Маркиза де Ганж

Людовик XIV не знал, что старый маркиз де Ганж нарушил запрет, а способ, который он избрал для этого, не позволял даровать ему прощение. Поэтому он тут же повелел начать розыски маркиза и, если тот окажется во Франции, судить его по всей строгости.

По счастью для последнего, граф де Ганж, единственный из семейства оставшийся во Франции и даже находившийся в фаворе, вовремя узнав о решении короля, сел на почтовые и, проделав долгий путь, все же успел предупредить старшего брата о грозящей опасности. В тот же день они оба покинули Ганж и уехали в Авиньон. Графство Венесен все еще принадлежало в те времена папе, считалось иностранной территорией и управлялось вице-легатом[16]. Там маркиз разыскал свою дочь г-жу Юрбан, которая сделала все возможное, чтобы удержать отца при себе, однако маркиз не рискнул столь дерзко нарушить приказ Людовика XIV и, опасаясь беды, скрылся в деревушке Иль, расположенной в прелестной местности неподалеку от Воклюзского источника. Там следы его теряются: больше о нем не было ни слуху ни духу; когда в 1835 году я путешествовал по Югу, мне так и не удалось узнать о нем хоть что-нибудь: смерть его была столь же тихой, сколь прожитая жизнь бурной.

Упомянув в связи с последними приключениями маркиза де Ганжа имя его дочери, мы хотели бы теперь проследить за причудливыми, порою даже скандальными событиями ее жизни; впрочем, такова уж, вероятно, судьба этой семьи, которая в течение столетия приковывала внимание всей Франции — то своими преступлениями, то чудачествами.

После смерти маркизы ее шестилетняя дочь осталась на попечении вдовствующей г-жи де Ганж, которая, когда девочке стукнуло двенадцать, представила ей в качестве жениха маркиза де Перро, бывшего любовника одной ее родственницы. Семидесятилетний маркиз родился в царствование Генриха IV и побывал при дворах Людовика XIII и юного Людовика XIV, но до сих пор оставался одним из самых элегантных и пользующихся милостями короля дворян того времени: он впитал в себя наигалантнейшие манеры обеих эпох, поэтому девочка, которая еще не имела ни малейшего понятия о браке и в жизни не видела ни одного мужчины, кроме того, что был ей представлен, согласилась безо всякого отвращения и очень радовалась, став маркизой де Перро.

Маркиз, человек очень богатый, рассорился со своим младшим братом и воспылал к нему такой ненавистью, что пообещал жениться лишь затем, чтобы лишить его наследства, на которое тот мог претендовать только в том случае, если старик умрет, не оставив потомства. К несчастью, маркиз вскоре обнаружил, что избранное им средство, вполне действенное, будь на его месте кто-то другой, никак не дает желаемого результата. Впрочем, поначалу он не отчаивался и в течение двух лет ежедневно надеялся, что небо окажет ему долгожданную милость, но поскольку каждый прожитый день уменьшал вероятность того, что чудо все же произойдет, а ненависть его к брату из-за невозможности отомстить только росла, маркиз принял странное и, можно сказать, античное решение, вознамерившись на манер древних спартанцев получить с помощью другого человека то, в чем небеса отказали ему самому.

Маркизу не пришлось долго искать, на кого бы возложить заботу об отмщении: в его доме жил паж лет семнадцати-восемнадцати, сын одного обедневшего покойного друга, на смертном одре поручившего мальчика попечению маркиза. Этот молодой человек, старше хозяйки всего лишь на год, постоянно находясь в ее обществе, не мог в нее не влюбиться, и, как он ни старался скрыть охватившее его чувство, оно не ускользнуло от внимательного взгляда маркиза, который начал было проявлять беспокойство, но потом, приняв упомянутое нами решение, напротив, поздравил себя с такой удачей.

Маркиз был нетороплив в принятии решений, но скор в их выполнении: когда его план созрел, он призвал к себе пажа и, пообещав ему за сохранение тайны купить чин полковника, изложил свою просьбу. Бедный молодой человек, ожидавший чего угодно, но только не этого, решил поначалу, что это уловка, с помощью которой маркиз хочет вынудить его признаться в любви к молодой маркизе, однако старик, увидев тревогу пажа и без труда разгадав ее причину, заверил, поклявшись честью, что дает юноше право предпринимать любые шаги для достижения поставленной цели. Поскольку в глубине души молодой человек ничего иного и не желал, сделка состоялась; паж поклялся страшной клятвой хранить все в тайне, а маркиз, дабы по мере сил помочь ему, разрешил не скупиться на расходы. Он не верил, что может найтись женщина, пусть даже умнейшая в мире, которая устояла бы против молодости, красоты и богатства одновременно, но, к его несчастью, такая невообразимая женщина нашлась: ею оказалась его жена.

Паж так рвался выполнить волю маркиза, что его повелительница с первого же дня могла бы заметить происшедшие в нем в связи с этим перемены: он стал гораздо услужливее, стрелой летел выполнять каждое ее пожелание и с такою же поспешностью возвращался, чтобы как можно скорее снова оказаться подле нее. Но она, с присущей ее душе чистотой, лишь благодарила его как обычно. Через день паж предстал перед нею в великолепном наряде; она признала, что обнова очень красива, и со смехом принялась подробно перечислять все ее детали, словно забавляясь новой куклой. Столь короткие отношения только пуще распаляли бедного юношу, который смущался и трепетал перед хозяйкой, словно Керубино перед своей обворожительной крестной. Каждый вечер маркиз интересовался у него, насколько он продвинулся, и паж каждый вечер признавал, что дела обстоят почти так же, как накануне; маркиз ворчал, грозился отобрать красивое платье, взять назад все свои обещания и в конце концов сказал, что обратится к другому. Услышав последнюю угрозу, молодой человек набрался смелости и пообещал, что назавтра будет более дерзким: весь день он кидал на хозяйку нежные и красноречивые взоры, но та в своей невинности ничего не понимала; наконец однажды, когда г-жа Перро поинтересовалась, чего это он так на нее смотрит, паж осмелился признаться ей в любви, но она тут же изобразила на лице строгую мину и велела пойти прочь из комнаты.

Бедный возлюбленный бросился вон и в отчаянии поведал свою печаль мужу; тот искренне ему посочувствовал и утешил, объяснив, что он, должно быть, выбрал не совсем подходящий момент: даже у женщин не таких строгих правил бывают грустные дни, когда они делаются совершенно неприступными; пусть молодой человек переждет денек-другой, тем временем помирится с хозяйкой, а потом выберет более благоприятный случай, но тогда уж не отступает после первого же отказа. Свои слова маркиз подкрепил кошельком с золотом, который мог понадобиться, чтобы подкупить доверенную камеристку маркизы.

Наставляемый старым и опытным мужем, паж принялся изображать стыд и раскаяние, но первые дня два, несмотря на его жалкий вид, маркиза держала его в строгости; наконец, хорошенько поразмыслив и посоветовавшись с зеркалом и камеристкой, она пришла к выводу, что преступление вовсе не так уж непростительно, и, сделав виновнику серьезный выговор, который он выслушал смиренно, с опущенными глазами, протянула ему руку и простила, после чего между ними восстановились прежние короткие отношения.

Так прошла еще неделя: паж не поднимал глаз и не раскрывал рта, и маркиза начала было уже сожалеть о тех временах, когда он смотрел и разговаривал, но тут в одно прекрасное утро, присутствуя при ее туалете, что ему было позволено, молодой человек, воспользовавшись тем, что камеристка оставила их наедине, рухнул маркизе в ноги и заявил, что напрасно он пытается совладать со своей любовью: пусть негодование маркизы раздавит его, но он должен ей сказать, что любовь его огромна, вечна и сильнее жизни. Г-жа де Перро хотела выгнать его, как в прошлый раз, но хорошо усвоивший науку мужа паж вместо этого заключил ее в свои объятия; маркиза принялась кричать, звать на помощь и даже оборвала сонетку, однако подкупленная по совету старика камеристка, удалив других горничных, не шла на звонок. Тогда маркиза, применив силу и со своей стороны, вырвалась из рук пажа, устремилась в спальню мужа и, растрепанная, с полуобнаженной грудью, прелестная как никогда, в сильном смятении бросилась ему в объятия, прося защитить ее от юного наглеца, который только что нанес ей оскорбление. Но каково же было ее удивление, когда вместо того, чтобы прийти в ярость, маркиз холодно ей ответил, что не верит ни одному ее слову: молодой человек всегда казался ему юношей здравомыслящим, а она, по всей вероятности, затаила на него злобу за какую-нибудь мелкую вольность и теперь хочет таким образом от него избавиться. Однако, добавил маркиз, хоть он ее очень любит и во всем старается ей угодить, но этого пусть она от него не требует: молодой человек — сын его друга и, стало быть, его собственный приемный сын. Теперь пришел черед удивляться маркизе: не зная что и думать после такого ответа, она возвратилась к себе и решила, несмотря на покровительственное отношение к пажу, оставаться суровой и неприступной.

И действительно, после этого случая она стала так строга с бедным молодым человеком, что тот, искренне любя ее, просто умер бы от горя, если бы не ободрение и поддержка маркиза. Но последний и сам стал постепенно приходить в отчаяние: это был тот случай, когда мужу тошно не от легкости нравов, а от добродетели жены. Наконец, видя, что дело с места не двигается и маркизу ничем не смягчить, он решился на крайнюю меру. Как-то вечером он спрятал пажа в шкафу в спальне жены и, когда та уснула, встал, тихонько вышел, запер дверь на ключ и стал внимательно слушать, что будет.

Не прошло и десяти минут, как в спальне послышался шум, который паж явно пытался прекратить, но тщетно; маркиз не терял надежды, что тот все же добьется своего, однако шум все усиливался, и старику стало ясно, что он ошибается. Вскоре раздались крики о помощи: позвонить маркиза не могла, так как сонетку подтянули повыше, чтобы ей было до нее не дотянуться; когда на крики никто не отозвался, маркиз услышал, как она выскочила из постели, подбежала к двери, а обнаружив, что дверь заперта, бросилась к окну и стала пытаться его отворить — сцена явно достигла своей кульминации.

Тогда маркиз решил войти: он побоялся, что может случиться беда или какой-нибудь запоздалый прохожий, услышав вопли жены, назавтра разнесет по всему городу весть о скандале. Едва он появился на пороге, как маркиза бросилась к нему и, указывая на пажа, воскликнула:

— Ну как, сударь, вы и теперь не захотите освободись меня от этого наглеца?

— Не захочу, сударыня, — отвечал маркиз, — потому что этот наглец уже три месяца действует не только с моего ведома, но и по моему повелению.

Маркиза лишилась дара речи. Тогда маркиз, не отпуская пажа, объяснил жене происходящее и стал умолять ее пойти навстречу его желанию иметь наследника, которого он будет считать своим собственным ребенком, только бы тот родился от нее, однако маркиза ответила ему с необычным для таких юных лет достоинством, что его власть над ней имеет известные границы, определяемые законом, а не его прихотями, и поэтому, при всем желании сделать мужу приятное, в этом она ему не подчинится, поскольку не желает жертвовать своим вечным спасением и честью.

Столь решительный ответ привел супруга в отчаяние: он понял, что ему придется отказаться от мысли заполучить наследника, однако, поскольку вины пажа в этом не было, маркиз, как и обещал, купил ему чин полковника и примирился с тем, что имеет самую добродетельную жену во всей Франции. Впрочем, горевать ему пришлось недолго: через три месяца он скончался, предварительно поведав своему другу маркизу д'Юрбану причину терзавших его печалей.

У маркиза д'Юрбана был сын, находившийся в том возрасте, когда приходит пора остепениться, и любящий отец подумал, что его весьма устроит женщина, чья добродетель с таким триумфом выдержала тяжкое испытание. Дождавшись, когда закончится траур, он представил ей молодого маркиза д'Юрбана, и тот, добившись благосклонности хорошенькой вдовушки, вскоре стал ее мужем. Он оказался более счастливым, нежели его предшественник, и через два с половиной года имел уже троих наследников, лишив таким образом всякой надежды побочных родственников. И тут в столицу графства Венесен приехал шевалье де Буйон.

Шевалье де Буйон представлял собою типичного повесу той эпохи: он был красив, молод, хорошо сложен, приходился племянником влиятельному римскому кардиналу и гордился принадлежностью к роду, пользующемуся неограниченными привилегиями. Самодовольный и наглый, он не мог пройти мимо ни одной женщины, и его поведение даже вызвало скандал в кружке г-жи де Ментенон[17], которая в ту пору как раз входила в силу. Один из его приятелей, бывший свидетелем того, как Людовик XIV, начавший уже превращаться в ханжу, выразил однажды неудовольствие похождениями шевалье, решил сослужить службу другу и сказал, что король имеет на него зуб.

— Мне дьявольски не везет, — отозвался на это шевалье. — Единственным оставшимся зубом он хочет укусить именно меня.

Острота наделала много шума и дошла до Людовика XIV, после чего шевалье недвусмысленно дано было понять, что король желает, чтобы он на несколько лет отправился в путешествие; зная, что подобными рекомендациями пренебрегать не следует, шевалье предпочел провинцию Бастилии и оказался в Авиньоне, сопровождаемый любопытством, которое обязательно вызывает молодой и красивый дворянин-изгнанник.

Добродетель г-жи д'Юрбан наделала в Авиньоне столько же шума, сколько беспутство шевалье в Париже. Сложившаяся за нею репутация показалась молодому человеку до известной степени оскорблением, и, едва прибыв в город, он решил бросить вызов столь высоконравственной даме.

Впрочем, приступить к делу оказалось весьма несложно. Г-н д'Юрбан, уверенный в жене, предоставлял ей полную свободу действий, шевалье видел ее везде, где хотел увидеть, и всякий раз находил способ засвидетельствовать ей свою крепнущую день ото дня любовь. То ли час г-жи д'Юрбан наконец пробил, то ли ее ослепила знатность шевалье, но только ее целомудрие, до сих пор столь неприступное, растаяло, как снег под лучами майского солнца, и шевалье, оказавшись счастливее пажа, занял место ее мужа, причем г-жа д'Юрбан на помощь в этот раз не звала.

Поскольку шевалье нужно было, чтобы о его победе знали все вокруг, он взял на себя труд постепенно сообщить о своем счастье всему городу, а поскольку некоторые вольнодумцы посмели усомниться в правдивости его рассказов, однажды вечером велел слуге дожидаться его у дверей маркизы с фонарем и колокольчиком. В час ночи шевалье вышел, и слуга двинулся перед ним, звоня в колокольчик. Услышав непривычный звук, мирно спавшие буржуа стали просыпаться и выглядывать из окон. Их взору представал шевалье, степенно шагавший за слугой, который нес фонарь и звонил, причем путь его проходил по улицам, ведшим от дома г-жи д'Юрбан к его жилищу. Поскольку об их связи знал весь город, то никто и не спрашивал, откуда он идет. А чтобы окончательно рассеять сомнения недоверчивых, шевалье проделал эту штуку трижды, так что на четвертый день сомневающихся не осталось.

Как всегда бывает в подобных случаях, г-н д'Юрбан понятия не имел о том, что происходит, пока друзья не сказали ему, что он стал в городе притчей во языцех. Муж, естественно, запретил жене видеться с любовником. Запрет принес обычные плоды. На следующий день, как только маркиз ушел, его супруга послала за шевалье, дабы сообщить ему о постигшем их обоих несчастье, однако тот оказался на диво хороню подготовлен к удару и принялся обвинять ее в том, что именно она своим неосторожным поведением навлекла на них беду, так что в результате несчастная женщина, сочтя себя причиной всех зол, залилась слезами. Между тем г-н д'Юрбан, впервые в жизни узнавший, что такое ревность, которая еще Усугубилась, когда он услышал, что шевалье находится у его жены, запер все двери и расположился в прихожей со слугами, чтобы схватить негодяя, когда тот будет уходить. Однако шевалье, нимало не тронутый слезами г-жи д'Юрбан, услышав все эти приготовления и опасаясь западни, отворил окно и, несмотря на то, что была середина дня и вокруг кишел народ, выскочил на улицу с двадцатифутовой высоты, после чего целый и невредимый неспешно отправился к себе домой.

Тем же вечером, желая поделиться своим приключением во всех подробностях, шевалье пригласил нескольких друзей отужинать с ним у пирожника по имени Лекок, брата знаменитого Лекока с улицы Монторгейль; это был лучший ресторатор в Авиньоне, который, будучи человеком замечательной корпуленции, служил лучшим доказательством высокого качества своей кухни и, стоя обычно у дверей ресторации, заменял вывеску. Этот добрый малый, зная, каким изысканным вкусам он должен удовлетворить, расстарался как мог и для пущего спокойствия решил, что будет прислуживать сам. Собутыльники пили всю ночь, а наутро, когда были уже изрядно под хмельком, вдруг увидели хозяина ресторации, с радостной физиономией почтительно стоявшего у дверей. Шевалье сделал ему знак приблизиться, налил стакан вина и заставил выпить, а когда смущенный подобной честью бедняга рассыпался в благодарностях, вдруг проговорил: «Проклятье, ты слишком жирен для петуха, придется сделать из тебя каплуна». Это своеобразное предложение было воспринято собутыльниками так, как того и следовало ожидать от людей пьяных и привыкших к безнаказанности. Несчастный ресторатор был тотчас привязан к столу и умер во время операции. Вице-легат, извещенный об убийстве слугами, которые сбежались на вопли хозяина и увидели, как он истекает кровью в руках у истязателей, сначала вознамерился арестовать шевалье и судить его по всей строгости закона. Однако из уважения к дяде злодея кардиналу де Буйону он передумал и лишь предупредил шевалье, что, если тот немедленно не покинет город, он отдаст его в руки правосудия и позволит процессу идти своим путем. Шевалье, которому Авиньон и без того уже порядком наскучил, ничего другого не требовалось: он велел смазать оси своей коляски и запрягать. Однако пока шли приготовления, он решил в последний раз повидаться с г-жой д'Юрбан.

Поскольку дом ее был последним местом, где можно было ожидать шевалье после того, как он столь своеобразно покинул его накануне, он с легкостью туда проник, и горничная, которая была в курсе его дел, провела его к маркизе. Та, не рассчитывая больше его увидеть, встретила милого друга с радостью, на какую только способна любящая женщина, особенно в случае, если ей запретили любить. Однако шевалье быстренько положил этой радости конец, заявив, что это прощальный визит, и объяснив причины, по которым он должен покинуть город. Подобно той женщине, которая пожалела лошадей, разрывавших на части Дамьена[18], за то, что им так тяжело, маркиза посочувствовала шевалье: из-за таких пустяков приходится уезжать из Авиньона. Наконец подошла пора прощаться; шевалье, не зная, что сказать в столь важный момент, выразил сожаление, что у него ничего не осталось на память от маркизы, и та, сняв со стены свой портрет, висевший подле портрета мужа, вырвала холст из рамы, свернула его трубочкой и вручила шевалье. Того, однако, такое доказательство любви отнюдь не тронуло, и он, уходя, оставил подарок на комоде, где полчаса спустя маркиза его и обнаружила. Решив, что мысли любовника были слишком заняты оригиналом, отчего он и забыл копию, и представив его горе, когда он обнаружит отсутствие портрета, маркиза позвала лакея и, отдав ему холст, велела сесть на лошадь и догнать коляску шевалье. Лакей пустил коня галопом и вскоре увидел вдалеке экипаж де Буйона. Он стал махать руками и кричать, чтобы кучер подождал. Но тот сказал шевалье, что их догоняет какой-то человек, и молодой повеса, которому тут же пришла в голову мысль о погоне, велел кучеру пустить лошадей во весь опор. Приказание было выполнено настолько успешно, что бедный лакей догнал коляску, только проехав полтора лье; остановив ее, он спешился и почтительно вручил шевалье забытый портрет. Оправившись от испуга, шевалье велел ему убираться прочь и забрать с собою портрет, который ему вовсе не нужен. Но лакей как человек добросовестный заявил, что приказ есть приказ и он не может вернуться к госпоже, не выполнив поручения. Шевалье, видя, что его не переупрямить, отправил кучера в находившуюся при дороге кузницу и велел принести молоток и четыре гвоздя, после чего собственноручно прибил портрет к задку своего экипажа. Затем он преспокойно уселся в него и приказал кучеру погонять, оставив посланца г-жи д'Юрбан удивляться применению, найденному шевалье для портрета своей любовницы.

На ближайшей почтовой станции кучер, возвращавшийся назад, потребовал уплатить ему, на что шевалье ответил, что денег у него нет. Кучер продолжал настаивать, тогда шевалье, вылезши из коляски, сорвал с задка портрет г-жи д'Юрбан и посоветовал кучеру выставить его в Авиньоне на продажу, уверяя, что, если он расскажет, каким образом холст оказался у него в руках, ему дадут за него сумму в двадцать раз большую, чем прогоны. Видя, что от шевалье ему больше ничего не добиться, кучер согласился и, в точности следуя полученным инструкциям, на следующий день вывесил портрет вместе с историей его приобретения на дверях лавки старьевщика. В тот же день портрет был куплен за двадцать пять луидоров.

Как и следовало ожидать, происшествие наделало в городе много шума. Назавтра г-жа д'Юрбан бесследно исчезла, причем в тот самый момент, когда родственники маркиза держали совет, в результате которого решили просить короля арестовать шевалье. Одному из участников собрания, который собирался в Париж, было поручено предпринять для этого необходимые шаги, однако то ли он не проявил достаточной настойчивости, то ли решил действовать в интересах г-жи д'Юрбан, но никаких известий о результатах его усилий до Авиньона так и не дошло. Между тем г-жа д'Юрбан, скрывавшаяся у тетки, вступила с мужем в переговоры, которые увенчались успехом, и через месяц после окончания всей этой истории с победой вернулась в супружеский дом.

Двести пистолей, пожертвованные кардиналом де Купоном, утихомирили родственников несчастного ресторатора: сначала они подали было жалобу в суд, но вскоре забрали ее обратно, объяснив, что поспешили, так как поверили чьему-то вымыслу, а вникнув в суть дела более тщательно, выяснили, что их родственника хватил удар. Благодаря этому заявлению, которое в глазах короля снимало вину с шевалье де Буйона, тот смог после двухлетнего путешествия беспрепятственно вернуться на родину.

На том и закончился если не род де Ганжей, то, по крайней мере, связанные с ним скандалы. Впрочем, время от времени какой-нибудь драматург или романист извлекает из небытия бледную, истекающую кровью маркизу, заставляя ее появиться на сцене или в книге, но обычно на ней дело и заканчивается, и многие из тех, кто пишет о матери, понятия не имеют, что стало с ее детьми. Нам захотелось восполнить этот пробел, поэтому мы и рассказали читателям то, о чем умолчали наши предшественники, сделав это в последовательности, которая часто встречается в театре и даже в жизни, когда драму меняет на сцене комедия.