Юлиус Эвола, Рене Генон и христианство

Юлиус Эвола, Рене Генон и христианство

Ограничение использования книги

Данная электронная книга свободна для некоммерческого использования и распространения при условии, что Вы не будете изменять текст книги.

Оригинал книги (актуальная версия перевода) всегда доступен на сайте электронного издательства Ex Nord Lux DIGITAL (http://nordlux-digi.org)

Переводчики

Перевод с испанского, примечания, иллюстрации Натэллы Сперанской, исследовательская группа «Catena Aurea».

ВВЕДЕНИЕ

НЕКОТОРЫЕ СВИДЕТЕЛИ ТРАДИЦИИ

В центре «интегрального традиционализма» находится концепция Изначальной Традиции, предшествующей и превосходящей все отдельные традиции, являясь общим метафизическим корнем различных религий, которые возникали на поверхности Земли.

По словам Жана Робена, автора главной книги о Рене Геноне[1], на которую теперь нередко ссылаются, Генон был основным «свидетелем Традиции». Некоторые критики (например, Мишель Вальсан[2]) заходят так далеко, что даже присуждают ему род папской непогрешимости в этом вопросе.

Юлиус Эвола, во многих отношениях наследник Рене Генона, отделился от него в тот период, когда дело дошло до оценки роли христианства в Изначальной Традиции. В названии нашей работы упомянуты оба автора в обратном хронологическом порядке, но, не смотря на то, что предшествующим исследованием стало исследование Юлиуса Эволы, анализ Рене Генона гораздо глубже и представляет собой завершающий этап в поисках этого «supra — христианства»[3], как говорит Мирча Элиаде. В сущности, Юлиус Эвола отрицает любое инициатическое значение происхождения христианства. Хотя время от времени он подчёркивает с достойной одобрения чертой интеллектуальной честности, эзотерический смысл некоторых фрагментов Евангелий или Посланий Апостола Павла, всё же он считает их не более чем случайным традиционализмом, абсолютно неотъемлемым от самой сущности евангельских доктрин и паулизма[4]. Если Католическая Церковь и Средневековый Христианский мир приобрели традиционалистские черты, — хотя не совершенные, если говорить о первой, — они должны были распространять не то, что было внутренне присуще христианским истокам, а соответствующую римскому духу классику и северно — германские преобладавшие черты. Рене Генону, напротив, была известна эзотерическая сущность «изначального христианства», выраженный в форме таинств общий инициатический путь всех великих традиционных религий. Своей кульминации это традиционное христианство достигает в Средние века, без всякого превосходящего признака в своём духовном проявлении, этнического «варварского» субстрата и следов римского менталитета. На грани внутреннего разложения из — за спада его эзотерического сознания и сакрализации обрядов, католицизм в глазах Рене Генона превращается в единственную силу, способную возродить Запад в традиционном смысле.

Кроме Эволы и Генона, другие мыслители размышляли над идеей «универсальной религии», от которой произошли все прочие. Жозеф де Местр[5] писал: «Истинной религии более восемнадцати веков: день её рождения — день рождения мира». В своём религиозном письме к Симоне Вейль он приводит высказывание из «Ночей в Санкт — Петербурге»[6]: «Разные религиозные традиции — это разные проявления одной истины». Истинная религия, которую воскрешает де Местр, — Philosophia perennis, религиозная Вера, именем которой Блаженный Августин назвал одну из своих книг. Он утверждает: "То, что сегодня называется христианской религией, возникло уже у древних, не отсутствовало оно и у зачинателей человеческого, рода. И когда Христос явился во плоти, истинная религия, которая была уже до этого, получает имя христианства." В подобном же стиле пишет и Доносо Кортес[7]: «Главная истина христианства была открыта человеку, слилась с его духом и осталась в истории как первое божественное слово, обращённое к миру».

Эти авторы являются не только свидетелями Традиции, но также служат доказательством существования вечного христианства, за пределами его случайных проявлений во времени и пространстве, со стойла Вифлеема до базилики Святого Петра в Риме, эпохи Августа во времена соборов и рыцарей.

ИЗНАЧАЛЬНОЕ ЕДИНСТВО И ДОКТРИНА ЧЕТЫРЁХ ЭПОХ

Традиционная мысль опирается, главным образом, на различие между проявленным миром, вытекающим из постоянной дисперсии и «внеземным», задуманном как изначальное состояние трансцендентного единства. Это различие между видимым и невидимым мирами довольно точно соответствует доктрине двух природ, которую Эвола изложил в начале своей книги «Восстание против современного мира»: физическая природа, сфера множественности и количества, и метафизическая природа, охарактеризованная единством и качеством. С одной стороны духовный мир, место преодоления различий и антагонизмов, театр coincidentia oppositorum[8], с другой — материальный мир, несовершенная и преходящая эманация первого, вспышка, несущая множественность конфликтов, бесформенное царство количества, materia signata quantitate[9].

Эта общая концепция Изначального Единства, из которой вытекает многообразие, неотъемлемое от проявленного мира, — находит свое отражение в ряде конкретных аспектов традиционного представления о человеке и мире. В связи с человеческим представлением о божественном («идея Бога», которой падре В.Шмидт[10] посвятил объёмную работу), мы упомянем тезис «изначального монотеизма» этого католического антрополога, которому Эвола возносит хвалу в книге «Маски и лики современного спиритуализма». В действительности возможно, что параллельно с созерцанием сверхмира как области Первоначального Единства, духовный характер истоков замыслил Бога как единое Существо, заключившее в себе все противоположности. Подобным же образом Мирча Элиаде объясняет три монотеистические религии — иудаизм, христианство и ислам — определением «монотеистическая революция», что очень мудро, если понимать под «революцией», согласно латинской этимологии этого термина — движение, побуждаемое желанием вернуться к изначальному состоянию. Генон утверждает, что каждая великая традиция обязательно монотеистическая в той мере, в какой она пытается обрести связь с высшим Единством, присущим духовному характеру истоков.

Сама идея Изначальной Традиции находится за пределами отдельных структур, и продолжается в чётко детерминированной части истории религий, в концепции, которая отличает за рамками случайных феноменов, обусловленных течением времени и пространства, единство, что одновременно их объединяет и преодолевает. Так Фритьоф Шуон смог воскресить «трансцендентное единство религий». Метаполитика и метафизика пола предполагают иные проявления Изначального Единства, предшествующего и превосходящего множественность физического мира: это, соответственно, синтез духовной и светской власти, и миф об Андрогине, на который христианская традиция намекает через Слово Святого Луки, Святого Матфея и Скота Эриугены.

В традиционном мировоззрении, идея Изначального Единства, возникла в пору ностальгии по первоначальной эпохе, где различия и конфликты разрешались через общее метафизическое напряжение в интегральном и трансцендентном синтезе.

Эту счастливую эпоху мира, порядка, равновесия и гармонии мы обычно называем Золотым веком, согласно терминологии Гесиода. И это не что иное, как Рай христианской традиции, изначальное состояние высокой духовности, о котором все традиции сохранили светлое воспоминание.

С того момента, как метафизическое напряжение начинает отражаться в мире истоков, происходит головокружительное падение в хаос, неотъемлемый от материи. «Первородный грех» христианской традиции не что иное, как причина этого упадка. Он включает в себя четыре этапа: это традиционная доктрина четырёх эпох, которые продолжаются в течение Манвантары (в индуистской традиции, так называется цикл, соответствующий истории человечества). Мы не будем подробно описывать здесь особенности золотого, серебряного, бронзового и железного веков. Мы ограничимся напоминанием о том, что их последовательное появление в истории нынешней Манвантары параллельно возрастающему удалению современного человечества от изначальной духовности. Здесь говорится об управлении, которое не исключает попытки успешного восстановления. Согласно Генону, в самом сердце железного века, происхождение которого восходит к «историческим» временам, должна произойти светлая революция — в этимологическом смысле этого термина — западного христианского Средневековья. Но, учитывая состояние упадка современного человечества, такие попытки всегда были обречены на скорую абсорбцию во всё более порывистом течении духовности, соответствующей условиям своей эпохи. Случается и так, что иные традиции, даже сохраняя первичную духовность, вынуждены адаптироваться к условиям своего времени. Это ситуация христианства, двусмысленность которой происходит из двух различных направлений, сосуществующих в лоне его доктрины: с одной стороны — бесспорное следование Традиции, с другой — попытка приспособиться к условиям Кали — юги.

ДВУСМЫСЛЕННОСТЬ ХРИСТИАНСТВА

В традиционном мировоззрении Золотой Век — не только объект ностальгии. Это также объект надежды. Рай, быстро утраченный на фоне прошлого и прогнозируемый на горизонте будущего. Каждый цикл содержит в себе семена нового человечества. Конец текущей Манвантары совпадает с началом нового цикла, что откроется Золотым Веком. Столкнувшись с собственным растворением в Кали — югу (индуистский термин, который означает железный век, «тёмный век», эпоху Кали, богини разрушения), этот вновь возвращённый Рай символически воссоединяется с вечностью. Это «тысячелетнее царство», объявленное в Апокалипсисе.

Во время традиционного завершения цикла, христианство вызывает неоднозначную реакцию своей верой в возвращение Золотого Века и вестника нового человечества. Кто — то склонен видеть в этом мессианстве разрыв связей с другими традициями и считать его специфической чертой христианской (и еврейской) традиции. В действительности же это мессианство — только усиление общей традиционной тенденции, навязанной историческими условиями. Таким образом, христианская концепция Парусии (возвращение Христа в конце времён) имеет эквивалент в других религиях. Торжествующему Христу, который восстанавливает порядок и правосудие, в индуистской традиции соответствует Калки — Мститель, который положит конец беспорядку и растворению железного века с колоссальными разрушениями (см. Savitri Devi, Souvenirs et reflexions d'une aryenne, стр. 199). Если время от времени христианство представляет спектакль мессианства, то лишь по мере того, как исторический театр действий приближается к заключительному этапу «конца времён», упомянутому в Евангелии, в эту эпоху всеобщего и необратимого упадка, когда единственная причина для того, чтобы жить, заключается в надежде на новый Золотой Век.

Такова двусмысленность христианства: в нём уживаются два элемента чистой традиционной доктрины и проблематики разумного приспособления к условиям конца Цикла. Усилия и адаптация христианской традиции к условиям Кали — юги различно интерпретируются. Некоторые усматривают в этом возможность презирать христианство, клеймить его как мессианизм, который не соответствует западному менталитету. Другие видят в этом нововведение, которым христианство может гордиться, претендуя на своё превосходство перед другими традициями. Так полагают многие католики: воплощённое Слово, традиция, происходящая от прямого вмешательства Бога в историю, христианство, имеет характер абсолютной новизны и духовного превосходства по отношению к другим традициям. На самом деле речь идёт об относительной, объяснимой новизне в общей структуре нынешней Манвантары. Вмешательство Бога в историю через Воплощённый Глагол, было необходимо в виду состояния крайней дегенерации Цикла и человечества, которое ему соответствовало. В этом так называемое превосходство христианской традиции. Христианство не является самой лучшей религией. Это лучшая религия лишь в обстоятельствах железного века, традиция, более приспособленная к крайне распущенной эпохе, где человечество потеряно в материальной хаосе и «царстве количества».

Лукас Кранах Старший. Золотой Век.

НАША МЕТАПОЛИТИЧЕСКАЯ ЦЕЛЬ

Поль Серан напоминает нам, что в своём стремлении к цивилизации «интегрального христианства», Генон всегда находится «вне и выше модернистских перспектив фундаменталистов». Такой же является и наша точка зрения в анализе христианства как метаполитического явления. Не следует приходить к заключению, что мы ставим на один уровень абсурдные критерии аджорнаменто[11] с гораздо более интересными концепциями архиепископа Лефевра[12] и аббата Жоржа де Нанта[13]. Для нас, как и для фундаменталистов, христианская концепция общества основывается на значении порядка, власти и аристократии, при условии понимания этих условий в их высшем смысле. Согласно греческой этимологии, аристократия означает «правление лучших», что назначены таковыми в соответствии с духовными критериями. Когда мы говорим о власти, очевидно, что речь идёт о духовной власти, которую следует отличать от светской, и которая в каждом нормальном обществе признана затем, чтобы укрощать «волю к власти» политических вождей. Что касается порядка, его не нужно путать с жестокими репрессиями. Это, прежде всего, гармония общественного мира, фактор гармонизации различий, порождающий элемент коллективного равновесия, интеграционная сила и преодоление антагонизма, инструмент, который унифицирует общественное разделение и пресекает потенциальные конфликты.

При метаполитическом анализе современного христианства, необходимо различать три течения: «левое» христианство, «правое» антихристианство и фундаментализм. Мы только что назвали положительные характеристики последнего. Отрицательной его чертой является тот факт, что фундаментализм отвергает эзотерический аспект христианской доктрины и точку зрения на её связь с Изначальной Традицией.

Халатность и пренебрежение к эзотерической части христианства достигает полного согласия с оценкой его экзотерического призвания. Хотя фундаменталисты считают это авторитарное и аристократическое призвание знаменитым «церковным порядком», столь высоко ценимым Шарлем Моррасом[14], которому Эрик Вартр посвятил важнейшую главу своей книги «Шарль Моррас: духовный путь» (1978), — привилегия эзотеризма не несёт опасности возникновения сектантской и догматической исключительности, что может также претендовать на духовную монополию и презрение к другим традиционным религиям, несправедливо рассматриваемым как низшие. Генон напоминает в «Очерках о христианском эзотеризме» (стр.21): «Исключительность неизбежно присуща любому эзотеризму как таковому». Что касается Эволы, он осуждает эту исключительность, которая приводит большинство католиков к тому, чтобы считать свою традицию «единственным хранилищем истинного и совершенного откровения». Он добавляет: «В данном случае речь идет не о «вере» и неверии, но о знании и неведении. Поэтому те из нынешних католиков, кто продолжают одержимо настаивать на догматической исключительности своей веры, подобны тем, кто упорствуют в отстаивании неких физических и астрономических концепций, содержащихся в Ветхом Завете и полностью опровергнутых в наши дни» («Люди и руины», стр.139).

По крайней мере, исключительность фундаментализма последовательна, и реализуется, восставая против традиционных религиозных систем и подрывных тенденций протестантизма и марксизма. Но не таков случай сторонников «экуменизма»[15], которые поняли, что, даже оставаясь непреклонными перед индуизмом и исламом, они заключают соглашение с протестантами. Этому низшему экуменизму следует противопоставить экуменизм высший, анагогический универсализм, основанный одновременно на радикальном отказе от всех форм подрывной деятельности и на оценке общего для всех традиционных религий доктринального фона, от греческой мифологии до индуизма, проходя через «пустыню монотеизма».

Экуменизм учреждает современную форму «левого» христианства. Наиболее экстремистский его вариант — «социальное христианство»[16], которое, основываясь на буквальном толковании некоторых фрагментов Священного Писания (особенно, Нагорной Проповеди), превращает послание Иисуса в буквальный эгалитаризм[17]. Из — за того, что он обещал Царство Небесное всем «кротким» и «нищим духом», Иисус стал предшественником Маркса и коммунизма. Ослеплённые своими классовыми проблемами, сторонники «социального христианства» даже не догадывались о том, что «бедность» и «богатство», о которых говорилось в этих текстах, не должны быть поняты в своём материальном аспекте.

Некоторые правые, основываясь на подобной интерпретации, пришли к противоположному выводу. Поскольку христианство оценивает «нищих духом» как представителей «Новой Школы» (намёк на официального представителя культурного движения, известного во Франции как «новые правые»[18]), они, как правило, имеют тенденцию уподобляться глупцам, бунтующим против интеллекта. Так как христианство проповедует отречение и милосердие, необходимо отделять его от «воли к власти», этого «генетического шрама», что служит доказательством животного происхождения цивилизованного человека. Любопытная смесь свободомыслящего гуманизма, ницшеанского волюнтаризма и теории эволюции Дарвина, Новые Правые, рвутся к христианству во имя якобы концепции аристократического общества, которая, в конечном счёте, не более чем ещё одно идеологическое оправдание для хищной буржуазии. Одна из главных целей проводимой работы заключается в том, чтобы показать, что наряду со всеми остальными традиционными доктринами, христианство передаёт аристократизм духа, с одинаковой силой противостоя абсурдному эгалитаризму и всем формам прометеевского элитизма.

