкою бутылку… Зришь – в двери – меж звезд – костер, прислоня ладонь к затылку… И твой друг, Вооз, не спит… Как кулак пылает – слитком… Вглубь меня – до дна – глядит: то ли песня… то ли пытка… Брось ты так глядеть… идем. За руку тебя хватаю. Сыплется златым дождем ночь глухая, Ночь Святая. Что же ты, мой царь, смолчал. Что глазами все раскликал. Ну – идем на сеновал, в царство шепота и крика. Лестница. Шатает. Тьма. Запах кашки, горечавки. Боже! Я сойду с ума от великой, малой травки. Как ладони горячи. Хруст. И боль. И шелест. Боже, О, молчи… – как две свечи в церкви, мы с тобой похожи. В сена дым мы – обними!.. крепче!.. – валимся камнями: Не людьми, а лошадьми, в снег упавшими дарами. Ты сдираешь тряпки прочь с ребер, живота и лона: Ты горишь, Святая Ночь, ярче плоти раскаленной. Губы в губы входят так, как корона – в лоб владыки. И в зубах моих – кулак, чтобы дух не вышел в крике. Милый! Милый! Милый! Ми… сено колет пятки, груди… Поцелуй меня костьми всеми. Бог нас не осудит. Бог – сегодня Он рожден. Спит под Материным боком. А слоны Ему – как сон. Ты же мне приснился: Богом. Мягким хоботом слона и верблюжьею попоной… Плеском – в бурдюке – вина… Колокольцем запаленным… И лимонною короной на тюрбане… бирюзой По исподу конской сбруи… И – сияющей слезой На излете поцелуя… Так целуй меня, целуй! Бог родился и не дышит. На исходе звездных струй наши стоны Он лишь слышит. Видит танец наших тел, золотых, неумолимых, – Значит, так Он захотел: мы – лишь сон Его, любимый! И, рукой заклеив стон, и, биясь на сеновале, – Мы всего лишь Божий сон, что уста поцеловали! Мы – его дитячий чмок у нагой груди молочной, Снега хруст – и звездный ток, драгоценный, непорочный… И, гвоздикой на губе, и, ромашкою нетленной, – Вспоминаньем о косьбе – ты во мне, а я в тебе: Боже, будь благословенна ночь!.. – душистый сеновал, Праздник, бубенцы, деревня, гости, печь, вино, навал Звезд – от смерда до царевны – в саже неба; смоль икон, Золотой зубок лампадки – и твой рот, и смех, и стон, Тело, льющееся сладко нежным мирром – на меня и в меня, – и, Святый Боже, – Взгляд, глаза, кресты огня – на щеке, груди, на коже: Глаза два – вошли навек и навылет!.. – тише, глуше: Так, как в ночь уходит снег, так, как в жизнь уходят души. ВЕНЕРА ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ Так устала… Так вымоталась, что хоть плачь… Дай, Господи, сил… В недрах сумки копеешный сохнет калач. Чай горький остыл. Здесь, где узкая шпрота на блюде лежит, Как нож золотой, – Сознаешь, что стала веселая жизнь – Угрюмой, простой. В этом городе, где за морозом реклам – Толпа, будто в храм, – Что останется бабам, заезженным – нам, Исплаканным – нам?.. Эта тусклая джезва?.. И брызнувший душ… Полотенце – ко рту… И текущая грязью французская тушь – Обмануть Красоту… И неверный, летяще отчаянный бег В спальню… Космос трюмо – И одежда слетает, как горестный снег, Как счастье само… И во мраке зеркал – мой накрашенный рот: Сей воздух вдохнуть. И подземный пятак из кармана падет – Оплачен мой путь. И на бархате платья темнеющий пот Оттенит зябкий страх Плеч худых – и, как солнечный купол, живот В белых шрамах-лучах… И, когда просверкнет беззащитная грудь, Сожмется кулак, – Я шепну: полюби меня кто-нибудь! Это – просто же так… Пока грузы таскаю, пока не хриплю, Отжимаю белье, Пока я, перед зеркалом плача, люблю Лишь Время свое. ЗАПАДНАЯ СТЕНА ФРЕСКА ПЯТАЯ. БОСИКОМ ПО ВОДАМ *** Синее небо. …ах, васильковый покой!.. Ах, на облаках ангелочком застыну!.. …банная шайка, тяжкой Боговой рукой Опрокинутая на потную дворницкую спину. ПИРУШКА НИЩИХ В КАБАКЕ Мы Петровку, Столешников убирали ночьми… Я – девчонка нездешняя – меж чужими людьми. Это все были дворники. Не лопаты – крыла Взмах. Ночные работники. Я газеты им жгла. Чтобы крошево мусора все с асфальта сгрести, На коленях промучиться да на брюхе ползти. Да ручонками жалкими крючить в кучи тряпья – Все, что выхаркнешь, жадина, ты, Столица моя… Я стояла коленями в шоколадной грязи. Я была – поколением, что лишь: Боже, спаси. В сальной кепке мальчишеской, сигаретой дымя, Я молилась: Пречистая, не сведи же с ума. Неподъемные ящики. Мыловаренье мышц. Вот твои деньги, пащенок, вот твой хлеб, вошь и мышь. А когда полночь грохала обземь – рюмкой курант, Метлы куцые охали: “Ну, айда в ресторант!..” И валили мы кучею на Казанский, в буфет. В блюда самые лучшие целил наш пистолет. Дай блинов подгореленьких!.. Ледяное яйцо!.. Дай нам роскошь, Америку… сэндвич… что-то еще?!.. Дай холодную курицу. Вся в пупырках нога. Дай холодную улицу, где – буранная зга. И несли мы в бумажечках снедь в заплеванный зал, Спали где Карамазовы средь голодных зеркал. Черным кругом вставали мы, не стащил чтоб никто Яблок страшное зарево и штормовки манто. И так ели и пили мы, над едой наклонясь, – Как бросали бутыли мы в Вавилонскую грязь, Как, нагнувшись над урною, наизнанку – ее… Боже, жизнь Твоя бурная. Боже, имя Твое. И в стаканы граненые разливал дворник Флюр Водку темно-зеленую, как мадам Помпадур. И огни те стеклянные мы вздымали, смеясь, Молодые и пьяные, в прах поправшие грязь. МАТЬ ИОАННА РЕЙТЛИНГЕР Грачи вопят. Мне росписи кусок Закончить. Закурить. Заплакать. Я знаю: мир неслыханно жесток. Сожжет, как в печке ветхий лапоть. Чужбины звон. Он уши застит мне. Я с красками имею дело, А чудится: палитра вся в огне, А гарью сердце пропотело. Худые ребра – гусли всех ветров – Обуглясь под юродской плащаницей, Вдохнули век. Парижа дикий кров Над теменем – бескрылой голубицей. Ковчег плывет от мира до войны. Потуже запахну монашью тряпку. Мне, малеванке, кисточки нужны Да беличьи хвосты и лапки. Середь Парижа распишу я дом – Водой разливной да землей мерзлотной. Я суриком сожгу Гоморру и Содом, В три дня воздвигну храм бесплотный. Мой гордый храм, в котором кровь отца, Крик матери, кострище синей вьюги Да ледоход застылого лица – В избеленном известкой, бедном круге. Пускай сей храм взорвут, убьют стократ. Истлеет костяная кладка. Воскресну – и вернусь назад В пальто на нищенской подкладке. Монахиня, – а кем была в миру?.. Художница, – гордыню победиши!.. Худая баба – пот со лба сотру, А дух где хочет, там и дышит. Ему Россия вся – сей потный лоб!.. Вся Франция – каштан на сковородке!.. Разверзлись ложесна. Распахнут гроб. На камне – стопка чистой водки, Сребро селедки, ситного кусок, Головка золотого луку. Я знаю твердо: Божий мир жесток. Я кисти мою – бьет меж пальцев ток. Встаю лицом ко тверди, на Восток. Крещу еду. Благословляю муку. И, воздымая длани, обнажась Всей тощей шеей, всей душой кровавой, Рожаю фреску, плача и смеясь, Огромную, всю в облаках и славе. *** О, так любила я цветную, меховую, рогожную толпу! Видала я ее живую. Видала я ее в гробу. Мне каждый помидор на рынке, чеснок был каждый – царь! Одни обмылки и поминки. Один пустой мышиный ларь. Цветносияющее Время, родное, нищее, – прошло. Уже не стремя и не семя: Я под босой ногой – стекло В грязи. Ты не увидишь блеска. И ты раздавишь всей ступней. И боль. И кровь. И выкрик резкий Чужой. И хруст последний мой. ХОЖДЕНИЕ ПО ВОДАМ Едва застыл байкальский плес, глазастая вода, – Как по воде пошел Христос, по нежной кромке льда. Как самородок-изумруд, озерной глуби гладь… И так Он рек: – Здесь берег крут, другого – не видать… Карбас качало вдалеке. Курили рыбари… Мороз – аж слезы по щеке… Андрей сказал: – Смотри! Смотри, Он по водам идет! По глади ледяной! И так прекрасен этот ход, что под Его ступней Поет зеленая вода! И омуль бьет об лед!.. Петр выдохнул: – Душа всегда жива. И не умрет. Гляди, лед под Его пятой то алый, будто кровь, То розовый, то золотой, то – изумрудный вновь!.. Гляди – Он чудо сотворил, прошел Он по водам Затем, что верил и любил: сюда, Учитель, к нам!.. Раскинув руки, Он летел над пастью синей мглы, И сотни омулевых тел под ним вились, светлы! Искрили жабры, плавники, все рыбье естество Вкруг отражения ноги натруженной Его! Вихрились волны, как ковыль! Летела из-под ног Сибирских звезд епитрахиль, свиваяся в клубок! А Он вдоль по Байкалу шел с улыбкой на устах. Холщовый плащ Его, тяжел, весь рыбою пропах. И вот ступил Он на карбас ногой в укусах ран. И на Него тулуп тотчас накинул Иоанн.

– Поранил ноги Я об лед, но говорю Я вам:

Никто на свете не умрет, коль верит в это сам. О, дайте водки Мне глоток, брусникой закусить Моченой!.. Омуля кусок – и нечего просить. Согреюсь, на сетях усну. Горячий сон сойдет. И по волнам Свой вспомяну непобедимый ход. Так на Вселенском холоду, в виду угрюмых скал, Я твердо верил, что пройду, и шел, и ликовал! И кедр, как бы митрополит сверкающий, гудел!.. И рек Андрей: – Спаситель спит. О, тише, тише… Пусть поспит… Он сделал, что хотел. МОСТ НЕФ. ЭТЮД Той зеленой воде с серебристым подбоем Не плескаться уже никогда Возле ног, отягченных походом и боем, Где сошлись со звездою звезда. По-французски, качаясь, курлыкают птицы На болотистом масле волны… Вам Россия – как фляга, из коей напиться Лишь глотком – в дымных копях войны. Я – в Париже?! Я руки разброшу из тела, Кину к небу, как хлеба куски: Где вы, русские?.. Сладко пила я и ела, Не познав этой смертной тоски – Пятки штопать за грош, по урокам шататься, Драить лестницы Консьержери И за всех супостатов, за всех святотатцев В храме выстоять ночь – до зари… О вы, души живые! Тела ваши птичьи Ссохлись в пыль в Женевьев-де-Буа. В запределье, в надмирных снегах, в заресничье Ваша кровь на скрижалях жива. И, не зная, как сода уродует руки, Где петроглифы боли сочту, Имена ваши носят парижские внуки: Свет от них золотой – за версту. О, Петры все, Елены и все Алексеи, Все Владимиры нищих дорог! Я одна вам несу оголтелой Расеи В незабудках, терновый, венок. А с небес запустелых все та ж смотрит в Сену Белощекая баба-Луна, Мелочь рыбную звезд рассыпая с колена, С колокольного звона пьяна. ПОКУПКА ТКАНИ НА РАБОЧУЮ РОБУ И ПОШИВ ЕЯ Ты отмерь мне ткани… да не той, поплоше! Чтобы ту рубаху отодрали с кожей. Эх, сельмаг заштатный, прилавок дубовый! Дверь раскрыта настежь, снег летит половой: В синий глаз Байкала небо звезды мечет – То ли стрелы свищут, то ль дымятся свечи?.. В срубовой столовке – водка да брусника. Продавец холстины! Мне в глаза взгляни-ка: Не для ушлой моды, не в прельщенье тая – Я для целой жизни робу покупаю! Все здесь уместится: свадебное платье – Порву на пеленки, коль буду рожать я!.. – Та ли затрапезка, в коей режу сало, Тот ли свет небесный – погребальный саван… Бабе дайте волю – жизнюшку проходит В ливнях да в метелях, при любой погоде – Все в одной да той же стираной холстине, Все молясь трудами об Отце и Сыне… Так отмерь мне ткани, ты, чалдон усатый! Может, в той тряпице буду я – распятой. Может, что содею, неугодно Богу, Крест на плечи взложат, повлекут в дорогу?! И пойду я в этом рубище истлевшем Пахотами, снегом, полем ошалевшим, Рыжею тайгою – мокрою лисою, Заберегом-яшмой, кварцевой косою, Мохнатым отрогом, ножами-хребтами, Что стесали сердце, высекая пламя, Горбами увалов, грязями оврагов, Зеркалом Байкала в славе звездных стягов, По Мунку-Сардыку, по Хамардабану, Вдоль по рыбам-рельсам, по мерзлотам пьяным! И на всех разъездах, да на станционных Водочных буфетах, на стогнах каленых, Там, где рыщут танки, там, где жгут кострища, На чугунных вечах, на злых пепелищах – Как народ сбежится, на меня глазея, Пальцами затычут в меня ротозеи, Матери младенцев поднимут повыше – Это Лунный Холод в затылок задышит! – Я ж – сбивая ноги – дальше, выше, мимо, Мимо всех объятий, мимо всех любимых, Не тылом ладонным утирая слезы – Северным Сияньем, запястьем мороза! Замычат коровы, заклекочут куры, Пацанье освищет холщовую дуру, А на Крест, спорхнувши, сядет с неба птичка, А мой лоб украсит снеговая кичка!.. И когда дойду я до своей Голгофы – В слезах не упомню лика дорогого, Опущу Крест наземь, и меня растащат – Щиколки-лодыжки!.. из ступней пропащих, Пятерней дрожащих, из-под ребер тощих – Кровь моя живая бьется и полощет!.. Эту ржавь по шляпку в плоть мою вогнали?! – Нет! не гвозди – реки в алмаз-одеяле! Чехонями – рельсы! Нимбы – над церквами! Да костров рыбацких на излуках – пламя! И лечу, раскинув кровавые руки, Пронзена землею нестяжальной муки, В той седой холстине, что я покупала В мышином сельмаге на бреге Байкала, Да и сарма крутит горевую робу, Да и сыплет Космос волглые сугробы, Да и плачут люди по распятой дуре, Да Господь над нею звездным дымом курит, Да брусника – щедро – с ладоней – на платье, Да рот – в холод: люди… что хочу… сказать я… СЫН. ДИПТИХ Левый складеньПравый складень Ноги маленькой церквушки Об одном молиться буду Моют ясные ручьи. И в жару, и в холода: На горячечной подушке – “Смертны все… Яви же чудо – Щеки жаркие мои. Пусть он будет жить всегда!” Я рожаю. Неужели Но над миром трубы грянут. Святки, сани, Страшный Суд, Про войну приснится сон. Колыбели и купели – И в глаза мои заглянут Все вот в ЭТОМУ ведут?! Очи сорванных икон. Раздерут парчовый полог Тот комочек вечной плоти, Руки толстых повитух: Что когда-то жил во мне –

– Ох, царица, день недолог – В чистом поле, в конском поте

– Примем, примем сразу двух! Умирает на войне.

Заволокнут слепотою, Кинутся ко мне: – Царица!.. Как окошком слюдяным, Волю бабьим воплям дам. Белый свет. И надо мною – И на площадях Столицы Из кадила – белый дым. Много золота раздам. Что, никак уж отпевают?!.. И руками, как окладом, Медь оклада жжет губу… Закрывая черный лик, Больно – я еще живая! Вдруг услышу где-то рядом В простынях, а не в гробу! Колыбельный Резкий Глаз смолою застывает. Крик. Яблоком – в росинках – лоб. Нарастает, опадает Тела бешеный сугроб Не хочу уже ни счастья, Ни наследья, ни венца – Умереть бы в одночасье, Чтоб не видели лица! И в последней смертной муке, Бабе данной на роду, Простыню отжали руки, Как крестьянка на пруду! И скользнула жизни рыбка Из глубин моих морей! И взошла моя улыбка, Как у Божьих Матерей!

– Покажите мне, – хриплю я.

