Помоги проекту - поделись книгой:
Про «удивительную страну» — точнее не придумаешь! Воистину, «умри Денис, лучше не напишешь!» — как это было сказано о другом Денисе…{43}
Писать о службе нашего героя в белорусских гусарах еще сложнее, чем в кавалергардах. Она вся вмещена в те самые два абзаца из воспоминаний: мол, судьба забросила, и был еще некий Бурцов.
Додумывать мы ничего не станем — или, если угодно, не будем повторяться — ибо строевая служба что в гвардейском кавалерийском полку, что в армейском имела немного различий. День так же начинался с чистки лошадей, были манежные занятия — и так далее… Конечно, не было придворной службы, но имелись свои особенности, связанные с дислокацией полка близ западной границы. Зато частная жизнь гусарских офицеров весьма отличалась от гвардейской — хотя бы потому, что единственным обществом, в котором приходилось им общаться, являлась полковая семья, где все было общим: и деньги, и время, и неприятности, и опасности, и слава… Поездка на бал в уездный город или в помещичью усадьбу была нечастым счастливым событием.
Так что развлечений и способов отдохновения оставалось немного: игра и пьянство. Но в карты Давыдов не играл. По свидетельству сына, «пагубная страсть к игре деда моего так подействовала на отца моего, что он и брат его Евдоким никогда не играли в карты и только в старости уже выучились в модную тогда игру мушку, в которую играли оба весьма дурно»[84].
А пьянство… Не нужно считать, что это было просто тупое «надирание» до беспамятства, с неизбежным «ты меня уважаешь?» и хмельными поцелуями. Нет, гусарское пьянство было своеобразным ритуалом дружеского общения, освященным традициями!
Вот, например, питие жженки — один из символов гусарской жизни, нашедший отражение во многих «гусарских» стихах.
Это был именно ритуал, со своими строгими правилами, нигде не записанными, но свято соблюдаемыми, ибо жженка считалась царицей гусарских кутежей и была явлением праздничным. В тот торжественный день, когда гусары собирались для пития жженки, из комнаты, где проходил пир, выносилась вся утварь, пол ее застилался коврами, а ставни закрывались. Посреди помещения размещалась заполненная ромом бадья, на нее клали крест-накрест две сабли, на них ставилась сахарная голова, ее поливали ромом и поджигали, что символизировало «бивуачный костер». Офицеры рассаживались вокруг, скрестив ноги по-турецки, курили трубки с длинными чубуками, вели неторопливый разговор. Через некоторое время в бадью наливали шампанское, командир перемешивал напиток своей саблей и затем его разливали ковшиками в стволы пистолетов, у которых затравочные отверстия были залиты сургучом. Каждый тост сопровождался сигналами труб — перед избой стояли трубачи. Для тех же, кто уставал от винопития, соседняя комната была устлана сеном…
Ну а так, обыкновенно, потребление напитков шло долговременно и в строгой череде. Каждый из них мог употребляться до тех пор, пока вконец не надоест — то есть по нескольку недель. Офицеры изо дня в день пили шампанское — и ничего иного; затем переходили на мягкую виленскую водку или сладкую гданскую или отдавали должное портеру… Все это зависело от полковых пристрастий и от географии дислокации воинских частей.
И вот вопрос, волнующий многих: насколько сам Денис Васильевич предавался тогда «пьянственному времяпрепровождению»? Как говорится, «есть мнение», что в разгульной гусарской жизни Давыдов принимал в основном «умозрительное участие». Ответим однозначно: не знаем!
Вот что писал впоследствии князь Петр Андреевич Вяземский:
«Беседы мои с ним после долгой разлуки так и вспрыскивали, так и обдавали меня живою водой нашей бывалой московской жизни. Признаться, вспрыскивали не одною водою, а подчас и шампанским. Впрочем, не лишне заметить, что певец вина и веселых попоек в этом отношении несколько поэтизирован. Радушный и приятный собутыльник, он на деле был довольно скромен и трезв. Он не оправдал собой нашей пословицы: пьян да умен, два угодья в нем. Умен он был, а пьяным не бывал»[85].
Но это — совсем иное время. А что было в лихую пору Белорусского полка, не скажет, к сожалению, никто.