ГЛАВА I

ДРЕВНИЙ РИМ В СРЕДНИЕ ВЕКА. УПАДОК РОМАНСКОГО МИРА

Чтобы объяснить упадок романского мира и описать его связи с происхождением христианства, историки древнего мира разделились на два лагеря. Одни верили в естественную смерть римской цивилизации, другие придерживались мнения исторического убийства, совершённого христианством. Согласно знаменитой фразе Поля Валери о неизбежной гибели цивилизаций, в упадке Рима впервые показан результат международного ростовщичества и выражение исторического фатализма. Будучи далёкими от того, чтобы считать христианство разрушительной антиримской силой, первые видели в нём торжественное открытие, отправную точку нового цикла цивилизации. В отличие от них, вторые ставили христианство перед судом истории и обвиняли, среди прочего, в том, что оно «украло» у Запада «плоды древней цивилизации» (Ницше). Эта двойственность мнений отражена в хорошо известной фразе Андре Пиганьоля[19], в которой последнее ясно разделяется автором: «Римская цивилизация погибла не естественной смертью, она была убита».

Мнение об исторической вине христианства имело авторитетных защитников: от Эдварда Гиббона[20] до Луи Ружьера[21], опередивших антихриста Ницше и Ренана Э.Марка Аврелия. Наименее нетерпимым из всех был автор труда «Возникновение христианских учений». В своей фундаментальной работе Луи Ружьер попытался представить связи древнего мира и «изначального христианства» с точки зрения противопоставления, столь принудительного, сколь и несовместимого. Мы уже подчеркнули пределы его критики христианского явления и недочёты в изображении Запада в другом месте. Прежде чем вернуться к этой теме, мы предпочтём ненадолго остановиться на риске, который связан с использованием термина «изначальное христианство».

Прилагательное «изначальный» двусмысленно. Во — первых, согласно его этимологии, оно подразумевает хронологический приоритет. Только в этом случае можно говорить об «изначальном христианстве», чтобы описать его происхождение. «Изначальный», в действительности, синоним «истинного». Но это также означает, что под давлением эволюционного предрассудка, изначальное состояние стали расценивать как состояние неполноценности, с началом которого произошёл «прогресс», эволюция. С этой точки зрения, увы, наиболее распространённой, «изначальное христианство» является инфантильной стадией Католической Церкви, что была высшим состоянием, до которого оно эволюционировало. Таковым является чувство восторга, которое такой нео — язычник как Луи Повель испытывает по отношению к церковным учреждениям. Он возносит молитву о «возвышенном усилии подавить христианское безумие». Сам Жозеф де Местр, который известен своей антиэволюционистской позицией, приносит воду на мельницу Повеля, когда провозглашает: «Евангелие вне Церкви является ядом». Этот «взгляд на христианство как на яд» вошёл в лоно «антихристианской школы» новых правых.

На самом деле, хотя представление о внутренней "эволюции" возрождает доктрину, изначально ниспровергавшую "Церковный Порядок", христианство предъявляет доказательство некоего развития в самых разных направлениях и обновления различных тенденций, потенциально содержащихся в Евангелии. В тройственной схеме, которую Эвола противопоставляет знаменитому гегельянскому триадическому принципу «тезис — антитезис — синтез», изначальное христианство соответствует фазе спонтанности, где оно в полной мере выражает потенциал своей доктрины. Просветительская работа Отцов Церкви представляет фазу проявления. Относительно заключительной фазы господства: это средневековый христианский мир, одновременно кульминационный момент экзотерического призвания Церкви и евангелической эзотерической доктрины, принадлежащей рыцарским орденам и орденам воинов — аскетов.

Фактическая враждебность некоторых правых к истокам христианства, говорит не только о неверной интерпретации, но также о заблуждениях относительно древних языческих представлений. Когда их считают не более чем упадочным внешним аспектом — гуманистическим, рационалистическим, эстетическим и эпикурейским, — по отношению к доктрине, которая выделяет нищету человека — грешника, объявляет первенство веры и демонстрирует презрение к удовольствиям этого мира, можно испытывать только неприязнь. Луи Ружьер, к примеру, рассматривает греко — латинский мир сквозь искажённую призму своего современного менталитета. Ружьер восхваляет Цельса[22] как предшественника свободного познания. Автор «Правдивого Слова» нужен ему для оправдания своих собственных эмпирических и позитивистских теорий. Если христианство разрушило прекрасное здание римского язычества, то в первую очередь, как эгалитарная философия, породившая «социальную революцию» и вдохновившая «реванш бедняков». Благодаря столь значительной деформации изначального христианства, существует марксизм, который неожиданно возник перед поколением новых правых. Благодаря элитизму древних городов, существует нынешняя капиталистическая буржуазия, которую он защищает. Ницшеанская «воля к власти» вводится в специфику западной души для оправдания перед мировой общественностью личных выгод рождения и предначертания.

Критика христианства Эволы редко свободна от общественных предрассудков. Однако давайте рассмотрим фрагменты, где он видит в христианской религии «отчаянный и трагический путь к спасению», «форму духовного отчаяния, где личности Мессии было суждено становиться козлом отпущения»[23]. Некоторых фрагментов этого типа достаточно для того, чтобы сравнить Эволу с Ницше и Шпенглером и увидеть различие между хищническим аристократизмом обоих немецких философов. Но «эволианская» критика христианства в меньшей степени разделяет точку зрения wille zur macht[24], нежели точку зрения подлинной языческой духовности, согласно Традиции.

Язычество и христианство виделись Эволе как два косвенных проявления традиционной духовности. И если Эвола отдаёт предпочтение языческой духовности, — в особенности, римской, — то, прежде всего, как он пишет в «Пути киновари», в виду сходства темперамента. Но это никогда не мешало ему свидетельствовать о христианстве с интеллектуальной честностью, свободной от псевдо — интеллектуальной диатрибы Новых Правых. Таким образом, в проблеме римского упадка, положение Эволы бесконечно более оправдано, чем положение Ружьера или Повеля. Эволе недостаточно каких — либо односторонних объяснений. Упадок Римского Духа — одновременно результат разлагающего действия христианства и продукт внутреннего ростовщичества Римской Империи. Жорж Сорель также полагал его «Руины» оправданием древности: «новая религия», «разделившая структуру древнего мира, разорвавшая связи, которые существовали между духовной и общественной жизнью» и «всюду посеявшая ростки квиетизма, отчаяния и смерти», «не дала новой мудрости старому устройству» римского общества.

Эвола признаёт, что христианство развивалось на фоне упадка Римской Империи, на «фоне, который становился всё более трагичным, кровавым и беспощадным, в соответствии с его наступлением на павшую империю». Его разлагающему влиянию способствовал спад имперской функции, которая представляла тогда не более чем «тень себя самой» из — за работы «абсолютистской централизации и уравнивания», посредством которых цезари постепенно навязали римской ойкумене «бюрократическо — административную структуру без души». Христианство было воздвигнуто на руинах Римской Традиции. Его приход «стал возможным благодаря тому, что жизненные шансы римского героического цикла были исчерпаны, этого бы не произошло, если бы Дух Рима и его народа не был унижен (о чём свидетельствует провал попытки реставратора Императора Юлиана), если бы древние традиции не были забыты, и если бы в самый разгар этнического хаоса и космополитического распада имперский символ не был разрушен и сведён к простому выживанию в условиях глубокого беспорядка и разрушений».

Суждения Эволы, упомянутые выше, — это несколько аргументов ad verecundiam[25] в пользу двустороннего объяснения римского упадка. Эти аргументы имеют гораздо больше значения, поскольку, в виду духовной близости, Эвола приходит к очевидной оценке конца римского мира и, как следствие, к убеждению в разрушительной роли истоков христианства. Эвола также отмечает внутреннюю причину Римского упадка: истощение его героической воинской традиции. Распад Римской Империи зависел не только от бюрократической гипертрофии и материальной нищеты, в которой пребывали широкие слои населения. Если Жак Бенуа — Мешен[26] вспоминает, не без оснований, в своей самой прекрасной книге об Императоре Юлиане — «Гелиоса — Рею, побеждённого страданием», мы не можем объяснить падение Древнего Рима сугубо социальными мотивами. Представитель более сентиментального пути к божественному — христианство — направилось к победе на сумеречном фоне римской духовности, где героический идеал «безличной силы» остался лишь воспоминанием, и ослабевал в течение продолжительного времени собственного метафизического напряжения истоков язычества. Призыв к сентиментальности — главный упрёк, который Эвола предъявляет христианству в «Восстании против современного мира». Хотя в этой книге есть множество признаков субъективной честности, в целом она отмечена антихристианским характером в манере «Языческого Империализма», работы, ещё не переведённой на французский язык, текста молодого Эволы с ярко выраженным ницшеанским акцентом. Лишь намного позже, в таких зрелых работах, как «Лики и маски современного спиритуализма» или «Люди и руины», Эвола рассматривает изначальное христианство и его различные исторические события со всем необходимым спокойствием и в подлинной традиционалистской экзегезе.

Тома Кутюр. Римляне времен упадка. 1847 г.

АНТИХРИСТИАНСТВО ЮЛИУСА ЭВОЛЫ

Эвола увеличивает конфликт истоков христианства и древнего романского мира до более широкого, более общего антагонизма между «беспорядочными азиатскими культами» и «чисто олимпийским божественным идеалом», свободным от страсти, отстранённым от теллурического — материнского элемента. Прилагательное «азиатский» не должно пониматься здесь в широком смысле. Им, прежде всего, обозначено всё то, что относится к странам Восточного Средиземноморья. Эвола не заостряет внимание на противопоставлении Восток — Запад. Скорее, он подчёркивает контраст между «Светом Севера», связанным с индоевропейскими религиями и «Светом Юга», что связан с христианством, и к которому имеют отношение «все типы мистико — пантеистических божеств», «являющихся символами Матери».

Описывая духовность, присущую «Свету Юга», Эвола настаивает на её беспорядочном характере, принимаемом за мифическую атмосферу по причине того, что в первую очередь она находит эхо в аффективной, эмоциональной и иррациональной части существа. Божественным становится «объект смутного вдохновения и душевного восторга». «Иррациональная часть существа используется в качестве рычага и, вместо возвышения героического пути и посвящения в мудрость, в качестве фундаментального средства утверждается вера, импульс обеспокоенной души, беспорядочно направленной к сверхчувственному». Религия, происходящая из «Света Юга», христианство, ввело бы в западном мире галогенную духовность, основанную на аффектах, которая была бы противопоставлена интеллектуальному, типично индоевропейскому пути, подходу к трансцендентному.

На самом деле, интеллектуальные и аффективные пути не являются действительными критериями возникновения типологии религий и традиций. Все традиции предполагают одновременно два пути перехода к сверхчеловеку. Каждый из этих путей соответствует в доктринальной плоскости — эзотерической доктрине и экзотеризму, а в экзистенциальной — инициации и вере. Эзотерическая доктрина и инициация предназначены для избранных «людей знания», в высшем смысле этого термина, экзотеризм и вера — для массы тех, чья внутренняя жизнь, прежде всего, заключается в чувствах, а также для тех, кто видит в религии (от латинского глагола religare, означающего «связывать», «соединять») связующее звено между человеческим и божественным, фактор общественных отношений, нечто связывающее людей друг с другом. Эзотерическая доктрина и инициация — две составляющие любой метафизической доктрины в соответствующих плоскостях знания и внутренней реализации. Относительно экзотеризма и веры, утверждается, что они, строго говоря, составляют внешний (теоретический и экзистенциальный) аспект религии. Каждая традиция одновременно обладает метафизической и религиозной формой.

Если христианство, прежде всего, имеет экзотерическую форму — религиозную и привилегированную за счёт интеллекта, очевидно, оно пребывает в надежде на то, что ему удастся приспособиться к условиям «тёмного века», когда большинство людей более не реагируют на эмоциональные соблазны, и где в перспективе «конца света» и циклического возрождения следует обеспечить максимальную надежду на искупление. Уточним, что здесь не может быть никакого подозрения в эгалитаризме, так как из — за множества призванных уже не появятся «лишь немногие избранные». Впрочем, как мы подробно увидим в следующей главе, вопреки тому, что думает Эвола, существует специфически христианское посвящение и эзотерическая доктрина, обращённые к некоторым избранным индивидам, сохранившим в сердце «железного века» высшее предназначение разума и возможность достигать высшего мира только дорогой ума, за пределами всех биологических и эмоциональных обусловленностей. Юлиус Эвола допустил ошибку, написав, что «всемирное христианство стало привилегированным и экзальтированным путём, истиной и позицией, подобающей человеку низшего типа или тем низшим слоям общества, для которых и были созданы экзотерические формы Традиции». Такие ошибки не могут объясняться только смешением, часто возникающим у Эволы, сущности христианской традиции со случайными изменениями, которые одновременно привели к состоянию крайнего упадка Кали — юги и желанию подготовить приход нового человечества.

Это смешение, как правило, основывается на эволианской убеждённости в христианском дуализме. В последнем Эвола видит «знамение времени», антитрадиционный фермент, разрыв с доктриной двух природ. Ему не удаётся увидеть больше, чем эпизодическое «прагматическое обоснование», которое могло быть «жёсткой христианской оппозицией сверхъестественного порядка естественному» в связи «с особым, историческим и экзистенциальным положением данного человеческого типа». Обычно это формулируется как: «Царство моё не от мира сего» и, в сфере сугубо политической: «Кесарю — кесарево, Богу — богово». Последняя фраза ставит проблему отношения между духовной властью и светской властью. Мы вернёмся к этому в разделе, посвящённом гибеллизму, несколько позже. Но давайте теперь установим, что несправедливо возлагать на христианство ответственность за разрыв с традиционным идеалом политической власти по божественному праву. "Omnis potestas Deo" ("Всякая власть исходит от Бога"): эта известная формула апостола Павла содержит зародыш гибеллинской концепции, согласно которой обладатель светской власти наделён правом духовного авторитета, как представитель Бога на земле. Этой концепции различающей два могущества, по — прежнему подтверждая их общий сверхъестественный источник, в средние века была противопоставлена гвельфская концепция, которая, учитывая евангельское противопоставление Бога и Кесаря, в совершенном согласии с августинианским дуализмом, жёстко их разделяла.

Разница между двумя элементами означает, что даже за ложными различиями признаётся общее происхождение и допускается их участие в том же порядке реальности. С другой стороны, разделение двух элементов постулирует констатацию их разнородности. Традиционный дуализм — дуализм различия. Это доктрина двух природ и различий между метафизической природой и физической, что является не более чем её эманацией и отражением: «Боги — бессмертные люди, люди — смертные боги». Эта классическая максима выражает преемственность, которая связывает материальный, ограниченный и преходящий мир с духовным, — миром под знаком вечности. Но параллельно с прогрессивным отдыхом от напряжения метафизических истоков, появляется идея, состоящая в том, что материальный мир представляет собой единственную реальность. Традиционный дуализм, подразумевающий первенство духовного, сменяет материалистический монизм, свойственный современному взгляду на мир, где духовность больше не упоминается как «суперструктура» биологических или экономических событий. В перспективе того, чтобы сохранить пламя традиционной духовности в эпоху упадка, где властвует материалистический монизм, христианство заменило высший различительный дуализм дуализмом сепаративным, что было бы абсурдно считать антитрадиционным, поскольку таковым является лишь материалистический монизм. Традиционный взгляд на мир существует с момента, как был признан иной порядок реальности, отличный от материального мира. Христианское подтверждение разрыва между материей и духом состояло в том, что оно сумело вызвать на римском упадочническом Западе исцеляющий шок, спасительную реакцию в смысле сакрального, которое в средние века станет проявляться в аспектах повседневной жизни.