Повитухи машут: – Кыш, Дочку краше намалюешь, Как по маслу, породишь!.. Но и сын твой тож прекрасный!.. А тебе не все ль равно?.. – Был царевич темно-красный, Как заморское вино. И заморский важный лекарь, Как на плахе, весь дрожит, Над рожденным Человеком Старым Богом ворожит. КУРБЭ: АТЕЛЬЕ ХУДОЖНИКА Я собаку ощерившуюся пишу: Вон язык ее до полу виснет. Я кистями и красками судьбы вершу: Вот крестины, а вот уже – выстрел. Вот у края могилы глазетовый гроб, И священник, одышлив, весь в белом, Вырастает над осенью, зимний сугроб, Отпевает погасшее тело. Как на грех, снова голоден… Кость бы погрызть, Похлебать суп гороховый – с луком… Я брюхатую бабу пишу: не корысть! И про деньги – ни словом, ни звуком… Птицы горстью фасоли ударят в меня, В старый бубен, седой, животастый. Вон мальчишка в толпе – он безумней огня, Он кудлатый, беззубый, глазастый. И его я пишу. И его я схватил! Я – волчара! Я всех пожираю… Закогтил… – кисти вытер… – свалился без сил В слепоту у подножия Рая… Признаю: третий день я небрит. Третий день Я не пил молока, – заключенный… Третий день мое красками сердце горит. Сумасшедший, навек зараженный Хромосомой, бациллою, водкой цветной, Красным, синим, зеленым кагором. Я пишу тяжкий кашель старухи больной. Я пишу: поют ангелы хором. Я пишу пьяниц двух, стариков, под мостом. Там их дом, под мостом. Там их радость. Там они заговляются перед постом Пирогом, чья отчаянна сладость. Там, где балки сырые, быки, где песок Пахнет стерлядью, где мох и плесень, Они смотрят на дыры дырявых сапог И поют красоту старых песен. Я пишу их; а чем они платят? – они Платят мне золотыми слезами… Скинь, служанка, одежду. Мы в мире одни. Не стреляй, не танцуй ты глазами. Дура ты. Для какой тебя цели раздел? Стань сюда, под ребрастую крышу. Твое тело – сверкающей ночи предел. Та звезда, что над миром – не дышит. Ты прижми к животу ком тугого тряпья, Эти грязные фартуки, юбки. Так и стой, не дыши. Вот, пишу тебя – я. Стой, не дрыгайся, ласка, голубка. Жемчуг старый на шее и между грудей. Он поддельный. Куплю – настоящий. Ты теперь будешь жить средь богов и людей, Чиж, тарашка, заморыш ледащий. Эх, гляди!.. – за тобою толпится бабье, Губы – грубы да юбки – крахмальны; Руки красны – тащили с морозу белье; А глаза их коровьи печальны… А за бабами – плечи, носы мужиков, Лбы да лысины – в ссадинах, шрамах, – Как их всех умещу – баб, детей, стариков!.. – В злую, черного дерева, раму?!.. В эту раму злаченую, в раму мою, – Я сработал, я сам ее срезал!.. – Всю земную, заклятую Смертью семью: Род, исшедший из царственных чресел Той Царицы безносой, что всех нас пожрет, – Той, скелетной, в парче толстой вьюги, Во метели негнущейся… – весь наш народ, Всю любовь одичалой округи?! И расступятся властно озера, леса! И разымутся передо мною Лица, руки, колени, глаза, голоса, – Все, что жизнью зовется земною! И я с кистью корявой восстану над ним, Над возлюбленным миром, зовущим, – Вот и масло, и холст превращаются в дым, В чад и дым, под Луною плывущий… И в дыму я удилищем кисти ловлю Рыб: щека… вот рука… вот объятье… – Вот мой цвет, что так жадно, посмертно люблю: Твое красное, до полу, платье… И, ослепнув от бархатов, кож и рогож, Пряча слезы в небритой щетине, Вижу сердцем: а Бог – на меня Ты похож?.. – Здесь, где голо и пусто, где звезды как нож, Где под снегом в полях – помертвелая рожь, – На ветрами продутой Картине. ФРЕСКА ШЕСТАЯ. ВЕТЕР В ГРУДЬ НОРД-ОСТ В этой гиблой земле, что подобна костру, Разворошенному кочергою, Я стою на тугом, на железном ветру, Обнимающем Время нагое. Ну же, здравствуй, рубаха наш парень Норд-Ост, Наш трудяга, замотанный в доску, Наш огонь, что глядит на поветь и погост Аввакумом из хриплой повозки! Наши лики ты жесткой клешнею цеплял, Мономаховы шапки срывая. Ты пешней ударял во дворец и в централ, Дул пургой на излом каравая! Нашу землю ты хладною дланью крестил. Бинтовал все границы сквозные. Ты вершины рубил. Ты под корень косил! Вот и выросли дети стальные. Вот они – ферросплавы, титан и чугун, Вот – торчащие ржавые колья… Зри, Норд-Ост! Уж ни Сирин нам, ни Гамаюн Не споют над любовью и болью – Только ты, смертоносный, с прищуром, Восток, Ты пируешь на сгибших равнинах – Царь костлявый, в посту и молитве жесток, Царь, копье направляющий в сына, Царь мой, Ветер Барачный, бедняк и батрак, Лучезарные бэры несущий На крылах! и рентгенами плавящий мрак! И сосцы той волчицы сосущий, Что не Ромула-Рема – голодных бичей Из подземок на площади скинет… Вой, Норд-Ост! Вой, наш Ветер – сиротский, ничей: Это племя в безвестии сгинет! Это племя себе уже мылит петлю, Этот вихрь приговор завывает, – Ветер, это конец! Но тебя я – люблю, Ибо я лишь тобою – живая! Что видала я в мире? Да лихость одну. А свободу – в кредит и в рассрочку. И кудлатую шубу навстречь распахну. И рвану кружевную сорочку. И, нагая, стою на разбойном ветру, На поющем секиру и славу, – Я стою и не верю, что завтра умру – Ведь Норд-Ост меня любит, шалаву! Не спущусь я в бетонную вашу нору. Не забьюсь за алтарное злато. До конца, до венца – на юру, на ветру, Им поята, На нем и распята. МАТЬ Любила, лупила, рожала, хлестала, – устала… Червем и золою, древком и метлою!.. – устала… Сжав зубы подковой, по насту Голгофы!.. – устала… Изюм-сохлый – груди. Карась-дохлый – люди. Устала. Ребенка – в охапку да денежки – в шапку. Не дышим. Под снегом – громады. Все в дырьях – наряды. Век вышел. Весь – вышел: безумный, патлатый, тверезый, поддатый, – чудесный… Я в нем умирала. Меня бинтовали над бездной. Дитя вынимали. Ребро прожигали. Ремнями – вязали. По стеклам – ступнями!.. По углям – стопами!.. Зачем?!.. – не сказали. И вот я, патлата, с дитем, опьяненным Столицей, В кабак, буерак, меж дворцов прибегаю – напиться. Залить пустоту, что пылает, черна и горюча. В широкие двери вплываю угрюмою тучей. На стол, весь заплеванный, мощный кулак водружаю. Седая, живот мой огрузлый, – я Время рожаю. Дитя грудь пустую сосет. Пяткой бьет меня в ребра. На рюмки, как будто на звезды, я щурюсь недобро. За кучу бумажных ошметок мне горе приносят. Огромная лампа горит, как на пытке, допросе. О век мой, кровав. Воблой сгрызла тебя. Весь ты кончен. Всю высосу кость и соленый хребет, ураганом источен. И пью я и пью, пьет меня мой младенец покуда. Я старая мать, я в щеку себя бью, я не верую в чудо. Я знаю, что жить мне осталось негусто, мой Боже: Стакан опрокину – и огненный пот выступает на коже. Узор ледяной. Вон, на окнах такой на кабацких. Узор кровяной. Иероглифы распрей бедняцких. Военная клинопись. Страшные символы-знаки. Их все прочитают: на рынке, на площади, в трюме, в бараке. Наверно больна. И дитенок мой болен. Эй, водки, скорее! По смерти прочтут. По складам. И от слез одуреют. Прочтут, как сидела – до тьмы – в ресторанишке грязном, дешевом, Над хлебом нагнувшись, над шпротой златою, парчовой; Как век мой любила, на рынке его продавала, Как кашу в кастрюле, завертывала его в одеяло; Как мир целовала, как ноги пред ним раздвигала, Как тельце последыша в тряпки любви пеленала; Как, пьяная, скатерть ногтями цепляя, молилась за свечи, Что светят во вьюге живущим и сгибшим – далече, далече; И как, зарыдав, я на стол, залит водкою, грудью упала… Бежала. Рожала. Свистела. Плясала. Бесилась. Молилась! …Устала. Да только дитя как заплачет. В сосок как иссохший вопьется! Ах, больно. Ах, томно. Еще там живое, под левою грудью. Там бьется. ХРАМ АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО В ПАРИЖЕ Это две птицы, птицы-синицы, Ягоды жадно клюют… Снега оседает на влажных ресницах. Инея резкий салют. Рядом – чугунная сеть Сен-Лазара: Плачут по нас поезда. В кремах мазутных пирожное – даром: Сладость, слеза, соль, слюда. Грохоты грузных обвалов столетья. Войнам, как фрескам, конец: Все – осыпаются! …Белою плетью Жги, наш Небесный Отец, Нас, горстку русских на паперти сирой: Звездным скопленьем дрожа, Всяк удержал, в виду грозного Мiра, Лезвие злого ножа Голой рукою! А шлем свой кровавый Скинуло Время-Палач – Русские скулы да слезная лава, Лоб весь изморщен – хоть плачь… Сколь вас молилось в приделах багряных, Не упомянешь числом. Храма горячего рваные раны Стянуты горьким стеклом. Где ты, Расея моя, Мангазея?! Радость, голубка моя! Только воспомни, рыдая, косея, Жемчуг былого житья… Крашеным красным яйцом на ладони Пасха, как сердце, горит! Рыжие, зимние, дымные кони… Плачет гитара навзрыд… Крошево птиц – в рукаве синя-неба… Семечки в грубых мешках! Хлеб куполов! Мы пекли эти хлебы. Мы – как детей – на руках Их пронесли! А изящный сей город То нам – германский клинок, То – дождь Ла-Манша посыплет за ворот: Сорван погон, белый китель распорот, Господи, – всяк одинок! Ах, витражи глаз лучистых и узких, Щек молодых витражи – Руки в морщинах, да булок французских На – с голодухи! – держи! Встаньте во фрунт. Кружевная столица, Ты по-французски молчи. Нежною радугой русские лица Светятся в галльской ночи. В ультрамарине, в сиене и в саже, В копоти топок, в аду Песьих поденок, в метельном плюмаже, Лунного Храма в виду! Всех обниму я слепыми глазами. Всем – на полночном ветру – Вымою ноги нагие – слезами, Платом пурги оботру. ГОРЯЧАЯ КАРТОШКА Пока ты зеваешь, соля щепотью рот, Пока слепнями на снегу жужжит народ, Пока на помидорину Солнца жмуришься, Кобыла, дура, дурища, дурища, Пока безрукий водовоз свистит в свисток, Пока тощий пес глядит себе промеж ног, Пока грохочут булыжники-облака, Пока держит револьвер у виска Девчонка в мерлушке – играет, поди, В рулетку!.. – на ней жемчугами – дожди, На ней чернью-сканью снега висят, У ней, как у зайца, глаза косят; Пока… – над картошкой – пар-малахай… – И закричу: не стреляй!.. – не стреляй!.. – не-стре-… …ляй!.. …и она выстрелит – и я картошку схвачу В голые кулаки, как желтую свечу, Стащу у торговки с мышиного лотка, – Принцесса, не промазала нежная рука! Вы все прозевали Царство, Год и Час. С мякиной прожевали великих нас. Вы скалили нам саблезубую пасть. Вот только лишь картошку разрешили украсть – Горячую лаву: сверху перец и лук, И серп и молот, и красный круг, И масло и грибочки… – торговка – визжи! Вон, по снегу рассыпаны монеты и ножи! Вон, рынок бежит, весь рынок визжит! А вон на снегу синем девочка лежит – В шапке мерлушковой, в мочке – жемчуга, Балетно подвернута в сапожке нога… И я над ней – голодная – кол в рот вам всем – Стою в клубах мороза, из горсти картошку ем! Мы обе украли: она – судьбу, я – еду. Украсьте нас орехами на пьяном холоду! Венчайте нас на Царство, шелупонь-лузга-казань: Царевну-лебедь-мертвую, княжну-голодрань! Стреляют… хлещут… свищут… идут нас вязать… Вареною картошкой… мне пальцы… унизать… О клубеньки-топазы… о перец-изумруд… Кровь на снегу… все в шапочках… мерлушковых… помрут… И тот, кто ломал мне руки, бил, не жалея сил, Носком сапога на красный снег картошку закатил. ВОСКРЕШЕНИЕ. ПЛОЩАДЬ Я тебя воскрешу. Я тебя воскрешу. Ты мальчонка убитый. А я не дышу. Тебя сверстники били. Прикончили вмиг. Ты уже никогда – ни мужик, ни старик. Ты уже никогда – в крике первой любви… Напрягаю я страшные мышцы. Живи. Напрягаю я Дух, собираю в кулак, Поднимаю кулак над тобою, как стяг. Над измызганным тельцем, где кровь на крови, На снегу площадном… Возглашаю: живи. Заклинаю: живи! Заповедаю: встань! …Перекручена красной повязкой гортань. А мальчонка валяется, будто бежал И упал. Завывает народ, как шакал. К небу пьяную морду воздев, воет мать. Шепчут старцы, старухи: нам всем умирать. Только мальчик вот этот!.. Один, меж людьми… Всех отпой, отповедай. Его – подними. И я пальцы к нему врастопырку тяну! И кричу: ну, вставай!.. Оживай!.. быстро, ну!.. И я вижу, как тело в сугробе сидит. И я вижу, как глаз одичало глядит. И встает он, весь белый, с разбитой губой, С головой раскроенной, от боли – слепой, Мальчик, в драке убитый, в миру воскрешен – И, шатаясь, ко мне тяжко ломится он Через бедный, густой, тяжкий воздух земной… Я его обнимаю. Сынок мой. Родной. *** На меня Чайковский Глядел из тьмы во тьму. – Плохо мне, Чайковский, – Сказала я ему. Плохо тебе тоже, медный, Бронзовый твердак… С горя закатилась в бедный, В бронзовый кабак. Это была рюмочная. Для погибших – думочная. И один беззубый, тощий, Мятый как сапог, Кинул мне навстречу мощи, Кинул говорок. Не гранитная-святая И не бронза-медь – Я была ему живая, Близкая, как смерть. РУССКАЯ РУЛЕТКА Пули – бусы! Пули – серьги! Брюшки – что креветки!.. Яркой я зимой играю в русскую рулетку. Револьвер такой тяжелый… ах, по мне поминки?!.. Я стою средь мерзлой снеди на Иркутском рынке. Пули – клячи!.. Пули – дуры!.. Револьвер – в охапку. Пот течет по скулам дядьки с-под бараньей шапки. Револьвер – такое дело. Я стреляю метко. Что ж ладонь вспотела солью, русская рулетка?!.. Стынет глаз бурятки медом. Стынут глыбы сливок. Стынет в царских ведрах омуль. Кажет ель загривок. Янтарями – облепиха! Кровью – помидоры! Ах, оружье, ласка, лихо русского задора! Гомонят подтало бабы, щелкая орешки. Я для публики – монетка: орел или решка?.. Жму костями плоть железа. Руку тянет холод. “Ну, стреляй!..” – вопят мальчишки. Крик стучит как молот! И, к виску подбросив руку, пред вратами Рая Я на вечную разлуку так курок спускаю, Как целую зиму в губы! В яблоко вгрызаюсь! Как – из бани – в снег – нагая – Солнцем умываюсь! Жизнь ли, смерть – мне все едино!.. Молода, безумка!.. Упаду на снег родимый – ракушкой-беззубкой… Это – выстрел?!.. Я – живая?!.. Дайте омуль-рыбу!.. Дайте откусить от сливок, от округлой глыбы!.. Дайте, бабы, облепихи, – ягодой забью я Рот!.. Как звонко. Страшно. Тихо. Шепот: “Молодую…” На снегу лежу искристом, молнией слепящем. Умерла я, молодая, смертью настоящей. Из виска текут потоки. Чистый снег пятнают. Револьвер лежит жестокий. Настоящий, знаю. А душа моя, под небом в плаче сотрясаясь, Видит все, летит воздушно, чуть крылом касаясь Тела мертвого и раны, баб с мешком орехов, Мужиков, от горя пьяных – в ватнике прореха, С запахом машинных масел пьяного шофера, С запахом лисы и волка пьяного Простора… – Вот так девка поигралась! Вот так угостилась!.. Наклонитесь над ней, жалость, радость, юность, милость… Наклонись, дедок с сушеной рыбкой-чебаками: На твою похожа внучку – волосом, руками… Гомон! Визг вонзают в небо! Голосят, кликуши! Я играла с револьвером – а попала в душу. И кто все это содеял, весь дрожит и плачет, На руки меня хватает во бреду горячем, Рвет шубейку, в грудь целует, – а ему на руки Сыплются с небес рубины несказанной муки; Градом сыплются – брусника, Боже, облепиха – На снега мои родные, на родное лихо, Да на револьвер тяжелый, на слепое дуло, Что с улыбкою веселой я к виску тянула. Это смерть моя выходит, буйной кровью бьется, Это жизнь моя – в народе – кровью остается. ФРЕСКА СЕДЬМАЯ. ЛИТУРГИЯ ОГЛАШЕННЫХ ПРОСКОМИДИЯ Снега на улице покаты. И ночь чугунно тяжела. Что ж, настает мой час расплаты – за то, что в этот мир пришла. Горит в ночи тяжелый купол на белом выгибе холма. Сей мир страданием искуплен. Поймешь сполна – сойдешь с ума. Под веток выхлесты тугие, под визг метели во хмелю Я затеваю Литургию не потому, что храм люблю. Не потому, что Бог для русской – всей жизни стоголосый хор, А потому, что слишком узкий короткий темный коридор, Где вечно – лампа вполнакала, соседок хохот и грызня – Так жизни мало, слишком мало, чтоб жертвовать куском огня. Перед огнем мы все нагие – фонарный иль алтарный он… Я подготовлюсь к Литургии моих жестоких, злых времен. Моих подземных переходов. Моих газетных наглых врак. И голых детдомов, где годы детей – погружены во мрак. Моих колымских и алданских, тех лагерей, которых — нет?! И бесконечных войн гражданских, идущих скоро — сотню лет. Я подготовлюсь. Я очищусь. Я жестко лоб перекрещу. Пойду на службу малой нищей, доверясь вьюжному плащу. Земля январская горбата. Сковала стужа нашу грязь. Пойду на службу, как солдаты шли в бой, тайком перекрестясь… И перед музыкой лучистой, освободясь от вечной лжи, Такой пребуду в мире чистой, что выслушать – не откажи! И, может быть, я, Божье слово неся под шубой на ветру, Его перетолкуя, снова за человечью жизнь помру. И посчитаю это чудом – что выхрип, выкрик слышен мой, Пока великая остуда не обвязала пеленой. *** Я пойду по улице хрусткой. Будут ноги мои жечь алмазы. Я пойду в мехах, в шубе русской. Краской черного подмазанного глаза Возмущу банные прилизанные лица! А я гордая, спокойная ныне. Довелось мне в вере укрепиться – В людском море, в человечьей пустыне. Подойду к своей белой церкви С купоросно синими куполами. Ты, кто лаял на нее, цепной цербер! Неужели ты так быстро – с нами?!

– Ни за что тебе не поверю.

Ты, цербер, цензор, ты плевал мне в спину. Но распахиваю золотые двери. За тебя поклонюсь Отцу и Сыну. Поклонюсь вам направо и налево – И учительнице музыки первой, Что от рака печени умирала, А Бетховена мне до конца играла… Поклонюсь вам земным поклоном, Ибо земное зачатие –тоже чудо: Матери, меня исторгшей из лона, И отцу, не продавшемуся иудам. И святому Василию в синем, И святому Владимиру в красном, Ибо были, как небо в звездах – красивы, Ибо любила их – не напрасно. В мире дольнем можно все опошлить. Поклонюсь вам налево и направо – Торговец, весь в мозолях от госпошлин, Честный аптекарь, продающий отраву. Поклонюсь в детской колонии детям, Знающим палочные удары. Поклонюсь тем, кто еще жив на свете – Старикам и старухам очень старым. Поклонюсь тем, кто хлеб выпекает, Во тьме пекарни ругаясь матом. Кто корабли к Юпитеру запускает. Кто раздает противогазы солдатам. И, хоть в алтарь нельзя бабам от веку – Допрежь Суда, допрежь Воскресенья Дозволь войти мне туда, Человеку! И облече бо мя в ризу спасенья! Яко жениху, возложи ми венец, И яко невесту, украси мя красотою… Это мое начало. Это еще не конец. Препояшусь синею лентою святою – Синим лентием неба, где свищет мороз Хулигански, в два пальца, под облаками.. …Поклонюсь Богородице, дурея от слез, Мертвую медь оклада щупая живыми руками – Той девчонке, худой, будто ковыль, Взявшей двоих из детдома на воспитанье… И надену подризник и епитрахиль, Ратоборствуя против тленья – пыланьем. БОГОМАТЕРЬ ВЛАДИМИРСКАЯ. ИКОНА Очи ее – сливовые. Руки ее – ивовые. Плащ ее – смородиновый. Родина. И так ее глаза печально глядят, Словно устали глядеть назад, Словно устали глядеть вперед, Где никто-никто никогда не умрет… А мы все уходим. И мы все – уйдем. …Лишь одна в Успенском соборе своем Глядит печально, зная про то, Что никогда не умрет никто. Иду к жертвеннику ближе и беру кадило. Милые, спите. Вас не тревожу. Кто-то отходит – кто-то родился. Просто – душа меняет кожу. Каждый из нас на страданье сгодился. Из кожи и меди, из матерьяла, Коий наждак и алмаз не брали, Мы возродимся! Начнем сначала – Как будто мы и не умирали. Все вам наврали! Не типографской Краской – а темперой златовласой Нас обозначат! Не радиосказкой – Правдой архиерейского баса. Мы возвращаемся. Поглядите: Это я –со шрамами пыток. Это я – в побоях подпитий. Это я – помнящий свиток – Список тех, кто убит при попытке К бегству кто позорно стыл дезертиром В зимней землянке мокрый до нитки Перед воюющим наглым миром ***

– Мне в алтарь нельзя было– а я сюда влезла.

А ты кто?

– Чай, не признаешь меня, болезной,

драно пальто?..

– Бабушка, булку тебе, кипятка бы…

А здесь – вино да просфоры…

– Наплюй, дочка. Мы, старые бабы –

юного Времени воры. Я ведь побирушка. А звать меня Елена Федоровна. А мать моя была графиня. Над алтарем под куполом – серебряные звезды.

– Елена Федоровна, не стой у дверей, простынешь.

…Поземка в дверь залетает, как в воду – весла.

– Иди сюда.

– Да нешто мне можно – к Царским Вратам!.. В грязном тряпье-то моем!..

– Иди. До Страшного Суда здесь будем стоять вдвоем.

ВЕЛИКАЯ ЕКТЕНЬЯ. МОЛИТВА ЕЛЕНЫ ФЕДОРОВНЫ Господи, дай Ты мне силы еще пожить И у соседки на кухне вприкуску чайку попить. А так мне больше ничего и не надо. Солнышко горит зимой – И в сумке моей согревается черствый хлеб ледяной. Мы ведь привыкли эти льды да метели грызть… Господи, а лучше и не надо, бо аз в сем мире бысть. А я слышала другое: О тех кого давно убили кого давно пережила чьи в мерзлых северных могилах истлели вечные тела О маме розовой графине хрусталь очей пшеница кос чье тело расстреляв в полыни ногой спустили под откос Она Флоренского читала она в бессмертие души так верила она считала на масло постное гроши О тех кто плакал на трибунах о тех кто хохотал внизу о тех, кто нас пугал коммуной цитатой вышибал слезу под грузом лжи под грузом правды под электрическим бичом О тех что были Солнцу рады там за тюремным кирпичом – оx как молюсь ox как страдаю да только проку ли им в том что я себя здесь осеняю уже нездешним тем крестом – железным, хлебным, сыромятным без яхонтов без бирюзы О тех что плакали стократно – лишь две слезы лишь две слезы …Риза расписная мне спину жжет. Рядом с графской дочкой на колени – бух! Я еще молюсь о том, чтобы мой народ не был больше слеп, не был больше глух. Но дрожит глухой, щупая струну. Но бредет слепой, простирая длань. …Только отведи, коли сможешь, – войну. Там – любою мукой мученической стань. И вбежал в церковь подросток худой. Глаза васильковой плескали водой.

– За всех плавающих, путешествующих, летающих, едущих! –

пронзительно закричал.

– За станцию, вокзал, разъезд, причал!

За пятна мазута на шпалах. За проводниц усталых. За опилки чая в квадратах бумаги. За трусливых снегов белые флаги. За скамейки где спим ожидая поезд За буфеты где буфетчица в жирной помаде шарит собачьим глазом по полкам у сметы расчетливой не в накладе Нас много – у ржавых рельс на примете в пасынках у расписаний в крестниках у тебя ожидальный зал

– Бог с вами, беспокойные дети.

Хотите – превращу эту церковь в вокзал? АНТИФОН: Благослови, душе моя, Господа, и не забывай всех воздаяний Его, и да обновится, яко орля, юность твоя… ИРКУТСКИЙ ВОКЗАЛ Скамья ожидальная. Грязи полно. И чистое небо в дверях. За пазухой греет сухое вино Безумный старик в газырях. Татарские лица, бурятская кровь, Монголия рядом, – гляди! Гляди – крест холодных полярных ветров На гордой байкальской груди. И, углем груженный, проходит состав. И скорый, где люди не спят, А курят, над сальной колодой устав Клясть мир, что не нами заклят! Вокзальные лики! Мой люд золотой! Сибиринка горестных скул! Пройдешь – и усну под Твоею пятой, Как дед, как отец мой уснул. Из кружки напиться. Достать из мешка Хвост омуля, черный ломоть. О, жизнь так мала. А земля далека. И каждый транзитный – Господь. Он в каждом лице, в каждой смуглой руке, В мазуте мозольных кистей, Он в спящем, усохшем как хлеб старике И родинках тощих детей. И я так спала! И я так же плыла В ковчеге, где холод и грязь – За крохою счастья! За блесткой тепла, И плача во сне, и смеясь! А счастье – насыпать песчаную соль На черствый дорожный ржаной… Душа моя, вспомни – доселе, дотоль – Кто ехал и плакал со мной. ХЛЕБ В золотой епитрахили я стою одна. А в оконную решетку – яблоком – Луна. Лью вино в святую чашу. В хлеб вонжу копье. Вот и вся тут радость наша, счастие мое. Хлеб отрежет нож кухонный. Запахи вдохну. На стекле – узор морозный… Дань отдам вину. Чтоб забыть, как на вокзале девочка спьяна Бормотала: «Поглядите, что же за Луна!.. Ах вы, кобели слепые, – что за желтизна!.. Вот закуской лезет в руки!.. Только – без вина… Не тяните!.. Вам бы – лапать… Я сама пойду…» Ей бы где-нибудь поплакать. Повыть на звезду. Смех упорный во все горло: “И пила, и пью!..» Я с вином и хлебом голо в алтаре стою. ИОАНН КРЕСТИТЕЛЬ. ИКОНА Ты в парке городском – один. Ты – бакенщик. А что зимою? Нельзя же по миру – с сумою… И сам себе ты господин. За пазухой согреешь то, за чем в толпе огромной, втертый В нее винтом, порвал пальто, а вышел вон – добычей гордый. С тобой хочу я есть и пить. Меня никто здесь не осудит. Ведь зельем стужи не избыть, а старость щиколотки студит. Стакан буфетный… Ветер, вей! О бакенщик, ты зимний житель. Да нет. Ты первый из людей – последний Иоанн Креститель. Рабочей выгнутой рукой ты сцепишь кружку, как клещами. Ты зажигаешь над рекой огни, чтоб путь нам освещали. О бакенщик, скажи мне путь! Предтеча – тот, кто рядом с нами. Давай – за тех, кому уснуть в ночи под царскими снегами. И выпил он, и мне сказал:

– Согрелась?.. – и рукав понюхал.

А за спиною мерз вокзал. И молоток отбойный ухал. И в ватнике он предо мной поднялся – так взмывают свечи, шатаясь, – маленький, хмельной, последний Иоанн Предтеча. И выдохнул:

– Родится такой человек, вроде Христа…

И все перевернет… А дотоле – плачь, народ. Нет на нас ни кнута, ни креста. Все распоганили, а теперь – возвести Заново?.. Это поищи дураков… Дело сделано – и прощай-прости. И – аминь во веки веков. АНТИФОН: «Изыдет дух его и возвратится в землю свою…» Я метнулась в сторону. Синяя моя риза, Вышитая золотыми павлинами, – полетела! Свечи задела! Стало видно снизу Прихожанам – мое крепкое тело. Что есть одежды? Пелены да ткани… Страшно мне, страшно!.. Идет ко мне из мрака Старик – без слов, без мольбы, без покаяний. А у ног его – то ли волк, то ли собака.

– Это ты тут служишь, девчонка, Литургию?.. –

Задрожало во мне все. Так дрожат в болезни.

– Я-то думал – будут песнопенья другие.

А ты поешь мне все старые песни.

– Что тебе спеть?.. –

еле разлепила губы.

– Спой, дура, то,

чему тебя не учили. Слишком много нежности. Ты попробуй – грубо. Жестокостью многие беды лечили.

– Многие беды?.. –

я, хрипло, еле слышно… Свечи ходуном ходили во мраке. Усмехнулся:

– Я – надзиратель твой всевышний.

Ты была у меня под номером в пятом бараке. И внезапно старик сжимает до хруста руки перед образом, а собака садится и, подняв голову, воет, воет прямо в купол!

– Эх, девка дорогая,

упился я отравою. Очисти мою душу от совести лукавыя! Они приходят ночью… О! с нимбом вокруг лысины – Глядит; глядит воочью Девчонка с мордой лисьею! Бежала задыхаясь я в спину в спину целился Побег – судьба такая Не всяк на то осмелился А нынче бы мне от себя убежать Берданка отменна – да страшно нажать Кусок раскаленного пальцем металла Чтоб мука проклятая враз перестала Эх девка ты молишься ну и молись А жись – не молитва А жись – это жись А жись – это ближнего носом в колючую Проволоку это орден на случай А вдруг смена власти а вдруг что пожиже Тогда я себя и на троне увижу А самодержавие – неистребимо Иконы хоругви народом любимы Народ зацелует оплечье иконы – И снова пойдут на Восток эшелоны И снова на Север и снова на Запад И снова коровий теплушечный запах И снова с винтовкой стою на охране Вонючий «бычок» «Беломора» в кармане И белки по елям и Солнце по насту Собака моя молода и клыкаста Ты, низшая каста!.. Запляшешь под дулом!.. Спой песню такую чтоб совесть уснула СВ. НИКОЛАЙ МИРЛИКИЙСКИЙ. ИКОНА Этот человек не приказывал и не унижал. Он просто Город на ладони держал.

– Гляди же, девчонка! Живая ладонь,

А я умещу на ней град – Подъемные краны и храмов огонь, Дворцы, где пирушки гремят! Где люстры над сытыми лицами жгут Пчелиные, злые огни… И рек ледяных замороженный жгут, Где спят ледоколы – одни… Ладонь человечья – такая земля! Гляди!.. Это страшный овраг, Где санки на гибель летели, пыля, Под визги мохнатых собак! А это – Кремли, маков цвет, терема, Узоры, чесночный зубец Кирпичной стены!.. А поодаль – тюрьма, А ближе – пустырь, как рубец. Я в этих подъездах познал и ножи, И теплые щеки любви… Ну что, заробела, девчонка?.. Держи! Теперь эти башни – твои! Торговые, с запахом кожи, ряды! И рынки, где птицы клюют Бесценный изюм!.. В отведенье беды – Бери, если даром дают! И он протянул мне сверкающий град С часовней, похожей на «Ять»! И я поняла: нет дороги назад! И надо подарок принять. И я прошептала: – Спасибо! Беру… – Но вспышка ожгла мне ладонь. И вдаль полетел на широком ветру Тугой и жестокий огонь. Летела судьба моя, город ночей, Задымленных, праведных дней. Летел и горел, будто сотни свечей И горьких фонарных огней. И в пламени этом горели дома, Где плакало детство мое, Где я по простору сходила с ума, В каморке зубря Бытие. СВ. МАРИЯ ЕГИПЕТСКАЯ. ИКОНА Коричневый лик. Вот уже и старуха. Плащ кровавый тяжелей камня. Ступни легче птичьего пуха. Держит зеркало костистыми руками. Годы прорезали кресты и звезды Под глазами, на темной цыганской коже. Теперь осталось одно: просто Посмотреть в зеркало. До дна. До дрожи. Морщины открыты Солнцу и ветру. Розданы девкам помады и краски. Лишь взгляд в центре лика – бешеный, светлый, Глядящий в колодец тьмы без опаски. ТРЕТИЙ АНТИФОН «Блажени нищии духом, ибо тех есть Царствие Небесное». …Oxты, нищая моя Да на Мытном рынке!.. Среди люда и зверья – Молоко из крынки!.. Монета сожгла мне пальцы. Потом – ее ладонь. Духи мои закрыла отчаянная вонь. И я ее вдохнула, как чистый кислород. От Сотворенья Мира стоял бессчетный год. Царицею сидела старуха на снегу. И я вдруг поняла, что больше не могу Быть сытой и красивой – пред голодом ее, Венчающим колючей короной – бытие! Мышиные лохмотья. В сугробе – костыль. А с неба густо валит серебряная пыль. О Господи, вот так бы земной окончить путь – К прохожему ладони во вьюге протянуть. Глаза ее – черные дыры – средь рыночных огней! …От Сотворенья Мира я – ее – бедней. «Блажени плачущие: яко тии утешатся». Плачет сестра моя: замуж никто не берет. Ну же, нашла о чем плакать!.. Свобода дороже!.. Что ж по ночам затыкаешь кричащий рот Мокрой подушкой, пропитанной шепотом: «Боже…» Зеркало рысьим глазом мигает в тебя. Стынет косметика. Угли в голландке застыли. Жить как старуха, бобылью тоску претерпя?.. В зимнюю полночь сдается, что камни завыли. Плачь! В этом мире единственно ценное – плач! Слезы крупнее монет. Так оплатишь по счету Штопанный локоть да сохлый дешевый калач, Да дискотеку, где пьяное чувство полета. Все так оплатишь – окладов витое литье В церковке утлой, на кою плевать приучили, И нерожденных детей, и страданье свое, Что, как нагрузку к покупке, насильно всучили. Плачь! Ты сестра мне. На улице дикий мороз. Залито напрочь лицо золотыми слезами. Плачь! Это счастье – так плакать, слабея от слез, Видя иные миры высоко пред глазами. «Блажени кротцыи, яко тии наследят землю». У меня вокруг шеи – воротник серенький-серенький! Я не открыла никакой Америки. Подъезд – служба – общепит – подъезд – Это мой маленький, потертый крест. Шнурок черный. А крестик золотой. Я не блещу никакой красотой. А нынче в автобусе сдавили так Что под левое ребро вошел пятак Смолчала я кротко глядя во тьму Ибо мой крик не услыхать никому «Блажени милостивии, яко тии помиловани будут».

– Кто ты, женщина золотоволосая?

Из тьмы подходит – голая, босая. Глаза раскосо стоят, горящие. На шее – брильянты ненастоящие.

– Помолись за меня. Я любила всех.

Из-за налоя – снегом – смех.

– Глянь, глянь, – да она вся в синяках!..

– Дурак. Вот она летит – в облаках.

– Она и с тем богомазом спала!..

– Дурень, она же его бессмертной возлюбленной

была. …Отпусти мне, милый, все грехи. Я была перед тобой виновна. Пела – воробьем из-под стрехи – Всем царям и господам сановным. Простыни стелила им, хрустя Сгибами да белизной крахмальной… Ты прости – не от тебя дитя, Вверх и вверх растущее печально. Ты прости, что без тебя жила, Жиром да виномпятнила скатерть!.. …Я такая грешница была, Что с меня писали Богоматерь. «Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят». КОЛОНИЯ Мороз – за двадцать. Горлом – ругань, Как кровь. И встали, как столбы – Недвижно, деревянно, грубо. Сияют стриженные лбы. Я не боюсь вас. Ближе, дети. Я ничему не научу. На сцене в пыльном тусклом свете О вашей жизни помолчу. На воле – дергаются панки. И что-то рокеры кричат. У вас глаза, как после пьянки, И лапы загнанных волчат. Колония. Соври попробуй. А ну! Давай-ка не молчи. Мальчишки эти в серых робах – Нам – ангелы и палачи. Они казнят нас, если надо. За песенное барахло. За то, что мы подачке рады. За то, что сытно и тепло. Хоть сытость – молоком прогорклым. Хоть жар – ступнею на снегу. Мальчишки, милые! Мне горько. Но я соврать вам не смогу. Я только вас пересчитаю И ужаснусь: сколь много вас! Как смотрит Родина святая Безверьем жестких детских глаз… И, тщетно руки вам со сцены Протягивая и крича Стихи, – я ужаснусь измене Труду тюремного врача. «Блажени миротворцы, яко тии сынове Божии нарекутся». Я желала… Я хотела… Не возбраняется штопать черные дыры… Я хотела принести собственное тело В жертву Фейерверку Будущего Мира. О мире молитва такая написана!.. Слушать – Некому. Все кругом – атеисты. …Я хотела принести собственную душу В жертву звезде, горькой и чистой. А звезду заслонили дымы котельной. А на кухне жарят хлеб на маргарине. …Я хотела спасти людей от беды смертельной! Выяснилось – беды нету и в помине. Апокалипсис – просто страшная сказка. А все договоры все равно подпишут. А чудо – посреди ненависти – ласка. А чудо – это когда тебя глухие – слышат. И теперь я уже не молюсь о Мире. За меня старухи поют в церкви тонкими голосами. Ну, а я – все штопаю простые черные дыры. Ибо заплаты на все прорехи мы приучены ставить сами. ВОЗНЕСЕНИЕ БОГОРОДИЦЫ. ИКОНА Ноги мои – на облаках. Руки ввысь возношу! …Мир несет меня на руках. Разве этого я прошу? Платье резко вьется вкруг ног моих – ярко-алый атласный стяг! …Вот и видит меня в небесах мир живых. Как мне стыдно, что это так. Ведь мой сын учил, что гордыня – грех, Самый тяжкий между людьми! Вот и вижу на круглой земле я всех, Кто забыл, забыл о любви! А кто помнит только подземный смрад Да на масло жирный квиток, Не увидит, как глаза детей зверино горят, Когда плачет тяжелый рок! И, раскинув руки, по музыке неба лечу! На устах слова запеклись! Поглядите, люди! Я так хочу, Чтобы вы поглядели ввысь. ИКОНА ВСЕХ СВЯТЫХ Пророки, архангелы, Иоанн Креститель, Кто на Крещенье бил в лицо железным снежком! За то, что забывала вас, – вы меня простите! Я нимбы нарисую вам яичным желтком. Я ночью прокрадусь сюда. Вот киноварь в банке. Вот бронза сусальная – для ангелов она. Допрежь маханья кисти я повторю губами Все ваши золотые, дорогие имена. Кого я позабыла? – что ж, не обессудьте: Какое время длинное – такая и родня!.. Вы глянете в меня со стен, любимые?.. – нет, судьи! Хоть не судимы будете – вы судите меня. Святой мой Николай – родитель мой бесценный… На кухне спишь, уткнувши лоб в сгиб сухой руки. В моей крови идут твои отчаянные гены: Краплак – Гольфстримом! Тихий свет индиговой реки… Тебя пишу одним мазком. Темно и сыро в храме. Опасно свечи зажигать – увидят меня. Но первую свою любовь пишу в алтарной раме – Наощупь, бешено, светло, во мраке, без огня. Святой Григорий Богослов, ты говорил прекрасно! В гобой консерваторский дул. Мне воблу приносил. Я киноварью плащ тебе малюю – ярко-красный. И улыбаюсь над собой – ведь плакать нету сил. Была я дерзкой девушкой. Не верила в Бога. Святой мой Игорь покупал перцовку и табак. От наших тел-поленьев свет стоял в жилье убогом! А в белой полынье окна – аптека и кабак… Святой архангел Михаил! Прости мне, если можешь. Мой грех был. И на свете нет ребенка от тебя. Но ребра, твой худой живот я помню всею кожей. Сошел с ума ты. Души врут. Правдивы лишь тела. Святой целитель Валентин – блатняга в куртке грубой, Познавший суда – и решетки ржавой вкус! В тюрьме немых морщин твои рисую губы. Но не боюсь. И не люблю. И даже не стыжусь. А там, в квадрате золотом, кто затаился в синем?.. Иркутский рынок, синий снег – за грозными плечьми… А улыбка – детская. Святой ты мой Василий. Благодарю, что в мире мы встретились – людьми. Но снова в горы ты ушел. Байкал огромный вымер. Я вздрагиваю, слыша в толпе – прощальный крик! Псалом утешения мне спел святой Владимир, Серебряный Владимир, певец, седой старик. О, как же плакала тогда, к нему я припадала! О, как молилась, чтоб ему я стала вдруг – жена!.. Но складки жесткие плащей я жестко рисовала. Но клала грубо краску там, где злость была нужна. И на доске во тьме златой толклись мои фигуры – Неужто всех их написать мне было по плечу? – Бродяги, пьяницы, певцы, архангелы, авгуры, И каждый у груди держал горящую свечу. Да что же у меня, однако, получилось? Гляди – икона Всех Святых на высохшей доске… Гляди – Любови все мои, как Солнце, залучились! Я с ними – разлучилась. Лишь кисть – в кулаке. Лишь эта щетка жесткая, коей храм целую, Закрашивая камень у жизни ни краю! …Икону Всех Святых повешу одесную. Ошую – близко сердца – только мать мою. СПАС НЕРУКОТВОРНЫЙ. ИКОНА …Когда из мрака, из сумасшествия, Из первого и второго Пришествия, Из раздвинутых ветром сфер, Из борьбы неверий и вер, Из компьютерных игр запутанных, Из сокровищ, в чулки закутанных, Из ветров, что солью буранною Жестко сыплют в грудь деревянную – Вдруг – Лик – остановись. Замри. Он не в апсиде. Он не в нише. Он просто – у тебя внутри. Он ясно виден. Также – слышен. Он золотой и бледный. Так Традиционно малевали Иконописцы – за пятак Собрата-пьяницу в подвале. Власы стекают по щекам. Он узнаваем несомненно, Натурщик, проданный векам За трешку матерью-Вселенной. Прокуренная желтизна Тяжелых скул, слезами, жиром Залитых. Жизнь Его – одна Пред перенаселенным миром. Он просто нищий человек. Кто шьет Ему прозванье Спаса? Вон – из пивнушки – в мокрый снег, Без вопля, возгласа и гласа. И, бормоча, что мочи нет, И, бессловесней всякой твари, Он месит ботами проспект, Участвуя в планетной сваре. Его потертое лицо Мерцает, не находит места… И вдруг над лысиной кольцо Зажжется в темноте подъезда. Сусальный, рыжий ореол, Жарптичий, наподобье диска! …А хор вопит, что Ты ушел, Но жил меж нами. Слишком близко. ИКОНА СТРАШНОГО СУДА Синие сферы горят изнутри. Два безумных старика летят. Пот со лба рукой оботри. Да, эти стрелы в тебя свистят, Да, ты уже за бортом! А фал, Этот толстый и наглый трос, Как паутина, порвался, упал, Чтоб ты один в Космосе рос… За стариками летит жена. Космы – кометой пространство бьют. Она в диком Космосе тоже одна. Она боится, что ее убьют. За женою девчонка летит. Она – Сирота. Ребра торчат Ксилофонно. Она никогда не простит Сытым деткам, что «Мама!» – кричат. Синие сферы крутят их всех, Но и тебя тоже! Но и тебя! Как ни кутайся в теплый мех – Космос хлынет, губя и любя. И полетишь, пылая, крича, Вместе со всеми в синюю тьму, Убегая по ветру, предалтарная свеча, Которую – не загасить никому! А два безумных седых старика К тебе подлетят и под мышки возьмут. Ты увидишь синие звезды и черные облака. Да, это и есть твой Страшный Суд. Золотой, чернокнижный, кровавый и земляной, Грохочущий чисто, как водопад, Над грязным миром, над потной войной, Над Временем, что идет только назад. Над Временем, что идет только вперед! Даже если назад – все равно вперед! И ты своею смертью докажешь, что Никто все равно Никогда не умрет. КОЛЫБЕЛЬНАЯ Баю-баю-баю-бай Это наш домашний Рай Вот божница, вот газета Там все молятся – про это Закопченная плита – там стоит картошка – та Что за зиму надоела что за сыном мать доела Вот мальчишка при свечах с гениальностью в очах Вот перо и лист бумаги парни русские бедняги Вера гений время быт мальчик мой и ты – убит Баю-бай баю-бай кухня голод вечный чай Напиши мой мальчик что ли текст молитвы а доколе Ты не сможешь – баю-бай поскорее засыпай

– Это твой сын? – Нет.

– Возлюбленный? – Нет.

– Что ж ты по нем рыдаешь так много лет? …Смертью смерть ты попрал. Только это тебя и спасает. Не питье, не жратва, – только тот металлический стол, Где под скальпелем мысли так сердце твое воскресает, Что уж лучше бы ты, изругавшись, под землю ушел. Нет, еще поживи! Человек, а не Бог ты, бедняжка, – Наспех сладость кафе, наспех – горечь любовных минут, Полумесяцы соли под мышками рваной рубашки, Что сорвут в подворотне друзья и подошвой сомнут. Но тебя я люблю. В честь тебя прохожу я, босая, На молебен – зимой, в кровь ступни обдирая об лед! Но тебя я – люблю. Только это тебя и спасает. Только это, щенок, и бичует тебя, и ведет. И когда за веками, с которыми цифрой не слажу, Намалюют тебя на бескровной церковной стене, – Голос мой из-под купола жестко и яростно скажет:

– Это лишь Человек.

Все, что думал, Он высказал мне. «Блажени алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся». ПРАВДА Ярлык прицеплен. Выдан нумер. Заказан погребальный хор. Я знать хочу, за что ты умер, И прочитать твой приговор. Я знать хочу, какая сила – Пред тем же кованым крестом – Тебя помоями чернила И златом мазала потом. Я знать хочу, как месят войны. Я знать хочу, кто выдал план Концлагерей в полях привольных И гнойных пограничных ран. Как строят розовые тюрьмы И сумасшедшие дома. Зачем листы кидают в урны, От выбора – сходя с ума. Вы, плотники и хлебопеки! Медсестры и гробовщики! Вся ваша правда, человеки. Вам кривда будет не с руки. И в этом мире, где дощатый Настил – над пропастью прогнил, Я знать хочу, кто – виновато, Кто – без вины себя хранил! Кто двадцатипятисвечовый, Сиротский свет в ночи лия, Вставал с постели вдруг в парчовой, Заместо нищего белья, В пророческой, рассветной ризе, И разверзалися уста, Чтоб вытолкнуть слова о жизни, Где Правда, Кровь и Красота. ФРЕСКА ВОСЬМАЯ. КЛИНКИ ЗВЕЗДНЫХ ОГНЕЙ КСЕНИЯ НА ФРЕСКЕ …Там бесы Адовым покойникам – Льют в глотки татям и разбойникам Расплавленное серебро; А я?! Чем провинилась, Господи?! Одним лишь поцелуем – горечью Спалившим голое нутро. Одним объятием торжественным, Где не мужчина и не женщина – Две железяки запеклись, Те два гвоздя с Кургана Лысого, Кровь по сугробам – зверья, лисова… …На фреске, грешница, меж рисинами Огня, между котлами, крысами, Кричу, подъяв лицо неистовое: “Ты моя жизнь. Ты моя жизнь”. ВИДЕНИЕ ПРАЗДНИКА. СТАРАЯ РОССИЯ От звонниц летит лебедями да сойками Малиновый звон во истоптанный снег! Девчонкой скуластой, молодушкой бойкою Гляжу я в зенит из-под сурьмленных век. Небесный прибой синевой океанскою Бьет в белые пристани бычьих церквей! Зима, ты купчиха моя великанская, Вишневки в граненую стопку налей! Уж Сретенье минуло – льды его хрустнули! – Святого Василья отпели ветра – Румяная, масленая и капустная, И зубы-орехи со сластью ядра, В платке снеговейном, по коему розами – Малина и мед, раки, окорока, И свечи в приделах – багряными грозами, Белуги, севрюги – кистями платка! – В брусничном атласе, с лимонными бусами, В браслетах и килечных, и сельдяных, С торосами семги, с варенья турусами, С цукатами тяжких серег золотых, Со бронзой копчушек каспийских, поморских ли, С застылыми слитками сливок густых, С рассольными бочками, словно бы мордами Веселых до глупости псов молодых, – С гудками и крыльями райских раешников, С аджикою плотницкого матерка, С торчащими черными гривами-елками Над холкой февральского Горбунка, – Красавица! Радость моя незабвенная!.. Соболюшка!.. Черные звезды очей!.. В атласах сугробов святая Вселенная!.. Твой рыжий торговец, седой казначей, Твой князь – из Юсуповых либо Нарышкиных, Идущий вдоль рынка под ручку с княжной, Монахиня, что из-под траура – пышкою, В надменных усах офицер ледяной, Два Саввы твоих – и Морозов и Мамонтов – С корзинами, где жемчуга да икра – Палитрою гения!.. – бархата мало вам?.. – Вот – прямо в лицо!.. – осетров веера, Глазастый бескостный изюм Елисеева, Бурмистрова радуга звездной парчи, Хвостами налимов – Сияние Севера!.. И – что там еще?.. – о, молчи же, молчи, Рыдай, припаявши ладонь узловатую К забывшим кипение сбитня губам, – Родная моя!.. Это Время проклятое. Но Праздник я твой никому не отдам – Прижму его крепко ко впалой, чахоточной Груди, зацелую в уста и щеку! – Пока не явился жандарм околоточный. Пока не приставили дуло к виску. ВИДЕНИЕ БОГА В АДУ Ах, черны наши щиколки, руки – сухие березы – страшны. Мы – пепел и прах. Хомуты на шеях да ночлежные сны, Где жив сучий страх – Что с едой миску – пнут, грубо прочь унесут, Взахлеб хохоча… Мы-то думали, шавки, что вот Страшный Суд: Хвощами – парча, И с затылков святых виснут куньи хвосты, Тиары горят, Митры сыплют лучи – рубинов кресты, Исусов наряд – То ли снег!.. то ли мед!.. На деле – воткни Кулак себе в рот: Все в грязи бычьих торжищ небесные дни. Умрет, кто не врет. Наш – чугун башмаков. Наши – звоны оков. Наш – голод-чекан. Эй, рабы, сколь в земле ртов, рук и голов!.. – Упомнит, кто пьян… Наше – месиво тощих, безропотных тел И жирных свиней… Смерды, эй, – а и кто там в ночи полетел Все горше, сильней?!.. Поднимите зрачки от промывки болот. Нет кладезей там. Гляньте, – что за Сиянье от неба идет, Подобно крестам?! Содрогнитесь! Морозом спины свело! Следите полет! Сколько вас уже в зимнюю землю легло, В ил, темень и лед, – Кто не видел Фаворский свет никогда! Кто: грязь по скуле – Вместо слез… – всю размазал; чья горе-беда – Жить лишь на земле! Бросьте прочь рубило, лом и кайло. Шеи – выломать – ввысь!.. Лик задрать! Уж не просто светло: Свет бьет, будто жизнь! Свет бьет поддых, как смерть, и в ребро и в грудь, В лицо нищеты, В грязью – вдоль колеи – накормленный путь Тоски и тщеты! И толпимся, и тянем руки к любви, В бесплодье небес – Ах ты, Бог, возьми одежонки мои, Всю жажду чудес, Только ниже шагни… о, ниже спустись, О, дай из горсти… Пожалей мою собачонку-жизнь, Ее – причасти! На меня, на меня пролей дивный свет! Рабий грех искуплю!.. ………………………………………………………….. Он прошел, смеясь, по копьям планет. Кинул в грязь по рублю – Кинул Сириус, Вегу, Сатурн и Марс, Кинул Лунный Грош… …Как Он будет там, в черноте, без нас. Как мы будем?!.. – что ж… – Снова морды опустим, в ночь когти вонзим, И, в поте лица, – Сколько белых лет, сколько черных зим – Вот так – до Конца. И не вспомним, как Он по небу летел – Хламида синя! – Разрубая мрак побежденных тел Клинками огня. БОРЬБА КСЕНИИ С ДИАВОЛОМ Вот нож. Вот он – в руце моей, поелику острашеньем владею. Вот дрожь. Я кладу ее ожерельем на тощую шею. Вот жизнь. А вот Диавол. Коротка его резкая стрижка. Держись. Я сражаюсь огнем и мечом. Берегись, мальчишка. Блеск ножа – то во мраке чехонь. Солона эта вобла. Рукоять. Пот покрестит ладонь. Подворотная кодла. На меня. От меня. Выпад вбок. Это маятник, Дьявол. Нож в кулак мне, смеясь, всунул Бог. Он меня не оставил. Хрип трахеи. Бросок. Получи! За детей под прицелом! Вместо толстой церковной свечи я – сгораю всем телом! Я копыта отрежу тебе! Я рога обломаю! В жалкой жизни, в мышиной судьбе – не тебя обнимаю! Ты сожрал много душ… на, возьми! Мрак. Безвидный. Бесслезный. Поножовщина между людьми в подворотне морозной. Эта баба пьяна, а мужик налил зенки до краю. Ножик – мах-перемах. Ножик – вжик. Я тебя покараю. Я – лишь нож. Лишь возмездье. Я лишь Хрип и всхлип в лютой смоли. Ты убьешь меня. Не пощадишь. Я сражаюсь до воли. Я до смертной победы дерусь, и сверкают над нами Звезды дикие – я их боюсь, волоса-мои-пламя. Выдыхаешься. Выдохся. Вы… – ах ты, Дьявол. Смышленый. Из серебряной, снежной травы пахнет древом паленым. Я сожгла его – яблок не пить!.. – не кидать Змею в яму!.. – Я сожгла его, чтоб накормить мужичонку Адама, Чтоб на страшных углях и огнях, на дровах этих Райских Я варила в котле на костях – для зубов наших рабских – Для ввалившихся щек, языков, голодно почернелых – Эту длинную стерлядь-любовь, хорду Божьего тела, Эту, с вонью тузлучной, чехонь – под ребро – узкой сталью… До победы. До смерти. …………Огонь! Мы зарю проморгали. Вышел ты из шерстей и из кож. Хохотнул очумело. И горит на снегу черном нож кровью иссиня-белой. И подумала я на краю зимней ночи сожженной: Ты гуляй. Я тебя не убью, разгильдяй, Аббадона. Я тебя так жалею стократ, как убитых тобою. Вон глаза твои в небе горят над звездящей губою. И, закинув затылок, – у, страх!.. – у, захлопнись, как ставни!.. – Я читаю в отверстых глазах боль, которой нет равных, И как плачет он вместе со мной, Вельзевул-Зловодитель, Люциферушка бедный, больной, неба сброшенный житель, Как черно его слезы текут на убийства орудье, На сияющий хлев и закут, на собачье приблудье, Сухожилья камней городских, белоствольные чащи – Горячей всех рыданий людских, всех анафем казнящих. *** Ночь. Сочится черным рана. Ночью карта жизни бита. Пью из решета и сита. Пью из битого стакана. Из дырявого кафтана – руки – раструбы – развилы: Зареву белугой пьяной лишь о тех, кого любила. Ничего не нажила я: ни бурмистровых жемчужин, Ни куниц, ни горностаев, – волчьих белых шкур без краю, Вьюжных слюдяных остужин. Одесную Тебя, Боже, посижу в хитоне алом. И ошую – в синей коже, в сером бархате подталом. Я болящим угодила. Я кричащим зажимала Рты – казенным одеялом. Осужденных – целовала. Обреченных – обнимала. Не себе – чужим хазарам, подаянье им – просила. Я несчастных так любила!.. Я несчастных – так – любила… А сама – несчастной стала. ВИДЕНИЕ ЦАРСКОЙ СЕМЬИ Вижу… вижу… Силки крепа… кости крыжа… Витые шнуры… золотые ежи на плечах… китель режут ножи… Пули бьют в ордена и кресты… Это Царь в кителе. Это Ты. Это Царица – шея лебяжья. Это их дочки в рогожке бродяжьей… Ах, шубка, шубка-горностайка на избитых плечах… А что Царевич, от чахотки – не зачах?! Вижу – жемчуг на шее Али… розовый… черный… белый… Вижу – Ника, Ваше Величество, лунь поседелый… Вижу: Тата… Руся… Леля… Стася… Леша… Вы все уместитесь, детки, на одном снежном ложе… Кровью ковер Царский, бухарский, вышит… Они горят звездами, на черное небо вышед… Царь Леше из ольхи срезал дудку… А война началась – в огне сгорела Стасина утка… Изжарилась, такая красивая, вся золотая птица… Стася все плачет… а мне рыжая утка все снится… Ах, Аля, кружева платья метель метут… А там, на небесах, вам манной каши лакеи не дадут… Вам подсолнухи не кинут крестьяне в румяные лица… Ты жила – Царицей… и умерла – Царицей… А я живу – нищей… и помру – опять нищей… Ветер в подолах шуб ваших воет и свищет… Вы хотите пирогов?!.. – пальчики, в красном варенье, оближешь… С пылу-жару, со взрывов и костров… грудь навылет… не дышишь… Кулебяки с пулями… тесто с железной начинкой… А Тата так любила возиться с морскою свинкой… Уж она зверька замучила… играла-играла… Так, играя, за пазухой с ней умирала… А Руся любила делать кораблики из орехов… У нее на животе нашли, в крови, под юбкой… прятала для смеху… Что ж ты, Аля-Царица, за ними не доглядела… Красивое, как сложенный веер, было нежное Русино тело… Заглядывались юнцы-кадеты… бруснику в фуражках дарили… Что ж вы, сволочи, жмоты, по ней молебен не сотворили?!.. Что же не заказали вы, гады, по Русе панихиду – А была вся золотая, жемчужная с виду… А Леля все языки знала. Сто языков Вавилонских, Иерусалимских… Волчьих, лисьих, окуневских… ершовских… налимских… На ста языках балакала, смеясь, с Никой и Алей… Что ж не вы ей, басурманы, сапфир-глаза закрывали?!.. Там, в лесу, под слоем грязи… под березкой в чахотке… Лежат они, гнилые, костяные, распиленные лодки… Смоленые долбленки… уродцы и уродки… Немецкие, ангальт-цербстские, норвежские селедки… Красавицы, красавцы!.. каких уже не будет в мире… Снежным вином плещутся в занебесном потире… А я их так люблю!.. лишь о них гулко охну. Лишь по ним слепну. Лишь от них глохну. Лишь их бормотанье за кофием-сливками по утрам – повторяю. Лишь для них живу. Лишь по ним умираю. И если их, в метельной купели крестимых, завижу – Кричу им хриплым шепотом: ближе, ближе, ближе, ближе, Еще шаг ко мне, ну, еще шаг, ну, еще полшажочка – У вас ведь была еще я, забытая, брошенная дочка… Ее расстреляли с вами… а она воскресла и бродит… Вас поминает на всех площадях… при всем честном народе… И крестится вашим крестом… и носит ваш жемчуг… и поет ваши песни… И шепчет сухими губами во тьму: воскресни… воскресни… воскресни… ВОСКРЕСНИ… ТЬМА ЕГИПЕТСКАЯ Вселенский холод. Минус сорок. Скелеты мерзлых батарей. Глаз волчий лампы: лютый ворог глядел бы пристальней, острей. Воды давно горячей нету. И валенки – что утюги. Ну что, Великая Планета? На сто парсек вокруг – ни зги. Горит окно-иллюминатор огнем морозных хризантем. И род на род, и брат на брата восстал. Грядущего не вем. Как бы в землянке, стынут руки. Затишье. Запросто – с ума Сойти. Ни шороха. Ни звука. Одна Египетская Тьма. И шерстяное одеянье. И ватник, ношенный отцом. Чай. Хлеб. Такое замиранье бывает только пред Концом. И прежде чем столбы восстанут, огонь раззявит в небе пасть – Мои уста не перестанут молиться, плакать, петь и клясть. И, комендантский час наруша, обочь казарм, обочь тюрьмы Я выпущу живую душу из вырытой могильной Тьмы! По звездам я пойду, босая! Раздвинет мрак нагая грудь! …Мороз. И ватник не спасает. Хоть чайник – под ноги толкнуть. Согреются ступни и щеки. Ожжет ключицу кипяток. Придите, явленные сроки, мессии, судьи и пророки, В голодный нищий закуток. И напою грузинским чаем, и, чтобы не сойти с ума, Зажгу дешевыми свечами, рабочих рук своих лучами Тебя, Египетская Тьма. МОСКВА. XVII ВЕК Купола над площадью золотым дымились. Небо черно-синее — ворона крыло… Под парчовым платом боярыня томилась, Перстень кусала — тусклое стекло… Чернобурый хвост метели в сбитенщика — пухом!