«Если вспомнить при этом выражение князя А. И. Щербатова: „Давыдов, когда хорошо его узнать, только хвастун своих пороков“ и слова А. П. Ермолова, что Давыдов был гусаром, славил и пил вино и оттого прослыл пьяницей, то еще ярче выступит талантливость Дениса Васильевича. Бойко владея стихом, он сумел проникнуть в миросозерцание старых гусар, схватить их тон и привычки до того верно, что сам прослыл в глазах читающей России бойким, бесшабашным воякой, горьким пьяницей и певцом „вина, любви и славы“»[86].
В общем, пусть каждый считает так, как ему нравится — в любом случае, факт этот не главный в жизни Давыдова. Гораздо важнее, что именно в это время он стал писать такие стихотворения, которые вошли в «золотой фонд» великой русской литературы и обессмертили его имя. Гусарские стихи Дениса замечательны, от них аж дух захватывает, словно бы мчишься на коне во весь опор:
Или вот:
Так и видишь их автора: эдакого усталого, мужественного гусара-рубаку, который весьма талантливо «балуется стишками» в короткий перерыв между боями. Ах, какое снисхождение старого испытанного бойца к необстрелянным юнцам звучит в словах «Гусарского пира»:
Но ведь и первое стихотворение — «Бурцову», и второе, дважды процитированное — «Гусарский пир», написаны все в том же 1804 году, когда о боевых подвигах Денис Давыдов мог еще только мечтать… Но кстати, в конце концов, кто же такой этот Бурцов, которого Давыдов именует «гусаром гусаров» и славит во многих своих стихах?
Вот «Бурцову. Призывание на пунш»:
Вот лихой «Гусарский пир», где автор призывает:
а затем провозглашает здравицу:
Кто же это? Да кажется, что всего лишь… литературный образ, созданный Давыдовым и «подхваченный» многими другими авторами не только XIX века.
писал в 1822 году Александр Сергеевич Пушкин.
это князь Петр Андреевич Вяземский.
это не слишком складные стихи Николая Васильевича Неведомского, поэта бесталанного{45}, но плодовитого, эпигона Давыдова, который в Отечественную войну служил в гусарах и даже был в партизанском отряде Фигнера.
Бурцов остался также и на страницах классической прозы: пушкинский Сильвио в «Выстреле» говорит: «я перепил славного Бурцова, воспетого Денисом Давыдовым», — и что имеет он в виду, вполне понятно.
Кому-то Бурцов вообще стал жизненным примером, ну просто — идеалом! Незабвенный Николай Иванович Греч писал: «Кто в молодые годы не повторял стихов Давыдова, кто не списывал этих удалых стихов в одну заветную тетрадку? Стихи Давыдова пленяли почти все наше военное поколение… Кто из молодых людей не воображал себя Бурцовым?»[90]
Но, конечно, реальный такой человек был, и он действительно служил в белорусских гусарах вместе с Давыдовым! Вот даже генерал от инфантерии граф Павел Дмитриевич Киселёв, бывший кавалергард и министр государственных имуществ, отмечал в воспоминаниях: «Все боялись буяна и забияку Бурцова».
И все же это лишь образ! Из книги Аллы Бегуновой мы узнаем, что в декабре 1807 года Алексей Петрович Бурцов «за болезнью, приключившейся от конского ушиба», был переведен в Саратовский гарнизонный батальон, а через два года уволен от службы в капитанском чине. В октябре 1810 года «гусар гусаров» решил возвратиться в Белорусский полк и подал о том прошение. И далее:
«В Военном министерстве, прежде чем решить вопрос, проверили формулярный список этого отставного офицера. В нем не было ни одной порочащей Бурцова записи. А ведь такие пометки делали при ежегодной аттестации офицеров в полках, потому что военная администрация тогда, как, впрочем, и во все времена боролась с пьянством, разгильдяйством и самоуправством…»[91]
В подтверждение автор приводит составленный в том самом году длинный список офицеров различных полков, «преданных пьянству». Бурцова среди них нет — как говорится, «замечен не был». Значит, отнюдь не первый пьяница и буян.
Так ведь и граф Киселёв, насколько нам известно, с ним никогда не встречался, зная его только по стихам Давыдова.
Возникает мысль, что, пожалуй, «славного Бурцова» вполне можно сравнить с… Анной Петровной Керн. Глядя на ее портреты, видишь, что очень мила, хороша — однако отнюдь не первая красавица. Но встретил ее Александр Сергеевич Пушкин — и родились удивительные строки:
Так приходит бессмертие. Имя Анны Петровны Керн даже сегодня известно каждому грамотному (уточняю это, ибо неграмотность в нашей стране становится обыденным явлением) человеку. Но кто назовет действительных «первых красавиц» того далекого времени? Разве что вспомнит Наталью Николаевну Гончарову — опять-таки, наделенную бессмертием благодаря Пушкину.
Думается, так и Бурцов стал символом гусара лишь потому, что был воспет поэтом-партизаном.
Но у медали есть оборотная сторона. «Бурцовская легенда», в веках прославившая своего героя, имела горький привкус для его близких. 16 июля 1805 года известный мемуарист Степан Петрович Жихарев записал в дневнике, что отдыхая в Липецке, он встретил многих знакомых, «и между прочим старого городничего» Петра Тимофеевича Бурцова: «Старик огорчен поведением единственного сына, гусарского поручика, доброго будто бы малого, но величайшего гуляки и самого отчаянного забулдыги из всех гусарских поручиков»[92]. Не нравится родителям, когда дети получают сомнительную славу!
Да и представители последующих поколений смотрели на Бурцова уже совсем иными глазами. В середине XIX столетия известный писатель и критик Александр Васильевич Дружинин так оценил толстовскую повесть «Два гусара»:
«Первая половина произведения происходит в двадцатых годах нашего столетия или вскоре после кампании 12-го года. Лихой гусар, граф Турбин, один из героев давыдовской школы, представитель старых гусаров с красно-сизыми носами, приезжает, промотавшись дочиста, в небольшой городок, где его встречают с почетом и с некоторым страхом… „Бурцов, ёра-забияка“, без сомнения, был бы приведен в восторг делами графа Турбина, но читатель нашего времени не старый гусар „с кивером набекрень“ и „виноточивою баклажкой“. Он готов отозваться о герое повести, как о гнусном буяне»[93].
Опять Давыдов, опять Бурцов и… извечный конфликт между военными и штатскими… Впрочем, и здесь мы ставим отточие и закрываем «бурцовскую тему», уточнив, что в дальнейшем об Алексее Петровиче известно лишь то, что он скончался в 1813 году в Брест-Литовске — умер от ран или болезни.
Простимся мы и с Белорусским гусарским полком. Пребывание нашего героя в нем было недолгим, хотя именно оно определило его судьбу.
«Оставшиеся в Петербурге его друзья, с командиром эскадрона Лейб-Гусарского полка князем Б. А. Четвертинским{46} во главе, не щадили усилий, чтобы устроить перевод Давыдова в столицу. Усилия эти, наконец, увенчались успехом. В 1806 г., 4 июля, Давыдов был переведен в лейб-гусары поручиком и в начале сентября был уже в Павловске»[94].
Борис Антонович Четвертинский был родным братом знаменитой Марии Антоновны, фаворитки Александра I, и этим обстоятельством — точнее, своим двусмысленным положением, весьма тяготился. В 1803 году, девятнадцати лет от роду, он вышел в отставку в чине полковника лейб-гвардии Преображенского полка, но с началом Наполеоновских войн поступил в лейб-гусары, дрался отважно — начиная с Аустерлица, заслужил несколько орденов, но летом 1813 года уволился из армии вчистую. Только в 1835 году, при Николае I, он возвратился ко двору в должности шталмейстера{47}. Если бы не отношения императора с его сестрой, он мог бы достигнуть гораздо большего. Впрочем, еще большего он мог достигнуть, если бы одобрял подобные отношения. Его зятя, Дмитрия Львовича Нарышкина, все вполне устраивало, а потому он был обер-егермейстером, кавалером всех высших российских орденов и обладателем двадцати пяти тысяч душ… Вот, кстати, разница между людьми военными и штатскими.
Что именно связывало князя Четвертинского и Дениса Давыдова, сказать сложно, однако — дружили, и князь не раз помогал нашему герою…
Итак, менее чем через два года Давыдов возвратился в гвардию. Вернулся он другим человеком — но ведь и гвардия теперь была уже совсем не та.
«Положение мое относительно к товарищам было истинно нестерпимое, — искренне признавался Денис. — Оставя гвардию, не слыхавшую еще боевого выстрела, я провел два года в полку, который не был в деле, и поступил обратно в ту же гвардию, которая пришла из-под Аустерлица. От меня еще пахло молоком, от нее несло жженым порохом. Я говорил о рвении моем; мне показывали раны, всегда для меня завидные, или ордена, меня льстившие. Не раз вздох ропота на судьбу мою заструил чашу радости»[95].
Так, с ироничным снисхождением к самому себе, писал генерал-лейтенант Денис Васильевич Давыдов, портрет которого был помещен в Военной галерее Зимнего дворца, а литографированные и лубочные изображения — то в армяке и с бородой, то в гусарском мундире с орденами — украшали чуть ли не каждую крестьянскую избу… Но так ли было в далеком 1806 году?
По воле рока героями первой войны с Наполеоном стали отнюдь не лихие армейские гусары, в рядах которых служил Давыдов, но «паркетные» петербуржские гвардейцы. Первыми среди отважных оказались кавалергарды — боевое крещение полка в сражении при Аустерлице стало подвигом, который не только вошел в историю, но и оставил след в отечественной литературе. Вот как граф Лев Николаевич Толстой описал его в романе «Война и мир» — глазами гусара Павлоградского полка Николая Ростова:
«Не успел он проехать несколько сот шагов после этого, как влево от него, наперерез ему, показалась на всем протяжении поля огромная масса кавалеристов на вороных лошадях, в белых блестящих мундирах, которые рысью шли прямо на него… Ростову все слышнее и слышнее становился их топот и бряцание их оружия и виднее становились их лошади, фигуры и даже лица. Это были наши кавалергарды, шедшие в атаку на французскую кавалерию, подвигавшуюся им навстречу…
Это была та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись сами французы. Ростову страшно было слышать потом, что из всей этой массы огромных красавцев людей, из всех этих блестящих, на тысячных лошадях, богачей, юношей, офицеров и юнкеров, проскакавших мимо его, после атаки осталось только осьмнадцать человек»[96].
Признаем, что краски здесь несколько сгущены: в Кавалергардском полку умерли от ран два офицера, ранены были четыре, а семеро — ранены и взяты в плен; также были убиты, умерли от ран и пропали без вести 154 нижних чина, а 72 — ранены.
Так как в 1804 году полк был увеличен до пятиэскадронного состава, а вскоре был добавлен еще и запасной эскадрон, то 28 октября 1805 года в нем было налицо 804 палаша — и при Аустерлице Кавалергардский полк потерял треть своего состава. Под оставшимися «осьмнадцатью человеками» граф Толстой, очевидно, имел в виду уцелевших в 4-м эскадроне полковника князя Репнина, но и это представляется сомнительным, тем более что данных о погибших по эскадронам нет, а раненых нижних чинов у Репнина было 26 человек…
Думается, что прежние полковые товарищи не раз пересказывали возвратившемуся из «ссылки» Денису подробности Аустерлицкого боя. Они вспоминали о том, как полк, оставленный в резерве вместе с большинством гвардейских частей, готовился к царскому смотру и торжественной встрече победителей, но вдруг было получено приказание цесаревича Константина, командовавшего гвардией, срочно прибыть к полю боя. Незамедлительно выполнив приказ, кавалергарды «увидели весь горизонт, покрытый боем».
«Выручайте пехоту!» — приказал Константин Павлович, встретивший полк у переправы через Раузницкий ручей.
«Поднявшись на берег, кавалергарды увидели перед собою семеновцев, окруженных кавалерией, отбивающих у нее свои знамена. Кругом, ни вправо, ни влево, не видно было русских частей войск, видны были лишь кучки бегущих, а общим фоном этой картины служила почти сплошная стена французской пехоты»[97].
Три первых эскадрона кавалергардов развернулись вправо, атаковали и отбросили неприятельскую пехоту, тем самым позволив преображенцам и пешей артиллерии отойти за ручей; 4-й и 5-й эскадроны ударили на французскую кавалерию, смяв и обратив в бегство ее первую линию, затем были окружены многократно превосходящим противником и отступили. Но даже понесший ощутимые потери полк не был расстроен и не бежал. Перейдя через ручей, кавалергарды построились на левом его берегу, и французы не решились атаковать эту все еще грозную силу…
Атака кавалергардов, которые отвлекли на себя вражескую кавалерию и тем самым спасли от гибели пешую гвардию, а ее знамена — от поругания, была коллективным подвигом, состоявшим из многих блистательных героических поступков.