УПАДОК ИСТОРИИ

Существует художественный или литературный процесс, посредством которого художник или писатель воспроизводит, в ограниченном масштабе, совокупность своей работы внутри себя самого. Наиболее известный пример — полотно Ван Эйка «Чета Арнольфини», где присутствующее зеркало отражает саму картину несколько раз во всё меньшем масштабе. Многие писатели, романисты и драматурги пробовали применять эту технику в литературе: среди прочих мы приведём в пример Дидро, Новалиса, Пиранделло, Гельдерода, Жида и Моравиа. Возможно, более известным литературным примером будет роман «Генрих фон Офтердинген» Новалиса, где герой находит книгу, которая является лишь историей его собственного приключения.

Ян ван Эйк Портрет четы Арнольфини, 1434

Зеркало. Фрагмент

Имеется совершенная аналогия между этим процессом и историческим становлением, до той степени, в которой мы можем говорить об этой технике, применительно к истории. Действительно, глобальное развитие Манвантары (или цикла в широком смысле) отражается в форме, уменьшенной внутри каждого цикла цивилизации (или цикла в религиозном смысле). Так, по аналогии с общим историческим циклом современного человечества, индивидуальный исторический цикл западной цивилизации включает четыре этапа, которые точно соответствуют четырём векам: золотому, серебряному, бронзовому и железному.

Эвола и Генон солидарны в том, что начало упадка Запада следует искать в эпохе, где в соответствующих областях знаний и действий появляются эмпирико — аналитический метод и героизм, основанный на «воле к власти». Это эпоха гуманизма, в которую Запад порвал с традиционными знаниями и действиями, с идеалом мудрости, обоснованной синтетической интуицией, и с «волей к воле», характерными для героизма, основанного на духовности. Современные историки назвали эту эпоху «Ренессансом», поскольку полагали, что после нескольких столетий «тёмного средневековья», был возрождён древний взгляд на мир. В действительности он не привёл к восстановлению греко — римского welstanchaung[27], разве что в его упадочническом внешнем аспекте, весьма отдалённом от изначальной духовности, характеристики психической атмосферы, свойственной бронзовому веку, особенно в том, что касается прометеевского героизма.

В историческом развитии Запада железному веку, очевидно, соответствует нынешний период, в который торжествует эгалитаризм и материализм. Уже было сказано (и будет повторяться множество раз на протяжении всего нашего исследования) о новых правых, «Новой школе правых». Она была создана для борьбы с марксизмом, эгалитаристской и материалистической доктриной, интеллектуальной стратегией, сопоставимой с той, которую использовали гуманисты эпохи Возрождения против католического средневековья. Марксизм понимается как новый обскурантизм, против которого боролась «новая школа правых» ради восстановления истины. Но «истина» новых правых — это позитивистский гуманизм и прометеизм упадочнической древности и «ренессанса», «мировоззрение», в конечном итоге неспособное восстановить метафизическую напряжённость истоков, философия, которая из — за своих собственных недостатков и своего характера становится подрывной, антитрадиционной силой. Во всём это есть принцип «гетерогенности», теоретически сформулированный Ясперсом. Результат действия отличается (греч. heteros) от его намерения. В случае «новых правых» результат даже противоположен намерению, так как изначальная воля разрушает результаты и, в конце концов, укрепляет силы подрывной деятельности. Мы можем говорить об антиогенезе результатов (греч. antios — противоположный). Если мы говорим о направлении, которое приписывает правым Эвола, то «новые правые» не могут даже провозгласить подобное. Настоящие Правые имеют метафизические отношения («мобилизирующую силу мифа», как мог бы сказать Сорель) с изначальной духовностью и историческим отчётным периодом, в рамках западной цивилизации, воспроизводящим как можно более точную духовную атмосферу Золотого века. Для Эволы это архаический романский мир, для Генона — христианские средние века. За пределами этого расхождения, оба учителя интегрального традиционализма и истинных правых, по существу, выступают против гуманизма псевдо — правых, который из — за отсутствия радикализма, способствует, в конечном итоге, разрушительному антитрадиционному действию.

Разногласие между Эволой и Геноном относительно исторических сведений о подлинном европейском традиционализме, естественно, объясняется, по большей части, их разным подходом к христианской традиции. Для Эволы Золотой век Запада неоспоримо заключался в романском мире, даже если время от времени он и признаёт восстановительную роль христианства в духовном плане, и даже если он восхищается средними веками, он всё равно считает их не более чем неполным восстановлением, зависимым от присутствия христианской духовности, и настаивает на том, что её следует воспринимать как разрыв внутри самого мира Традиции. Одна из основных глав «Восстания против современного мира», в которой так много говорится о христианстве, не носит ли название «Разрыв Западной Традиции»?

РАЗРЫВ ИЛИ НЕПРЕРЫВНОСТЬ ЗАПАДНОЙ ТРАДИЦИИ

Рене Генон, напротив, считает, что между римской и христианской традициями, за пределами различий их проявления, имеется глубокая непрерывность. Он приводит разные доказательства, начиная с существования общего духовного центра, города Рима, выбор которого не был простым географическим совпадением. Он уточняет, что «Папство изначально, уже в силу того, что Рим был столицей западного мира, обречено было быть «римским». Он также подчёркивает передачу некоторых символов — например, ключей и барок, эмблем, присуждённых святому Петру, происходящих от Януса, — явление, которое светские историки принимают за дань католицизма Древнему Риму, в то время как они служат доказательством «этой традиционной регулярности, без которой никакая доктрина не могла быть действительной, и что она постепенно восходит к великой изначальной традиции». Отметим также, следуя Генону, восстановление благодаря папству титула pontifex maximus (лат. Верховный Понтифик), который был в Древнем Риме атрибутом Императора. Латинский термин «pontifex» буквально означает «строитель мостов». В соответствии с законами светской и духовной власти, римский Император, а затем «Император Священной Римской Империи германской нации» и христианский Папа наделены функцией возведения моста между людьми и Богом, установления связи между нижним миром и сверхмиром. Согласно этой идее, северное изречение гласит: «Кто является вождём, тот будет нам мостом».

Историческая преемственность Древнего Рима и христианского Рима, кроме того, процветала благодаря духовным преобразованиям. Рене Генон формален по этому поводу: «Греко — латинская цивилизация должна была завершиться, и ситуации суждено было быть «исправленной» посредством других, внешних по отношению к греко — латинскому миру средств и в совершенно иной форме. Это преобразование осуществило Христианство. После бурного периода варварских вторжений, которых оказалось достаточно для того, чтобы завершить разрушение старого порядка, на несколько столетий возрождается нормальный строй. Ему соответствует период Средних веков, о которых наши современники, не способные осмыслить всю полноту интеллектуальности и духовности той эпохи, имеют настолько неверное представление, что полагают их более чуждыми и далекими от нас, чем классическая античность». Для Генона не было никаких сомнений в том, что средневековый христианский мир являлся Золотым веком западной цивилизации и, следовательно, был исторической передачей европейского интегрального традиционализма, «мобилизующей силы мифа» подлинных правых, члены которых стремились к тому, чтобы снова встретить, через генонианскую мысль, традиционные принципы политики. Относительно романского мира, провалившего, в конце концов, свою миссию, можно сказать, что он оставил после себя прекрасный традиционный архетип изначально солнечной духовности, воинский дух и имперский символ. Фактор связи между римским человеком и сверхмиром — римская религия — выродился в обыкновенный социальный фундамент, в обескровленный формализм, подчинённый императиву общественных отношений, в суррогат государственной религии. Способ подхода к трансцендентному, воинское действие, деградировало до воли к власти и жажды материальных завоеваний. Параллельно произошёл переход от «вертикальной религии», объединявшей людей друг с другом с единственной целью поддержания общественного порядка. Древний героический идеал mors triumphalis[28] уступает место постыдным занятиям magnum latrocinium[29], декадентским идеям и, следовательно, современным войнам, где они становятся мотивом для грабежей, безнаказанных убийств и разнообразных проявлений бандитизма. В конце концов, имперская функция теряет «папский» смысл (в изначальном понимании этого термина), в то же время исчезают последние личности, имевшие право её воплотить, и во главе Империи возникают невыразительные люди, конкурирующие друг с другом в своей посредственности и низости: Нерон, Гальба, Вителлий и прочие, чьи портреты оставил нам Светоний.