-         Сбитню горячего — глотку обожжешь!..

Площадь — бочка смоляная — вся кипела слухом, И горел в ряду Охотном над мехами нож! Ландышами — зубы торговки краснолицей. В лентах — боярышня: испила вина! Над звенящей площадью, над сенной столицей – В небесах морозных — лимонная Луна… И внезапно еретик длань простер худую. И священник в ризе поглядел туда, Где над смертною толпою, плача, негодуя, В небесах с ума сходила Дикая Звезда. И юродивый заплакал, медный грош целуя! И румяной бабочке было невдомек, Что Звезду по небу вел, гордую, босую, За руку лучистую — молчаливый Бог. На нее не глядел скоморох площадный. На нее не глядел сытый иерей. На нее не глядел царь беспощадный, Глыбой злата выкатясь из теремных дверей! И когда Она дошла до Лобного места И над кровью поднялась, что отер палач, Стала светлою Она, светлая Невеста! И послышался с небес приглушенный плач. Это плакала Она над людским позором. Это закричала:

– Звезды! Помогите им!

…А за храмом нищенка целовалась с вором. И живот ее торчал куполом тугим. СОЗДАНИЕ ЛУНЫ И СОЛНЦА Я небо выделаю кожей. Я пьян. Я женщину слеплю Из глины, вервия, рогожи. Я, дураки, ее люблю. Поэт – от края неба вышел, До края неба он дойдет. Лист легкого уже не дышит, Хрипит. Поэт вот-вот умрет. Я сделать женщину успею. Рука трясется. Губы – в ковш С вином. Глаз правый пламенеет Ее: с великим Солнцем схож. А левый глаз – Луна большая. Планеты – соль ее зубов. Я небо с кровью намешаю. С землей сотру тебя, любовь. Твой голос – гром. Гроза – хрипенье. А слезы выхлещут дождем Меня, мое гундосье пенье, Мой лоб, как жирный чернозем. Земля, уста свои разверзни! Глядите, Солнце и Луна, На грязью крашенные песни, На жизнь, что небу не нужна! Да, это я – Овидий, кто ли – Спинной хребет мой – Млечный Путь – Создал Луну и Солнце боли, Венеру клал себе на грудь! Венеру… – …в лупанар, мальчишка… За опиумом… за врачом… За девкой, нищей римской мышкой, Что зарыдает за плечом. ОРГАН Ночная репетиция. Из рам Плывут портреты – медленные льдины. Орган стоит. Он – первобытный храм, Где камень, медь и дерево – едины. Прочь туфли. Как в пустыне – босиком, В коротком платье, чтобы видеть ноги, Я подхожу – слепящим языком Огонь так лижет идолов убогих. Мне здесь разрешено всю ночь сидеть. Вахтерша протянула ключ от зала. И мне возможно в полный голос спеть То, что вчера я шепотом сказала. На пульте – ноты. Как они темны Для тех, кто шифра этого – не знает!.. Сажусь. Играть? Нет, плакать. Видеть сны – О том лишь, как живут и умирают. Я чувствовала холод звездных дыр. Бредовая затея святотатца – Сыграть любовь. И старая, как мир – И суетно, и несподручно браться. Я вырывала скользкие штифты. Я мукой музыки, светясь и мучась, Вдруг обняла тебя, и то был ты, Не дух, но плоть, не случай был, но участь! И чтоб слышней был этот крик любви, Я ость ее, и кость ее, и пламя Вгоняла в зубы-клавиши: живи Регистром vox humana между нами! А дерево ножной клавиатуры Колодезным скрипело журавлем. Я шла, как ходят в битву напролом, Входила в них, как в землю входят буры, Давила их, как черный виноград По осени в гудящих давят чанах, – Я шла по ним к рождению, назад, И под ногами вся земля кричала! Как будто Солнце, сердце поднялось. Колени розовели в напряженье. Горячих клавиш масло растеклось, Познав свободу взрыва и движенья. Я с ужасом почувствовала вдруг Живую скользкость жаркой потной кожи И под руками – плоть горячих рук, Раскрывшихся в ответной острой дрожи… Орган, раскрыв меня сухим стручком, Сам, как земля, разверзшись до предела, Вдруг обнажил – всем зевом, языком И криком – человеческое тело. Я четко различала голоса. Вот вопль страданья – резко рот распялен – О том, что и в любви сказать нельзя В высоких тюрьмах человечьих спален. Вот тяжкий стон глухого старика – Над всеми i стоят кресты и точки, А музыка, как никогда, близка – Вот здесь, в морщине, в съежившейся мочке… И – голос твой. Вот он – над головой. Космически, чудовищно усилен, Кричит он мне, что вечно он живой И в самой смертной из земных давилен! И не руками – лезвием локтей, Щеками, чья в слезах, как в ливнях, мякоть, Играю я – себя, тебя, детей, Родителей, людей, что нам оплакать! Играю я все реки и моря, Тщету открытых заново Америк, Все войны, где бросали якоря, В крови не видя пограничный берег! Играю я у мира на краю. Конечен он. Но я так не хотела! Играю, забирая в жизнь свою, Как в самолет, твое худое тело! Летит из труб серебряных огонь. В окалине, как в изморози черной, Звенит моя железная ладонь, В ней – пальцев перемолотые зерна… Но больше всех играю я тебя. Я – без чулок. И на ногах – ожоги. И кто еще вот так возьмет, любя, До боли сжав, мои босые ноги?! Какие-то аккорды я беру Укутанной в холстину платья грудью – Ее тянул младенец поутру, Ухватываясь крепко, как за прутья! Сын у меня. Но, клавиши рубя, Вновь воскресая, снова умирая, Я так хочу ребенка от тебя! И я рожу играючи, играя! Орган ревет. Орган свое сыграл. Остался крик, бескрайний, как равнина. Остался клавиш мертвенный оскал Да по углам и в трубах – паутина. Орган ревет. И больше нет меня! Так вот, любовь, какая ты! Скукожит В комок золы безумием огня, И не поймешь, что день последний прожит. Ты смял меня, втянул, испепелил. Вот музыки владетельная сила! Когда бы так живую ты любил. Когда бы так живого я любила… И будешь жить. Закроешь все штифты. Пусть кузня отдохнет до новых зарев. И ноты соберешь без суеты, Прикрыв глаза тяжелыми слезами. О, тихо… Лампа сыплет соль лучей. Консерваторская крадется кошка Дощатой сценой… В этот мир людей Я возвращаюсь робко и сторожко. Комком зверья, неряшливым теплом Лежит на стуле зимняя одежда. И снег летит беззвучно за стеклом – Без права прозвучать… и без надежды. Босые ноги мерзнут: холода. Я нынче, милый, славно потрудилась. Но так нельзя безмерно и всегда. Должно быть, это Божеская милость. А слово “милость” слаще, чем “любовь” – В нем звуки на ветру не истрепались… На клавишах – осенним сгустком – кровь. И в тишине болит разбитый палец. И в этой напряженной тишине, Где каждый скрип до глухоты доводит, Еще твоя рука горит на мне, Еще в моем дому живет и бродит… Ботинки, шарф, ключи… А там пурга, Как исстари. И в ноздри крупка снега Вонзается. Трамвайная дуга Пылает, как горящая телега. Все вечно на изменчивой земле. Рентгеном снег, просвечивая, студит. Но музыки в невыносимой мгле, Такой, как нынче, никогда не будет. Стою одна в круженье белых лент, Одна в ночи и в этом мире белом. И мой орган – всего лишь Инструмент, Которым Вечность зимнюю согрела. ЮЖНАЯ СТЕНА ФРЕСКА ДЕВЯТАЯ. ТЕНЬ СТРЕЛЫ ОТЦА ЦАРСТВО МЕРТВЫХ Ни сна, ни отдыха душе, и ни куска, и ни угла… Я в Царстве Мертвых. Я уже реку теней переплыла. Еще по жилам кровь течет. Еще дышу, и ем, и пью. Но мертвых звезд тяжелый ход внутри осветит грудь мою. И озарит: любви скелет. И выхватит из тьмы: ребро. Жила, живая, много лет. Да пламя выело нутро. Да Время выгрызло мне плоть. Да звезды выжгли соль очей. Я в Царстве Мертвых. Мой Господь распят, разъят в ночи ночей – Где я орала, кровь текла, где снега ткань, собачий вой… Где я любила и жила. Где ты любил меня – живой. ЧУЖБИНА Мне холодно. Свернусь червем в бочонке – ледяные доски. В слепящей мгле – ползу кротом. Ношу чужой тоски обноски. Сабвей да маркет – вот мой дом. Чужой язык – на слэнге крою. Плыву в неонах – кораблем. В ночи Манхэттэна – Луною. Я, грязная!.. – сезонь и шваль, я, лупоглазая совища, Измерившая близь и даль тесово-голым телом нищим, Глодавшая кусок в дыму на станции, в мазутной фреске, – Я – здесь?!.. Уж лучше бы в тюрьму. В ту камеру, где пуля – резко – Из круглой черной дырки – в грудь. Ору я песню! “Крэйзи”, – цедят. Я выживу. Я как-нибудь. А мне во шрамы – роскошь целят. Я русская! – кричу, воплю, в поту, во краске, вздувши жилы, – Я русская! – смерть проколю крестом-копьем в груди могилы, – Я русская!.. – нам воевать – что хлебы печь!.. а печь нам хлебы – Что плоть нагую целовать в сухом снегу, под дегтем-небом! А целовать – стрелять нам в рот. Из автомата и навскидку. А смерть – то океанский Плот. Переплывем судьбу и пытку. Я русская!.. – а вы мне – сок на мельхиорах с вензелями, Машинный видеобросок, постелей золотое пламя?! – Да я на шпалах проспала! Рубахи из крапивы шила… Да я из кружек дым пила, крошеным углем хлеб солила… – А вы с ухмылочкой-змеей – корсаж мне кружевной, чулочки Лучистые?!.. …Подвал. Зимой Не топят. Лопаются почки Промерзших окон. Свечи. Гарь. Обмажусь здесь родною сажей. Перекрещусь на киноварь горящей хвощевидной пряжи Кос Магдалины – на ночной иконе Брайтона-Распятья. Я русская. Отдайте мой заплечь-мешок, рванину-платье. Здесь льют за шиворот коньяк. Здесь в баб втирают сливки, мяту. Хриплю кондовый свой Кондак: не быть Спасителю распяту В застольях – устрицами, ни – на принтерах – гвоздями клавиш Компьютерных!.. Горят огни. Огнями Новый Свет восславишь. Уйду отсель я. Улечу. Сорвусь. Путь выгрызу зубами. Но прежде мир я излечу. Юродивая, меж гробами Пойду – и выну из земли, из тьмы врожденного безболья Людей: о, снова – для петли! Для ветра в грудь – во звездном поле! О Поле Белое мое. Хлад. Полночь Рыбы ножевые. Кривые рельсы. Звезд белье. Люблю вас. Мертвые. Живые. Люблю. Не надобно даров, шелков, и золота, и смирны, И ладана. В ночи миров – мой Лунный Лик, сосуд кумирный. Прости мозоли на ступнях. Прости сермяжную гордыню. Я русская. В ста языках означен взор морозный, синий. Оборван срок вкушать, жиреть. Ножом техасским вскрою жилы: О, ешьте, пейте. Завтра – смерть. Но не в чужбинную могилу Ложусь – а в дивный краснозем, под пух снегов, под лапок грачьих Кресты! Чужой, роскошный дом, Прощай. Прости мой лай собачий. РАСПЯТИЕ Господи! А Крест-то покореженный… Как из проволоки – тело рукокрылое… Так перед Тобой с душой стреноженной Я стою, полна рыдальной силою. Грязь пила – бездонными стаканами. Отмывалась – шаек в банях не было!.. Господи, ну глянь очами пьяными – Помолюсь Тебе из прошлой небыли. Помолюсь отцу, над рюмкой вермута: “Сильных я люблю людей!..” – кричащему. Помолюсь возлюбленному первому – Мальчику сопливому, ледащему. Помолюсь возлюбленному сотому – Машинисту в том купе зашторенном, Что на блюде мед разрезал сотовый, Чьи ладони пахли “беломориной”… Обовью власами ноги, мытые Лишь слезами, вдосталь исструенными: Пулею и миною убитого, Чохом и навеки погребенного… Господи! Сколь отпустил страдания! Я перед тобой – живая женщина. Наконец-то дождалась свидания. Наконец с Тобою я обвенчана. И, дрожа, – вот руки обвиваются Вкруг доски, пропахшей кровью, солью ли… Как по-человечьи называется Это чувство?! Страстью ли?! Любовью ли?! Буря – вся! И грудь моя вздымается Морем, взбудораженным вулканами! …Так мужчины с нами обнимаются – С пьяными, слепыми, бездыханными, Над заваркой чайною – согбенными, За кефиром малышне – спешащими, С вымотанными ночными сменами, Занавески “Примою” коптящими, С нами, заревыми Магдалинами, Чьи загривки – жизнями нагружены! …И дрожу, прижавшись журавлиною Шеей – ко Твоим стопам натруженным. СХОЖДЕНИЕ С УМА Снег – белый лис. Хвостом он заметет И век, и час, и год, уста мои и рот, И рода знак; испод; стежки и швы Морозных игл; костей; сухой травы. Я так проста. Пуста, как чан и кадь. Схожу во тьму. Мне нечего терять. Все пело. Все летело. Все ушло Водой – в пески; нутро мне обожгло, А нет нутра. Я – волос из хвоста Лисы-зимы. Святая простота. Мне надо только пить. И хлеб. И воздух – жить. Скамейку, где мне голову сложить Вокзальную ли, прачешную… – мир Такой простой, немой, из черных дыр. Навозник съел его и короед. Теперь насквозь мне слышен хор планет. Как бы рубаха ветхая моя – Пурга, слепая плева бытия: Метет, свистит… кудрит… кудесит… жжет… Пустые лица. Это мой народ. Пустые бочки тел, плечей, грудей и щек. Подковой – зубы, жгущие кусок. Одна грызня. Один удел: добыть, Пожрать, смолоть. Усы подъяв, завыть – Кровь с морды – кап – на полную Луну. Она пуста. Я в кулаке сомну Газетою – ее. Я выброшу кольцо Ее – в сугроб. Я плюну ей в лицо. Куда ни гляну – пусто. Гардероб – Ни зипуна. В еловых лапах гроб Пустой. Кого хоронят днесь?!.. Вождя?!.. На обшлагах – две запонки дождя. Пустые лица плакальщиков. Вой Пустой – над непокрытой головой. Ни мысли в ней. Я плачу это. Я. Плач. Косы. Снег. Вот вся моя семья. Вот жизнь моя. Она, как вой, пуста, Долга, тяжка, грязна, грешна, свята. Она – одна. Я это сознаю. Прими ж с поклоном чашу ты мою, Скудельный тот, тот сирый алавастр, Куда – на дно – с консолей и пилястр – Вся штукатурка ссыпалась, века… – Пустой сосуд, легчайший, как рука; Его все били, били – не разби… Его верблюды клали на горбы, А как хлебал солдат из фляги той – Под пулеметом – сласть воды Святой!.. – Он полон был. Он лил, он извергал Багряный шар. Он воды изливал Околоплодные, что серебра светлей. Поил сосцами нищих и царей. А нынче – пуст. А нынче вся зима Сошла с ума. И я сошла с ума. Луна пустая – светит голова. В ночи я ни жива и ни мертва. И я встаю. И надеваю дрань. И выхожу – в ночную позднь и рань. И я иду. Эй, ты, любимый люд! Какие шапки носят?!.. – все сожгут. Какой ты, люд, стал пышный да цветной. Павлин ли, мандарин… – а вон с сумой Кудлатый нищий, пьяный, дикий пес. И ты, мой люд, ему не вытрешь слез. Увешался мехами от ушей До срама!.. страусят и лебедей На бабские ты кички общипал, Ты, скотий кнут, ты, царь Сарданапал, Чем исковеркал ты язык родной?!.. Не лапай. Я не буду ни женой, Ни подворотной халдушкой тебе. …А пот и соль сверкают на губе… Дай вытру… дай и слезки оботру… Я среди вас ступаю на ветру Босая, и глаза мои горят, И флагом во пурге горит наряд! И вся я – Аллилуия в ночи! Меня одну не сдюжат палачи! Больницы, ямы, тюрьмы не сгноят! Мой Царский ход! Мой выезд! Мой парад! Я победила вас – тем, что ярка. Что в поднебесье – мне лишь облака Сготовлены. Что я кидаю крик Над горами монет. Кидаю лик – В собранье рыл. Кидаю хлеб-кулак Тебе, богач несчастный и бедняк, Тебе, посудомойка из чепка, Тебе, старик Матвей, тебе, Лука! Мой разум помрачен?! Всегда бывал Во мраке – свет. Всегда горел подвал Под черною тюрьмой. Всегда мерцал Во мраке – поцелуй: из всех зерцал. Темно. Слепа. Ступня по льду. Хрустит Хрящ жалкий, кость. Упала! Бог простит Тебя, кто мне подножку… под уздцы… Как надо лбом твоим горят зубцы!.. Корона… Заметает снег ее… А я пуста… И в грязное белье Завернута, как с кашею горшок… Я – твой пустой стакан… на посошок… Возьми меня, потомок ты царей. Над головой воздень. Ударь. Разбей. Устала я лишь морды созерцать. Клешни да когти жать и целовать. Точить елей, лить мирро и вино На торжников и курв – им все одно. Иду в ночи. Вот дом. Его стена, Как масло, режется звездами. Сатана Тут пировал. Как по усам текло. Разбей меня. Я тусклое стекло. Да не ослепни: меж осколков – сверк! – Алмаз: Я ЧЕЛОВЕК. Я ЧЕЛОВЕК. *** Все на свете были мальчики и девочки. Лишь одна я – кудлатая старуха. Все на свете пели песни и припевочки. Лишь одна я жужжала медной мухой. Анфилады и палаты, залы, зальчики… И халупы, и дощатые сараи… Все на свете были девочки и мальчики. Лишь одна я, старуха, умираю. Как умру – вот стану я собаченькой, Вот кощенкой стану я облезлой… Девки, девочки, пацанки, шлюхи… – мальчики… – Стану старым Ангелом над бездной. ОХОТНИК ОРИОН Сто звезд жило в небе. Сто рыжих лисиц. А я был Великий Стрелок. Дворы проходные меж сонных ресниц да снежные пули в висок. Я пьяной соседке на кухне зажег две розы в бутылке пивной. И дом мой, горбатый январский стожок, качался и плакал, хмельной. Как флаги метели хлестали меня! А я обворачивал их Вкруг шеи да щек в ярких пятнах огня, вкруг ребер звенящих, худых. А в ночь, когда бури взбегали в зенит, всплывали подлодки могил – Я чуял: летящее сердце звенит стрелой, что я в небо пустил! Тогда забывал я торговый мой век, пожары машинных рядов, И нюхал, напрягшись, звезд яростный снег во шрамах звериных следов! Тогда забывал я, как падают ниц, как тянут ладонь за куском, И видел – на черном – сто рыжих лисиц бегут пред Великим Стрелком! И так я стрелял… их в ночи убивал… о, ночку, вот ночку одну Хотя б поохотиться!.. – так целовал во тьме тетиву: как жену… Так лук свой незримый к себе прижимал, как будто молился Луне, И небо, как зверя, вдыхал!.. – понимал… – и небо – все было во мне! Во мне, жалком смертном, дурном пацане, в котором от века текла Охотничья кровь… – небо в алом огне!.. И пела, сияя, стрела, Пронзая снега, лихолетья и льды, входя под ребро рыжих лис, – И, пьяный, я плакал, целуя следы зверей – ими очи сожглись, Крестясь на бутылку, сжимая стакан – в осколки – в слепом кулаке, Великий Охотник, удачник-пахан, пылинка во Звездной Реке. ТЕНЬ СТРЕЛЫ ОТЦА Ковыль серебряные шеи приклонял. Катились громкие повозки. Звезд табуны на Север угонял Полынный ветер, медленный и плоский. А воины хрипели песню, и Кровавые мечи свои отерли О голубые травы. От любви Пересыхало золотое горло. Косички ветр трепал. Монист в ушах Не счесть. Копченой рыбой спали стрелы В узорных колчанах. Убитая душа, Дрожа, опять вселялась в тело. Собаки спали: рыжее кольцо Из лап, хвоста. Назавтра ждали снега. И ветер дул, посмертно дул в лицо Кривого колеса телеги. И воин крикнул: “Тень Стрелы Отца!” И пленницы, что поперек коней лежали, Завыли. Снег летел с небес. Конца И краю снегу не было. В начале, Когда малец выходит из яйца, Он помнит красной памятью икринок Лик матери и дрожь ребра отца И содроганья кровь, и слез суглинок. Ты помнишь Тьму?! Я – помню только Свет. Как я рвала ногтями лоно