Лёшка

Бычок присмирел и услышал такое, отчего сразу впал в уныние. Ему предлагалось на выбор или тут же отправиться в тюрьму, или, нанявшись в чистильщики, стать шпионом! Да за кем? За партизанами! Сидеть там, где укажут, и присматриваться ко всем, кто будет болтаться поблизости: к мужчинам, женщинам, детям. Особенно к детям! Дети — главное зло. Они, по мнению Черепа, и есть партизанские глаза и уши. Всюду шныряют, все слышат, все видят.

Шпионить за партизанами!.. При одной мысли об этом, Бычка бросило в дрожь. Что он, Бычок, против партизан? Рыбешка против акулы. Нет, лучше, нет… А тюрьма? «Нет» означало тюрьму. И Бычок скрепя сердце согласился на службу в гестапо. Послужит, а там видно будет. Может, в горы уйти удастся. А не удастся, так он и соврать не дорого возьмет: мол, все глаза проглядел, а праздношатающихся ни одного не приметил. В крайнем случае лучше тюрьма, чем партизанская месть. Но Череп, оказывается, и это предвидел.

— В крайнем случае, — процедил он, — если обманешь, мы тебя расстреляем.

Трус как пес: чья палка ближе, того он и боится. Немцы были ближе, и Бычок, боясь их больше, чем партизан, поклялся служить честно.

Ему дали ящик, щетки, ваксу и посадили на улице, сбегающей к морю: сиди, поглядывай, а главное, не спускай глаз с ворот напротив. Что там, за воротами, его, Бычка, не касается. Его интерес в другом, примечать тех, кто будет крутиться возле ворот. Вот он сидит и покрикивает: «Чистим-блистим, пятна сводим, лоск наводим». Рот у Бычка от улыбки до ушей. Голос, как у корабельной сирены, резкий и долгий, однако предложение не рождает спроса. Редкие русские угрюмо проходят мимо. Им не на что, да и нечего чистить. У большинства обувь просит не ваксы, а «каши». А щеголеватых немецких голенищ не видно.

Время от времени ворота напротив распахиваются, впуская или выпуская грузовик, и тогда открывается панорама двора. Во дворе, зеленые, суетятся немцы, перетаскивая какие-то ящики. Бычок удивился, прочитав на одном из них: «Кофе». И зачем его здесь посадили? За кофе приглядывать, что ли? Кому он нужен, кофе этот? Воры на него не польстятся — немецкий! А у тех с ворами расправа короткая: не в тюрьму, так в петлю. Партизанам — тем и подавно не до кофе. Станут они рисковать из-за него своей партизанской силой!

Но у Румера — Опоссума на этот счет были свои соображения: станут! Тем более станут, когда узнают, что на самом деле скрывается за маркой «Кофе». А то, что узнают, у Румера — Опоссума сомнений не было. Сколько раз уже маскировали гранаты и мины фруктами и овощами. И что же? «Герр майор, — вопил по ночам телефон, — на овощном складе поджог!» «Что с овощами?» — свистел в трубку адъютант по особым поручениям, соблюдая конспирацию. «Взорвались!» — теряя самообладание, орала трубка.

Но кто, черт возьми, наводил партизан на след складов с боеприпасами? Может быть, дети? Вездесущие Гавроши, шнырявшие по оккупированной Керчи? Взрослый, пройди он дважды возле одного места, сразу обратит на себя внимание. Ну а детям, тем сам бог велел всюду шнырять и во все совать свой нос. Ладно бы просто так совали, а если с умыслом? Это надо было проверить, и Опоссум, поразмышляв, затеял операцию «Чистильщик». Так он сам ее про себя закодировал.

Утром ни свет ни заря, когда Аджимушкайские каменоломни, как в молоке, утопали в белесом тумане, из-под земли на землю потайным ходом выбралась какая-то девочка и по-девчоночьи быстро и мелко засеменила по направлению к Керчи. В Керчь она вошла без особой опаски. Комендантское время миновало час назад, и улицы, до того пустынные, ожили. Смешавшись с толпой, жиденько струившейся с улицы в улицу, девочка щепочкой поплыла вместе с нею, во все всматриваясь, ко всему прислушиваясь. И ни у кого из толпы не возникло сомнения, что это девочка, а не мальчик, да еще юный разведчик Володя Дубинин.

Вот и вчерашняя улица. До свидания с бабушкиной внучкой еще час. У него на часах только восемь. Часы ручные, но носит их он не на руке, а на шее.

В небе, как хлопья ваты, висят облака. Из ваты капает, как будто ее выжимают. Хорошо, что дождь, думает Володя. Когда дождь, никто ни к кому не приглядывается. Даже те, кто по службе обязан. Задерут воротники и ходу от дождя под крышу, в сушь. Тут же поправляет себя: хорошо, да не совсем. Ему под крышу, в сушь, нельзя. Его дело слоняться по улице. А это не совсем безопасно. Те, кто к другим приглядывается, могут подумать, чего это он под дождем шлындает, сдурел или на уме что? Что же делать? Увы, слоняться. Иного выхода у него нет. Время разведчика на вес золота. Вернешься с пустыми руками, всем свяжешь руки. Рискованно, конечно. Ну и пусть! Без риска разведки нет. Без риска только в зоопарк ходят. Там звери в клетке. А здесь они на свободе, звери-фашисты. Но он их не боится и от своего не отступит. Будет слоняться по улице до тех пор, пока не высмотрит, чего нужно. А чтобы не лезть на рожон, он вот что сделает: отведет зверям-фашистам глаза. Будет ходить по улице с бумажкой в руках. Подойдет к дому, посмотрит на номер, покачает головой и дальше: не тот! Пристанут: чего, мол, ищешь? На внучкин дом сошлется: лекарство несу! Проверяй не проверяй, тут без обмана: вот дом, вот больная в нем…

Он его сразу приметил. Чистильщик сидел, прижавшись к кирпичной стене с железным козырьком и, защищенный от дождя, время от времени тянул: «Чистим-блистим». И сразу узнал: Бычок! Встречал не раз на базаре. Но Бычок никогда не был чистильщиком. Детей-чистильщиков вообще не было в Керчи. И вот явились! Володя горько усмехнулся: чтобы выжить, за что только не ухватишься! Даже за сапожную щетку. Он прошел мимо, не удостоил Бычка взглядом. Прошел в другой раз, глядя вперед и в то же время не упуская из виду Бычка. И сердце у него, как у охотника, радостно екнуло: вот это дичь! Дичью был Бычок. Лукаво-простодушный Бычок, которого он держал в поле своего бокового зрения. Удача сама шла к нему в руки. Бычок мог его и не знать. Но он-то хорошо знал Бычка. И мог при случае напомнить, как тому не раз приходилось уносить ноги от рассерженных торговок, не желавших поделиться с Бычком своим товаром. Напомнить, позлорадствовать для вида над неуклюжестью Бычковых преследовательниц и тем завоевать его расположение. А там, войдя в доверие, и подменить Бычка на его «посту». А пост что надо, не пост, а настоящий НП! Сиди, заманивай клиентов, а сам через улицу знай поглядывай, что там немцы за железными воротами хранят?

В азарте Володя как-то вдруг забыл о приказе «Никаких контактов» и думал лишь о том, чтобы поскорей разделаться с бабушкиной внучкой, переодеться и «атаковать» Бычка.

Сколько людей, задумав что-нибудь, но не обдумав, попадают в капканы своих планов. Так же вот чуть не попал в капкан своего плана и юный разведчик аджимушкайских партизан Володя Дубинин…

Дождь прекратился.

Из подъездов выпорхнули и разлетелись по улице редкие прохожие.

Бычок вытянул толстую шею и замер, следя за удаляющейся девочкой: вернется или нет? Вернется, значит, тут же на заметку, а заметку в почтовый ящик. Бычок ухмыльнулся, подумав об этом ящике. Ящиком был немецкий сапог. Его придумал Череп. Ящик, то есть сапог, должен приходить два раза в день, назвав пароль, уносить почту, если она была. Вернется девчонка — будет почта. А она должна вернуться, должна! Он сам видел, как она пожирала глазами ворота. Пожирать пожирала, а заглянуть за ворота — что там? — на смогла. Случая не было, потому что ворота с утра еще ни разу не открывались. И ей, той девчонке, надо подкараулить, когда они откроются. Пусть караулит! А он в свою очередь ее караулить будет. Откроются ворота, насмотрится девчонка на то, что было, и уйдет. А он, если по «почте» сообщить не сумеет, за ней, припрятав инструмент под соседнее крыльцо. Куда она — туда и он. Как-нибудь выследит!

Володя нащупал за пазухой часы и посмотрел: девять! Пора было выходить на внучку.

Она поджидала его возле дома, тоскливо оглядываясь. Глаза у нее были печальные и зареванные. Видно, бабушке стало хуже.

— Я от Тимура, — сказал Володя. — А Тимур не мог.

Девочка просияла.

— Ой, спасибо! — сказала она. — Ну я пошла?

Володя обрадовался недолгой встрече и, кивнув, хотел уйти. Но тут заурчал мотор и к воротам, с которых он не спускал глаз, подползла машина, груженная ящиками. На одном из них глаза поймали «Кофе». Ситуация изменилась. Теперь ему непременно надо было задержаться.

— Что с бабушкой? — спросил он, не глядя на внучку. — Как температура?

Она что-то отвечала, но ее голос не доходил до Володи. Его глаза и уши были там, за воротами, куда заехала машина. Остановилась, и зеленые, бывшие в кузове, стали подавать ящики зеленым на земле. Те, приняв ящики, сгибались в три погибели и волокли их в глубь двора. «Кофе! — злорадно подумал Володя. — Нет, тут кофе и не пахнет!» Его взгляд перенесся через улицу и с завистью замер на чистильщике: на его бы место. Он бы выведал, что в ящиках на самом деле.

— Не смотри на него, он плохой!

Он не сразу вник в смысл того, что ему вполголоса сказала бабушкина внучка. Кто плохой? О ком это она?

— Кто плохой? — спросил он, уставясь, словно спросонок, на внучку.

— Тот мальчик, — девочка кольнула глазами чистильщика и, отведя взгляд, продолжала: — Он у моей бабушки хлеб украл. Бабушка на кольцо выменяла, а он украл. Бабушка его в окно узнала. А еще он с немцами… Я сама в окно видела, как его немец сюда привел. Важный, с витыми погонами…

Она капала и капала, и ее слова-капли становились все холодней и холодней. Мороз пробежал у Володи по коже, когда он наконец понял все. Так вот он кто, этот чистильщик, — фашистская подсадная утка. А он на нее чуть было, как глупый селезень…

— А? Что? — спросил у девочки, не расслышав последние ее слова. — Что ты сказала?

— Я сказала… — девочка лукаво и, как показалось Володе, не к месту усмехнулась, — я сказала, что ты не нашего пола. Ты — мужчинского!

Володю бросило в жар.

— Как мужчинского? С чего ты взяла?

— А с чего у тебя пуговицы справа? — рассудительно заметила девочка.

У Володи голова пошла кругом: справа, слева, какая разница. Он так и сказал:

— Какая разница?

Девочка, как по клавишам, провела по пуговичному ряду и сказала:

— Мужской ряд. А женский слева. Я знаю, у меня бабушка портниха.

«Впредь наука, — ругнул себя Володя. — Мелочь, а погубить может». Тут же выкрутился:

— А это не мое. Это Тимура. Я его сестра.

— А! — приняла его игру девочка. — А я подумала…

— Ты не думай, — вышел из себя Володя. — Ты давай к бабушке. Бабушка больна, а она тут…

Упрек попал в цель. Девочка, спохватившись, ойкнула и, как мышь, юркнула в подъезд дома, вылупившего на улицу два яруса крошечных, как спичечные коробки, окошечек.

Володя дал ей время уйти и, когда, по его расчетам, она поднялась на второй этаж, где жила, тоже вошел в подъезд.

Вот он и оторвался от Бычка. Теперь Бычок, если и приметил девочку, роль которой он, Володя, играет, решит, что она здешняя и потеряет к ней всякий интерес. Забившись под лесенку, Володя заправил платье под брюки, сунул за пазуху платок, откуда перед тем выудил шапку-ушанку, и, нахлобучив ее на нос, вышел через двор на другую улицу города.

Говорят, что тот, кому посчастливится избежать смертельной опасности, чувствует себя на седьмом небе: он весел, рад, доволен… Ерунда! Чувство после опасности у него, как после тяжкой работы. Работа сделана, и надо, отдохнув, прийти в себя, чтобы продолжать то, что начал. Но у Володи к чувству сброшенной тяжести прибавлялось еще чувство негодования на самого себя. Так опростоволоситься! Забыть о приказе «Никаких контактов»! И самому полезть в паучью сеть. А в том, что Бычок — одна из паутинок этой сети, Володя не сомневался. Он бы, Бычок, его в свою компанию принял, а там, завоевав Володино доверие, и в его компанию втерся.

Чувство вины побуждало к искуплению. И Володя, шагая по улицам родного города, долго ломал голову над тем, как отомстить Бычку за предательство и устранить его со своего пути.

В каменоломни он спустился с готовым планом.

…Бычку не пилось, не елось, хотя было и то и другое. От пинков болело пониже спины, и было ни до питья, ни до еды. Пинки были наградные. Одно утешало Бычка. Он сам виноват. Нечего было разевать рот и докладывать Черепу о девчонке, которая шлялась по улице и все рассматривала. Череп, услышав, даже в лице изменился. И лицо у него из смуглого сделалось черно-багровым. У Бычка мороз пробежал по коже, когда Череп прошипел:

— Где девчонка?

— Ушла и не вернулась. Ей-богу, — заикаясь, пробормотал Бычок, благоразумно умолчав о том, что девчонке, в конце концов, удалось сунуть нос за ворота и увидеть, что там хранится. Ну, увидела кофе, ну и что? Бычок не придал тогда этому никакого значения, тем более что девчонка, видимо, здешняя, уличная, тут же исчезла в подъезде. Однако вон оно как вышло. Череп в девчонке разглядел партизанскую лазутчицу и надавал ему, Бычку, здоровенных пинков за то, что он ее не выследил.

Свечерело. С моря потянуло прелостью и соленостью. Бычок, отсидев вахту, взгромоздил сундучок на плечо и поплелся домой, на окраину, к «земляку» с гор, у которого его поселил Череп. Света в небе все прибавлялось, а на земле, наоборот, убывало, и Бычкова тень, вытягиваясь, забиралась все выше и выше — на крыши домов, на вершины деревьев, рискуя сломать шею.

Поймав себя на этой смешной мысли о тени, которая рискует сломать шею, Бычок горько усмехнулся: самому бы шею не сломать!

Он шел и дрожал. От холода? Если бы. Себе не соврешь, дрожал от страха. Как пошел служить немцам, так и стал дрожать.

Свист и окрик:

— Эй, Бычок!

Бычок в страхе замер и, вобрав голову в плечи, оглянулся. Его кто-то нагонял. Какой-то мальчишка в нахлобученной на глаза шапке. Да один ли? Присмотревшись, Бычок успокоился. С одним он всегда сладит. А впрочем, мальчишка, кажется, и не собирается нападать. Подошел, улыбнулся, протянул руку. Бычок, все еще боясь подвоха, протянул свою. Тот пожал и вторично спросил:

— Бычок?

— Ну? — набычился Бычок.

— Не узнаешь? — спросил незнакомец.

— Не-е… — вглядываясь, протянул Бычок.

— А я тебя сразу, — сказал незнакомец и, не вдаваясь в подробности их знакомства, продолжал: — Бычок, заработать хочешь?

Он, видимо, знал, на что бил. Заработать было величайшим желанием Бычка во все годы его юной жизни. В школе, до оккупации, он за деньги даже червей глотал… Поэтому в жадной Бычковой душе сразу аукнулось «хочу». Но не сразу выговорилось. Сперва хотелось как следует вглядеться в незнакомца и припомнить, не видел ли где? Но незнакомец не хотел ждать, это, видимо, не входило в его расчет, и он поторопил Бычка:

— Ну?

— Какая работа? — спросил Бычок.

— По совместительству. Сидеть и чистить…

— Моя работа, — сказал Бычок.

— Я же сказал, по совместительству, — отозвался незнакомец. — Один придет — принесет. Другой придет — заберет. Таблицу умножения знаешь?

— Ну, — неуверенно сказал Бычок.

— Трижды три, сколько? — спросил незнакомец.

— Девять, — осклабился Бычок.

— Брехня, — сказал незнакомец, — тридцать три!

— Чего? — Бычок глупо улыбнулся, решив, что ослышался.

— Тридцать три! — сказал незнакомец. — Трижды три? Тридцать три. Пароль, понял? «Трижды три?» — спросишь ты у того, кто придет за товаром. «Тридцать три», — скажет тот и заберет товар.

— А товар, — заикнулся было Бычок, — что за то… — и осекся, испугавшись своего любопытства. Нанимателю оно могло не понравиться. Но незнакомец, как оказалось, и не думал делать секрета из своего товара.

— Товар разный, — сказал он, вперив в Бычка пытливый глаз, — патроны, гранаты, динамит.

— Ка… ка… какой динамит? — не попадая зубом на зуб, ужаснулся Бычок.

— Партизанский, — спокойно ответил незнакомец, — а ты, я вижу, трусишь?

— Я? Чего? Нет… — посыпал Бычок, лихорадочно соображая, как быть. Трусишь? Нашел что спросить! Да у Бычка от страха душа ушла в пятки. Поэтому Бычок, узнав о товаре, и не мог обрадоваться предложению незнакомца. Но вот душа вернулась на место, и Бычок обрадовался. Надо же, как повезло! Пока он охотился за партизанскими лазутчиками, лазутчики сами, как слепцы, наткнулись на него. Однако, подумав так, Бычок тут же отверг сравнение партизанских лазутчиков со слепцами. «Слепцы!..» «Наткнулись!..» Как бы не так! Просто нашли того, кого искали. Однако почему именно он, Бычок, им понадобился?

Незнакомец и из этого не сделал секрета: из-за позиции. Позиция, оказывается, у Бычка очень удобная: чистильщик. Он у всех на виду, и у него все на виду. С кем хочешь общайся, никакого подозрения.

Пора было сдаваться, но Бычок для вида поломался еще.

— А попадусь, а? — сказал он, торгуясь.

— Личной безопасности не гарантируем, — обрезал незнакомец, — можешь не соглашаться.

— Я согласен, — сказал Бычок, — где сидеть?

— Возле банка… Справа от входа, — рубил незнакомец. — Начало операции — девять ноль-ноль. Конец — после реализации «товара». Сдашь «товар» — получишь деньги. Приведешь «хвост», получишь… Сам знаешь, что получишь. Ну, ты пошел?

— Я? — спохватился Бычок. — Да… я… — И он пошел, поминутно оглядываясь и озираясь по сторонам. И не без основания. Будь у него кошачье зрение и собачий слух, он мог и услышать, и увидеть, как некто, таясь, неотступно следует за ним.

Ночь. На улице, как в покойницкой: тихо и страшно. Захочешь, и то носа не высунешь. Комендантский час! За появление без пропуска — расстрел на месте. Вдруг дверь, проглотившая Бычка, снова отворилась, и — не Бычок, нет, а кто-то другой, побольше и пошире, вышел на улицу. Постояв, послушал, всматриваясь в туманную мглу и, как шар, покатился к центру города. Тот, кто привел сюда Бычка, последовал за ним.

В ту же ночь, на рассвете, Володя Дубинин докладывал командиру партизанской крепости:

— Бычок на крючке. Завтра он наш. С девяти ноль-ноль. Будет ждать «товар».

— А гестапо? — спросил командир. — Гестапо в курсе?

— В курсе, — в тон командиру ответил Володя. — «Земляк» побежал. Я сам видел.

Шел десятый час утра. Опоссум зверьком шастал по кабинету, то и дело поглядывая на телефонный аппарат. Четыре слова, и — хайль Гитлер! — он на коне. Вот те слова, которых он ждет: «товар» взят, «получатель» задержан.

Зазвенело. Опоссум, как на добычу, кинулся на аппарат. Выслушал, обмяк и, как куль, без сил рухнул в кресло.

…По морской улице навстречу друг другу не спеша и пошатываясь шли двое. Улица из окон неодобрительно поглядывала на пьяниц: такое время, а они…

А те все сближались, и вдруг как-то так вышло, что сошлись как раз у ворот кофейного склада. И в ту же минуту, как сошлись, где-то поблизости грянула автоматная очередь. Немцы и полицаи, проходившие по улице, рысаками сорвавшись в галоп, понеслись туда, где гремели выстрелы. Пьяницы оказались вне поля зрения улицы. И тут вдруг они в мгновение ока отрезвели и, выхватив бутылки, стали метать их через забор во двор склада. Еще через мгновение ворота распахнулись, и со двора на улицу, подгоняемые огнем и страхом, высыпали караульные. И вовремя! Огонь, вырвавшись из бутылок с горючей смесью, охватил ящики, и взрывы, один сильнее другого, потрясли улицу.

— Партизаны!.. Партизаны! — ревели, пугая себя, немцы и полицаи и, хватая первых попавшихся, волокли в подоспевшие машины. Но тех, кто вызвал взрывы, среди арестованных не было.