Помоги проекту - поделись книгой:
ЭЛИАС ПОРТОЛУ
Грация Деледда
Лауреат Нобелевской премии (1926)
Для семейства Портолу из Нуоро наступали радостные Дни. Во-первых, сын Элиас, что отбывал срок в тюрьме на континенте[1], должен был выйти на свободу в конце апреля. Во-вторых, собирался жениться Пьетро, старший из трех сыновей.
Все готовились словно к празднику: побелили дом, напекли хлеба и запаслись вином, как будто Элиас возвращался после учебы, а не тюрьмы. Теперь, когда его злоключения кончились, родные ожидали его даже с некоторой гордостью.
Вот наконец и наступил день, которого все так долго ждали, особенно мать Элиаса, тетушка Аннедда. Невысокая, добродушная, бледная, немного глуховатая, она любила младшего Элиаса больше, чем остальных сыновей, из которых старший, Пьетро, крестьянствовал, а средний, Маттиа, как и их отец, дядюшка Берте, пас овец. Они специально к этому дню вернулись домой.
Оба сына дядюшки Берте были очень похожи друг на друга: низкорослые, плотные, бородатые, со смуглым лицом цвета бронзы и длинными черными волосами. Сам же дядюшка Берте Портолу, «старый лис», как его все называли, был тоже роста небольшого; черные космы волос нависали над красными воспаленными глазами и спускались на уши, откуда переходили в длинную черную и такую же всклокоченную бороду. Костюм на нем был довольно-таки грязный; поверх него он был облачен в длинную черную душегрейку, без рукавов, сшитую из бараньей шкуры шерстью внутрь. Среди этих косм выделялись забуревшие от солнца ручищи, а на лице — опаленный солнцем крупный нос.
По такому празднику дядюшка Портолу все же сподобился вымыть руки и лицо, выпросил у тетушки Аннедды немного оливкового масла и хорошенько умастил им свои волосы, затем расчесал их деревянным гребнем, поминутно чертыхаясь из-за боли, которую причиняло ему это предприятие.
— Чтобы вас сам дьявол расчесал! — выговаривал он своим волосам, поворачивая голову то туда, то сюда. — Овечью шерсть расчесать и то легче.
Когда же дядюшка Портолу справился наконец с вороньим гнездом на голове, то принялся заплетать себе косицы: одну — на правом виске, вторую — на левом, третью — под правым ухом, четвертую — под левым. Покончив с этим, он умастил и расчесал бороду.
— Вы бы, отец, еще парочку косичек себе сплели! — не удержался и прыснул Пьетро.
— Ну, чем я, по-твоему, не жених? — воскликнул дядюшка Портолу и тоже захохотал. Смеялся он на свой лад, наигранно, и при этом совсем не тряс бородой.
Тетушка Аннедда что-то проворчала, ибо ей было явно не по душе, что сыновья слишком вольно держат себя с отцом, но муж взглянул на жену с упреком и сказал:
— Что это ты разворчалась? Пусть парни потешатся, теперь их черед — мы с тобой свое уже отгуляли.
Подошло время встречать Элиаса. Явились родственники и один из братьев невесты Пьетро, и все вместе они направились на станцию. Тетушка же Аннедда осталась в доме одна, с котенком и курами.
Домик, с внутренним двориком, выходил на крутую улочку, спускавшуюся на проезжую дорогу. По другую сторону стеной поднималась живая изгородь, аза ней по склону холма раскинулись огороды. Вид был типично деревенский: в одном месте дерево распростерло ветви поверх живой изгороди, придавая всей тропинке живописный вид; могучие скалистые вершины Ортобене и лазурные очертания гор Ольена закрывали собой линию горизонта.
Тетушка Аннедда родилась и состарилась именно здесь, в этом уголке земли, где так много чистого воздуха, и, может быть, поэтому навсегда осталась простой и чистой сердцем, как семилетняя кроха. Впрочем, и ее соседи были людьми добропорядочными, нравов самых простых, дочери их исправно посещали церковь.
Тетушка Аннедда время от времени показывалась в открытых воротах: взглянет направо-налево и опять в дом. Соседки тоже поджидали Элиаса: кто стоял в дверях своего дома, кто сидел на завалинке. Кот тетушки Аннедды наблюдал за всем из окна.
Вот, наконец, вдалеке послышался шум шагов и раздались голоса. Соседка перебежала через улочку и прокричала в ворота тетушки Аннедды:
— Вон они! Сейчас будут здесь.
Появилась тетушка Аннедда. Она была бледнее обычного и вся дрожала; почти сразу в конце улочки показалась группа односельчан. Элиаса так растрогал вид матери, что он тут же к ней подбежал, склонился и обнял.
— Чтоб эта беда да осталась навеки одна! — бормотала сквозь слезы тетушка Аннедда.
Элиас был высокого роста, стройный, с тонкими чертами лица, бледный как полотно, выбритый; черные волосы острижены, глаза светло-зеленые, прямо-таки русалочьи. Из-за долгого пребывания в тюрьме руки и лицо у него были неестественно белые.
Все соседки столпились вокруг него, оттеснив других односельчан, каждая стремилась пожать ему руку со словами:
— Чтоб эта беда да осталась навеки одна!
— Если на то будет воля Божья, — неизменно отвечал он. Потом все вошли в дом. Кот при приближении односельчан соскочил с окна, выскочил на внешнюю лесенку, сиганул вниз, заметался по двору и в конце концов куда-то с испугу забился.
— Киса, киса, — принялся кричать дядюшка Портолу, — что за дьявол тебя разбирает? Ты что, честного народа никогда не видывала? Мы супостаты, что ли, какие, что от нас даже кошки шарахаются? Нет, мы люди честные, люди порядочные.
«Старого лиса» просто распирало от желания кричать, болтать, и он городил всякий вздор.
Когда все расселись в кухне по местам, тетушка Аннедда принялась обносить гостей вином, а дядюшка Портолу как завладел своим родственником Яку Фарре, так и не оставлял его более в покое. Тот был красавцем, с красным лицом, толстый и страдал одышкой.
— Ты видишь? — кричал дядюшка Портолу, ухватив Фарре за грудки. — Нет, ты видишь, что за сыновья у меня! Ну чем не три голубка? А что за крепыши, здоровяки, красавцы! Взгляни же на них всех, нет, ты только взгляни! Теперь вот и Элиас вернулся; уж мы теперь будем словно четверка львов, никто и взглянуть на нас косо не посмеет! Знаешь, я и сам еще не растратил силенок, да, представь себе, и нечего на меня так смотреть, Яку Фарре, да я плевать на тебя хотел, понял? Моя правая рука это мой сын Маттиа, теперь вот Элиас будет моей левой рукой. А Пьетро, мой малыш Пьетро, мой Пьетрик? Ты только посмотри, какой он молодчина! Он засеял десять четвертей ячменем, восемь — пшеницей и две четверти — бобами. Если уж он решил жениться, то может достойно содержать свою жену. Без урожая-то он не останется! Красавчик ты мой, Пьетро! Ах, дети мои! Ни у кого в Нуоро нет таких детей, как у меня!
— Ммм… да! — промычал Яку Фарре ему в ответ.
— Как, всего лишь: «Ммм… да»? Ты куда клонишь своим «Ммм… да». Яку Фарре? По-твоему, я лгу? Покажи мне трех других парней, как мои сыновья, честных, работящих, сильных! Они-то и есть настоящие мужчины!
— А разве кто-то утверждает, что они женщины?
— Женщины, женщины! Сам ты женщина, толстобрюхий! — выкрикнул дядюшка Портолу, упираясь своими ручищами в живот родственнику. — Это ты женщина, а не они, мои сыновья! Взгляни же на них! — продолжал он свою речь и обернулся с обожанием в сторону юношей. — Взгляни же на них! Или ты и впрямь слепой? Ну чем не три голубка?
Подошла тетушка Аннедда со стаканом в одной руке и кувшином в другой. Она наполнила стакан вином и протянула его Фарре, а тот любезно передал его дядюшке Портолу, который его и осушил.
Давайте же выпьем за здоровье всех присутствующих! А ты, жена моя, моя милая девочка, не бойся теперь ничего! Теперь мы будем как львы, никто на нас и косо не посмеет взглянуть!
— Ну, будет! будет! — отвечала она.
Она налила вина Фарре и пошла дальше. Дядюшка Портолу проводил ее взглядом, потом сказал, показав пальцем себе на правое ухо:
— Она немного… ну как бы не в себе; туга на ухо, но зато какая женщина! Моя жена свое дело знает, и еще как знает! И потом она женщина честная. Таких, как она…
— Больше нет в Нуоро!
— А что, скажете, есть? — разошелся дядюшка Портолу. — Кто-нибудь хоть раз слышал, как она о ком-либо судачит? Если Пьетро введет в наш дом свою суженую, девушке нечего бояться, ей здесь плохо не будет.
Тут дядюшка Портолу принялся нахваливать невесту своего сына. И голубка она ненаглядная, и сокровище, каких мало, и нравов самых примерных. Она и шьет, и прядет, и хозяйка хорошая; и девушка она порядочная, красивая, добрая и из семьи с достатком.
— В общем, — съязвил Фарре, — другой такой невесты, конечно же, в Нуоро не сыскать.
Тем временем молодежь о чем-то оживленно беседовала с Элиасом; они попивали себе вино, смеялись и поплевывали. Больше всего веселился сам Элиас, оттого что вернулся наконец домой, но смех его был усталым и надломленным, а голос — слабым. Лицо и руки Элиаса казались еще белее на фоне почерневших от солнца лиц и рук тех, кто его окружал; его можно было принять за женщину, переодетую мужчиной. Кроме того, его манера изъясняться отдавала чем-то особым, непривычным — какая-то смесь итальянского языка и местного диалекта, а чертыхался он, уж совсем как на континенте.
— Нет, ты только послушай, как вас расхваливает твой отец, — сказал будущий шурин Пьетро. — Он вас зовет не иначе как голубками, а ты и на самом деле белый, словно голубь, Элиас Портолу.
— Но вновь почернеет от солнца, — добавил Маттиа. — С завтрашнего дня мы все, трусцой, — в кошару, не так ли, брат мой?
— Белая у него кожа или черная, какая разница? — не выдержал Пьетро. — Бросьте же эти глупости, и пусть он доскажет то, что начал рассказывать.
— Итак, я говорил, — продолжил Элиас слабым голосом, — что тот важный господин, с которым я сидел в камере, был самым главным вором в том большом городе, как же он назывался?… совсем из головы вылетело…ну да ладно! Так вот, он сидел со мной и поверял мне все секреты. Там уж воруют, так воруют; наши покражи перед ними так, детские шалости. Вот нам, к примеру, когда что-либо вдруг потребуется, мы берем и крадем быка на продажу; нас хватают и упекают за решетку, а денег, что ты сумел бы за быка выручить, не хватит тебе даже на адвоката. Там же воры — птички совсем иного полета. Они хапают миллионами, денежки прячут, а когда выходят на свободу, становятся жуткими богачами, разъезжают в экипажах и развлекаются. Мы же, простофили из Сардинии, ничто по сравнению с ними!
Молодежь внимала словам Элиаса, преисполненная восхищения, как ловко обделывают свои дела воры на континенте.
— Там еще сидел один монсиньор, — продолжал Элиас, — богач, каких мало; у него на книжке была уйма денег.
— Даже монсиньор? — удивился Маттиа. Пьетро насмешливо на него посмотрел: ему захотелось показать себя человеком бывалым, хотя удивлен он был не меньше, чем сам Маттиа.
— Подумаешь, монсиньор! А что, монсиньоры не люди, как все остальные? Тюрьмы как раз и предназначаются для людей.
— Но почему же он все-таки туда попал?
— Видишь ли… кажется, потому что он хотел прогнать короля и посадить на его место папу. Другие, правда, поговаривали, что он попал в тюрьму из-за денег. Был он высокого роста, и волосы его были белы как снег: он еще все время читал. Там был еще один — он умер и оставил заключенным все деньги, что были у него на книжке. Мне хотели дать из них пять лир, но я их не взял. Сардинцу подаяния не нужны!
— Ну и дурак! — воскликнул Маттиа. — Я бы эти деньги взял и как следует выпил за упокой души усопшего.
— Негоже так поступать! — ответил ему Элиас, и на какое-то время замолчал, погрузившись в нахлынувшие на него смутные воспоминания, затем воскликнул: «Господи Иисусе, сколько же там сидит самого разного народа! Со мной сидел еще один сардинец в звании унтера, в Кальяри[2] его посадили на корабль той же ночью, что и меня. Он рассчитывал, что ему с рук сойдет, а его схватили, не дав опомниться.
— Думаю, он все же опомнился.
— Да и мне тоже так кажется.
— Он похвалялся, что его вот-вот должны помиловать, что он, дескать, доводится родственником самому министру и что другой родственник служит при королевском дворе; а получилось так, что я вышел на свободу, а он остался сидеть. О нем так никто и не вспомнил — я уж не говорю о том, что никто не прислал ему сколько-нибудь деньжат. В
— Да, — поддержал его Маттиа, — пусть он только посмеет показаться возле нашей овчарни, уж он у нас отведает овечьей сыворотки!
— Да он наверняка струсит!
— Кто это струсит? — поинтересовался, подходя к ним, дядюшка Портолу.
— Да так, один стражник, что плевал в Элиаса, — отвечал Маттиа.
— О, черт, да не плевал он в меня совсем, что ты там мелешь? — Все рассмеялись, а дядюшка Портолу крикнул:
— Да Элиас и не позволил бы ему это сделать; он бы пересчитал ему кулаком все зубы. Элиас — настоящий мужчина; мы все — мужчины, а не размазни там какие-нибудь, как жители континента, даже если они поставлены сторожить людей…
— Тоже мне сторожа! — презрительно пожал плечами Элиас. — Сплошь мерзавцы! Но там есть еще и господа — если бы вы их только видели! Такие из себя важные, ездят в экипажах, а когда попадают в тюрьму, то на книжке у них тысячи и тысячи лир.
Дядюшка Портолу в сердцах сплюнул и обронил:
— Да кто они такие? Размазни! Попробовал бы кто-нибудь из них наперед заарканить необъезженного жеребца, справиться с быком или выпалить из пищали! Да они раньше со страха помрут. И кто они такие, эти господа? Мои овцы куда как посмелее будут, да поможет мне Бог!
— Не скажи, не скажи… — заупрямился Элиас, — если бы вы только видели…
— Да сам ты что повидал в жизни? — осадил его пренебрежительно дядюшка Портолу. — Ровным счетом ничего! Когда мне было столько лет, сколько сейчас тебе, я тоже ничего не видел, но потом-то повидал предостаточно, и уж знаю, каковы из себя эти господа, каковы люди с континента, и кто такие — сардинцы. Ты еще цыпленок, что только вылупился из яйца…
— Ничего себе цыпленок! — пробормотал с горькой усмешкой Элиас.
— Скорее уж петушок, — заметил Маттиа. А Фарре поспешил уточнить:
— Все же птенчик…
— Вырвавшийся из клетки! — подхватили со смехом остальные. Разговор стал общим. Элиас продолжал свои воспоминания. Что-то он запомнил хорошо, что-то уже успело отчасти стереться из памяти. Говорил он о том месте, где он был, о людях, которых там оставил; другие отпускали замечания и смеялись. Внимала ему и тетушка Аннедда с приветливой улыбкой на спокойном лице. Правда, ей удавалось расслышать далеко не все слова Элиаса, но сидевший рядом с ней Фарре повторял ей во весь голос, чуть ли не на ухо, что говорил сын.
Тем временем пришли еще друзья, соседи, родственники. Новые гости подходили к Элиасу, многие его целовали, все ему желали:
— Чтоб эта беда да осталась навеки одна!
— Если на то будет воля Божья, — отвечал он, натягивая шляпу на глаза.
Тетушка Аннедда обносила всех гостей вином. Вскоре в кухне было полным полно народу; дядюшка Портолу все не мог угомониться и кричал каждому из вновь пришедших, что его сыновья — это три сущих голубка, и никак не хотел отпускать своих гостей, а Пьетро не терпелось познакомить Элиаса со своей невестой, и он все порывался уйти и увести брата с собой.
— Пошли подышим воздухом, — без устали твердил он. — Этого бедолагу слишком долго держали в тюрьме, чтобы еще и вы держали его здесь весь вечер.
— Он еще успеет надышаться свежим воздухом! — ответил ему один из родичей. — Его девичье личико станет черным, как ружейный порох.
— Как ему не стать! — откликнулся Элиас и на мгновение закрыл лицо руками, словно устыдившись его белизны.
Когда же Пьетро наконец обратил на себя внимание брата и уж было собрался увести его с собой, нагрянула его будущая теща. Она была вдовой, женщина худая, высокая и не слишком приветливая, с лицом землистого цвета, в черной повязке; явилась она в сопровождении детей — девушки и молодого человека, державшегося весьма надменно.
— Сын мой! — высокопарно произнесла вдова и устремилась с распростертыми объятиями к Элиасу. — Да пошлет тебе Господь вновь такое несчастье не раньше чем лет через сто!
— Если на то будет воля Божья.
Тетушка Аннедда со своим радушием направилась было к вдове, желая ее поприветствовать, но дядюшка Портолу ее опередил; он целиком завладел гостьей, ухватил ее за руки и так дернул, что она чуть не упала.
— Взгляни! — закричал он ей в лицо. — Ты видишь, Аррита Скада? Голубок вернулся в родное гнездо. Кто теперь с нами потягается? Кто потягается? Нет, ты мне скажи, Аррита Скада!..
Женщина не нашлась, что ему ответить.
— Пусть себе болтает! — воскликнул, обращаясь к вдове, Пьетро. — Он сегодня навеселе.
— А как ему сегодня не веселиться?
— Конечно же, я сегодня весел. А почему бы мне и не веселиться, в самом деле? Разве ты не видишь этого голубка? Наконец-то он вернулся в свое гнездо. А какой он белый, словно лилия! А что за чудесные истории он умеет рассказывать, Аррита Скада, ты слышала? Мы все одна семья, мы все настоящие мужчины! И скажи своей дочери, что замуж ее берет удалой молодец, а не какой-нибудь там недотепа.
Поделиться книгой: