Я люблю тебя, алло...

Людмила БЕРЖАНСКАЯ

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, АЛЛО…

Тем, кого люблю.

1

— Правда всегда горька или почти всегда, — подумала Наташа.

Мысль эта посетила ее в таком неподходящем месте, как купе вагона. Неподвижный взгляд направлен на перрон, а точнее — в никуда. Это было время ожидания. Просто, ожидание отправления поезда, который вез в Крым.

Начало апреля. В городе уже тепло, но курточки и ботиночки никто не спешит менять на более легкую одежду. А впереди — теплый Крым. Где, наверно, уже все переоделись в легкие брючки и легкие пиджачки. Тепло, но не очень. Тепло по сравнению с северными районами, но купаться с море — ни-ни. Воздух теплый, а море холодное. Очень холодное. Разве что подойти, постоять, подышать морским воздухом, полюбоваться бесконечной морской далью и уйти.

Но, видимо, этого достаточно, чтобы народ круглый год заполнял до отказа санатории, пансионаты, кемпинги. А уж, когда наступают праздники, то жизнь кипит, как летом, когда каждый дом, каждый двор принимает приезжих.

Есть какая-то притягательность в море. Иногда кажется, что она иллюзорна. Но факт есть факт: после общения с морем чувствуешь себя хорошо.

Мы привыкли, что Крым — это место отдыха, лечения и путешествий. Но это еще для многих и многих место работы.

Наташа ехала в командировку. Недолгую, необременительную командировку, которых бывало за последние годы немало и в ближайшие годы, по-видимому, будет еще достаточно. Она всегда любила, в отличие от многих женщин, командировки. Наверно потому, что любила путешествовать. В ней заложено непреодолимое желание новых впечатлений. В молодые годы, пока рос сын, это было невозможно. Разные обстоятельства жизни и подрастающий ребенок не давали возможности свободно распоряжаться своим временем. Но зато, после сорока все резко изменилось. Человеческие зависимости, державшие ее дома, наконец ослабли. Она поменяла работу, время препровождение и, даже, часть знакомых. Нет, не друзей, а знакомых. Друзей и подруг, как полагается, было мало, то есть, единицы.

Ей удивлялись. Удивлялись потому, что в сорок два она поменяла сферу деятельности. Проработав почти двадцать лет после института инженером-конструктором в проектном институте, в одночасье превратилась в заместителя директора небольшой туристической фирмы. Слово «одночасье» произносили те, кто не знал, что разойдясь с первым мужем, она в течение года, вечерами, после работы, училась на курсах экскурсоводов, оставляя до позднего вечера сына на попечение, приходящим на помощь, бабушке и дедушке. Не знали и о том, что многие годы ее доходы состояли из трех частей: зарплата, алименты и оплата экскурсий, которые проводила по субботам и воскресеньям. И так одиннадцать месяцев в году. А двенадцатый — был отпуск, который тоже ухитрялась, изредка, проводить с сыном в качестве руководителя экскурсионной группы.

Работа экскурсовода доставляла ей большое удовольствие. Это тот случай, когда за полученное удовольствие причитается зарплата.

Долгие годы после окончания института она, безуспешно, искала работу преподавателя. Эти должности были на вес золота: они открывали дорогу в науку, к диссертациям, к соответствующей должности и соответствующему окладу (так раньше называлась ежемесячная гарантированная заработная плата).

Но Наташу привлекала не наука, ей хотелось аудитории, ей нравилось учить, делиться знаниями. А наука? Она ею не пренебрегала. Даже с ее помощью пыталась заполучить место преподавателя. Сдала все необходимые экзамены, называемые «кандидатским минимумом», но дальше этого дело не пошло. Впереди был тупик. Так что, неосуществленная мечта выразилась в другом и значительно позже.

До сорока двух ее экскурсионный стаж составлял семь лет. Не смотря на большую нагрузку (фактически отсутствие выходных дней), она редко чувствовала усталость. Любимая работа, интерес экскурсантов придавали ей силы и энергии.

Впереди — курортный сезон, сопровождаемый экскурсиями. Уже в апреле заключались договора: письменные и устные. Давались гарантии и обещания, в основном устные. Впереди большая работа — сезон.

Наташа, Наталья Леонидовна Барышникова, ехала договариваться, определять условия, давать обещания и гарантии, заключать договора. Это происходило каждый год. Работа интересная и уже знакомая. С коллегами по бизнесу сложились почти дружеские и почти доверительные отношения.

Не пройдет и десяти часов, как поезд остановится в Симферополе.

Наташа, уйдя в свои мысли, не заметила, когда поезд тронулся и медленно-медленно покинул вокзал. Ее никто не провожал. Она даже не помнила, чтобы в последние годы ее кто-нибудь когда-нибудь провожал на вокзале.

Почему мысли о непривлекательности правды посетили ее сейчас? В то время, когда собственная квартира сменилась на купе, а завтра — на гостиницу, когда ежедневное общение в офисе — на, почти обязательные, беседы в поезде?

С одной стороны, все обычно, все, как всегда, с другой — эта поездка вызывала то ли ожидание, то ли волнение, то ли волнительное ожидание.

Хороша правда, но нужна ли? Так почему же правда, чаще всего, горька? Почему у многих есть желание говорить эту правду и у очень не многих ее слушать? Спроси у любого: хочет ли он знать всю правду о своих близких? Хочет ли слышать всю голую правду о себе самом? Нет. Ответная реакция, пусть даже не высказанная вслух, будет проста: все сказанное — субъективно. Видимо, правда, высказанная вслух, всегда субъективна.

А еще, она бывает коварной. Нужна ли она: четкая, всеобъемлющая, неумолимая, ставящая все и вся по местам? Не говоря уже о том, что правда, произнесенная вслух, может оказаться очень опасным поворотом.

Наташа знала это не понаслышке. Каждый раз, встречая взгляд полный соболезнования или, еще хуже, слыша слова полные сочувствия, она вздрагивала. Ей говорили правду, ей напоминали о том, что она хромает. И ни какие комплементы по поводу привлекательной внешности, образованности, обаяния никогда не могли погасить в ней боль от слов сочувствия.

2

У каждого человека в жизни есть минуты, часы, дни, события, которые не хочется вспоминать. Одни связаны с обидами, другие со стыдом, третьи со страхом, четвертые с болью. Таким событием в жизни Наташи была долгая и очень тяжелая болезнь. В милицейском протоколе три слова: дорожно-транспортное происшествие.

Морозное январское утро не предвещало ничего. Единственно, собирая чистые трусики и колготки сыну в ясли, она не могла отделаться от мысли: почему такой странный сон не дает себя забыть?

Сон, как сон, никакого глубокого содержания. Во сне муж принес много свежего мяса. Зачем так много? Куда его положить чтобы не испортилось? Холодильник маленький. На улице мороз. Наташа положила, во сне, мясо в кастрюлю и поставила на балкон. Закрывая дверь балкона, во сне, она услышала разрушающие звуки будильника. Сон закончился. Началось суматошное утро: мужу — завтрак, себе — что-нибудь, сыну в ясли ничего не забыть.

Нет, сон не продолжался в душе, как иногда бывает, он не давал себя забыть.

Сегодня пятница. Впереди суббота и воскресенье. Впереди много накопившихся дел, но, правда, будет время отдохнуть и, хоть немного, выспаться.

Семь утра — пора всем «разлетаться» в разные стороны. Муж с Витькой сначала в ясли, потом на работу. Наташа после полутораминутного макияжа «влипает» в шубку и — на троллейбусную остановку.

Январь, мороз с небольшим ветром. Троллейбуса все нет и нет, а людей все больше и больше. Наконец, идет «родимый». Проехал мимо остановки и остановился. Наташа вместе со всеми бежит в надежде уехать. К задней двери даже подойти нельзя. Она подбегает к передней, хватается за поручни, а троллейбус начинает медленно двигаться. Рука на поручне, ноги на земле. В этот момент какой-то «джентльмен» сдавливает ей руку так, что, невольно, пальцы разжимаются и Наташа на скользкой, наезженной дороге падает.