За Аустерлиц шеф Кавалергардского полка генерал-лейтенант Федор Петрович Уваров и полковой командир генерал-майор Николай Иванович Депрерадович были награждены орденами Святого Георгия III класса, эскадронный командир полковник князь Николай Григорьевич Репнин — орденом Святого Георгия IV класса. Отличились и многие ровесники Давыдова, вследствие чего штабс-ротмистр Василий Левашов был отмечен орденом Святой Анны 3-й степени, поручик Александр Чернышев — орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом; поручики Федор Уваров и Иван Храповицкий, корнеты Алексей Прокудин и Павел Римский-Корсаков — «аннинскими крестами» на шпаги, что позже стало именоваться 4-й степенью ордена Святой Анны. Это далеко не все награжденные: император Александр I на ордена и золотые шпаги тогда не поскупился.
Особенно известным в полку стал подвиг корнета Александра Альбрехта. Когда выбыли из строя все нижние чины его взвода, Альбрехт, потерявший в бою коня, остался вдвоем с вахмистром, и они, встав спина к спине, отражали наскоки французских кавалеристов. Когда упал вахмистр, корнет продолжал драться в одиночку, пока не был изрублен; потеряв сознание, он остался лежать на поле боя среди мертвых тел. Ночью его богатый мундир приметил французский мародер, и чтобы перевернуть на спину лежащего ничком офицера, всадил ему в ногу штык, действуя ружьем, как рычагом, — боль от новой раны вернула Александра в сознание.
Не менее мужественным было поведение кавалергардских офицеров, оказавшихся в плену.
Командир 4-го эскадрона полковник князь Николай Григорьевич Репнин-Волконский, раненный пулей в голову и контуженный в грудь, вместе с еще несколькими пленными кавалергардскими офицерами был доставлен к императору Наполеону. «„Кто старший?“ — спросил он, увидев пленных. Назвали Репнина. „Вы командир Кавалергардского полка императора Александра?“ — спросил Наполеон. „Я командовал эскадроном“, — отвечал Репнин. „Ваш полк честно исполнил долг свой“. — „Похвала великого полководца есть лучшая награда солдату“. — „С удовольствием отдаю ее вам“»[98].
После того Наполеон обратил внимание на семнадцатилетнего корнета графа Павла Сухтелена и сказал со снисходительной улыбкой: «„Он слишком молодым вздумал тягаться с нами“. — „Молодость не мешает быть храбрым“, — смело отвечал Сухтелен. „Хороший ответ, молодой человек! Вы далеко пойдете“»[99].
Оказавшимся в плену кавалергардским офицерам было предложено освобождение — при условии, что в продолжение текущей кампании они не будут драться против французов. Дать слово кавалергарды отказались.
Денис с восхищением и завистью слушал эти рассказы, но был один момент, беспокоивший его, как гвоздь в сапоге.
Все мы любим своих братьев, однако часто к этой любви примешиваются ревность и неизбежный дух соперничества.
В том же 1801 году, что и Денис — но чуть позже по времени, эстандарт-юнкером в Кавалергардский полк был зачислен его пятнадцатилетний брат Евдоким. Уже через год он был произведен подпоручиком лейб-гвардии в Егерский батальон, а еще через год возвратился в Кавалергардский полк корнетом{48}. При Аустерлице Евдоким Давыдов получил пять ран саблей, одну — штыком и одну — пулей. Потеряв сознание и обессилев от потери крови, он до ночи оставался лежать на поле сражения, а потом, очнувшись, с трудом добрался до деревни, где были наши раненые. Вместе с двумя другими товарищами по несчастью он решил идти вослед отступавшей армии, но по пути был остановлен французскими конногренадерами и оказался в плену… Вследствие какой-то необъяснимой симпатии в судьбе русского офицера принял участие поручик французского гвардейского Конногренадерского полка Серюг, кстати — племянник герцога Бассано{49}, секретаря Бонапарта и будущего министра иностранных дел. Поручик отвез пленника в Брюн, где была главная квартира императора, поместил его в тамошний госпиталь.
…Удивительно, но вскоре Давыдов-старший сумеет отблагодарить спасителя своего брата…
Можно только гадать, какие чувства испытывал Денис Васильевич при общении с младшим братом — героем, покрытым ранами, награжденным золотой шпагой с надписью «За храбрость», а вскоре еще и произведенным в штабс-ротмистры, то есть обошедшим старшего брата в чине! Вопросы чинопроизводства и старшинства являлись тогда очень щекотливыми…
Кузен Александр Львович Давыдов, уже полковник, был награжден орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом, что считалось престижной боевой наградой — но это был старший брат, его успехи воспринимались несколько по-иному.
При Аустерлице отличились и друзья Давыдова, служившие в других полках: семеновец Дибич был ранен в правую руку, но переложил шпагу в левую и остался в строю — он был отмечен золотой шпагой «За храбрость»; преображенец Марин получил пули в грудь и в руку и также был награжден золотой шпагой…
Нелишним, очевидно, будет напомнить, что в Российской империи была достаточно четко отработана наградная система и отличившиеся получали ордена и прочие знаки отличия в строгом соответствии с их иерархией. Первой наградой для офицера обычно становилась золотая шпага или сабля, если тот служил в легкой кавалерии, или орден Святой Анны 3-й степени. За особые боевые отличия — орден Святого Владимира 4-й степени с бантом, а уж если это был какой-то выдающийся боевой подвиг — орден Святого Георгия IV класса. Причем кавалер какого-либо из этих двух орденов «третью Анну» уже не получал — только вторую степень этого ордена, при соответствующих отличиях, разумеется… Последней наградой был высший орден империи — Святого апостола Андрея Первозванного, имевшего еще и как бы «высшую степень» — так называемые «алмазные знаки» или «бриллианты». Но военные могли получить еще и высший полководческий орден — Святого Георгия I класса, имевшего особый статус; кстати, всего им было награждено только 25 человек — гораздо меньше, нежели насчитывалось андреевских кавалеров…
Не все знакомцы Давыдова вернулись тогда с поля чести: в Кавалергардском полку при Аустерлице погибли ротмистр барон Казимир Левенвольде и шестнадцатилетний корнет Никита Лунин, произведенный в офицеры за несколько дней до сражения. По странному совпадению и Левенвольде, и Лунин именовались в полку «вторыми»: была такая традиция в Российской императорской армии, что офицерам, братьям или однофамильцам, «присваивались» порядковые номера. Совпало, что у обоих погибших в полку также служили старшие братья, судьба которых впоследствии тоже оборвется трагически, но совсем по-разному… Командующий Кавалергардским полком{50} полковник барон Карл Карлович Левенвольде будет убит 26 августа 1812 года при Бородине, когда поведет полк в атаку. Известный деятель тайного общества бывший подполковник Михаил Сергеевич Лунин умрет при загадочных обстоятельствах 3 декабря 1845 года в Акатуевской тюрьме…
Но все это будет еще очень не скоро. А пока наш герой начал службу лейб-гвардии в Гусарском полку — в эскадроне князя Четвертинского.
Полк этот берет свое начало от сформированного в 1775 году Лейб-гусарского эскадрона. 7 ноября 1796 года, по вступлении на престол императора Павла, эскадрон был переформирован в удивительный по своему названию Лейб-гусарский и казачий полк, который в 1798 году был разделен на лейб-гвардии Гусарский и лейб-гвардии Казачий полки. Император Александр I также не обошел полк своим высочайшим вниманием, сократив его в два раза: в конце 1802 года из двух пятиэскадронных батальонов было оставлен один, так что общее число чинов полка составляло 998 человек. В таковом составе полк пребывал и в 1806 году — в то время, когда туда был переведен прощеный Денис.
Гвардейский Гусарский полк — как и Кавалергардский, и лейб-гвардии Казачий — получил боевое крещение под Аустерлицем.
«В сражении под Аустерлицем в лейб-гвардии Гусарском полку убито нижних чинов 57 человек и 87 строевых лошадей. Достойно замечания, что число убитых в лейб-гвардии Гусарском полку в это сражение весьма незначительно, особенно если принять в соображение, что полк в продолжение пяти часов постоянно сражался и удерживал вчетверо сильнейшего неприятеля.
Незначительность потери должно приписать тому, что по причине болотистой и вязкой местности, на которой сражалась гвардия, французская артиллерия большей частью отставала от прочих войск, и потому бой почти во все время был рукопашный, чему также может служить доказательством огромное число раненых людей и лошадей, большей частью пострадавших от холодного оружия»[100].
Все лейб-гусарские офицеры, бывшие в сражении, получили боевые награды — в основном Святую Анну 3-й степени. Князь Четвертинский единственный в полку был награжден орденом Святого Георгия IV класса; все прочие полковники — Святого Владимира 4-й степени, а командовавший полком генерал-лейтенант Кологривов{51} получил алмазные знаки к ордену Святого Александра Невского.
Несколько раньше мы вспоминали характеристику, данную гвардейским полкам Фаддеем Булгариным. Сейчас ее можно продолжить:
«…Конногвардейский полк был, так сказать, нейтральным, соблюдая смешанные обычаи; но лейб-гусары, измайловцы и лейб-егеря следовали, по большей части, господствующему духу удальства и жили по-армейски»[101].
Воспоминания Дениса Давыдова о службе в гвардейских гусарах весьма тому созвучны: «Во всем полку нашем было более дружбы, чем службы, более рассказов, чем дела, более золота на ташках, чем в ташках, более шампанского (разумеется, в долг), чем печали… Всегда веселы и всегда навеселе!»[102]
…Можно считать, что на этом заканчивается предисловие — нет, не нашей книги, а предисловие, точнее даже — предыстория жизни Дениса Васильевича Давыдова, уже состоявшегося поэта, который теперь наконец-то вступает на долгожданное им боевое поприще. До этого времени война была для нашего героя явлением умозрительным, так что даже его знаменитые слова, воистину его девиз — «я люблю кровавый бой» представляли собой всего лишь игру творческого воображения. Отныне он будет жить войной и вскоре обретет то уникальное прозвище, к которому никто не требует добавления фамилии: «поэт-партизан».
Глава четвертая
«Саблю вон — и в сечу!» 1807–1809
Александр I мечтал спасти Европу от «наполеоновской тирании», и Россия вступила в новую войну. Аустерлиц представлялся досадной случайностью, которую следовало исправить как можно скорее. Пусть Австрия была сокрушена и подписала с Францией сепаратный мир, но поддержать Россию были готовы Пруссия, Великобритания и Швеция. Вот только две последние державы так и остались пребывать в состоянии готовности, а доблестная прусская армия оказалась вдребезги разбитой 14 октября 1806 года при Иене и Ауэрштедте.
После того, по словам Дениса, «заговорили о движении войск наших на помощь пораженным союзникам, и фельдмаршал граф Каменский{54} вызван был из деревни для начальствования армией…»[103].
Помилуй бог, как красиво! Это даже традиционно — вызвать из деревни семидесятилетнего фельдмаршала, прижать его к сердцу и напутствовать: «Спасай императоров!», да еще добавить: «Воюй, как знаешь!» Но, к величайшему сожалению, граф Каменский не был графом Суворовым, коего именно таким образом направил в Итальянский поход император Павел I.
Вернемся к воспоминаниям Давыдова: «Я ожил. Как бешеный пустился я в столицу, чтобы разведать о средствах втереться к нему в адъютанты или быть приписанным к какому-нибудь армейскому полку, идущему за границу»[104].
Денис рассказывает, как фельдмаршала атаковали «колонны батюшек и бабушек, дядюшек и тетушек», мечтавших отправить своих юных отпрысков в поход за чинами и орденами; как под покровом ночи он, желая обогнать всех соискателей, пробрался в гостиницу и встретил фельдмаршала «в белом халате, с повязанною белой тряпицею головою», и что граф пообещал взять его в адъютанты… Но не вышло — государь отказал главнокомандующему в просьбе, чтобы, по словам Давыдова, не лишать его «изящного занятия равняться во фронте и драть горло перед взводом». К счастью для нашего героя, государь, несколько раз отказав фельдмаршалу, не смог единожды отказать Марии Антоновне, и 3 января 1807 года гвардейский поручик Давыдов отправился на войну в качестве адъютанта князя Петра Ивановича Багратиона, назначенного начальствовать авангардом. Может быть, благодаря заботе Нарышкиной к месту назначения Денис прибыл уже в следующем чине.
Поделиться книгой: