— Пошли! Сунем Тлашкале еще разок!
Перемахнул через борт, пробежал несколько шагов, на ходу обернулся в сторону Сиу-Коатль и замер. Рядом с Женщиной-Змеей стоял отчаянно жестикулирующий ему Повелитель дротиков.
— Ждите меня! — бросил Мотекусома игрокам и стремительно вернулся на край поля. — Ну?! Что там еще стряслось?!
— Четвероногие! — выдохнул военачальник. — Они снова здесь…
— Ты не ошибся? — побледнел Мотекусома.
Военачальник скорбно поджал губы.
— Из Чампотона зарисовки прислали. Все точно. Это они.
Игру они продули с разгромным счетом 14:9. Едва Мотекусома узнал о приходе «четвероногих», он стал нервничать, раздраженно и совершенно без толку орать на команду и терять самые что ни на есть верные мячи.
— Тлаш-ка-ла! — почти беспрерывно скандировала восточная трибуна, — Тлаш-ка-ла!
А потом Считающий очки разразился целой серией хлопков, Толкователь ткнул рукой на север, и это означало, что воля богов окончательно проявилась. И, судя по счету, число договорных войн можно было даже увеличить, — по меньшей мере, до четырех-пяти раз в год.
Трибуны взвыли от восторга.
Мокрый, вымотанный до предела Мотекусома сорвал шлем и, не обращая внимания на то, что творится за его спиной, почти побежал в примыкающий к стадиону одноэтажный дворцовый комплекс. Сунул шлем прислуге, с трудом дождался, когда ему расшнуруют громоздкое снаряжение и, едва ополоснув лицо, бросился в зал для приемов. Выхватил у гонца толстенный рулон хлопковых полотен, жестом приказал придвинуть светильники ближе и развернул первое послание.
На куске полотна, явно отрезанном от мужской накидки, был изображен след четвероногого «гостя».
— Копыто? — удивился Мотекусома. — У него копыта?! Как у свиньи?
— Да, Великий Тлатоани, — склонил голову еще ниже гонец. — Снизу он похож на очень большого тапира.
Мотекусома прикусил губу; он с трудом представлял себе свинью вдвое выше человеческого роста. Развернул следующее полотно, и сердце его подпрыгнуло и замерло. Холст понесли к нему еще свежим, непросохшим, и краски местами смазались, а местами поплыли. И все равно: столь качественное изображение «четвероногого» он видел впервые. Высокие, по грудь человеку ноги, странная, ни на что не похожая передняя голова и — самое жуткое — верхняя часть человеческого тела, выросшая точно посредине хребта.
— Кто рисовал? — глотнув, бросил он.
— Горшечник Веселый Койот из рода Чель.
— Наградить, — решительно распорядился Мотекусома и хлопнул в ладоши.
У входа в зал появился, и почтительно застыл казначей и мажордом двора Топан-Темок, и Мотекусома кивнул в сторону гонца.
— Выдашь тысячу зерен какао. Пятьсот ему и пятьсот горшечнику.
Гонец растерянно моргнул, — это было целое состояние, и, подчиняясь жесту казначея, задом попятился к выходу.
Мотекусома развернул следующее полотно, за ним — следующее. Не нашедший под рукой бумаги амаль[4] безвестный горшечник из немыслимо далекого приморского городка Чампотон пустил весь свой гардероб, чтобы отобразить на кусках материи то, что увидел. Бледные, словно трупы, воины с огромными, дикими бородами, сгоняющие людей в кучу. Сверкающие металлическим блеском нагрудные панцири. Оперенные и тоже металлические шлемы. Высокие парусные пироги, явно собранные из досок. Паруса…
Мотекусома досадливо крякнул и присел на невысокую, обитую таканью скамейку. Если верить немногим уцелевшим очевидцам, «четвероногие» умели плыть к цели и при боковом, и даже при встречном ветре. Как это у них получается, он не представлял.
— Ну, что, получил, что хотел?
Мотекусома поднял голову. Это была Сиу-Коатль.
— Перестань, — совершенно не желая обсуждать игру, попросил он. — Лучше посмотри, что из Чампотона прислали.
Женщина-Змея подошла, взяла верхнее полотно и охнула.
— Это они?
— Да.
И еще этот металл… Мотекусома отдал короткое распоряжение, и замерший у дверей слуга тут же исчез и вскоре появился с расписной шкатулкой. Открыл и с поклоном поставил ее перед Великим Тлатоани. Мотекусома наклонился и один за другим достал все три предмета из этого странного отдающего синевой металла.
Первый попал в его руки шесть лет назад. Этот браслет с обрывком толстой цепи был снят с руки мертвеца, выброшенного на один из островов на маленьком бревенчатом плоту. Вообще-то браслетов было два, но второй отнять у обнаруживших труп дикарей-людоедов не удалось.
Следующий предмет попал в эту шкатулку чуть позднее, два года назад — с севера. Как утверждал доставивший его гонец, эту зубчатую звездочку «четвероногие» прикрепляют то ли к щиколотке, то ли к пятке, — здесь мнения перепуганных очевидцев расходились.
Но более всего правителя поражал третий предмет — длинный, все время обрастающий рыжим налетом нож. Мотекусома лично проверил нож в деле и был потрясен; он легко резал золото и медь и уступал в прочности разве что кремню — с тем существенным отличием, что при ударе не крошился.
— Это люди, — задумчиво произнесла Женщина-Змея.
— Что? — поднял голову Мотекусома.
— Я сказала: это — люди, — отчетливо повторила жена и ткнула пальцем в холст. — Видишь?
Мотекусома заинтересованно привстал со скамеечки. На округлом боку гигантского двухголового тапира, в том месте, на которое указывала Сиу-Коатль, отчетливо виднелось то ли утолщение, то ли нарост.
— Это нога, — поджала губы Сиу-Коатль. — Он сидит на тапире верхом. Понимаешь?
— Как это — верхом? — не понял Мотекусома.
— Так женщина иногда садится на мужчину! — раздраженно пояснила главная жена.
— Глупая! Тогда бы тапир ходил вверх животом! — насмешливо осадил ее Мотекусома… и осекся.
Женщина-Змея определенно была права. Только бледные бородатые воины сидели у гигантских тапиров на спинах, а не на… животах.
— Что думаешь делать? — словно не заметив насмешки, поинтересовалась жена.
— Собирать Высший совет. Немедленно.
На этот раз высадка на сушу стала для всех сплошной мукой. Суда все время стаскивало вниз речным течением, и штурманы вконец извелись, пока сумели пришвартовать хотя бы половину судов армады. А потом начали падать с шаткого трапа драгоценные во всех смыслах лошади.
— Вот что значит, без молитвы начать, — нравоучительно произнесли сзади.
Падре Хуан Диас тут же захлопнул книгу для путевых записей и обернулся. Это был духовник армады брат Бартоломе де Ольмедо.
— Сойдете с нами, святой отец? — как бы равнодушно поинтересовался Ольмедо.
Хуан Диас решительно мотнул головой.
— Спасибо, брат Бартоломе, не в этот раз.
Монах как-то криво улыбнулся и развернулся, чтобы уйти.
— И ведь не боится… — пробормотал он вбок.
Хуана Диаса как ударили.
— Что ты сказал?! — ухватил он монаха за грудки и рывком подтянул к себе. — Кого я должен бояться?!
— Ну, как же… — глотнул тот, — не участвуете вы в борьбе с язычниками. Хотя и посланы. О таком и донести могут…
По спине Хуана Диаса словно промчался ледяной ураган, а щеки задергались. Ему уже приходилось отвечать церковному суду — по молодости, и раздробленные на допросе пальцы ног болели к непогоде и поныне.
— Не говори, о чем не знаешь! — яростно процедил он в лицо монаху и отшвырнул его от себя.
Брат Бартоломе судорожно поправил рясу.
— Зря вы так, святой отец… — обиженно выдохнул он, — я вот каждый день… поддерживаю наших воинов на их многотрудном пути.
— Бог в помощь, — решительно перекрестил его Хуан Диас и, пытаясь успокоиться, открыл свою книгу путевых записей.
Он знал, что духовник армады, простой полуграмотный монах, отчаянно завидует его сану и положению. Диасу не приходилось выслушивать короткие, как выстрел, но от этого не менее тягостные исповеди солдатни, — перед каждым боем! — а главное, Диас был свободен в своем выборе. Например, идти ли ему с отрядом.
Хуан Диас глубоко вдохнул пахнущий гнилыми водорослями воздух и, уже успокаиваясь, сокрушенно покачал головой. Во-первых, он к этой своей относительной свободе шел восемнадцать лет. А, во-вторых, ему действительно нечего было делать в Шикаланго. Он уже посещал этот городок в прошлом году, отчет Ватикану составил, образцы идолов приложил и ничего нового для себя не ждал. Куда как важнее сейчас было разобраться с идеей шарообразности земли, ибо одно дело согласиться с ней, и совсем другое — рассчитать, в какую именно точку земного шара тебя занесло.
По сходням загрохотали десятки ног, и Хуан Диас поморщился, дождался, когда арбалетчики сойдут, и снова уткнулся в книгу путевых записей.
С геометрией у него всегда были нелады, но если ватиканские братья правы, то остров Святой Марии Исцеляющей[5], на который они высадились, на самом деле не остров, а самая настоящая материковая Индия. И значит, сразу же за ней стоит захваченный маврами Иерусалим. Падре Хуан Диас шел в эту святую землю восемнадцать лет.
— Господи, помоги нам вернуть нашу святыню, — привычно пробормотал он.
Предощущение того, что они, обойдя Вест-Индию «с тылу», вот-вот окажутся в Персидском заливе, буквально висело в воздухе. Эрнандес и вовсе назвал один из местных городов Гранд Каиром. И не без оснований.
Не говоря уже о смуглых темноглазых туземцах и языческих мечетях, удивительно похожих на египетские пирамиды, в здешних городах все было типично сарацинским: широкие прямые улицы, оштукатуренные белые стены, полное отсутствие дверей и, тем более, запоров, но главное, — язычество и невообразимая дикость. Здешние мавры были настолько безграмотны, что не слышали ничего не только об Иерусалиме, но даже о собственных городах Мекка и Калькут.
А между тем, все это было рядом. Даже незримое присутствие острова Бимини, с источником вечной молодости, испив из которого, старики становятся юношами, явственно ощущалось, — местные мужчины были почти лишены бород, да и выглядели на удивление моложаво!
По берегу — злые, как черти — проехали Кортес и незаметный, но самый преданный его помощник Кристобаль де Олид, и падре с унынием признал, что заняться геометрией, скорее всего, не выйдет. Уж такой день.
— Если до рассвета не войдем в город, все насмарку, — мрачно произнес Олид.
— Войдем, — поджал губы Кортес и направил жеребца к сбегающей по сходням цепочке арбалетчиков. — Быстрее! Быстрее! Что вы, как бабы брюхатые!
У Кортеса не было другого выхода, кроме как успеть и вернуться с добычей, — лучше, если богатой. Только так можно было откупиться от короны, если что пойдет не так.
— Ты ведь понимаешь, что экспедиция не вполне законна? — поинтересовался Веласкес, как только предложил Эрнану капитанский пост.
Кортес кивнул. После того, как Веласкес рассорился с семейкой Колумбов, титул аделантадо, дающий право посылать экспедиции, присоединять земли и собирать подати, ему не светил.
— И если тебя предадут суду, я — ни при чем, — испытующе заглянул Кортесу в глаза губернатор, — а тебя осудят за разбой.
— Пусть сначала возьмут… — усмехнулся Кортес.
— Господи… висельник он и есть висельник, — вздохнул Веласкес.
— Вы знаете, кого посылать, — уверенно кивнул Кортес.
Они оба понимали, сколь уникально подходит Кортес для нелегального набега. С одной стороны, все знали его, как старого недруга Веласкеса, и, случись, что, губернатора обвинят в последнюю очередь. А с другой, — любой доносчик десять раз подумает, прежде чем поставит подпись под наветом на племянника Николаса де Овандо.
А потом что-то произошло. Уже когда Кортес грузился в Тринидаде, Веласкес вдруг переменил планы и выслал приказ немедленно передать командование Васко Поркало.
Кортес усмехнулся. Чтобы сместить его, Веласкес должен был сначала вернуть долговые расписки за каравеллы, оружие и провиант. А поскольку этого не произошло, Кортес отправил губернатору крайне почтительное письмо и, понимая, что не терпящий ослушания Веласкес попробует его арестовать, спешно покинул Кубу.
Кортес до сих пор не понимал, какая муха укусила губернатора, но одно знал точно: добычи должно быть достаточно, чтобы откупиться не только от короны, но еще и от обиженного Веласкеса.
Все прошло точно так же, как и в нескольких предыдущих селениях. Люди Кортеса вошли в город на рассвете, с двух сторон, с севера и юга, и, бренча тростниковыми висюльками вместо дверей, первым делом вытащили два десятка заспанных мавров на улицу.
— Теулес[6]! Кастилан Теулес! — заорали мавры и помчались по улице, оповещая соседей о налете бледных, словно удравшие из преисподней духи, кастильцев.
— Помнят, сукины дети! — загоготал уже ходивший сюда в прошлом году Альварадо и, оттеснив Кортеса, послал кобылу вперед.
— Назад, Альварадо! — привстал в стременах Кортес и, поймав на себе жесткий, оценивающий взгляд гиганта, смирил норов и уже мягче добавил: — ты же знаешь… рано.
А тем временем широкая улица все более заполнялась людьми, в основном мужчинами, и большая часть этих мужчин выбегала уже с оружием.
— Арбалетчики! — обернулся Кортес. — Вперед!
Закованные в панцири арбалетчики в две шеренги — впереди стреляющие, позади заряжающие — двинулись по улице, беспощадно расстреливая мужчин короткими пронзительно взвизгивающими стрелами. Ввиду повышенной злобности, мужчины почти не поддавались одомашниванию, а потому для продажи не годились.
Впрочем, по-настоящему опасны здешние воины все-таки не были, — по дикой сарацинской традиции, они с тупым упорством пытались взять противника в плен живьем, чтобы затем принести в жертву. И, пока они тратили силы и время на хитроумные маневры вокруг врага, стараясь легко ранить и тут же накинуть аркан, кастильцы их просто убивали. И вот уже на крики умирающих мужчин из домов начала выбираться и главная добыча — женщины и подростки.
О панцирь Кортеса — на излете — стукнулась длинная сарацинская стрела, и он, оценив, насколько заполнена улица, поднял над головой толедский меч и развернулся к всадникам.
— Сантьяго Матаморос[7]!
— Бей мавров! — подхватила кавалерия и не слишком торопливо, регулярно подымая лошадей на дыбы, тронулась по широкой, залитой восходящим солнцем улице.
Здесь было достаточно опытных в деле воинов, знавших, что сарацинские бабы, едва завидев стаю исходящих пеной двухголовых чудовищ, поднимут такой визг, что мертвые проснутся. Так и вышло: улица вмиг переполнилась, и уже через полчаса и те, что в панике бежали из северной части города, и те, которых пригнали из южной, встретились на центральной площади. И вот тогда началась работа.
Пришпоривая жеребца, Кортес носился между войсками, словно бог войны.