Она все помнила. Она все понимала. Чувствовала, как над ней медленно, очень медленно едет троллейбус. Потом помнила всю жизнь даже мысли, которые были в тот момент: вот сейчас колесо по спине — секунда и мне не больно.

Но колесо как-то странно и небольно ударило левую ногу и проехало мимо. Потом — жуткий крик толпы. Память не покидала ее ни на минуту, вплоть до операционного стола. Такое впечатление, что крик толпы остановил троллейбус. Водитель, выскочив из кабины, увидел ее, лежащую, и поднял. Она стояла на одной, правой ноге, потому что в левой, как-то странно, пятка оказалась впереди, а пальцы сзади. Наташа не чувствовала боли, не зная, что при шоке третьей степени это естественно. Правда, при четвертой — умирают.

Все эти медицинские ужасы станут ей известны значительно позже, после операции, когда жизнь будет спасена.

А пока она, почти спокойно, сказала водителю, что поликлиника с травпунктом на соседней улице, продиктовала телефон отца и попросила скорее остановить какую-нибудь машину.

Ее кто-то держал. Она видела и слышала, как водитель, стоя посреди проезжей части, остановил «Волгу», почти крича, объяснил, что сбил женщину. Держа ее на руках на заднем сидении, довез до поликлиники, на руках внес в кабинет и уложил.

Наташа просила сказать отцу о случившемся помягче, ведь после инфаркта у него не прошло и года. Продиктовала номер телефона на работе мужа. И только тогда, когда разрезали брюки и колготки, когда кровь рванула из ноги фонтаном вверх, силы стали покидать ее.

Она слышала как звонили в ургентную больницу, как приехал отец, как выносили носилки. Она потом все это помнила, но не хотела вспоминать.

Ни «скорую помощь», летящую со страшными звуками по еще темным, только просыпающимся улицам, ни приемное отделение больницы, где все кричали: срочно в операционную, ни ужасный чей-то крик: господи, сколько крови!

Она не только не хотела это вспоминать, она не хотела произносить вслух. Рассказ обо всем этом был невыносим.

В памяти, где-то глубоко-глубоко, застряло время в операционной: много-много людей, врачи, склоненные над ней, много света. Минуты беспамятства, сменялись всплесками туманного понимания окружающего. Ей казалось, наверно потом уже казалось, что сначала не давали наркоз и не делали операцию. Ее выводили из шока. Какой-то мужчина с усами склонился над ней. Почему с усами? Ведь, на лице маска? Усы были потом, когда он пришел в палату посмотреть на спасенную. Анастезиолог был, в самом деле, с усами. Только после того, как шок отступил, стали спасать ногу. Говорили, потом говорили, что она в беспамятстве все время говорила о любви, о сыне, о муже, жалела отца и признавалась в любви ко всем окружающим. Ни о боли, ни о страхе, ни об увечье, ни о смерти — о любви.

Наташа была открытой, искренней, доверчивой девочкой-женщиной до того морозного утра.

Уже потом, много-много месяцев спустя, ее предавали самые близкие, самые-самые.

Болезнь разделила ее жизнь надвое: до болезни и после. Это были разные женщины и разные жизни.

Но все это было потом, а пока, прийдя на короткое время в сознание, почувствовала, что каким-то предметом ей просверливают дырку в ноге. Ей не было больно. Только удивление: зачем? Она услышала успокаивающие слова о том, что операция закончилась. И опять — ничего. Просто ничего. Может, сон?

Ее везли по коридору, потом большая, большая палата, где много-много кроватей и грозный голос врача: тихо, мы привезли очень «тяжелую». Привязанные к чему-то руки и очень-очень долгие капельницы.

Когда, наконец, пришла в себя, положение оказалось странным. Полное впечатление, что голова внизу, а ноги наверху, что кровать в ногах приподнята. Это так и было. Над ней — какое-то металлическое сооружение. Потом поняла — для вытяжения. Невинное слово «вытяжение» оказалось страшной болью. Нестерпимую боль снимали целый месяц наркотиками: промидолом, омнопоном, морфием.

И так два месяца. Жизнь на спине — вниз головой. Непрекращающиеся боли, которые днем стихали только от безбожного количества таблеток, а на ночь — спасительный укол наркотика.

В ее памяти на многие, многие годы осталась невыносимая боль в спине первые три дня. Только потом ей рассказали, что человек спит на боку или на животе. На спине — крайне редко. Так вот, эти три дня спина привыкала изнуряющей болью к своему новому положению. Эта боль была сильнее, чем боль исковерканной ноги.

Через годы она любую боль: головы, зуба, живота, сравнивала с той, нестерпимой.

Проходили недели. После обезболивающих наступали часы покоя, которые сменялись болью. В часы покоя она как будто бы оживала, беседовала со старушками в палате. Почему-то ее окружали одни пожилые женщины. Наверно, молодые кости реже ломаются. Соседкам нравилась ее общительность и доброжелательность. Самый приятный момент наступал в десять вечера. В девять — уходили последние посетители. Делались процедуры и кололи наркотики, чтобы ночью ни у кого ничего не болело. Через десять-пятнадцать минут заканчивались стоны и жалобы, и Наташа, по очередной просьбе, рассказывала то ли интересную, то ли любовную историю. Как только жизнь (если это можно было назвать жизнью) встала на определенную колею, эти вечерне-ночные рассказы стали обязательным ритуалом.

Наташа много читала, была красноречива, так что, многие-многие вечера были обеспечены интересным времяпрепровождением.

Ее слушали всегда с интересом, перебивая лишь изредка вопросами.

Прошло два месяца, а надежды на то, что кость быстро срастется, почти не осталось. Оказывается, возраст совсем не гарантия быстрого сростания. Здесь, вообще, нет никаких закономерностей. На ее глазах семидесятилетняя старуха с переломом позвоночника ушла на своих ногах через два месяца, а молодой, здоровый тракторист уже год не мог получить даже надежду на выздоровление.

Оказывается, у нас не только характеры, лица и глаза разные. У нас кости тоже разные. Ведь не секрет, что у женщин с большой грудью часто вообще не бывает молока, а из «прыщиков» льет, как из ведра. Вот такие мы разные.

3

Скорый поезд не останавливался на многих станциях. Они, как кино, как быстроменяющиеся картинки, мелькали за окнами.

Убегающие в даль вагоны, где ожидающие, скучающие, мечтающие и болтающие люди мчались вперед. А те, у которых ровное однообразие, смотрели в сторону другой, убегающей жизни. Люди одной страны, одного возраста, одинаковой профессии в такие моменты были людьми разных жизней. Их разделяли мелькающие окна вагонов. Эти окна делили на стабильных и бегущих вперед, а может и назад, но бегущих.

Наташа любила стоять и смотреть в окно, наблюдая за теми, кто остался позади, в другой жизни, в жизни за окнами.

Она вышла из купе, чтобы не мешать ужинать соседям. Ее всегда удивляло: почему люди, не успев войти в вагон, начинают готовиться к трапезе. Такое впечатление, что они целый день дома не ели, ожидая долгожданного поезда.

За окном было еще светло, но вечер медленно давал о себе знать. Мелькали леса, перелески, лесополосы, поля, деревни, небольшие станции. Везде люди занимались своими делами. Они, жившие рядом с железной дорогой, привыкли не обращать внимания на поезда и быть объектом внимания тех, кто за мелькающими окнами.

Время от времени проходил проводник, предлагая, не бесплатно, всяческие услуги.

Рядом, около следующего окна, стояли два молодых человека и о чем-то говорили достаточно громко. Но разговор их не резал слух и не мешал думать и смотреть. Один из них очень энергично уговаривал другого не отдыхать в Крыму, приводя известные и небеспочвенные аргументы: дорогое жилье, дорогие продукты и генетически хамский сервис. Все то, чего мы в одно мгновение лишаемся, перелетая на отдых в другую страну. Он рассказывал о Турции, Египте, Тунисе. Странно, но не было ни одного слова о путешествиях, о новых впечатлениях. Кроме воспоминаний о гостиничном сервисе и необыкновенных количествах пищи, в общем-то, никакой другой информации.