И головой, круглей доверчивых планет, Толкалась, издавая стоны. А ты не знал меня. Ты в мать вонзал копье. Они лисицей закричала. И брюхо выросло Луною у нее. Большой казан. Варилась я. Молчала. А мой отец, с косичкой, с бородой, С ножами глаз, – он стал тайменем. Светясь, он прыгал свечкой над водой И больно падал на каменья. И кровь лилась из глаз, из головы. В золу костра его вложили мясо. И съели, и пучками голубой травы Утерли рты, и только ждали пляса… Отец, отец! Как я тебя люблю! Ты птицей кружишь! Рыбой бьешься! Я лбом в сухую землю бью. Молю: Когда-нибудь ко мне… вернешься?!.. Родись опять! Иль я тебя рожу. Ты разрисуй меня, шаманку, Всем: синью неба, кровью звезд, что по ножу Течет, – ты в Царские наряды обезьянку Свою одень!.. и на руки схвати!.. Рисуй на мне смех воинов, повозки – Солому, грязь, – отец, меня прости, Что жизни я ношу обноски Твоей! А я не знаю, кто ты был. Кто брешет – Царь. Кто: пьянь и раб вонючий. Ты мать мою, смеясь, любил – И билась под тобой в падучей Сухая степь, каленая стрела, Соль озера, небесно-голубая, – Она женой твоей была, Шаманка, девочка седая. Ее убили на войне. Лица Не помню. Медным казаном укрыли. И бьется, бьется, бьется Тень Стрелы Отца В полынно-голубой траве, в небесной пыли. ПЕСНЯ МАРИНКИ. МЕЧ ГЭСЭРА Синий меч, целую твой клинок. Слезы стынут – изморозью – вдоль… В дольнем мире каждый – одинок, Обоюдоострая – юдоль. Синий меч, купался ты в крови. Вытер тебя Гэсэр о траву. Звезды мне сложились в крик: живи. Я бураном выхрипну: живу. Я детей вагонных окрещу Железнодорожною водой. Я свечой вокзальной освещу Лик в хвощах мороза, молодой – Свой… – да полно, я ли это?!.. – я – Яркоглаза, брови мои – смоль, Свет зубов?!.. – изодрана скуфья, И по горностаю – дыры, моль… Короток сибирский век цариц – Всех путейщиц, всех обходчиц, всех Крепкоскулых, да в мазуте, лиц, Из которых брызжет лавой – смех! И заокеанский не длинней – Знахарш, ясновидиц, медсестер: Из ладоней бьют пучки огней – Ненароком подожгут костер Эшафотный: свой… Глядися в меч! В синее зерцало боли, мглы… – Бездна там венчальных, тонких свеч, Радужно накрытые столы. За лимонным срезом, за вином, Кровью пахнущим, за снедью той – В кресле колчаковском, ледяном – Мы с тобой: смеющейся четой… Держишь на коленях ты меня, Малеванец, мой колдун-чалдон, Саскией сижу – снопом огня, Слышу под ребром я сердца звон, Сердца звон… – твое или мое?.. – Меч Гэсэра, разруби! – невмочь?! На веревке Снежное Белье Все мотает Свадебная Ночь… Свадьба!.. Это Свадьба!.. …это бред. Волосы седые ветер рвет. Меч, гляжусь в тебя. Мне триста лет. Кости мои – горы. Очи – лед. Время просвистело – знамо, как, Гэсэр-хан: как Тень Стрелы Отца. Сгреб косичку в смуглый ты кулак Под планетой желтого лица. Вон и Будда в темноте стоит. Плачет. Припаду к Его стопам. Он Христа учил. Он лазурит Одиноких глаз – швырнул степям. Ох, спасибо, меч-мороз, – в тебе Увидала я, кого люблю… – В ножнах ты, как я в своей судьбе. Прежде Бога горе не срублю. Выпрямлюсь. Целую окоем. Сын в земле. Созвездья над землей. Синий меч, да мы с тобой вдвоем – Режущий мне горло ветер мой. Обоюдоострый мой култук, Замахнись. Мгновенной будет боль. ………..Не разнять мертво сцепленных рук, Обоюдоострая юдоль. ПОГОРЕЛЬЦЫ Тянет руку мне тельце… В шаль закутаю туго… Мы теперь погорельцы – мы сцепились друг с другом. Полыхало седельце крыши – дрожью по скатам… Мы теперь погорельцы – мы подобны солдатам. Ноздри мир выест гарью. Очи мир солью выест. Между злыми снегами наш возок – Царский выезд: Сундучишко распятый, узелишко дорожный… А куда нам, ребята?!.. – и сказать невозможно… Побредем по землище, где монетами плотют. Сядем в рубище нищем средь толпы – ты не против?.. – У дворца, где умельцы расписали колонны Матюгом… – погорельцы!.. Оборван-охламоны… Будем клянчить усердно, будем петь вам колядки. Ах, народ ты наш скверный, накидай без оглядки Нам в корзины-баулы всякой снеди пресладкой!.. Ветер – рыбою снулой. Крестим лица украдкой. Нам землицы-земельцы уж не нюхать родимой. Мы теперь погорельцы. Мы – навеки и мимо. Не ори ты, младенец, ш-ш!.. – в зареванной шали… Помни: ты погорелец. В тебя звезды дышали. На излете причала, на пороге вокзала Пальцы жгла я свечами – я тебя пеленала. И просила дары я – хлебца, сальца кусочек! И молила: Мария, голодал Твой Сыночек… Этот голод великий, мы стрельцы-огнестрельцы… О Пречистая! Ликом наклонись: погорельцы! Стынь-страна – в пол-объятья, чернь-страна – в масле дуло… Под каким ты проклятьем, породившись, уснула?!.. На вокзальном пороге грудь даю ребятенку – Погорельские боги!.. – как немому котенку… Перевязана накрест волглой, вытертой шалью, Белка, беженка, выкрест, кормлю ляльку печалью… Кормлю мерзлою далью, кормлю близью угрюмой – Хоть бы корку подали, вы, жулье, толстосумы! Вы, проведшие кабель жирных дел под землею. Вы, звон денежных сабель сыпля над головою Ваших узников кротких, вороша головешки… О, подайте!.. – селедку иль горбушку, картошку… ТАМ – сгореть без прописки. Бог не взыщет по праху. ЗДЕСЬ – лакать нам из миски, утираться рубахой. Отвернулась от шали – кто-то выдохнул рядом… Повернулась: ох, зябко: злато, смирна и ладан. В ВОЛГЕ, В НОЧИ Розово над Волгою Луны блистание. Грозны над Волгою горы лохматые. У нас с тобой – в Волге – святое купание: Звездами твое тело святое обматываю. Жизнь мы шли к купанию полночному. Окатывались из шаек водицей нечистою. А нынче я – голубица непорочная, И нынче ты – мой пророк неистовый. В сырой песок ступни босые вдавливаем. Идем к воде. Меня за руку схватываешь. Идем по воде, Луною оплавленной, Оставленными, немыми и бесноватыми. И звезды бьются, в ком скручиваются. И мы телеса невесомые вкладываем В чернь воды – монетой падучею, Звездами розовыми – в черненье оклада. И мы плывем рядом, рыбы Левиафанские, И мы плывем вместе, рыбы Иерусалимские; И мы плывем друг в друге, рыбы Великанские, Сазанские, Окуневские, Налимские. Икра небесная мечется, мечется. Молоки небесные вяжутся удавкою. Я тобой меченая. Ты мною меченый. Волжскою синей водорослью-травкою. И воды текучи. И воды сияющи. И пахнет лещами, песком и мятою. Забудь, плывущий, время проклятое. Прижмись, родящий, по мне рыдающий. И берег исчезнет. И к пристани не пристанем мы. Так рыбами станем. Растворимся в солоде Волны. Так целоваться не перестанем мы Голыми лицами, мокрыми, на звездном холоде, В виду костерка рыбацкого, красного, В запахах воды мазутной, агатовой… Два рыбьих ангела. Святые. Несчастные. Ты нас, плывущих в ночи, по свету счастья угадывай. Да не молись на нас: зубы выпадут! Да не крестись на нас: пальцы высохнут… Два смертных огня: вынырнут. Выплывут. Вмерзнут окунем в лед. На морозе – звездами – выстынут. УБИЙСТВО В КАБАКЕ Ах, все пели и гуляли. Пели и гуляли. На лоскутном одеяле скатерти – стояли Рюмки с красным, рюмки с белым, черным и зеленым… И глядел мужик в просторы глазом запаленным. Рядом с ним сидела баба. Курочка, не ряба. На колени положила руки, костью слабы. Руки тонкие такие – крылышки цыплячьи… А гулянка пела – сила!.. – голосом собачьим… Пела посвистом и воем, щелком соловьиным… Нож мужик схватил угрюмый да – подруге – в спину! Ах, под левую лопатку, там, где жизни жила… Побледнела, захрипела: – Я тебя… любила… Вдарьте, старые гитары! Век, старик, послушай, Как во теле человечьем убивают душу! Пойте, гости, надрывая вянущие глотки! В окна прокричите! В двери! Вдоль по околотку! Прохрипите кровь и слезы в ожерельях дыма!.. Наклонись, мужик, над милой, над своей любимой… Видишь, как дымок дымится – свежий пар – над раной… Ты убил ее, избавив от земных страданий. Ты убил ее любовью. Бог с тобой не сладит. Тебя к Божью изголовью – во тюрьму – посадят. Я все видела, бедняга. На запястьях жилы. Ты прости, мой бедолага, – песню я сложила. Все схватила цепким глазом, что ножа острее: Бахрому скатерки, рюмку, выгиб нежной шеи… Рыбью чешую сережек… золото цепочки… Платье, вышитое книзу крови жадной строчкой… Руки-корни, что сцепили смерти рукоятку… На губах моих я помню вкус кроваво-сладкий… Пойте, пейте сладко, гости! Под горячей кожей – О, всего лишь жилы, кости, хрупкие до дрожи… Где же ты, душа, ночуешь?!.. Где гнездишься, птица?!.. Если кровью – захлебнуться… Если вдрызг – разбиться… Где же души всех убитых?! Всех живых, живущих?!.. Где же души всех забытых?!.. В нежных, Райских кущах?!.. Об одном теперь мечтаю: если не загину – Ты убей меня, мой Боже, так же – ножом в спину. ПОКЛОНЕНИЕ ВОЛХВОВ В СНЕГОПАДЕ Снега упорные мели и мощно и печально пели, Когда на сем краю земли, в еловом, выстывшем приделе, Среди коров, среди овец, хлев освещая ярким телом, В тряпье завернутый, Малец сопел и спал на свете белом. Я на коленочках Его держала… Было очень больно Сидеть… Но было торжество отчаянно и колокольно! Старуха, супротив меня, слезясь глазами, быстро пряла… А овцы грелись близ огня – таких овец я не видала: Как снеговые горы, шерсть!.. В отверстой двери плыли звезды… Навозом пахли доски, жесть и весь печной подовый воздух. Обрызгал мальчик пелены… (На них – мешок я изорвала…) И бубенцы были слышны – волхвы брели, я поджидала… Они расселись круг меня. Дары выкладывали густо: Лимоны – золотей огня, браслеты хитрого искусства, И кольца золотые – вот! – на леску – рыбой нанизали, Варенье из лесных смород, а как варили – не сказали… Склонили головы в чалмах, как бы росистые тюльпаны, И слезы в их стоят глазах, и лица – счастьем осиянны: “Живи, Мария! Мальчик твой – чудесный мальчик, не иначе: Гляди-ка – свет над головой, над родничком!..” А сами плачут… Я их глазами обвожу – спасибо, милые, родные!.. Такого – больше не рожу в метелях посередь России… Что, арапчонок, смотришь ты, косясь, замерзнув, исподлобно?!.. Младенцы наши – вот цветы: в снегах да во поле сугробном!.. И дуют, дуют мне в скулу – о, я давно их поджидала! – Собой пропарывая мглу, ветра с Ветлуги и Байкала, Ветра с Таймыра и Двины, ветра с Урала, Уренгоя, С Елабуги, Невы, Шексны, – идут стеной, рыдая, воя… Изветренная ты земля! Ты, вся продрогшая сиротски! Ты – рваный парус корабля, мазут машинный топки флотской… И в то скрещение ветров, в те слезы без конца-без краю, В ту нашу ночь без берегов – пошто я Сына выпускаю?! И вот уж плачу! А волхвы, стыдясь меня утешить словом, Суют небесной синевы громадный перстень бирюзовый И шепчут так: “Носи, носи!.. Ведь бабам бирюза – от сглазу!..” Ну, коли так, – меня спаси!.. А не спасешь – так лучше сразу… А будет горе – знаю я. Его к доскам прибьют гвоздями. И будет вся моя семья – тоска меж сохлыми грудями. Лицо ногтями разорву. Прижмуся ко Кресту главою. И, словно чей-то труп – во рву, – себя увижу молодою, Увижу снег, и теплый хлев, пеленки мешковины хлебной, Зубами как блестел, присев, волхвиный царь с травой целебной… И тельце Сына в пеленах, как спелый абрикос, сияет, И на ладонях-облаках кроваво звезды не зияют, И сено пряное шуршит, и тяжело вздыхают звери, И снег отчаянно летит в дубовые, медвежьи двери. БАРДО ТОДОЛ Я знаю, что когда-нибудь умру. Это как снег, укрывший платом кедры. Под снегом брошен соболь. На пиру Земном убит. Горят снегами недра Пустой земли. …Умру? Как на ветру – Поверх Луны – седая бьется ветка В окне, где хрусткий Дьявольский узор Морозный. Жизнь, как бы для зверя клетка, Крепка. Но душу похищает вор. Он пилит прутья. Он стреляет метко. Я слышу, как души нестройный хор Поет, вопит, и голоса так разны. Все мучаются. Вечно жить хотят. Им яства жаль. Любимый жаль наряд. Им и страданья дикие прекрасны. Лишь бы страдать. Глотать и славить яд. ……………………………………………………….. Не знаю час. Но чувствую пустоты – Просторы; черноту; и белизну. Поля снегов. Древесные заплоты. …Ты, как свечу, держи меня одну, Бог одинокий, в кулаке костлявом. Ты дал мне жизнь. Ее Тебе верну, Как перстень бирюзовой, синей славы. Ничто: ни казни, мести, ни отравы – Перед лицем Твоим не прокляну. Смерть – это снег. Там холодно. Кровавы Мои ступни – от ледяных гвоздей. Гуляет ветр неведомой державы. Всяк на снегу, прикрыв рукой корявой Лицо от ветра, – раб, испод людей. ……………………………………………………. …Единственная из немых людей, Я Книгу напишу об этом страхе. Я, будто мать – младенца – у грудей, Или палач – топор швырнув – на плахе – За чуб – усекновенную главу, Я Смерть держу. Ее я полюбила За холод, ветра вой, за звездный свет. За то, что ход отверженных планет. Что брошена отцовская могила. Что мать вдевает в меховой жилет Изморщенные руки: слезной силой Благословен заутренний балет… – За то, что не украла, не убила, Что на снегу мой черный пистолет; Что сына я от мужа породила – Не от Святого Духа. Что живу, Еще живу, дышу на свете милом. …За то, что смерти не было и нет. ВАСИЛИЙ БЛАЖЕННЫЙ Напиться бы, ах, напиться бы, Напиться бы – из горсти… В отрепьях иду столицею. Устала митру нести. Задохлась!.. – лимон с клубникою?!.. – железо, ржу, чугуны – Тащить поклажей великою на бешеной пляске спины. Я выкряхтела роженочка – снежок, слежал и кровав. Я вынянчила ребеночка – седую славу из слав. Какие все нынче бедные! Все крючат пальцы: подай!.. Все небо залижут бельмами!.. – но всех не пропустят в Рай. А я?.. Наливаю силою кандальный, каленый взгляд. Как бы над моей могилою, в выси купола горят. Нет!.. – головы это! Яблоки! Вот дыня!.. А вот – лимон!.. Горят последнею яростью всех свадеб и похорон. Пылают, вещие головы, – власы – серебро да медь, Чернеющие – от голода, глядящие – прямо в смерть! Шальные башки вы русские, – зачем да на вас – тюрбан?!.. Зачем глаза, яшмы узкие, подбил мороз-хулиган?!.. Вы срублены иль не срублены?!.. ………………Ох, Васька Блаженный, – ты?!.. Все умерли. Все отлюблены. Все спать легли под кресты. А ты, мой Блаженный Васенька – босой – вдоль черных могил! Меня целовал! Мне варежки поярковые подарил! Бежишь голяком!.. – над воблою смоленых ребер – креста Наживка, блесна!.. Надолго ли Крестом я в тебя влита?! Сорви меня, сумасшедшенький! Плюнь! Кинь во грязь! Растопчи! Узрят Второе Пришествие, кто с нами горел в ночи. Кто с нами беззубо скалился. Катился бревном во рвы. Кто распял. И кто – распялился в безумии синевы. А ты всех любил неистово. Молился за стыд и срам. Ступни в снегу твои выстыли. Я грошик тебе подам. Тугую, рыбой блеснувшую последнюю из монет. Бутыль, на груди уснувшую: там водки в помине нет. Там горло все пересохшее. Безлюбье и нищета. Лишь капля, на дне усопшая, – безвидна тьма и пуста. А день такой синеглазенький! У ног твоих, Васька, грязь! Дай, выпьем еще по разику – смеясь, крестясь, матерясь – Еще один шкалик синего, презревшего торжество, Великого, злого, сильного безумия твоего. СЕВЕР. ЗВЕЗДЫ Как белые кости, как пальцы скелета, Впиваются скалы в прибой. Здесь плечи земли лишь Сияньем согреты. Небесный – ночьми – блещет бой. Как я умирала, как я возрождалась – Лишь знает бессмертный мой Бог. Меня Он – людскую последнюю жалость – Над зимней пустыней возжег. Течет Плащаница над сизою тундрой. Бьют копья в грудину земли. Хрипеть уже – больно. Дышать уже – трудно. Все звезды в гортань мне втекли. И я, как гигантский тот Сириус колкий, Тот страшный, цветной осьминог, Вошла во предсердие мира – иголкой – Одна! Ибо всяк одинок. Все крови и кости в снегах пережжены. Затянуты все черепа Метельною бязью. Как древние жены, Я – пред Мирозданьем – слепа. Вот все мирозданье: меж Новой Землею Пролив этот – Маточкин Шар, И в небе Медведица плачет со мною, Струя ослепительный жар… Да, звезды мы! Резкие – режем! – светила! Цветные мы сабли – наш взмах! Да, наша изникла великая сила В бараках, раскопах, гробах! И вот над звериным свалявшимся боком, Над грязною шерстью земной Пылаем, сверкаем, зажженные Богом, В тюремной ночи ледяной! К нам – лица. К нам – руки. К нам – плачущи очи. Меж них, поводырь кораблю, Горю, древний Факел военной полночи, Копьем черный воздух колю. Не впишут в реестры. В анналы не впишут. Пылаю, стоцветный алмаз. Иссохли ладони. И ребра не дышат. Лишь воткнут пылающий Глаз Гвоздем ослепительным – в небо над тундрой, Над морем Голгофским моим, Где плакал отец молчаливо и чудно, Глотая седеющий дым На палубе кренистой, обледенелой, Где зелен, как яд, пьяный лед, Где я завещала в снега кинуть тело, Когда дух к Огням отойдет. ВИДЕНИЕ ПРОРОКА ИЕЗЕКИИЛЯ Гола была пустыня и суха. И черный ветер с севера катился. И тучи поднимались, как меха. И холод из небесной чаши лился. Я мерз. Я в шкуру завернулся весь. Обветренный свой лик я вскинул в небо. Пока не умер я. Пока я здесь. Под тяжестью одежд – лепешка хлеба. А черный ветер шкуры туч метал. Над сохлой коркой выжженной пустыни Блеснул во тьме пылающий металл! Такого я не видывал доныне. Я испугался. Поднялись власы. Спина покрылась вся зернистым потом. Земля качалась, словно бы весы. А я следил за варварским полетом. Дрожал. Во тьме ветров узрел едва – На диске металлическом, кострами В ночи горя, живые существа Смеялись или плакали над нами! Огромный человек глядел в меня. А справа – лев лучами выгнул гриву. А там сидел орел – язык огня. А слева – бык, безумный и красивый. Они глядели молча. Я узрел, Что, как колеса, крылья их ходили. И ветер в тех колесах засвистел! И свет пошел от облученной пыли! Ободья были высоки, страшны И были полны глаз! Я помолился – Не помогло. Круглее живота Луны, Горячий диск из туч ко мне катился! Глаза мигали! Усмехался рот! Гудел и рвался воздух раскаленный! И я стоял и мыслил, ослепленный: Что, если он сейчас меня возьмет? И он спустился – глыбою огня. Меня сиянье радугой схватило. И голос был:

– Зри и услышь меня –

Чтоб не на жизнь, а на века хватило. Я буду гордо говорить с тобой. Запоминай – слова, как та лепешка, В какую ты вцепился под полой, Какую съешь, губами все до крошки С ладони подобрав… Но съешь сперва, Что дам тебе. Допрежь смертей и пыток Рука простерлась, яростна, жива, А в ней – сухой пергамент, мертвый свиток. Исписан был с изнанки и с лица. И прочитал я: "ПЛАЧ, И СТОН, И ГОРЕ." Что, Мертвое опять увижу море?! Я не избегну своего конца, То знаю! Но зачем опять о муке? Избави мя от страха и стыда. Я поцелуями украсить руки Возлюбленной хочу! Ее уста – Устами заклеймить! Я помню, Боже, Что смертен я, что смертна и она. Зачем ты начертал на бычьей коже О скорби человечьей письмена?! Гром загремел. В округлом медном шлеме Пришелец тяжко на песок ступил. "Ты зверь еще. Ты проклинаешь Время. Ты счастье в лавке за обол купил. Вы, люди, убиваете друг друга. Земля сухая впитывает кровь. От тулова единого мне руки Протянуты – насилье и любовь. Хрипишь, врага ломая, нож – под ребра. И потным животом рабыню мнешь. На злые звезды щуришься недобро. На кремне точишь – снова! – ржавый нож… Се человек! Я думал, вы другие. Там, в небесах, когда сюда летел… А вы лежите здесь в крови, нагие, Хоть генофонд один у наших тел! Я вычислял прогноз: планета гнева, Планета горя, боли и тоски. О, где, равновеликие, о, где вы? Сжимаю шлемом гулкие виски. Язычники, отребье, обезьяны, Я так люблю, беспомощные, вас, Дерущихся, слепых, поющих, пьяных, Глядящих морем просоленных глаз, Орущих в родах, кротких перед смертью, С улыбками посмертных чистых лиц, И тянущих из моря рыбу – сетью, И пред кумиром падающих ниц… В вас – в каждом – есть такая зверья сила – Ни ядом, ни мечом ни истребить. Хоть мать меня небесная носила – Хочу жену земную полюбить. Хочу войти в горячечное лоно, Исторгнув свет, во тьме звезду зачать, Допрежь рыданий, прежде воплей, стонов Поставить яркой Радости печать! Воздам сполна за ваши злодеянья, Огнем Содомы ваш поражу, – Но посреди звериного страданья От самой светлой радости дрожу: Мужчиной – бить; и женщиной – томиться; Плодом – буравить клещи жарких чресл; Ребенком – от усталости валиться Среди игры; быть старцем, что воскрес От летаргии; и старухой в черном, С чахоткою меж высохших грудей, Что в пальцах мелет костяные четки, Считая, сколько лет осталось ей; И ветошью обвязанным солдатом, Чья ругань запеклась в проеме уст; И прокаженным нищим; и богатым, Чей дом назавтра будет гол и пуст… – И выбежит на ветер он палящий, Под ливни разрушенья и огня, И закричит, что мир ненастоящий, И проклянет небесного меня… Но я люблю вас! Я люблю вас, люди! Тебя, о человек Езекииль! Я улечу. Меня уже не будет. А только обо мне пребудет быль. Еще хлебнете мерзости и мрака. Еще летит по ветру мертвый пух. Но волком станет дикая собака, И арфу будет обнимать пастух. И к звездной красоте лицо поднимешь, По жизни плача странной и чужой, И камень, как любимую, обнимешь, Поскольку камень наделен душой, И бабье имя дашь звезде лиловой, Поскольку в мире все оживлено Сверкающим, веселым, горьким Словом – Да будет от меня тебе оно Не даром – а лепешкой подгорелой, Тем штопанным, застиранным тряпьем, Которым укрывал нагое тело В пожизненном страдании своем…" ………………………………………………… …И встал огонь – ночь до краев наполнил! И полетел с небес горячий град! Я, голову задрав, себя не помнил. Меж мной и небом не было преград. Жужжали звезды в волосах жуками. Планеты сладким молоком текли. Но дальше, дальше уходило пламя Спиралодиска – с высохшей земли. И я упал! Сухой живот пустыни Живот ожег мне твердой пустотой. Звенела ночь. Я был один отныне – Сам себе царь и сам себе святой. Сам себе Бог и сам себе держава. Сам себе счастье. Сам себе беда. И я заплакал ненасытно, жадно, О том, чего не будет Никогда. ФРЕСКА ДЕСЯТАЯ. СВЕЧИ И ФАКЕЛЫ ДОЖДАЛАСЬ. МАГДАЛИНА Вот грязь. Вот таз. Гнездовье тряпки – виссон исподний издрала… Убитой птицы крючья-лапки на голом животе стола. Рубить капусту – нету тяпки. Я кулаками сок давила. Я черное кидала мыло в ведро. Я слезы пролила. Всю жизнь ждала гостей высоких, а перли нищие гурьбой. Им, как Тебе, я мыла ноги. Им – чайник – на огонь – трубой. Чтоб, как о медь, ладони грея с морозу, с ветру – об меня, – Бедняги, упаслись скорее от Преисподнего огня. Да, праздник нынче. Надо вымыть придел, где грубые столы. Бутыли ставлю. Грех не выпить за то, что Ты пришел из мглы. Ты шубу скидывай. Гребенкой я расчешу ее испод. Твою я ногу, как ребенка, беру, босую, плачу тонко, Качаю в лодке рук и вод. И я, меж нищими – любила их всех!.. весь гулкий сброд, сарынь!.. – Леплю губами: до могилы меня, мой Боже, не покинь. Лягушкой на полу пластая плеча и волоса в меду, – Тебя собою обмотаю, в посмертье – пряжей пропряду. ЛЮБОВЬ СРЕДИ КАМНЕЙ Ничего я не вспомню из горестной жизни, Многогрешной, дурной, изъязвленной, Кроме моря соленого: брызни же, брызни В голый лоб, сединой опаленный. Юность печень мне грызла. И тело сверкало, Будто розовый жемчуг в рапане. Все отверстия морю оно открывало. Прожигало все драные ткани. Он поэт был. А может, лоза винограда. Может, рыба – кефаль, серебрянка. Может, был он глоток винно-сладкого яда, Был монетою ржавой чеканки – Я забыла!.. А помню, как, ноги раскинув, Я слоилась под ним лепестками, И каменья кололи горячую спину, И шуршали, дымясь, под локтями; Как укромная роза, слепая, сырая, Расцветала – и, влажно алея, В губы тыкалась тьмой Магдалинина рая… Ни о чем, ни о чем не жалею, А о том, что дала обонять ему – мало, Обрывать лепестки – запретила… Сыро, влажно и больно, и острое жало Соль и золото резко пронзило… Соль и золото!.. – губы, соленые, с кровью, Золотые глаза – от свеченья Дикой пляски, что важно зовется – любовью… Дымной крови – на камни – теченье… Ветер, голый и старый, седой, задыхальный, Под ребро мне вошел, под брюшину, И звон моря, веселый, тяжелый, кандальный, Пел про первого в жизни мужчину… И сидела на камне горячечном змейка, Изумрудом и златом пылала Ее спинка… – таких… не убей!.. пожалей-ка!.. – Клеопатра на грудь себе клала… Озиралась, и бусины глазок горели, Будто смерть – не вблизи, за камнями, Будто жизнь – скорлупою яйца, колыбелью, Просоленными, жаркими днями… Так сидела и грелась она, животинка, Под ударами солнечных сабель… Мы сплетались, стонали… а помню ту спинку, Всю в разводах от звездчатых капель, С бирюзою узора, с восточною вязью, Изумрудную, злую, златую… …Жизнь потом, о, потом брызнет кровью и грязью. А сейчас – дай, тебя поцелую. Я, рабыня, – и имя твое не узнала. То ль Увидий. А может, Обидий. Наплевать. Ноги я пред тобой раздвигала. Запекала в костре тебе мидий. Ты, смешной, старый нищий, куплю тебе хлеба. Вместе девство мое мы оплачем. Вместе, бедные, вперимся в жгучее небо, В поцелуе сожжемся горячем. Нищий ты, я нища. Мы на камнях распяты. Мы скатились с них в синюю влагу. …Боже, мы не любовники. Мы два солдата. Мы две ярких звезды в подреберье заката. Мы два глаза той-змейки-бедняги. ВОЛОДЯ ПИШЕТ ЭТЮД ТЮРЬМЫ КОНСЬЕРЖЕРИ Сказочные башенки, черные с золотом… Коркою дынною – выгнулся мост… Время над нами занесено – молотом, А щетина кисти твоей полна казнящих звезд. То ты морковной, то ты брусничной, То – веронезской лазури зачерпнешь… Время застукало нас с поличным. Туча – рубаха, а Сена – нож. Высверк и выблеск! Выпад, еще выпад. Кисть – это шпага. Где д'Артаньян?!.. – Русский художник, ты слепящим снегом выпал На жаркую Францию, в дым от Солнца пьян! А Солнце – от красок бесстыдно опьянело. Так пляшете, два пьянчужки, на мосту. А я закрываю живым своим телом Ту – запредельную – без цвета – пустоту. Я слышу ее звон… – а губы твои близко! Я чую эту пропасть… – гляди сюда, смотри! – Париж к тебе ластится зеленоглазой киской, А через Реку – тюрьма Консьержери! Рисуй ее, рисуй. Сколь дрожало народу В черепашьих стенах, в паучьих сетях Ржавых решеток – сколь душ не знало броду В огне приговоров, в пожизненных слезах… Рисуй ее, рисуй. Королев здесь казнили. Здесь тыкали пикою в бока королям. Рисуй! Время гонит нас. Спина твоя в мыле. Настанет час – поклонимся снежным полям. Наступит день – под ветром, визжащим пилою, Падем на колени пред Зимней Звездой… Рисуй Консьержери. Все уходит в былое. Рисуй, пока счастливый, пока молодой. Пока мы вдвоем летаем в Париже Русскими чайками, чьи в краске крыла, Пока в кабачках мы друг в друга дышим Сладостью и солью смеха и тепла, Пока мы целуемся ежеминутно, Кормя французят любовью – задарма, Пока нас не ждет на Родине беспутной Копотная, птичья, чугунная тюрьма. СВЕЧИ В НОТР-ДАМ Чужие, большие и белые свечи, Чужая соборная тьма. …Какие вы белые, будто бы плечи Красавиц, сошедших с ума. Вы бьете в лицо мне. Под дых. В подбородок. Клеймите вы щеки и лоб Сезонки, поденки из сонма уродок, Что выродил русский сугроб. Царю Артаксерксу я не повинилась. Давиду-царю – не сдалась. И царь Соломон, чьей женою блазнилось Мне стать, – не втоптал меня в грязь. Меня не убили с детьми бедной Риццы. И то не меня, не меня Волок Самарянин от Волги до Ниццы, В рот тыча горбушку огня. Расстрельная ночь не ночнее родильных; Зачатье – в Зачатьевском; смерть – У Фрола и Лавра. Парижей могильных Уймись, краснотелая медь. Католики в лбы двоеперстье втыкают. Чесночный храпит гугенот. Мне птицы по четкам снегов нагадают, Когда мое счастье пройдет. По четкам горчайших березовых почек, По четкам собачьих когтей… О свечи! Из чрева не выпущу дочек, И зрю в облаках сыновей. Вы белые, жирные, сладкие свечи, Вы медом и салом, смолой, Вы солодом, сливками, солью – далече – От Сахарно-Снежной, Святой, Великой земли, где великие звезды – Мальками в полярной бадье. О свечи, пылайте, как граф Калиостро, Прожегший до дна бытие. Прожгите живот мой в порезах и шрамах, Омойте сполохами грудь. Стою в Нотр-Дам. Я бродяжка, не дама. На жемчуга связку – взглянуть На светлой картине – поверх моей бедной, Шальной и седой головы: Родильное ложе, таз яркий и медный, Кувшин, полотенце, волхвы На корточках, на четвереньках смеются, Суют в пеленах червячку – Златые орехи, сребряные блюдца, Из рюмочек пьют коньячку… И низка жемчужная, снежная низка – На шее родильницы – хлесь Меня по зрачкам! …Лупоглазая киска, Все счастие – ныне и здесь. Все счастие – ныне, вовеки и присно, В трещанье лучинок Нотр-Дам. …Дай Сына мне, дай в угасающей жизни – И я Тебе душу отдам. БАРЖА С КАРТОШКОЙ. 1946 ГОД Нет для писания войны ни масла, ни глотка, ни крошки… По дегтю северной волны – баржа с прогнившею картошкой. Клешнями уцепив штурвал, следя огни на стылой суше, Отец не плакал – он давал слезам затечь обратно в душу. Моряцкий стаж, не подкачай! Художник, он глядит угрюмо. И горек невский черный чай у рта задраенного трюма. Баржу с картошкой он ведет не по фарватеру и створу – Во тьму, где молится народ войной увенчанному вору. Где варят детям желатин. Где золотом – за слиток масла. Где жизнью пахнет керосин, а смех – трисвят и триедин, Хоть радость – фитилем погасла! Где смерть – не таинство, а быт. Где за проржавленное сало Мужик на Карповке убит. И где ничто не воскресало. Баржа с картошкою, вперед! Обветренные скулы красны. Он был фрунжак – он доведет. Хоть кто-нибудь – да не умрет. Хоть кто-нибудь – да не погаснет. Накормит сытно он братву. Парной мундир сдерут ногтями. И не во сне, а наяву мешок картошки он притянет В академический подвал и на чердак, где топят печку Подрамником! Где целовал натурщицу – худую свечку! Рогожа драная, шерстись! Шершаво на пол сыпьтесь, клубни! И станет прожитая жизнь безвыходней и неприступней. И станет будущая боль громадным, грубым Настоящим – Щепотью, где замерзла соль, ножом – заморышем ледащим, Друзьями, что в виду холста над паром жадно греют руки, И Радостью, когда чиста душа – вне сытости и муки. *** История – кровь меж завьюженных шпал. Владыке рабы его кланялись в пояс! А там, на вокзале прогорклом, стоял Товарный, забитый соломою поезд. До Мурманска ехали, там – кораблем. Он щепкой висел в Ледовитом, огромном… “Ну что же, ребята!” – “А коли помрем?..” “Но прежде на славу построим хоромы!..” Мороз в корабельные щели проник, Хоть их дымом пахнущей паклей забили. И Маточкин Шар назывался пролив, Который в слезах они так материли… И все это были НАРОДА ВРАГИ – Пред ликом голодным седого Простора, Пред нимбом серебряным светлой пурги, Объемлющей равно начдива и вора. И плотник глазастый, с усами Христа, Блевал прямо на пол железного трюма. И новая жизнь поднималась, чиста, Над Новой Землею, глядящей угрюмо. ПРОРОК Лицо порезано ножами Времени. Власы посыпаны крутою солью. Спина горбатая — тяжеле бремени. Не разрешиться живою болью. Та боль — утробная. Та боль — расейская. Стоит старик огромным заревом Над забайкальскою, над енисейскою, над вычегодскою земною заметью. Стоит старик! Спина — горбатая. Власы — серебряны. Глаза — раскрытые. А перед ним — вся жизнь проклятая, вся упованная, непозабытая. Все стуки заполночь. Котомки рваные. Репейник проволок. Кирпич размолотый. Глаза и волосы — уже стеклянные — друзей, во рву ночном лежащих — золотом. Раскинешь крылья ты — а под лопатками — под старым ватником — одно сияние… В кармане — сахар: собакам — сладкое. Живому требуется подаяние. И в чахлом ватнике, через подъезда вонь, ты сторожить идешь страну огромную – Гудки фабричные над белой головой, да речи тронные, да мысли темные, Да магазинные врата дурманные, да лица липкие — сытее сытого, Да хлебы ржавые да деревянные, талоны, голодом насквозь пробитые, Да бары, доверху набиты молодью — как в бочке сельдяной!.. – да в тряпках радужных, Да гул очередей, где потно — походя — о наших мертвых, о наших раненых, О наших храмах, где — склады картофеля! О наших залах, где — кумач молитвенный! О нашей правде, что — давно растоптана, но все живет — в петле, в грязи, под бритвою… И сам, пацан еще — с седыми нитями, – горбатясь, он глядит — глядит в суть самую… ПРОРОК, ВОССТАНЬ И ВИЖДЬ! Тобой хранимые. Перед вершиною — и перед ямою. ОСЕННЯЯ ГРЯЗЬ. ИДУТ КРЕСТИТЬ РЕБЕНКА Подлодками уходят боты Во грязь родимую, тугую. Такая жизнь: свали заботу, Ан волокут уже другую. Старуха – сжата рта подкова – Несет комок смертельно белый. Твердят: вначале было Слово. Нет! – крик ребячий – без предела. Горит листва под сапогами. Идут ветра машинным гулом. Внезапно церковь, будто пламя, На крутосклоне полыхнула! Комок орет и руки тянет. Авось уснет, глотнув кагора!.. А жизнь прейдет, но не престанет Среди осеннего простора. А за суровою старухой, Несущей внучку, как икону, – Как два голубоглазых духа – Отец и мать новорожденной. Они не знают, что там будет. Нагое небо хлещут ветки. Они идут, простые люди, Чтоб соблюсти обычай предков. Молодка в оренбургской шали, Чьи скулам – сурика не надо, Все молится, чтоб не дышали Дожди на плачущее чадо. Чтоб молоко в грудях пребыло. Чтобы еще родились дети. Чтоб мужа до конца любила. Чтоб мама пожила на свете. Чтоб на бугре, в веселом храме, Для дочки таинство свершили… А осень возжигала пламя, Чтоб мы в огне — до Снега – жили. СТАРУХА В КРАСНОМ ХАЛАТЕ. ПАЛАТА РЕМИССИИ Глаза ее запали. Рука ее худа – На рваном одеяле – Костистая звезда. Бессмертная старуха! Напялишь ты стократ – И в войны, и в разруху – Кровавый свой халат. Над выдохами пьяни, Над шприцами сестер – Ты – Анною Маньяни – Горишь, седой костер. Ты в жизни все видала. Жесть миски губы жжет. Мышиным одеялом Согреешь свой живот. Ты знаешь все морозы. Ты на досках спала, Где застывали слезы, Душа – торосом шла. Где плыли пальцы гноем. Где выбит на щеках Киркою ледяною Покорный рабий страх… О, не ожесточайся! Тебя уж не убьют – Остылым светит чаем Последний твой приют. Так в процедурной вколют Забвенье в сгиб руки – Опять приснится поле, Где жар и васильки… И ты в халате красном, Суглоба и страшна – О как же ты прекрасна И как же ты сильна На том больничном пире, Где лязганье зубов, В больном безумном мире, Где ты одна – любовь – Мосластая старуха С лицом, как головня, Чья прядь за мертвым ухом Жжет языком огня, Чей взор, тяжел и светел, Проходит сквозь людей, Как выстрелами – ветер По спинам площадей! Прости меня, родная, Что я живу, дышу, Что ужаса не знаю, Пощады не прошу, Что не тугую кашу В палате душной ем, Что мир еще не страшен, Что ты одна совсем. *** Прощай, милый! Я была тебе Божья Матерь. За свежей могилой Расстелешь на земле белую скатерть. И все поставишь богато – Рюмки крови и хлебы плоти, А я мир твой щедрый, проклятый Окрещу крылом – птица в полете. СУМАСШЕДШИЙ ДОМ Устав от всех газет, промасленных едою, Запретной правоты, согласного вранья, От старости, что, рот намазав, молодою Прикинется, визжа: еще красотка – я!.. – От ветра серого, что наземь валит тело, От запаха беды, шибающего в нос, – Душа спастись в лечебнице хотела! Врачам – лечь под ноги, как пес! Художник, век не кормленый, не спавший. Малюющий кровавые холсты. Живущий – или – без вести пропавший – За лестничною клеткой черноты, Все прячущий, что невозможно спрятать – За печью – под кроватью – в кладовой – Художник, так привыкший быть проклятым! В больнице отдохни, пока живой. И, слава Богу, здесь живые лица: Пиши ее, что, вырвав из петли, Не дав прощеным сном темно забыться, В сыром такси сюда приволокли; А вот, гляди, – небрит, страшнее зэка, Округ горящих глаз – слепая синева, – Хотел, чтоб приняли его за человека, Да человечьи позабыл слова! А этот? – Вобла, пистолет, мальчонка, От внутривенного – дрожащий, как свеча, Крича: "Отбили, гады, все печенки!.." – И сестринского ищущий плеча, – Гудящая, кипящая палата, Палата номер шесть и номер пять! Художник, вот – натура и расплата: Не умереть. Не сдрейфить. Написать. На плохо загрунтованном картоне. На выцветшей казенной простыне. Как в задыханье – при смерти – в погоне – Покуда кисть не в кулаке – в огне! И ты, отец мой, зубы сжав больные, Писал их всех – святых и дорогих – Пока всходили нимбы ледяные У мокрых щек, у жарких лбов нагих! И знал ты: эта казнь – летописанье – Тебе в такое царствие дана, Где Времени безумному названье Даст только Вечность старая одна. МАНИТА И ВИТЯ А там? – Корява, как коряга, а профиль – траурный гранит, Над сундуком горбатой скрягой Манита гневная сидит. Манита, скольких ты манила! По флэтам, хазам, мастерским – Была отверженная сила в тех, кто тобою был любим. А ты? Летела плоть халата. Ветра грудей твоих текли. Пила! Курила! А расплата – холсты длиною в пол-Земли. На тех холстах ты бушевала ночною водкой синих глаз! На тех холстах ты целовала лимон ладони – в первый раз… На тех холстах ты умирала: разрежьте хлебный мой живот! На тех холстах ты воскресала – волос гудящий самолет… Художницей – худой доскою – на тех холстах бесилась ты Кухонной, газовой тоскою, горелой коркой немоты! Миры лепила мастихином, ножом вонючим сельдяным! И, словно в малярии — хину, ты – кольцевой, овечий дым Глотала! Гордая Манита! Ты – страсть лакала из горла! Ты – сумасшествию открыта ветра назад уже была. Ты двери вышибала грудью, себя впечатывая в мир. И ты в больницу вышла – в люди – в халате, полном ярких дыр. И грозовая папироса, откуда конопляный дым, Плывет, гудит, чадит без спросу над тициановым седым Пучком… А в гости к ней в палату приходит – заполночь всегда – Художник, маленький, патлатый, такой заросший, что – беда. О чем, безумные, болтают? О чем, счастливые, поют? Как любят… Как тревожно знают, что за могилой узнают… Манита и кудлатый Витя, два напроказивших мальца, – Курите, милые, глядите в костер бессонного лица! Тебя, художник, мордовали не до буранных лагерей – Твои собратья убивали веселых Божьих Матерей. Ты спирт ценил превыше жизни – за утешение его. Венеру мастихином счистил – под корень так косарь – жнитво. Нагая, плотная, живая – все запахи, весь снежный свет – Она лежала, оживая! И вот ее навеки нет. Зачем железному подряду ее трепещущая плоть И скинутые прочь наряды, и локоть, теплый, как ломоть?! И, Витька, сумасшедший, Витя, ее счищая и скребя, Орал, рыдая:

– Нате, жрите! Вот так рисую я – себя.

И он, поджегши мастерскую у белой боли на краю, Запомнил всю ее – нагую – Маниту – девочку свою. …Это двое сильных. Их сила друг в друге. Они сидят на панцирной сетке, сцепив пропахшие краской руки. Они в два часа ночи смеются и плачут, Шлепают босиком на больничную кухню, просят у пустоты чай горячий. Они под утро – седые свечи – Светят через молоко окна далече, далече… Вдохновимся ими. Вдохнем безумные вьюги. Мы живем в зимней стране. Наша сила – друг в друге. ФРЕСКА ОДИННАДЦАТАЯ. КРАСИВАЯ ДЕВЧОНКА ЖИЗНЬ СУЛАМИФЬ ПОЕТ …Вот так я хотела: ворваться и смять, И царскую голову крепко прижать К изрытой и мертвой Луне живота. Приблизить кирпичные – срамом – уста. Вот так я желала: босячкой – к царю: Мороз ты ночной, обними же зарю! …Скат крыши. Кирпич до хребтины сожжен. Меня возлюбил ты сильнее всех жен – Во бедности черной, средь духа скотин, Во смраде угла, где, себе господин, Ты знал: я везде за тобою пойду, И нынче с тобою я буду в Аду. И будут подземные крылья гореть.

И будут чудовища, плача, смотреть