Если резюмировать процесс, в течение которого Запад пал в бездну, мы получим после векового средневекового возрождения (Золотого века), упадок, неотъемлемый от прометеевского гуманизма (Бронзовый век) и тотальное стремление к материалистическому и эгалитарному хаосу (Железный век). Однако сомнительно, чтобы Запад пришёл без каких — либо переходов от эпохи высокой духовности (нооцентрическое мышление, сосредоточенное на духе) к эпохе виталистической восторженности (биоцентрическое мышление, ориентируемое на «жизнь» и гипостаз физической природы). Развитие западной цивилизации не проходило через промежуточную фазу, духовная атмосфера которой была бы аналогична атмосфере Серебряного века, фазу, которая, даже без воспроизведения духовного совершенства истоков, всё равно была выше сумеречных эпох человечества, и являлась не больше, не меньше, помехой на пути виталистической инволюции и надёжным бастионом против подрывной деятельности.

В действительности, средневековое христианство имело одновременно собственную традицию в золотом веке и духовность, характерную для серебряного века. В нём сосуществовали два духовных потока, один из которых был связан посредством христианской эзотерической доктрины с изначальной Традицией, а другой, под формой экзотеризма, приспособлен к условиям конца цикла.

Для духовности Золотого века характерен синтез двух способов подхода к трансцендентному: гностический способ (который индуистская традиция называет «путём брахмана»), основанный на идеале знания, и героический способ («путь кшатрия»), основанный на идеале действия. Таким является одно из многочисленных проявлений Изначального Единства. Двум путям подхода к трансцендентному соответствуют два высших человеческих типа жреца и воина, истинная «раса духа» (Эвола), и то, что духовно отделяет их от обычных людей, сопоставимо с соматическими различиями (например, цвета кожи), подчёркнутыми современным расизмом с биологическо — материалистическим основанием. Пытаясь выразить реальность двух этих человеческих типов на современном языке, Раймонд Абеллио[30] даёт искаженное толкование второго. «Человек знания» благодаря этому приобретает собственную виталистическую перспективу, в соответствии с понятием бронзового века в смысле духовного героизма, — концепции, где действие, согласно изначальному единству Золотого века, находится в постоянном симбиозе со знанием и вырождается в иррациональную, индивидуалистическую и беззаботную «волю к жизни».

Инволюция начинается с разрыва изначального синтеза. С того момента, отдельные знания и действия деградируют у каждой из сторон. Гностический способ открытия сверхмира заменяет более сентиментальный путь подхода к божественному, способ, который, в первую очередь, обращается к эмоциям и вере. Климент Александрийский справедливо отличает пистиков (тех, кто верят в Бога) от гностиков (тех, кто знают, что Бог существует). Что касается героического пути, то он вырождается в «волю к власти». В течение некоторого времени преданность духовности остаётся доминирующей. Этот период, который соответствует Серебряному веку, мы можем назвать религиозным веком, в то время как Золотой век, прежде всего, был метафизической эпохой. Позже происходит «восстание кшатриев», коим отмечено начало Бронзового века, открывшего биоцентрическую эру, для которой характерно гораздо большее насилие; в это же время более эмансипированным становится любой масштаб трансцендентного и понимание его значимости снижается.

ДВА ТЕЧЕНИЯ СРЕДНЕВЕКОВОЙ ЭПОХИ

В средние века происходит пересечение двух параллельных духовных течений: одно из них — традиционное, в изначальном смысле этого термина, а именно, связанное с изначальной Традицией и духовностью, характерными для Золотого века, и второе — более специфическое, католическое, берущее начало в духовности, присущей Серебряному веку. Генон и Эвола оба признают сосуществование двух этих больших средневековых течений, но расходятся в том, что касается их связи. Эвола считает, что они противостоят друг другу. Генон полагает, что они поддерживают связь, не противостоя, а дополняя друг друга.

Генон видит в лице Святого Бернарда[31] самое известное подтверждение средневекового выживания истоков духовности, упомянутых в его гностическом методе. Ссылаясь на великую фигуру аббата Клерво, он пишет: «То, чего философы стремятся достичь кружными путями и словно на ощупь, он достигал непосредственно, при помощи интеллектуальной интуиции, без которой невозможна никакая интеллектуальная метафизика и вне которой можно уловить лишь тень правды». Как средство познания, «интеллектуальная интуиция»[32] превосходит не только современную эмпирическую мысль, — «философию» (в самом глубоком значении этого слова), которой Генон намечает здесь пределы, — но и мистический экстаз. Последний означает состояние религиозной духовности, в то время как intuitio intelectualis служит доказательством метафизической духовности. Метафизический путь познания подразумевает, в соответствующих плоскостях доктрины и экзистенциального осуществления, эзотерическое учение и инициацию. Это было не только наследием отдельных индивидов. Оно также культивировалось в симбиозе с героическим путем действия в лоне больших рыцарских орденов и общин воинов — аскетов, которые были самым прекрасным цветением средневековой культуры, и в духовном родстве которых с эпохой католицизма, у Генона не было никаких сомнений. «В средние века существовали организации, характер которых был инициатическим, а не религиозным, но основанием их являлся католицизм».

Взаимодополняемый характер отношений, союз традиционного и средневекового католического течений, воспринимается лишь при условии признания их общего истока в «изначальном христианстве» и рассмотрении его двойного аспекта вечной эзотерической доктрины и экзотерической информации, приспособленной как к современному менталитету, так и к историческим обстоятельствам. Это долгое время ускользало от Эволы, когда автор «Восстания против современного мира» отрицал существование специфически христианской эзотерической доктрины и путал, по вине достойной сожаления интеллектуальной метонимии, часть христианства с традицией в целом, вместе с её социальной и исторической адаптацией. Параллельно с категорическим отрицанием всей христианской эзотерики, Эвола гипостатирует[33] экзотерической части христианства сущность самой христианской доктрины. В сложившихся условиях считалось нормальным, чтобы традиционное течение средних веков было принято Эволой как что — то внешнее в христианстве, происходящее из другого источника, и неспособного поддерживать с католическим течением ничего большего, чем противостояние.

К примеру, анализ рыцарства позволил Эволе «установить, в какой степени фундаментальные вопросы евангельского христианства были преодолены, и в какой мере сопротивлявшаяся Церковь проявляла терпимость к союзу принципов, ценностей и обычаев, что были практически несовместимыми с истоками её духовности». В рыцарстве Юлиус Эвола видел попытку «традиционной реконструкции в самом возвышенном смысле, подразумевая негласное превосходство или явное преодоление религиозной христианской духовности», работу по восстановлению героической духовности индоевропейского мира, (разрыв с которым был вызван «изначальным» христианством), возникшей из «Света Севера». Мы приведём здесь ещё один фрагмент, который, быть может, будет показательным: «Выбирая в качестве идеала героя вместо святого, победителя вместо мученика; вкладывая всю ценность в верность и честь, а не в милосердие и смирение; считая леность, безразличие и стыд большими пороками, чем грех; не испытывая никакого почтения к тому закону, который гласит, что следует не противиться злу, но отвечать на него добром; требуя, скорее, наказания зла и воздания злом за зло; изгоняя из своих рядов всякого, кто буквально исполнял христианскую заповедь «Не убий»; принимая как принцип не любовь к врагу, а борьбу с ним и стремление к победе… Таким образом, рыцарство, почти без изменений, утверждало арийскую нордическую этику в этом мире, который лишь номинально оставался христианским».

В «Ликах и масках современного спиритуализма» Эвола меняет своё отношение к христианской эзотерической доктрине, допуская вероятность символического толкования Евангелий. В «Восстании против современного мира» он не признаёт традиционных элементов в католицизме. Но и здесь они всё ещё оставались присущими классическому романскому миру и, вне зависимости от их положительного влияния, никогда не допускали прекращения регрессивных тенденций католицизма, содержащихся в зародыше в «изначальном христианстве». Истоки христианства, с этой позиции, рассматривались как «имеющие ценность». Эвола значительно изменил свои взгляды. Конечно, оставалось некое неприятие внешнего аспекта, который превращал христианство в «трагическое учение о спасении», обращённое, в первую очередь, к «человеческому типу, находящемуся на отчаянном пути к божественному». С другой стороны, некий внешний аспект католическо — христианской морали (смирение, милосердие) признаются превосходящими индивидуалистическую надменность, характерную для современного западного менталитета, и та же вера — этот «неясный и беспорядочный импульс», безоговорочно осуждённый в другое время — приобретает (как одна из форм восприятия трансцендентного) несомненное значение для «создания философии и светской культуры».

Эвола пересекается с Геноном в определении причин постсредневекового упадка христианского мира. Внешней причиной стало разлагающее действие протестантизма. Рене Генон осуждает реформированную религию, как начальный принцип «вольного исследования», вариант индивидуалистической экзегетической гордости, гуманистический интеллектуальный аспект «воли к власти». Эвола видит пример подрывной силы, торжествующей благодаря применению одного из наиболее эффективных психологических оружий «скрытой войны»: «использование индивидуальных слабостей вызванных обстоятельствами злоупотребления с намерением пренебречь доктриной; технология, состоящая в том, чтобы вызвать путаницу между сущностью и исполнением функций; обман, направленный на то, чтобы миновать кризис в системе посредством другого кризиса».

Что касается внутренней причины упадка христианства, ей стало постепенное «затемнение» его эзотерического сознания. Если это объясняет нежелание Генона, когда он, исследуя возможности традиционного возрождения Запада, задаётся вопросом о присутствии в лоне католической Церкви элементов, что одновременно заключают в себе смысл и верны своей традиции, то для Эволы только те личности, которые чётко осознают эзотерические аспекты христианства и твёрдо решают преодолеть «ограничения веры, преданности и всего, что характерно для обычного религиозного сознания», способны положить начало восстановлению христианской традиции, духовной революции на Западе. Только они в состоянии одержать победу истинной духовности в борьбе как против сильного влияния материализма, так и против стремительного потока «второй религиозности»[34] (Освальд Шпенглер), низшего спиритуализма, паразитирующего в наши дни на руинах Традиции.

ГЛАВА II

АСПЕКТЫ ЭЗОТЕРИЧЕСКОЙ ДОКТРИНЫ ХРИСТИАНСТВА

Непременным условием реставрации христианства является новое открытие его эзотерической доктрины и, в более широком смысле, всего, что за пределами его обычной религиозной формы имеет общий корень со всеми традициями. Основной причиной упадка христианства стала утрата сознания, — даже у его теоретически более квалифицированных хранителей, т. е. духовенства, — соответствующего изначальной Традиции. Эта потеря традиционного сознания, как правило, порождает путаницу между сущностью христианства и его адаптацией к случайным историческим обстоятельствам. Вышеупомянутая hypostasis (греч. «сущность») в истории религии превозносится как точка прохождения «абсолютного обновления», в то время как в действительности, это «обновление» довольно относительно и находится в тесной связи с условиями завершения цикла и, для глубокого понимания христианства, значения всех его элементов, неразрывно связанных с изначальной Традицией, не обладает никакой важностью.

Эвола прав, когда он пишет: «обновление» не должно пониматься лишь в плане частной адаптации доктрины, адаптации, которая является новой не более чем по отношению к экзистенциальным и историческим условиям; для благоразумного утверждения основного положения католицизма, нужно занять противоположную позицию: вместо того, чтобы настаивать на «обновлении» доктрины, как если бы это было неким преимуществом, необходимо подчёркивать её Древность и Непрерывность, показывая, насколько это возможно, всеохватность её глубинной сущности в высшей форме просвещения и символов, что являются действительно «католическими» (иными словами, универсальными)».

Как эхо этого фрагмента, мы воспроизводим в полном объёме страницу из книги Генона, которая заслуживает подробного комментария:

«Религиозная адаптация как факт совершенно другой традиционной формы являет собой, однако, проявление истинного духовного владычества, в наиболее совершенном смысле этого слова; и это владычество, проявляющееся внешне как религиозное, может быть одновременно совершенно иной вещью внутри себя, потому как где — то в глубине оно не утратило связь с Брахманами, под которыми в данной ситуации мы подразумеваем интеллектуальную элиту, что сохранила понимание своего нахождения за пределами любых частных форм, иными словами, осознание глубинной сущности Традиции. Для этой элиты форма способна играть лишь роль «опоры», но с другой стороны, она также является средством вовлечения в Традицию тех, кто не имеют доступа к чистой интеллектуальности; безусловно, эти люди не воспринимают ничего кроме формы, их собственные индивидуальные возможности не позволяют им двигаться дальше, вследствие чего духовное владычество проявляет себя перед ними в той форме, которая соответствует их природе, таким образом, чтобы их образование, являющееся внешним, всегда вдохновлялось смыслом высшей доктрины. Однако если адаптация неизбежно реализуется, может произойти то, что люди, сохранившие эту традиционную форму, в итоге сами замкнутся в ней, утратив подлинное знание того, что пребывает за её пределами».

Эти линии включают всю проблематику упадка христианства. «Истинное духовное могущество» исчезло в лоне Церкви, описывающей себя как «католическую», но не имеющей никакой реальной «интеллектуальной элиты» способной одновременно адаптировать доктрину к обстоятельствам и сохранить её универсальное значение. Многочисленные представители христианской традиции, которые были «заключены» в пределах «религиозной адаптации», утратили глубинную сущность христианства (что также являлась сущностью других традиций) и любой контакт с изначальной Традицией даже теоретически, вплоть до утверждения «сектантской и догматической исключительности», посему можно говорить о том, что Эвола был прав в своих критических замечаниях. Изначальная Традиция абсолютно несовместима с идеалом «католичества», понимаемого в его этимологическом значении. Для упомянутых представителей христианство является не «традицией среди других традиций», но «Откровением в рамках традиции». Эта исключительность, полная новых притязаний — не меньшее зло, чем пренебрежение по отношению к другим традициям, объёдинённым под уничижительным ярлыком «язычников», добавляя категорический отказ от общего противостояния Подрывной деятельности. Таким является современный случай фундаментализма, который, даже находясь на значительном расстоянии от истинного экуменизма — экуменизма высшего, того, что вытекает из общей сущности всех доктрин, относящихся к изначальной Традиции, — также не является эффективной преградой против подрывной деятельности, в той степени, в какой его экзотерическо — общественная интерпретация христианства становится аристократическим и авторитарным посланием, а именно, некой традиционной формой.

Ранее упомянутая исключительность превращается в катастрофическую, когда, применяя силу по отношению к другим традиционным религиям, она сопровождается неприемлемой терпимостью к таким анти — традиционным учениям, как протестантизм или марксизм. Это приводит к падению в низший экуменизм, псевдо — универсализм гибридного характера, внедряющий в Традицию подрывные элементы, которые лишают её не только эзотерического измерения, но и существенно изменяют её экзотерическо — социальное устройство. Таково нынешнее «левое» христианство, которое, не удовлетворившись отрицанием какого — либо участия христианской традиции в Традиции Изначальной, как и «правый» фундаментализм, осуществляет свою деятельность посредством смешения анахронизма и буквализма, эгалитарной экзегезы Писания. Ассимиляция христианства с марксизмом буквально постулирует протестантский принцип «вольного исследования» священных текстов. Таким образом, «левое» христианство представляет собой идеальный синтез двух звеньев цепи, что разрушает здание традиционного христианства. По отношению к традиционному и подлинно «католическому» христианству, это намного хуже, чем фундаментализм, который, не смотря ни на что, в виду своей аристократической и авторитарной интерпретации, остаётся, хотя и частично, в контакте с Традицией. Реставрация традиционного христианства по — прежнему возможна на основе фундаментализма, в то время как «левое» христианство соответствует современной необратимой субверсии, и в силу самого этого факта, обязано вступить в борьбу.

Как пример представителя христианской традиции, который оказался ограниченным экзотерическим воззрением, мы назовём кардинала Даниэлу[35], его случай более показателен, поскольку он является одним из лучших современных богословов. Его «оговорки» относительно Рене Генона и интегрального традиционализма позволяют представить ту бездну непонимания, что разверзлась между младшим духовенством и «старшими священнослужителями». «Христианство одухотворено не каким — то метафизическим пониманием постоянных измерений человека», — утверждает кардинал Даниэлу. «Оно происходит от вмешательства Бога в историю». «Непосредственное превосходство» христианства над другими религиями «заключается в самом воплощении Слова», в особенном Человеке, Иисусе Христе, Спасителе всего Человечества. Поэтому «библейские религии» и, в частности, христианство, являются не формами изначальной Традиции, а рождением чего — то нового». Давайте ещё раз повторим, что мы говорили об относительном обновлении. Христианство стремилось к утверждению религии воплощённого Слова в той степени, в какой исторические условия, свойственные начальной стадии Кали — Юги, нуждались в эффекте, оказанном на как можно большее количество людей, посредством события, что могло вызвать невероятное потрясение, — в первоначальном смысле этого термина, — дабы окончательно и бесповоротно предоставить человеческому роду путь освобождения, который лежал через искупление. В «таинстве Воплощения», таким образом, появляются три измерения экзотерической релятивизации: историческое, социальное и экзистенциальное. Вне зависимости от способов своей работы, эта релятивизация не оказала никакого влияния на высший смысл доктрины, её эзотерический смысл, неотделимый от изначальной Традиции. Среди этих способов, как было отмечено выше, можно назвать след, оставленный христианством в традиционной концепции двух природ, замену традиционного дуализма различия — сепаративным дуализмом, приспособленным к условиям железного века, где господствует преимущественно монистический материалистический менталитет. Упадочническому человечеству, смирившемуся с искушением материалистического монизма, следует вначале предложить существование иного мира за пределами материального, даже если кажется, что вновь провозглашённый дуализм на первом этапе противопоставляет два абсолютно разных мира, чтобы впоследствии представить высший дуализм, в согласии с которым материальный мир должен будет восприниматься как эманация и отражение духовного мира, его несовершенный и преходящий образ. В более общем плане, релятивизация экзотерической доктрины заключается в её религиозном выражении. Генон настаивает: религиозным является лишь один внешний аспект сакрального, другой является метафизическим. В этом ключевое различие между «спасением», религиозным способом приближения к божественному, пути, что воодушевлён христианством и предназначен для «человека сломанного типа» (Эвола), утратившего смысл истинной интеллектуальности, и «освобождением», метафизическим идеалом «достижения высшего и необусловленного состояния», когда все ограничения, присущие материалистической части существа, были преодолены.

ХРИСТИАНСТВО: ОБНОВЛЕНИЕ И НЕПРЕРЫВНОСТЬ

Христианство разделило с другими традициями некоторое число мифов, символов и образов. Мы уже назвали миф о Золотом веке[36] (или Рае) — общий для библейской религии и индуизма, эхо которого также находимо у Гесиода и Вергилия. Также мы указали на символический титул Pontifex (буквально «Строитель Мостов»), принятый как у римских императоров, так и у христианских Пап. Генон напоминает, что «символически Понтифик есть тот, кто выполняет функцию посредника, устанавливающего связь между этим миром и высшими мирами. В связи с этим, радуга, «небесный мост», является естественным символом «понтификата», поэтому все традиции придают ей сходные значения: так, у евреев она — залог завета между Богом и его народом, в Китае — символ союза Неба и Земли, в Греции она олицетворяется Иридой, «вестницей Богов», и почти везде, у скандинавов, персов и в Центральной Африке и Северной Америке, она представляется мостом, связующим чувственный и сверхчувственный миры». Следует добавить, что индусский Tirthamkara[37] (буквально «создатель брода или моста») — точный эквивалент латинского Pontifex. Мост является ничем иным, как путём Освобождения. Tirthamkaras[38] двадцать четыре, как старцев Апокалипсиса. Позже мы вернёмся к традиционным соответствиям числового символизма.

Мы могли бы привести много подобных примеров. В книге, написанной вскоре после смерти Генона, но недавно переизданной, во введении в философскую мысль Генона, Поль Серан приводит несколько других. Например, он устанавливает аналогию между Христом, человеком, в котором объединены две природы, божественная и человеческая, и Джен (Человеком), который в Большой Триграмме[39] исполняет роль посредника между «Небом» (Тянь) и «Землёй» (Ти). Генон связывает это с высшим смыслом евангельской фразы: «Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут». И Генон комментирует: «Слово в себе самом и, как следствие, «Универсальный Человек», ему тождественный, пребывают за пределами различения «Неба» и «Земли»; так, он вечно остается таким, какой есть, во всей полноте бытия, в то время как любое проявление и различение (т. е. всякий порядок случайных существований) исчезают в полной «трансформации».

Интеграция христианского символизма в великий традиционный эзотерический ансамбль предполагает не только восприятие соответствия значений. Каждый символ, каждый образ, каждый миф есть опора идеи, так же приводимой к идее Праздника тела Христова, которая основана на традиционном мировоззрении, едином и универсальном для всех религий, что конкретизированы во времени и пространстве. Преодоление христианского экзотеризма и открытие эзотерических аспектов христианства, переход от Shariyah[40] к Haqiqah[41], если использовать исламскую терминологию, постулирует, кроме выявления соответствия значений, создание совпадения значений. Например, недостаточно будет просто отметить непрерывность мифа об Эдеме; необходимо связать его с традиционной метафизической историей, с этим циклическим воззрением, которое одновременно является пессимистическим и активным, разделяемым всеми традициями, с этой инволюционной концепцией, однако, сочетающей в себе постоянную тьму упадка с перспективой искупления в новом цикле.

Символ «хождения по водам» — типичный пример символа приводимого нами не только для того, чтобы сблизить значения, но также для их сравнения и конечной интеграции в традиционное Weltanschaung. Генон утверждает, что Вишну назван Нараяной, «Движущимся над Водами», и что «сближение с Евангелием выявляется именно там, где Христос идёт по воде». Он добавляет, что в индуистской традиции, завоевание «Великого Мира», союз с «Покоем», обладание «собой во всей полноте», т. е., в конце концов, внутренняя реализация, «часто бывают изображены как плавание»[42]. Почти неизбежно вспоминаются Аргонавты и лодка, которая в христианском символизме представляет Церковь, кроме того, открытие внутреннего духовного центра нередко рассматривают как героическое приключение, которое не обязательно происходит на море (Поиски Священного Грааля, исламская доктрина «великой священной войны», Бхагавад Гита). Во всех традициях, где появляется «хождение по водам» посреди «моря страстей», острова остаются неизменными средь непрерывного волнения волн. Евангельские образы, равно как и другой традиционный символизм, относятся к универсальной доктрине, которая учит реализации Существа через постоянное метафизическое напряжение к внутреннему единству за пределами разнообразия материальных инстинктов, аффективных импульсов и всех бесформенных биологических проявлений.

Иван Айвазовский. Хождение по водам

Сейчас мы значительно поднялись над сентиментальной мистической путаницей и жестким дуализмом, в котором молодой Эвола упрекал христианство. Тройное различие Тело — Душа — Дух, основа традиционного взгляда на человека, присутствует в христианстве, особенно в ранних текстах, Посланиях апостола Павла к фессалоникийцам и Коринфянам. Заповедь «прославления Бога во плоти» является противоположностью внутренней атаки, которую христианство направило на плоть человеческую. Апостол Павел говорил, что человек — одновременно тело, душа и дух, и что человеческое тело есть богоявление души и храм Святого Духа. Переход между духом и телом, душа — опора метафизического напряжения, которое первое подразумевает во втором. Вместилище импульсов, посредством которых мы признаём союз, объединяющий нас с биологическо — материальной сферой, является также рычагом духовного напряжения. Ношение следа этих экзистенциальных поисков высшего мира, признаков, которые по самой своей природе выходят за рамки импульсов простой возбудимости, чья организация в соответствии со стилем поведения и действия является основой того, что Эвола называет «расой духа», «расой души», в высшем ноопсихическом смысле этого слова, а не в низшем, биопсихическом значении души, мыслимой как источник аффективного рассеивания.

ИНТЕГРАЦИЯ ХРИСТИАНСКОГО СИМВОЛИЗМА