Второй слушал молча. Он стоял спиной к Наташе. Лица не было видно. Высокий, широкоплечий, очень аккуратный. У такого вряд ли некрасивое лицо.

Наконец, заговорил и он. Его монолог был абсолютно о другом: о лодках, байдарках, туристических походах, палатках.

Наташа их, в общем-то, не слушала, но голос второго ей показался знакомым. Может, не голос, может, интонация, но знакома. Где-то на полуслове он неожиданно повернулся. В глазах — удивление и «здравствуйте». Она сначала не поняла, что молодой человек обращался к ней. Обернулась — сзади никого.

— Здравствуйте.

Было полное впечатление, что знает ее, что они знакомы. Лицо расплылось в доброжелательной улыбке, в которой читалось желание обратиться.

Наташа не знала этого красивого молодого человека, не могла вспомнить, да и не спешила вспоминать.

Так что, его улыбка медленно сменилась удивлением, а потом почти равнодушным взглядом. Но все-таки какая-то маленькая неловкость появилась. В такой ситуации лучше всего уйти в купе и слушать совершенно не нужные разговоры.

Ужин закончился, и чаепитие выдавало желание говорить. Кроме Наташи в купе была девушка лет 19, такого же возраста молодой человек и мужчина, явно приближающийся к пенсии.

Разговор был о любви.

— Любовь — это сказка, — сказал молодой человек, видимо продолжая уже начатый разговор.

В его устах это звучало плохо. То ли позерство, то ли желание быть старше, а значит умнее и грустнее. Но в общем, плохо.

— Нет, нет, — защебетала девушка, — любовь — это счастье.

Пожилой мужчина молчал. В выражении его глаз была и грусть, и, еле скрываемая, улыбка. Видимо, ему хотелось о чем-нибудь поговорить и решил, что эта тема самая насущная для молодых людей.

— Любят то, что не видно, — сказал он. Потом, помолчав, уточнил, — душу. А вообще-то, любовь и счастье не так часто бывают синонимами.

— Почему? — удивилась девушка.

— Потому, что любовь — это труд души, а ежедневное счастье — это ежедневный труд на ниве быта.

Посмотрев на удрученное лицо девушки, мужчина добавил:

— В любви главное — жалеть.

Теперь изменилось лицо юноши. Оно выражало то ли удивление, то ли презрение, то ли смесь первого и второго.

— Да-да, именно жалость.

— Но ведь жалость унижает? — потеряно спросила девушка.

— Скажите, когда вам больно физически, когда больна и унижена душа, вас унижает жалость, поддержка, понимание близкого человек?

— Нет.

— Наверно, поддерживает?

— Да.

— Скажите, а что вы ждете от любви? — не унимался мужчина.

Наступило молчание.

Наташа стояла в дверях купе и молча слушала, в чем-то соглашаясь, в чем-то споря, в чем-то отрицая.

— В самом деле, — думала она, — а что я ждала от любви? Верности? Долгого, долгого удовольствия? Но ведь долгое удовольствие — это не эскалатор, поднимающий вверх, это карусель. Главное в другом: любовь, в конце концов, приносит боль. Счастье — это стадия ожидания. Ожидания чего-то еще большего, еще более сильного и страстного, еще более нежного и более откровенного. Счастье предполагает открытую душу, полное слияние не только чувств, но и взглядов, планов на будущее.

— Ах, как огорчительна реальность, — думала Наташа, — есть чувство, есть ожидание, есть планы. Но нет у любви предчувствия разочарования. Разочарования в том, что сам придумал. А что же напридумал по поводу твоей любви твой любимый? Очень редко это совпадает. Разочаровывает любовь. Нет, не любовь. Мы не хотим согласиться, что разочаровываемся сами в себе. В своей наивности, недальновидности, что не смогли понять того, чего хочет тот, другой, любимый. А к материнской любви — это относится во сто крат больше.

Задумавшись, Наташа не заметила, что разговор продолжился.