А л е к с З а х а р о в
П О Л О Н И Й
Ч А С Т Ь П Е Р В А Я .
...За мутноватым стеклом окна царил над крышами Исаакий. Чайка, приманенная выставленной наружу кастрюлькой, стучала по ней желтоватым продолговатым клювом, сильно напугав проснувшегося мальчика: Саша закричал, зовя мать, но, находясь в кухне, на другом конце многосемейной квартиры та не сразу прибежала к сыну, лишь после громкого соседского: «Настёна, твой заходится!» - появилась она в комнате, принявшись успокаивать малыша...
То было самым первым детским воспоминанием, явившемся в голове Фонарёва на прогулочном катере, плывущем по Темзе, однако оно сменилось другой картиной и следующей, пока память не привела в школьный класс химии с большой таблицей Менделеева, только там и можно было наткнуться на это слово: Polonium. Как и плутоний, и стронций, полоний был для обычных людей не более чем именем бесплотного, радиоактивного демона. Олово со свинцом мальчишки добывали для выплавки солдатиков на промышленных свалках в любом количестве - другое дело полоний со стронцием: названия этих элементов, ассоциировалось лишь с атомной промышленностью СССР и с атомной же бомбой. А вскоре радиоактивный демон Чернобыля поднялся над страной - самым большим знамением конца советской империи - и Фонарёву не пришлось делать выбора: идти на компромисс с системой или получить волчий билет аутсайдера. Последнее представлялось наиболее возможным: с первых сознательных лет Александр ощущал свою несовместимость с режимом.
Его детство прошло в политическом штиле, когда власть проводила лишь ограниченно-необходимые репрессии, как называла это госбезопасность. Отставленные от дел бериевские гебисты просиживали штаны во дворах чекистских домов, встречая внуков из школы, а по вечерам и возвращающихся со службы детей, вполне по тем меркам устроенных. И до поры не подозревая, что делятся на внуков палачей, стукачей и внуков их жертв, дети учились, дружили, шалили вместе. И уже тогда, пребывая ещё в детской уверенности, что они живут в самой лучшей и справедливейшей стране на свете, кто-то, с разбега натолкнувшись на окружавшую всё кольцом – ребёнку ещё невидимую - стену, пока что легко рассадив коленку, задумался. А присев и обхватив ушибленную ногу, постепенно, стал приглядываться и осознавать всё по-другому: не в плоскости прапагандируемой догмы, а в объёмности существующих противоречий. Но из-за первой же реакции окружающих на робкую попытку получить ответ понял, что ответ может найти только сам.
Когда Александру исполнилось девятнадцать, мама окончательно перебралась к его отчиму – старпому в торговом флоте, но продолжала, разумеется, опекать и забегала чуть ли не через день покормить сына принесённым и разогретым средь кухонной болтовни с давишними соседками обедом и, конечно, подкидывала ему шмотки и диски, которые привозил из загранки отчим. На перепродаже винила Фонарёв и сошёлся с тусовкой на Казанке.
Но страна ещё находилась под властью коммуняг, и милиция могла обратить внимание на фарцевавшего Фонарёва, поэтому, чтобы не оказаться обвинённым в тунеядстве, Саша, устроился грузчиком в магазине на Невском, где предлагались книги и альбомы по искусству и открытки с видами Ленинграда - в единственном тогда книжном магазине СССР, где ввиду немалого числа покупателей-иностранцев все без исключения продавцы достаточно хорошо владели английским.
Тогда, в магазине, у Фонарёва и открылся интерес к современному искусству, вместе с начавшими издаваться альбомами Кандинского и Филонова, продаваемыми барыгами за суммы, превышающие среднюю месячную зарплату. Из-за ничтожной должности в магазине Александру такие ценности перепадали редко, и он не спешил расставаться с ними, даже втридорога, продолжая толкать на Казанке привезённые отчимом диски. Как-то ему достался и первый выпущенный альбом русских художников-авангардистов. Скрытое в запасниках искусство двадцатых годов в галереях не экспонировалось, но некто Воробьёв, один из завсегдатаев магазина, куря с Александром у служебного выхода, поведал, что выставка запрещённого авангарда в Русском Музее всё же готовится. Здороваясь с ним, Воробьёв, подолгу не выпускал его руку, но Саша не отзывался на интерес, проявляемый к нему со стороны питерских гомосексуалов. Но именно Воробьёв и познакомил его с арт-подпольем, где вскоре и начался роман Александра с Ларисой.
Зажив самостоятельно в большой комнате в два окна, первым делом Фонарёв, переместил разделявший пространство на две половины - сыновью и мамину – громоздкий, битком набитый шифоньер. Вместо него простенок занял первый заполученный им сюрреалистический холст – произведение тогдашнего андерграунда. Полученный в обмен на диск “Led Zeppelin”, он стал первым из начатого Фонарёвым собрания с единственной целью избавить своё жилище от совковости. А из предметов, действительно считавшихся в те времена роскошью, был у Саньки только подаренный отчимом японский двухкассетник. Спальное место представляло из себя обыкновенный, накрытый шотландским пледом матрас от полутороспальной кровати, разобранной Фонарёвым - её деревянные части послужили материалом для книжных полок. В эту комнату он и привёл Ларису в то утро, после их первых поцелуев в колоннаде Казанского собора, откуда, обнявшись, они шли всеми извилинами Грибоедовского канала до самого Аларчина моста.
Фонарёв был богат непочатой банкой растворимого кофе, как и все дефицитные продукты, хранившейся в комнате и целыми двумя блоками сигарет, проданных ему с некоторой скидкой цыганкой, спекулировавшей на Невском и отдававшей часть товара, чтобы не замели с большой партией, на хранение грузчикам книжного магазина.
Сделав кофе, Саша направился в тёмный бесконечный коридор к телефонному аппарату позвонить напарнику, попросить выйти вместо себя.
Квартира пробудилась вся как-то разом: соседи стали собираться на работу, и Саша сделал музыку громче:
А потом квартира - почти также одновременно как очнулась, так и затихла – день был будничный. Обнявшись, Саша с Ларисой уснули, и с этого утра дни, прожитые друг с другом, побежали, как клавиши под пальцами пианиста: белые и чёрные клавиши дней...
Проворочавшись с боку на бок, так и не уснув сегодняшней ночью, Фонарёв отправился ранним утром в Бермондси, но, отягщённый думами, перепутал дни: антикварный рынок торговал в пятницу, а сегодня была суббота, двадцать пятое ноября. Но не расстроился – его ждали в Лондоне и другие дела.
Поделиться книгой: