Избранные стихи из всех книг

Мандалей[25]

Смотрит пагода в Мульмейне[26] на залив над ленью дня. Там девчонка в дальней Бирме, верно, помнит про меня. Колокольцы храма плачут в плеске пальмовых ветвей: Эй, солдат, солдат британский, возвращайся в Мандалей! Возвращайся в Мандалей, Слышишь тихий скрип рулей? Слышишь ли, как плещут плицы из Рангуна[27] в Мандалей, По дороге в Мандалей, Где летучих рыбок стаи залетают выше рей, И рассвет, внезапней грома, Бьет в глаза из-за морей! В яркой, как листва, шапчонке, в юбке, желтой, как заря… Супи-Яулат[28] ее звали — точно, как жену Царя. Жгла она какой-то ладан, пела, идолу молясь, Целовала ему ноги, наклоняясь в пыль, да в грязь. Идола того народ Богом-Буддою зовет… Я поцеловал девчонку: лучше я, чем идол тот На дороге в Мандалей! А когда садилось солнце и туман сползал с полей, Мне она, бренча на банджо, напевала «Кулла-лей», Обнял я ее за плечи, и вдвоем, щека к щеке, Мы пошли смотреть, как хатис грузят бревна на реке. Хатис, серые слоны, Тик[29] весь день грузить должны Даже страшно, как бы шепот не нарушил тишины На дороге в Мандалей. Все давным-давно минуло: столько миль и столько дней! Но ведь омнибус от Банка не доедет в Мандалей! Только в Лондоне я понял — прав был мой капрал тогда: Кто расслышал зов Востока, тот отравлен навсегда! Въестся в душу на века Острый запах чеснока, Это солнце, эти пальмы, колокольчики, река И дорога в Мандалей… Моросит английский дождик, пробирает до костей, Я устал сбивать подошвы по булыжникам аллей! Шляйся с горничными в Челси от моста и до моста — О любви болтают бойко, да не смыслят ни черта! Рожа красная толста, Не понять им ни черта! Нет уж, девушки с Востока нашим дурам не чета! А дорога в Мандалей?.. Там, к Востоку от Суэца, где добро и зло равны, Десять заповедей[30] к черту! Там иные снятся сны! Колокольчики лопочут, тонкий звон зовет меня К старой пагоде в Мульмейне, дремлющей над ленью дня. По дороге в Мандалей. Помню тихий скрип рулей… Уложив больных под тенты, — так мы плыли в Мандалей, По дороге в Мандалей, Где летучих рыбок стаи залетают выше рей И рассвет, внезапней грома, Бьет в глаза из-за морей…

Перевел В. Бетаки

Пикник у Вдовы[31]

«Эй, Джонни, да где ж пропадал ты, старик, Джонни, Джонни?» «Был приглашен я к Вдове на пикник». «Джонни, ну, ты и даешь!» «Вручили бумагу, и вся недолга: Явись, мол, коль шкура тебе дорога, Напра-во! — и топай к чертям на рога, На праздник у нашей Вдовы». (Горн: «Та-рара-та-та-рара!») «А чем там поили-кормили в гостях, Джонни, Джонни?» «Тиной, настоенной на костях». «Джонни, ну, ты и даешь!» «Баранинкой жестче кнута с ремешком, Говядинкой с добрым трехлетним душком Да, коли стащишь сам, — петушком На празднике нашей Вдовы». «Зачем тебе выдали вилку да нож, Джонни, Джонни?» «А там без них уж никак не пройдешь». «Джонни, ну, ты и даешь!» «Было что резать и что ворошить, Было что ткнуть и что искрошить, Было что просто кромсать-потрошить На празднике нашей Вдовы». «А где ж половина гостей с пикника, Джонни, Джонни?» «У них оказалась кишка тонка». «Джонни, ну, ты и даешь!» «Кто съел, кто хлебнул всего, что дают, А этого ведь не едят и не пьют, Вот их птички теперь и клюют На празднике нашей Вдовы». «А как же тебя отпустила мадам, Джонни, Джонни?» «В лёжку лежащим, ручки по швам». «Джонни, ну, ты и даешь!» «Приставили двух черномазых ко мне Носилки нести, ну а я — на спине По-барски разлегся в кровавом говне На празднике нашей Вдовы». «А чем же закончилась вся толкотня, Джонни, Джонни?» «Спросите полковника, а не меня». «Джонни, ну, ты и даешь!» «Король был разбит, был проложен тракт, Был суд учрежден, в чем скреплен был акт, А дождик смыл кровь — да украсит сей факт Праздник нашей Вдовы». (Горн: «Та-рара-та-та-рара!»)

Перевел А. Щербаков

Переправа у Кабула[32]

Возле города Кабула — Шашки к бою, марш вперед! — Нас полсотни утонуло, Как мы пёрли через брод — Брод, брод, брод у города Кабула, Брод у города Кабула в эту ночь! Там товарищ мой лежит, И река над ним бежит Возле города Кабула в эту ночь! Возле города Кабула — Шашки к бою, марш вперед! — Половодьем реку вздуло. Боком вышел нам тот брод, Не забуду за бедой То лицо под той водой Возле города Кабула в эту ночь. Зной в Кабуле, пыль в Кабуле — Шашки к бою, марш вперед! — Кони вплавь не дотянули, Как мы пёрли через брод, Брод, брод, брод у города Кабула, Брод у города Кабула в эту ночь! Лучше мне бы лечь на дно, Да теперь уж все равно После брода у Кабула в эту ночь. Нам велели взять Кабул — Шашки к бою, марш вперед! — Я б не то еще загнул, Так им сдался этот брод, Брод, брод, брод у города Кабула, Брод у города Кабула в эту ночь! Там сухого нет подходу, — Не хотите ль прямо в воду — В брод у города Кабула в эту ночь? К черту-дьяволу Кабул — Шашки к бою, марш вперед! — Лучший парень утонул, Как поперся в этот брод, Брод, брод, брод у города Кабула, Брод у города Кабула в эту ночь! Бог, прости их и помилуй, Под ружьем пошли в могилу С этим бродом у Кабула в эту ночь. Прочь от города Кабула — Шашки в ножны, марш вперед! — Так река и не вернула Тех, кто лезли в этот брод. Брод, брод, брод у города Кабула, Брод у города Кабула в эту ночь! Там давно уж обмелело, Но кому какое дело После брода у Кабула в эту ночь!

Перевел М. Гаспаров

Маршем по дороге

Вот и мы в резерв уходим среди солнечных полей. Рождество уж на носу — и позади сезон дождей. «Эй, погонщики! — взывает злой трубы походный рев. По дороге полк шагает — придержите-ка быков!» Левой-правой, впе-ред! Левой-правой, впе-ред! Это кто еще там споты-ка-ет-ся? Все привалы так похожи, всюду то же и одно: Барабаны повторяют: «Тара-рам! Тара-ро! Кико киссиварсти, что ты там не хемшер арджи джо?»[33] Ух торчат какие храмы, аж рябит от них в глазах, И вокруг павлины ходят, и мартышки на ветвях, А серебряные травы с ветром шепчутся весь день, Изгибается дорога, как винтовочный ремень. Левой-правой, впе-ред, и т. д. Был приказ, чтоб к полшестому поснимать палатки вмиг, (Так в корзины сыроежки клали мы, в краях родных) Ровно в шесть выходим строем, по минутам, по часам! Наши жены на телегах, и детишки тоже там. Левой-правой, впе-ред, и т. д. «Вольно!» — мы закурим трубки, отдохнем да и споем; О харчах мы потолкуем, ну и так, о том о сем. О друзьях английских вспомним — как живут они сейчас? Мы теперь на хинди шпарим — не понять им будет нас! Левой-правой, впе-ред, и т. д. В воскресенье ты на травке сможешь проводить досуг И глядеть, как в небе коршун делает за кругом круг. Баб, конечно, нет, зато уж без казармы так легко: Офицеры на охоте, мы же режемся в очко. Левой-правой, впе-ред, и т. д. Что ж вы жалуетесь, братцы, что вы там несете вздор? Есть ведь вещи и похуже, чем дорога в Каунпор. По дороге стер ты ноги? Не дает идти мозоль? Так засунь в носок шмат сала — и пройдет любая боль. Левой-правой, впе-ред, и т.д. Вот и мы в резерв уходим, нас индийский берег ждет: Восемьсот веселых томми, сам полковник нас ведет. «Эй, погонщики! — взывает злой трубы походной рев — По дороге полк шагает — придержите-ка быков!» Левой-правой, впе-ред! Левой-правой, впе-ред! Это кто еще там споты-ка-ет-ся? Все привалы так похожи, всюду то же и одно. Барабаны повторяют: «Тара-рам! Тара-ро! Кико киссиварти, что ты там не хемшер арджи джо?»

Перевела Г. Усова

Шиллинг в день

Зовусь я о'Келли, и я в самом деле От Бирра до Дели весь путь одолел; Бывал в Дургапуре, В Нагпуре, в Канпуре, И много других этих «пуров» видал. Пришлось мне несладко: хватал лихорадку, Под выкладкой топал и в дождь, и в сухмень. И стал вроде болен — И вот я уволен, И платят мне нынче по шиллингу в день. Хор: По шиллингу в день — Подтяни-ка ремень И будь благодарен за шиллинг в день. А помню, когда я, поводья сжимая, Летел, а сипаи за мною неслись; Плескались знамена, и два эскадрона С врагами сшибались, да так, что держись! Берет меня злоба, как вижу трущобу, В которой с женой мы ютимся вдвоем. Стал Патрик о'Келли Рассыльным в отеле И письма по Дели разносит бегом. Хор: Стал Патрик о 'Келли Рассыльным в отеле, Так дайте письмо вы сержанту о'Келли. Повсюду бывал он, И повоевал он, И вот он теперь вне себя от гнева: Боже, храни королеву!

Перевел Г. Бен

«Другие стихи»

Баллада о Востоке и Западе[34]

Запад есть Запад, Восток есть Восток — им не сойтись никогда До самых последних дней Земли, до Страшного Суда! Но ни Запада нет, ни Востока, ни границы, ни расы нет, Если двое сильных лицом к лицу, будь они хоть с разных планет! Поднять восстание горных племен на границу бежал Камал, И кобылу полковника — гордость его — у полковника он угнал. Чтоб не скользила — шипы ввинтил в каждую из подков, Из конюшни ее в предрассветный час вывел — и был таков! Тогда сын полковника, что водил Горных Стрелков взвод, Созвал людей своих и спросил, где он Камала найдет? И сказал ему рессалдара[35] сын, молодой Мухаммед Хан: «Людей Камала найдешь ты везде, где ползет рассветный туман; Пускай он грабит хоть Абазай, хоть в Боннайр его понесло, Но чтоб добраться к себе домой не минует он форта Букло. Если ты домчишься до форта Букло, как стрела, летящая в цель, То с помощью Божьей отрежешь его от входа в Джагайскую щель. Если ж он проскочит в Джагайскую щель — тогда погоне конец: На плоскогорье людей его не сочтет ни один мудрец! За каждым камнем, за каждым кустом скрыты стрелки его, Услышишь, как щелкнет ружейный затвор, обернешься — и никого». Тут сын полковника взял коня — злого гнедого коня, Словно слепил его сам Сатана из бешеного огня. Вот доскакал он до форта Букло. Там хотели его накормить, Но кто бандита хочет догнать, не станет ни есть, ни пить. И он помчался из форта Букло, как стрела, летящая в цель, И вдруг увидел кобылу отца у входа в Джагайскую щель. Увидел он кобылу отца, — на ней сидел Камал, — Только белки ее глаз разглядел — и пистолет достал. Раз нажал и второй нажал — мимо пуля летит… «Как солдат стреляешь!» — крикнул Камал, — а каков из тебя джигит?» И помчались вверх, сквозь Джагайскую щель — черти прыщут из-под копыт, — Несется гнедой как весенний олень, а кобыла как лань летит! Ноздри раздув, узду натянув, мундштук закусил гнедой, А кобыла, как девочка ниткой бус, поигрывает уздой. Из-за каждой скалы, из любого куста целится кто-то в него, Трижды слыхал он, как щелкнул затвор, и не видал никого. Сбили луну они с низких небес, копытами топчут рассвет, Мчится гнедой как вихрь грозовой, а кобыла — как молнии свет! И вот гнедой у ручья над водой рухнул и жадно пил, Тут Камал повернул кобылу назад, ногу всадника освободил, Выбил из правой руки пистолет, пули выкинул все до одной: «Только по доброй воле моей ты так долго скакал за мной! Тут на десятки миль окрест — ни куста, ни кучки камней, Где б не сидел с винтовкой в руках один из моих людей! И если б я только взмахнул рукой (а я и не поднял ее!), Сбежались бы сотни шакалов сюда, отведать мясо твое! Стоило мне головой кивнуть — один небрежный кивок — И коршун вон тот нажрался бы так, что и взлететь бы не смог!» А сын полковника отвечал: «Угощай своих птиц и зверей, Но сначала прикинь, чем будешь платить за еду на пирушке твоей! Если тысяча сабель сюда придет кости мои унести — По карману ли вору шакалий пир? Сможешь — так заплати! Кони съедят урожай на корню, а люди — твоих коров, Да чтоб зажарить стадо твое, сгодятся крыши домов, Если считаешь, что эта цена справедлива — так в чем вопрос, Шакалов, родственников своих, сзывай на пирушку, пес! Но если сочтешь ты, что заплатить не можешь цены такой, Отдай сейчас же кобылу отца, и я поеду домой». Камал его за руку поднял с земли, поставил и так сказал: «Два волка встретились — и ни при чем ни собака тут, ни шакал! Чтоб я землю ел, если мне взбредет хоть словом тебя задеть: Но что за дьявол тебя научил смерти в глаза глядеть?» А сын полковника отвечал: «Я — сын отца своего. Клянусь, он достоин тебя — так прими эту лошадь в дар от него!» А кобыла уткнулась ему в плечо, побрякивая уздой. Нас тут двое — сказал Камал, — но ближе ей молодой! Так пусть она носит бандитский дар — седло и узду с бирюзой, Мои серебряные стремена и чепрак с золотой тесьмой. А сын полковника подал ему пистолет с рукояткой резной: «Ты отобрал один у врага — возьмешь ли у друга второй?» «Дар за дар, — отвечал Камал, — и жизнь за жизнь я приму: Отец твой сына ко мне послал — своего отправлю к нему. Свистнул Камал, и тут же предстал его единственный сын. «Вот командир горных стрелков — теперь он твой господин. Ты всегда будешь слева с ним рядом скакать, охранять его в грозный час, До тех пор, пока или я, или смерть не отменят этот приказ. Будешь служить ему ночью и днем, теперь своей головой За него и в лагере, и в бою отвечаешь ты предо мной! Хлеб его королевы ты будешь есть, его королеве служить, Будешь против отца воевать и Хайбер[36] от меня хранить, Да так, чтоб тебя повышали в чинах, чтоб знал я: мой сын — рессалдар, Когда поглазеть на казнь мою сойдется весь Пешавар[37]!» И взглянули парни друг другу в глаза, и не был взгляд чужим: И клятву кровными братьями быть хлеб-соль закрепили им. Клятву кровными братьями быть закрепили дерн и огонь, И хайберский нож, на котором прочтешь тайну всех Господних имен. Сын полковника сел на кобылу отца, сын Камала скакал на гнедом, И к форту, откуда уехал один, примчались они вдвоем. А им навстречу конный разъезд — двадцать сабель враз из ножен: Крови горца жаждал каждый солдат, всем был известен он. «Стойте, — крикнул полковничий сын, — сабли в ножны! Мы с миром идем Тот, кто вчера бандитом был, стал сегодня горным стрелком». Запад есть Запад, Восток есть Восток, им не сойтись никогда До самых последних дней Земли, до Страшного Суда! Но ни Запада нет, ни Востока, ни стран, ни границ, ни рас, Если двое сильных лицом к лицу встретятся в некий час!

Перевел В. Бетаки

Царица Бунди

Он умирал, Удаи Чанд, Во дворце на кругом холме. Всю ночь был слышен гонга звон. Всю ночь из дома царских жен Долетал приглушенный, протяжный стон, Пропадая в окрестной тьме. Сменяясь, вассалы несли караул Под сводами царских палат, И бледной светильни огонь озарял Ульварскую саблю, тонкский кинжал, И пламенем вспыхивал светлый металл Марварских нагрудных лат. Всю ночь под навесом на крыше дворца Лежал он, удушьем томим. Не видел он женских заплаканных лиц, Не видел опущенных черных ресниц Прекраснейшей Бунди, царицы цариц, Готовой в могилу за ним. Он умер, и факелов траурный свет, Как ранняя в небе заря, С башен дворца по земле пробежал — От речных берегов до нависших скал. И женщинам плакать никто не мешал О том, что не стало царя. Склонившийся жрец завязал ему рот. И вдруг в тишине ночной Послышался голос царицы: — Умрем, Как матери наши, одеты огнем, На свадебном ложе, бок о бок с царем. В огонь, мои сестры, за мной! Уж тронули нежные руки засов Дворцовых дверей резных. Уж вышли царицы из первых ворот. Но там, где на улицу был поворот, Вторые ворота закрылись, — и вот Мятеж в голубятне затих. И вдруг мы услышали смех со стены При свете встающего дня: — Э-гей! Что-то стало невесело тут! Пора мне покинуть унылый приют, Коль дом погибает, все крысы бегут. На волю пустите меня! Меня не узнали вы? Я — Азизун. Я царской плясуньей была. Покойник любил меня больше жены, Но вдовы его не простят мне вины!.. — Тут девушка прыгнула вниз со стены. Ей стража дорогу дала. Все знали, что царь больше жизни любил Плясунью веселую с гор, Молился ее плосконосым божкам, Дивился ее прихотливым прыжкам И всех подчинил ее тонким рукам — И царскую стражу, и двор. Царя отнесли в усыпальню царей, Где таятся под кровлей гробниц Драгоценный ковер и резной истукан. Вот павлин золотой, хоровод обезьян, Вот лежит перед входом клыкастый кабан, Охраняя останки цариц. Глашатай усопшего титул прочел, А мы огонь развели. «Гряди на прощальный огненный пир, О царь, даровавший народу мир, Властитель Люни и Джейсульмир, Царь джунглей и всей земли!» Всю ночь полыхал погребальный костер. И было светло как днем. Деревья ветвями шуршали, горя. И вдруг из часовни одной, с пустыря, Женщина бросилась к ложу царя, Объятому бурным огнем. В то время придворный на страже стоял На улице тихих гробниц. Царя не однажды прикрыл он собой. Ходил он с царем на охоту и в бой, И был это воин почтенный, седой И родич царицы цариц. Он женщину видел при свете костра, Но мало он думал в ту ночь, Чего она ищет, скитаясь во мгле По этой кладбищенской скорбной земле, Подходит к огню по горячей золе И снова отходит прочь. Но вот он сказал ей: — Плясунья, сними С лица этот скромный покров. Царю ты любовницей дерзкой была, Он шел за тобою, куда ты звала, Но горестный пепел его и зола На твой не откликнутся зов! — Я знаю, — плясунья сказала в ответ, — От вас я прощенья не жду. Творила я очень дурные дела, Но пусть меня пламя очистит от зла, Чтоб в небе я царской невестой была. Другие пусть воют в аду! Но страшно, так страшно дыханье огня, И я не решусь никогда! О воин, прости мою дерзкую речь: Коль ты запятнать не боишься свой меч, Ты голову мне согласишься отсечь? И воин ответил: — Да. По тонкому, длинному жалу меча Струилась полоскою кровь, А воин подумал: «Царица-сестра С почившим супругом не делит костра, А та, что блудницей считалась вчера, С ним делит и смерть и любовь!» Ворочались бревна в палящем огне, Кипела от жара смола. Свистел и порхал по ветвям огонек Голубой, как стального кинжала клинок. Но не знал он, чье тело, чье сердце он жег Это Бунди-царица была.

Перевел С. Маршак

Баллада о «Боливаре»

Снова мы вернулись в порт — семь морских волков. Пей, гуляй, на Рэдклиф-стрит хватит кабаков. Краток срок на берегу — девки, не зевай! Протащили «Боливар» мы через Бискай[38]! Погрузились в Сандерленде, фрахт — стальные балки, Только вышли — и назад: скачет груз козлом. Починились в Сандерленде и поплыли валко: Холодрыга, злые ветры, бури — как назло. Корпус, гад, трещал по швам, сплевывал заклепки, Уголь свален на корме, грузы — возле топки, Днище будто решето, трубы — пропадай. Вывели мы «Боливар», вывели в Бискай! Маяки нам подмигнули: «Проходи, ребята!» Маловат угля запас, кубрик тоже мал. Вдруг удар — и переборка вся в гармошку смята, Дали крен на левый борт, но ушли от скал. Мы плелись подбитой уткой, напрягая душу, Лязг как в кузнице и стук — заложило уши, Трюмы залиты водой — хоть ведром черпай. Так потрюхал «Боливар» в путь через Бискай! Нас трепало, нас швыряло, нас бросало море, Пьяной вцепится рукой, воет и трясет. Сколько жить осталось нам, драли глотки в споре, Уповая, что Господь поршень подтолкнет. Душит угольная пыль, в кровь разбиты рожи, На сердце тоска и муть, ноги обморожены. Проклинали целый свет — дьявол, забирай: Мы пошли на «Боливаре» к дьяволу в Бискай! Нас вздымало к небесам, мучило и гнуло, Вверх и вниз, и снова вверх — ну не продохнуть, А хозяйская страховка нас ко дну тянула, Звезды в пляске смерти нам освещали путь. Не присесть и не прилечь — ничего болтанка! Волны рвут обшивку в хлам — ржавая, поганка! Бешеным котом компас скачет, разбирай, Где тут север, где тут юг, — так мы шли в Бискай! Раз взлетели на волну, сверху замечаем: Мчит плавучий гранд-отель, весь в огнях кают. «Эй, на лайнере! — кричим. — Мы тут загораем, Вам, салаги, бы сюда хоть на пять минут!» Тут проветрило мозги нам порывом шквала. Старый шкипер заорал: «Ворот закрепляй!» «Ну-ка, парни, навались, румпель оторвало!» Без него, на тросах — так мы прошли Бискай! Связка сгнивших планок, залитых смолой, Приплелась в Бильбао, каждый чуть живой. Хоть не полагалось нам достичь земли, Мы надули Божий Шторм, Море провели. Снова мы вернулись в порт, семь лихих ребят. Миновали сто смертей, нам сам черт не брат. Что ж, хозяин, ты не рад, старый скупердяй Оттого что «Боливар» обыграл Бискай?

Перевел А. Долинин

Затерянный легион*[39]

Разделён на тысячи взводов (Ни значков, ни знамен над ним), Ни в каких он не числится списках, Но прокладывает путь другим! Отцы нас благословляли, Баловали как могли, — Мы ж на клубы и мессы плевали: Нам хотелось — за край земли! (Да, ребята), Хоть пропасть — но найти край земли! И вот — Те жизни портят работорговцам, Эти шныряют среди островов, Одни — подались на поиски нефти, Другие куда-то спасать рабов, Иные бредут с котелком и свэгом[40] В седых австралийских степях, Другие к Радже нанялись в Сараваке[41], А кто — в Гималайских горах… Кто рыбку удит на Занзибаре, Кто с тиграми делит обед, Кто чай пьет с добрым Масаем[42], А кого и на свете нет… Мы ныряли в заливы за жемчугом, Голодали на нищем пайке, Но с найденного самородка Платили за всех в кабаке[43]. (Пей, ребята!) Мы смеялись над миром приличий (Для нас ведь давно его нет!), Над дамами, над городами, Над теми, на ком белый жилет, Край земли — вот наши владенья, Океан? — Отступит и он! В мире не было заварухи Где не дрался бы наш легион! Мы прочтем перед армией проповедь, Мы стычки затеем в церквах, Не придет нас спасать канонерка В негостеприимных морях, Но если вышли патроны, и Никуда не податься из тьмы, — Легион, никому не подчиненный, Пришлет нам таких же, как мы (Отчаянную братву), Хоть пять сотен таких же, как мы! Так вот — за Джентльменов Удачи (Тост наш шепотом произнесен), За яростных, за непокорных, Безымянных бродяг легион! Выпьем, прежде чем разбредемся, Корабль паровоза не ждет — Легион, не известный в штабах — Опять куда-то идет. Привет! По палаткам снова! Уррра! Со свэгом и котелком. Вот так! Вьючный конь и тропа. Шагай! Фургон и стоянка в степи…

Перевел В. Бетаки

Объяснение**[44]

Любовь и Смерть, закончив бой, Сошлись в таверне «Род людской» И, выпив, побросали спьяну Они в траву свои колчаны. А утром поняли, что вот Где чья стрела — черт не поймет! И стали собирать скорей В траве любовь и жизнь людей, Не видя в утреннем тумане, Чьи стрелы были в чьем колчане: Смерть кучу стрел Любви взяла И только позже поняла, Что эти стрелы ей отвратны. Ну, а Любовь взяла, понятно, Смертельных стрел весьма немало, Которых вовсе не желала. Вот так в таверне роковой Произошел конфуз большой: Но кто и чьей сражен стрелой? Влюбляется старик седой И умирает молодой.

Перевел Г. Бен

Еварра и его боги*[45]

Читай теперь сказанье о Еварре, Создателе богов в стране заморской. Весь город золото ему давал, И караваны бирюзу возили, И он в почете был у Короля, Никто не смел его ни обокрасть, Ни словом грубым как-нибудь обидеть. И сделал он прекрасный образ бога С глазами человеческими бога В сверкающей жемчужной диадеме, Украсив золотом и бирюзой. И мастера король боготворил, Ему все горожане поклонялись И воздавали почести как богу, И вот он написал: «Богов творят Так. Только так. И смертью будь наказан Тот, кто иначе их изобразит…» Весь город чтил его. И вот он умер. Итак, читай сказанье о Еварре, Создателе богов в стране заморской… Был город нищ и золота не знал, И караваны грабили в дороге, И угрожал король казнить Еварру, А на базаре все над ним смеялись. Еварра, пот и слезы проливая, В живой скале огромный образ бога Создав, лицом к Востоку обратил. Всем ужас бог внушал и днем и ночью, Поскольку виден был со всех сторон. Король простил Еварру. Тот же, горд Тем, что его зовут обратно в город, На камне вырезал: «Богов творят Так. Только так. И смертью будь наказан Тот, кто иначе их изобразит…» Весь город чтил его. И вот он умер. Итак, читай сказанье о Еварре, Создателе богов в стране заморской. Был диким и простым народ в деревне, В глухой пустой долине среди гор, Он из разбитой бурею сосны Изваял божество. Овечьей кровью Намазал щеки, а заместо глаз Он вставил ракушки, и сплел из мха Подобие косы, а из соломы — Какое-то подобие короны. Так рады были мастерству сельчане, Что принесли ему и крынку меду, И масла, и баранины печеной. И пьяный от нечаянных похвал Он накарябал на бревне ножом Слова священные: «Богов творят Так. Только так. И смертью будь наказан Тот, кто иначе их изобразит…» И чтили все его. И вот он умер. Итак, читай сказанье о Еварре, Создателе богов в стране заморской… Случилось так, что волею небес Немного крови не своим путем В его мозгу гуляло и крутилось. Еварра был помешанный и странный, Жил средь скотов, с деревьями играл, С туманом ссорился, пока ему Не повелел трудом заняться бог. И он тогда из глины и рогов Слепил чудовищную рожу бога В короне из коровьего хвоста. И вот, прислушавшись к мычанью стада, Он бормотал: «Ну да, Богов творят Так. Только так. И смертью будь наказан Тот, кто иначе их изобразит…» А скот мычал в ответ. И вот он умер. И угодил он в божий Рай и там Своих богов и надписи свои Увидел и немало удивлялся, Как он посмел считать свой труд священным! Но Бог сказал ему, смеясь: «Возьми Свое имущество, свои творенья, Не смейся…» А Еварра закричал: «Я грешен, грешен!!!» «Нет! — сказал Господь, — Ведь если б ты иначе написал, Они б остались деревом и камнем! А я б ни четырех божеств не знал, Ни чудной истины твоей, Еварра, О, раб мычанья и молвы людской!» Слезы и смех трясли Еварру. Он Божков повыкинул из рая вон. Вот вам и все сказанье о Еварре, Создателе богов в стране заморской…

Перевел В. Бетаки

Головоломка мастерства*[46]

На зеленый с золотом Райский Сад первый солнечный луч упал, Под деревом сидя, отец наш Адам палкой что-то нарисовал. Первый в мире рисунок его веселил не меньше, чем луч рассвета, Но Дьявол шепнул, шелестя листвой: «Мило, только искусство ли это?» Еву муж подозвал и под взглядом ее всю работу проделал снова. Первым в мире усвоив, что критика жен всегда наиболее сурова. Эту мудрость передал он сыновьям. Очень Каину было обидно, Когда на ухо Дьявол ему шепнул: «Что ж, силён! Но искусства не видно…» Башню строили люди, чтоб небо встряхнуть и повывинтить звезды оттуда, Но Дьявол, рассевшись на кирпичах, пробурчал: «А с искусством-то худо!» Камни сыпались сверху, известь лилась и трясся подъемный кран, Ибо каждый о смысле искусства вовсю на своем языке орал. Захватили споры и битвы весь мир: север, запад, юг и восток, И дрогнуло небо, и вдруг пролился наземь тот самый потоп. И вот, когда голубя выпустил Ной поглядеть на все стороны света, Из-под киля Дьявол забулькал: «Добро, но не знаю, искусство ли это?» Стара эта повесть, как Райское Древо, и нова, как молочные зубы, Мы ж Искусству и Истине служим с тех лет, как усы чуть прикрыли губы! Но сумерки близятся, и когда постареют душа и тело, В стуке сердца ты дьявольский слышишь вопрос, Где искусство во всем, что ты сделал? Мы ведь можем и Древо Познанья срубить, древесину пустив на спички, И родителей собственных затолкать в яйцо какой-нибудь птички, Утверждаем, что хвост виляет псом, Что свинью создают из паштета, А черт бурчит, как от веку бурчал, «Все умно, но искусство ли это?» Вот зеленый с золотом письменный стол первый солнечный луч озарил, И сыны Адама водят пером по глине своих же могил, Чернил не жалея, сидят они с рассвета и до рассвета, А дьявол шепчет, в листках шелестя: «Мило, только искусство ли это?» И теперь, если к Древу Познанья мы проберемся аж в Райский Сад, И переплывем все четыре реки, пока архангелы спят, И найдем венки, что Ева сплела — то все-таки даже там Мы едва ли сможем больше постичь, чем постиг наш отец Адам.

Перевел В.Бетаки

«In the Neolithic Age»:

два параллельных перевода

1. В эпоху неолита[47]

(пер. В. Бетаки)

В кроманьонский дикий век бился я за устья рек, За еду, за шкуры диких лошадей, Я народным бардом стал, все, что видел, — воспевал В этот сумрачно-рассветный век людей. И все ту же песнь свою, что и нынче я пою, Пел я той доисторической весной. Лед уплыл в морской простор. Гномы, тролли, духи гор Были рядом, и вокруг, и надо мной. Но соперник из Бовэ обозвал мой стиль «мовэ»[48], И его я томагавком критикнул. Так решил в искусстве спор диоритовый топор И граверу из Гренель башку свернул. Тот гравер был страшно дик: он на мамонтовый клык Непонятные рисунки наносил! Но хорошее копье понимание мое В сердце врезало ему по мере сил. Снял я скальпы с черепов, накормил отменно псов. Зубы критиков наклеив на ремни, Я изрек, разинув пасть: «Им и надо было пасть — Я ведь знаю, что халтурщики — они!» Этот творческий скандал идол-предок наблюдал И сказал мне, выйдя ночью из-под стрех, Что путей в искусстве есть семь и десять раз по шесть, И любой из них для песни— лучше всех! ........................................................ Сколько почестей и славы! А боец-то был я слабый — Времена мне указали путь перстом. И меня назвали снова «Бард Союза Племенного», Хоть поэт я был посредственный при том! А другим — всю жизнь забота: то сраженье, то охота… Сколько зубров мы загнали! Счету нет! Сваи в озеро у Берна вбили первыми, наверно! Жаль, что не было ни хроник, ни газет! Христианская эпоха нас изображает плохо: Нет грязнее нас, крикливее и злей… Только мы и дело знали: шкуры скоро поскидали И работать научили дикарей. Мир велик! И в синей раме замкнут он семью морями, И на свете разных множество племен, То, что в Дели неприлично, то в Рейкьявике обычно, Из Гаваны не получится Сайгон! Вот вам истина веков, знавших лишь лосиный рев, Там, где в наши дни — Парижа рев и смех: Да, путей в искусстве есть семь и десять раз по шесть, И любой из них для песни — лучше всех!

2. В неолитическом веке

(пер. М. Фромана)

В те глухие времена шла упорная война За еду, за славу и за теплый мех, Клана моего певцом был я, и я пел о том, Что пугало или радовало всех. Пел я! И пою сейчас о весне, что в первый раз Лед бискайский погнала перед собой; Гном, и тролль, и великан, боги страшных горных стран Были вкруг меня, со мной и надо мной. Но нашел мой стиль «outre»[49] критикан из Солютре, — Томагавком разрешил я этот спор И свой взгляд я утвердил на искусство тем, что вбил В грудь Гренельского гравера свой топор. И, покончив с ними так, ими накормил собак, А зубами их украсил я ремни И сказал, крутя усы: «Хорошо, что сдохли псы, Прав, конечно, я, а не они». Но, позор увидя мой, тотем шест покинул свой И сказал мне в сновиденье: «Знай теперь — Девяносто шесть дорог есть, чтоб песнь сложить ты мог, И любая правильна, поверь!» И сомкнулась тишина надо мной, и боги сна Изменяли плоть мою и мой скелет; И вступил я в круг времен, к новой жизни возрожден, Рядовой, но признанный поэт. Но, как прежде, тут и там делят братья по стихам Тушу зубра в драке меж собой. Богачи тех мрачных дней не держали писарей, И у Берна наши песни под водой. И теперь, в культурный век, все воюет человек — Бьем, терзаем мы друг друга злей и злей, И высокий долг певца не доводим до конца, Чтобы выучить работать дикарей. Мир еще огромный дом — семь морей лежат на нем, И не счесть народов разных стран; И мечта, родившись в Кью, станет плотью в Катмандью, Вора Клепэма накажет Мартабан. Вот вам мудрость навсегда — я узнал ее, когда Лось ревел там, где Париж ревет теперь: «Девяносто шесть дорог есть, чтоб песнь сложить ты мог, И любая правильна, поверь!»

Легенды о зле*[50]

1.

Это рассказ невеселый, Сумеречный рассказ. Под него обезьяны гуляют, За хвосты соседок держась: «В лесах наши предки жили, Но были глупы они И вышли в поля научить крестьян, Чтоб играли целые дни. Наши предки просо топтали, Валялись в ячменных полях, Цеплялись хвостами за ветви, Плясали в сельских дворах. Но страшные эти крестьяне Вернулись домой, как на грех, Переловили предков И работать заставили всех На полях — серпом и мотыгой От рассвета до темноты! Засадили их в тюрьмы из глины И отрезали всем хвосты. Вот и видим мы наших предков Сгорбленных и седых, Копающихся в навозе На дурацких полях просяных, Идущих за гадким плугом, Возящихся с грязным ярмом, Спящих в глиняных тюрьмах И жгущих пищу огнем. Мы с ними общаться боимся, А вдруг да в недобрый час Крестьяне придут к нам в джунгли, Чтоб заставить работать и нас! Это рассказ невеселый, Сумеречный рассказ. Под него обезьяны гуляют, За хвосты соседок держась.

2.

Ливень лил, был шторм суровый, но ковчег стоял готовый. Ной спешил загнать всех тварей — не накрыла бы гроза! В трюм кидал их как попало, вся семья зверей хватала Прямо за уши, за шкирки, за рога, хвосты и за… Только ослик отчего-то пробурчал, что неохота, Ну а Ной во славу божью обругал его: «Осел, Черт отцов твоих создатель, твой, скотина, воспитатель! Черт с тобой, осел упрямый!» И тогда осел вошел. Ветер был отменно слабый — парус шевельнул хотя бы! А в каютах душных дамы от жары лишались сил, И не счесть скотов угрюмых, падавших в набитых трюмах… Ной сказал: «Пожалуй, кто-то здесь билета не купил!» Разыгралась суматоха, видит Ной, что дело плохо: То слоны трубят, то волки воют, то жираф упал… В темном трюме вдруг у борта старый Ной заметил черта, Черт, поставив в угол вилы, за хвосты зверье тягал! «Что же должен я, простите, думать о таком визите?» Ной спросил. И черт ответил, тон спокойный сохраня, — «Можете меня прогнать, но… Я не стану возражать, но… Вы же сами пригласили вместе с осликом меня!»

Перевел В. Бетаки

Томлинсон[51]

В собственном доме на Беркли-сквер[52] отдал концы Томлинсон, Явился дух и мертвеца сгреб за волосы он. Ухватил покрепче, во весь кулак, чтоб сподручней было нести, Через дальний брод, где поток ревет на бурном Млечном пути. Но вот и Млечный путь отгудел — все глуше, дальше, слабей… Вот и Петр Святой стоит у ворот со связкою ключей. «А ну-ка на ноги встань, Томлинсон, будь откровенен со мной: Что доброе сделал ты для людей в юдоли твоей земной? Что доброе сделал ты для людей, чем ты прославил свой дом?» И стала голая душа белее, чем кость под дождем. «Был друг у меня, — сказал Томлинсон, — наставник и духовник, Он все ответил бы за меня, когда бы сюда проник…» «Ну, то что друга ты возлюбил — отличнейший пример, Но мы с тобой у Райских врат, а это — не Беркли-сквер! И пусть бы с постелей подняли мы всех знакомых твоих — Но каждый в забеге — сам за себя, никто не бежит за двоих!» И оглянулся Томлинсон: ах, не видать никого, Только колючие звезды смеются над голой душой его… Был ветер, веющий меж миров, как нож ледяной впотьмах, И стал рассказывать Томлинсон о добрых своих делах: «Об этом читал я, а это мне рассказывали не раз, А это я думал, что кто-то узнал, будто некий московский князь…» Добрые души, как голубки, порхали над светлой тропой, А Петр забрякал связкой ключей, от ярости сам не свой: «Ты читал, ты слыхал, ты узнал, молвил он, — речь твоя полна суеты, Но во имя тела, что было твоим, скажи мне, что сделал ты? И вновь огляделся Томлинсон, и была вокруг пустота. За плечами — мрак, впереди, как маяк, — Райские врата. «Я полагал, что наверное так, и даже помню слегка, Что писали, будто кто-то писал про норвежского мужика…» «Ты читал, представлял, полагал — добро! Отойди-ка от Райских Врат: Тут слишком тесно, чтоб так вот торчать, болтая про все подряд! Речами, что одолжили тебе соседи, священник, друзья, Делами, взятыми напрокат, блаженства достичь нельзя! Пошел-ка ты, знаешь, к Владыке Тьмы, изначально ты осужден, Разве что вера Беркли-сквера поддержит тебя, Томлинсон!» ............................................................ Вновь за волосы дух его взял и от солнца к солнцу понес, Понес его к главному входу в Ад, сквозь скопища скорбных звезд. Одни от гордыни красней огня, другие от боли белы, А третьи черны, как черный грех, незримые Звезды Мглы. Где путь их лежит, не сошли ли с орбит — душа не видит ничья, Их мрак ледяной отрезал стеной от всех пространств Бытия! А ветер, веющий меж миров, просвистал мертвеца до костей, Так хотелось в Ад, на огонь его Врат, словно в двери спальни своей! Дьявол сидел меж отчаянных душ (а был их там легион!) Но Томлинсона за шлагбаум впустить отказался он: «Ты разве не слышал, что антрацит дорожает день ото дня? Да и кто ты такой, чтобы в пекло ко мне лезть не спросясь меня?! Ведь как-никак я Адаму свояк, и вот — презренье людей Терплю, хоть и дрался за вашего предка с наипервейших дней! Давай, приземлись на этот шлак, но будь откровенен со мной: Какое зло ты творил, и кому в жизни твоей земной?» И поднял голову Томлинсон, и увидал в ночи Замученной красно-кровавой звезды изломанные лучи. И наклонился вниз Томлинсон, и разглядел во мгле Замученной бледно-молочной звезды свет на белом челе… «Любил я женщину, — молвил он, — и в грех меня ввергла она, Она бы ответила за меня, если истина Вам нужна…» «Ну, то, что ты не устоял — отличнейший пример, Но мы с тобой у Адских Врат, и тут — не Беркли-сквер! Да пусть бы мы высвистали сюда хоть всех потаскушек твоих, Но всяк за свой отвечает грешок, а по твоему — одна за двоих?» Был ветер, веющий меж миров, как нож ледяной впотьмах… И начал рассказывать Томлинсон о грешных своих делах: «Я раз посмеялся над верой в любовь, два раза — над тайной могил, Я трижды Богу шиш показал и почти вольнодумцем прослыл!» Дьявол подул на кипящую душу, отставил и молвил так: «Думаешь, мне уголька не жаль, чтобы жарить тебя, дурак? Грешки-то грошовые! Экий болван! Ты не стоишь и меньших затрат, Я даже не стану будить джентльменов, что на жаровнях спят!» И огляделся Томлинсон, и страшна была пустота, Откуда летели бездомные души, как на маяк, на Врата. «Так вот я слыхал, прошептал Томлинсон, — что в Бельгии кто-то читал, О том, что покойный французский граф кому-то такое сказал…» «Слыхал, говорил, читал — к чертям! Мне б что-нибудь посвежей, Хоть один грешок, что ты совершил ради собственной плоти своей!» И тряся шлагбаум, Томлинсон в отчаянье завопил: «Ну впусти же: когда-то супругу соседа, кажется, я соблазнил!» Ухмыльнулся Дьявол, и взяв кочергу, в топке пошуровал: «Ты в книжке вычитал этот грех?»                                    — «О, да,» — Томлинсон прошептал. Дьявол подул на ногти, и вот — бегут бесенята толпой: «На мельницу хнычущего мудака, укравшего облик людской! Прокрутите его в жерновах двух звезд, отсейте от плевел зерно: Ведь Адамов род в цене упадет, если примем мы это говно!» Команды бесят, что в огонь не глядят и бегают нагишом, И особенно злы, что не доросли, чтоб заняться крупным грехом, Гоняли по угольям душу его, все в ней перерыли вверх дном, Так возятся дети с коробкой конфет, или с вороньим гнездом. Привели обратно — мертвец не мертвец, а клочья старых мочал. «Душу, которую дал ему Бог, на что-нибудь он променял: Мы — когтями его, мы — зубами его, мы углями его до костей — Но сами не верим зенкам своим: ну нет в нем души своей!» И голову горько склонив на грудь, стал Дьявол рассуждать: «Ведь как-никак я Адаму свояк, ну как мне его прогнать? Но тесно у нас, нету места у нас: ведь мы на такой глубине… А пусти я его, и мои же джентльмены в рожу зафыркают мне, И весь этот дом назовут Бардаком, и меня будут лаять вслух! А ради чего? Нет, не стоит того один бесполезный дух!» И долго Дьявол глядел, как рванина бредила адским огнем… Милосердным быть? Но как сохранить доброе имя при том? «Конечно, транжирить мой антрацит и жариться вечно б ты мог, Если сам додумался до плагиата…»                                        — «Да, да!!!» — Томлинсон изрёк. Тут облегченно Дьявол вздохнул: «Пришел ты с душою вши, Но все же таится зародыш греха в этом подобье души! И за него тебя одного… как исключенье, ей-ей… Но… ведь я не один в Аду господин: Гордыня грехов сильней! Хоть местечко и есть там, где Разум и Честь… (поп да шлюха всегда тут как тут) Но ведь я и сам не бываю там, а тебя в порошок сотрут! Ты не дух и не гном, — так Дьявол сказал, — и не книга ты и не скот… Иди-ка ты… влезь в свою прежнюю плоть, не позорь ты земной народ! Ведь как-никак, я Адаму свояк! Не смеюсь над бедой твоей, Но если опять попадешь сюда — припаси грешки покрупней! Убирайся скорей: у твоих дверей катафалк с четверкой коней, Берегись опоздать: могут труп закопать, что же будет с душонкой твоей? Убирайся домой, живи как все, ни рта, ни глаз не смыкай, И СЛОВО МОЕ сыновьям Земли в точности передай: Если двое грешат — кто в чем виноват, за то и ответит он! И бумажный бог, что из книг ты извлек, да поможет тебе, Томлинсон!»

Перевел В. Бетаки

Семь морей

Городу Бомбею

Гордость — удел городов. Каждый город безмерно горд: Здесь — гора и зелень садов, Там — судами забитый порт. Он хозяйствен, он деловит, Числит фрахты всех кораблей, Он осмотр подробный творит Башен, пушечных фитилей, Город Городу говорит: «Позавидуй, повожделей!» Те, кто в городе рос таком, Редко путь выбирают прямой, Но всегда мечтают тайком, Словно дети — прийти домой. У чужих — чужая семья, В странах дальних не сыщешь родни, Словно блудные сыновья, Считают странники дни И клянут чужие края За то, что чужие они. (Но уж славу родной земли, Что превыше всех прочих слав, Сберегают в любой дали.) Слава Богу, отчизной мне Не далекие острова, Я судьбою счастлив вполне Далеко не из щегольства, — Нет, поклон мой родной стране За святые узы родства. Может быть, заплыв за моря, Наглотавшись горьких харчей, Ты утешишься, говоря: Мол, неважно, кто я и чей. (Ни по службе, ни ради наград Принят в лоно этой страной; Я нимало не виноват, Что люблю я город родной, Где за пальмами в море стоят Пароходы над мутной волной). Ныне долг я должен вернуть, И за честь я теперь почту Снова пуститься в путь, Причалить в родном порту. Да сподоблюсь чести такой: Наслужившись у королей (Аккуратность, честность, покой), Сдать богатства моих кораблей; Все, что есть, тебе отдаю, Верность дому родному храня: Город мой, ты сильней меня, Ибо взял ты силу мою!

Перевел Е. Витковский

Подводный телеграф

Идут ко дну корпуса судов, потерявших мачты и реи Во тьму, в кромешную тьму, где кишат слепые морские змеи, Здесь где ни звука, ни отзвука звука, — где мертвая тишь всегда Жадными ракушками обросли подводные провода. И слова под водой по ребрам земли, несутся в пучине моря На дне морей — слова человечьи бьются, мерцают, дрожат — Известия, предупреждения, приветы, восторги, горе: Новая Сила пришла во тьму, куда не достигнет взгляд. Провода переносят голос людской; времена они победили. Вдали от солнца соединив все страны сквозь толщу тьмы. Тише! Летят голоса людей в вязком подводном иле, Теперь по Закону Связи Людской в мире едином мы!

Перевел Г. Бен

Первая песнь

Женщину в мраке ночном выкрал я в жены, — Не дал познать мне ее стан всполошённый: Бросилось племя, грозя злобой и кровью Но ее смех мне зажег сердце любовью. Мчались мы с нею сквозь лес в сумрак беззвездный, Но задержал нас поток бурный и грозный, Сыном Морей мы зовем гневного стража, В страхе мы ждали конца, — вор и покража. Встал я на бой, но она с легкостью зверя Спрыгнула вниз на бревно, вросшее в берег, Шкуры свои приподняв, словно ветрила, Бога ветров защитить громко просила. И, как живое, бревно (Бог, ты над нами!) На середину реки выплыло с нами. Следом, звеня, топоров туча летела, Я трепетал, но она радостно пела. Скрылась земля вдалеке, — как покрывало, Синяя мгла над водой нас укрывала. Тихо все было кругом. Вдруг, нарастая, Свет запылал в глубине, мглу рассекая. Прыгнул он кверху и встал в синем просторе, То властелином взошло Солнце простое И, ослепив нам глаза, в невероятный Мир растворило врата, в мир необъятный. Видели мы (и живем!) пламень священный, Но приказали бревну боги вселенной К берегу плыть, где стоял, злобой объятый, Вражеский стан, но теперь — мы были святы! В прахе валялся, дрожа, враг поражённый. Пали пред нами мужи, дети и жены, Плотно руками прикрыв в ужасе лица, И мы ступали по ним — пророк и жрица!

Перевел М. Фроман

Последняя песнь**

…И сказал Господь на небе всем без рангов и чинов Ангелам, святым и душам всех достойнейших людей: Вот и минул Судный День — От земли осталась тень, А теперь наш новый мир не сотворить ли без морей? Тут запели громко души развеселых моряков: «Черт побрал бы ураган, что превратил нас в горсть костей, Но окончена война… Бог, что видит все до дна, Пусть хоть все моря утопит в темной глубине морей!» Молвила душа Иуды, в Ночь предавшего Его: «Господи, не забывай — ты обещал душе моей Что я хоть однажды в год Окунусь в прохладный лед, Ты ж отнимешь эту милость, отнимая льды морей!» И сказал тут Богу Ангел всех береговых ветров, Ангел всех громов и молний, Мастер грозовых ночей: «Охраняю я один Чудеса твоих глубин — Ты ведь честь мою отнимешь, отнимая глубь морей!» Вновь запели громко души развеселых моряков: «Боже, мы народ суровый, есть ли кто нас горячей? Хоть порой нам суждено С кораблем идти на дно, Мы не мальчики — не просим мы отмщения для морей!» И тогда сказали души негров, брошенных за борт, «Дохли мы в цепях тяжелых, в темных трюмах кораблей, И с тех пор одно нам снится, Что мощна Твоя десница, Что Твоя труба разбудит всех, кто спит на дне морей!» Тут воззвал апостол Павел: «Помнишь, как мы долго плыли — Гнали мы корабль усталый, и летел он все быстрей, Нас четырнадцать там было, Мы, твою увидя милость, Славили тебя близ Мальты посреди семи морей!» И опять запели души развеселых моряков Струны арф перебирая с каждым мигом все трудней: «Наши пальцы просмолёны, Наши струны грубозвонны, Сможем ли мы петь без моря Песнь, достойную морей?» Молвят души флибустьеров: «Мы моря багрили кровью, Не веревкой, так решеткой жизнь кончалась, ей-же-ей, Мы с испанцем воевали В кандалах мы пировали, И что утопить, что пить нам… Мы — Владетели морей!» Тут возник Большой Гарпунщик, старый китобой из Денди И душа его пред Богом заорала всех сильней: «О, полярные сиянья В блеске белого молчанья! Ну за что китов несчастных хочешь Ты лишить морей?» И опять запели души развеселых моряков «Тут в Раю и замахнуться негде сабелькой, ей-ей! Можем ли мы вечно петь и Шаркать ножкой на паркете? Ни к чему все скрипки эти Покорителям морей!» Наклонился Бог и тотчас все моря к себе призвал он, И установил границы суши до скончанья дней: Лучшее богослуженье (У него такое мненье) — Вновь залезть на галеоны и служить среди морей! Солнце, пена, пенье ветра, крики вольного баклана, По волнам и днем и ночью — бег крылатых кораблей, Корабли идут в просторы К славе Господа, который Просьбу моряков уважил и вернул им даль морей.

Перевел В. Бетаки

Купцы[53]

Гонял купцов царь Соломон — В Тир, в Тарсис и в Ливан: Любил он кораллы, редких птиц И шумных обезьян, И кедры гнал ему Хирам Без счета и числа… Но мы лишь с Лондоном ведем Торговые дела. Побережьем— и морями — вокруг света нас несет, Где попутный дует ветер, где торговля нам верна. Галс меняем: стаксель, грот — и окончен поворот — Мы оплатим Пэдди Дойлю[54] сапоги его сполна! Мы жемчугов и слитков Не возим никогда, Но стоят нам товары И пота и труда. Под нестерпимым солнцем, В объятьях льдов седых И под ветрами злыми, Что носятся меж них, Кой-что добыто торгом, Кой-что дает захват[55], Кой-что — учтивость наших Ножей и каронад, — Бывали встречи в море: Из милости одной Мы облегчали судно, Спешащее домой. Все валко в непогоду, Напряжено вдвойне — Киль, погруженный в волны, И клотик в вышине; Шесть океанов властны Все унести себе: Вон в Балтике — смыло камбуз[56], Шлюп-балку[57] — в Ботани Бей. И в устьях рек, где лесосплав, Бревна мешали нам, Из Вальпарайзо мчались мы, А Норд шел по пятам. У полюса сидели В клыкастом, крепком льде, А в качку ветер ледяной Купал фальшборт в воде. Мы обошли всю карту, Все новые пути, Нам острова светили, Которых вновь не найти. От страха — волосы дыбом, А ночь пройдет едва — Играет в блеске солнечном Пустая синева. Несчетны странные встречи, Сулившие нам беду: То вспыхивали ванты Огнями на ходу[58], То вдруг сквозь шторм багровый Сквозь искры в больных глазах Голландец против ветра Летел на всех парусах[59]. То Лотовый[60] нас криком Заманивал в глубину, То мы Пловца слыхали, Что век не идет ко дну. На парусах застывших И в колкой снежной пыли С командой вдруг удвоенной Мыс Духов мы прошли. Да, мы не раз встречали На северных морях Безмолвный призрак шхуны, Всех китобоев страх. Сквозь снеговое поле, Открытое на миг, Покойный Гендрик Гудсон К норд-осту вел свой бриг. Так нас Господни воды Несли под рев небес, Так много мы видали Невиданных чудес, И мы домой вернулись, Хоть с прибылью, хоть нет — Не жаль того, что в море Унес наш пенный след. Отдать скорее якорь! А душу стыд грызет За то, что груз наш беден, Подарок дальних вод! Швартуемся! Ах, дурни! Ни ты, ни я не прав, — Ведь худшее мы взяли, Все лучшее не взяв. Побережьем — и морями — вокруг света нас несет, Может не пойти торговля, ветер стихнуть на пути, Галс меняем: стаксель, грот — и окончен поворот — Это все, чтоб в Лондон грузы привезти.

Перевела А. Оношкович-Яцына

Гимн Мак-Эндрю*

Повествование тут ведется от лица инженера-механика пароходной компании; он стоит ночную вахту на палубе, заглядывая через верхний иллюминатор в машинное отделение, и беседует с воображаемым собеседником, то ли с Богом, то ли с пароходной машиной.

О чем же говорит он?

(Примечание Р.Киплинга) Господь, из тени смутных снов сей мир Ты произвел; Все, зыбко все, я признаю — но только не Котел! От стана до маховика я вижу всего Тебя, Бог, Лишь Ты назначенье храповика определить, к примеру, мог! Джон Кальвин так бы мир творил — упорен, сух, суров; И я, взяв сажи для чернил, «Законы» писать готов. Сегодня мне никак не уснуть — старые кости болят, Всю ночь я нынче вахту стою — и они со мной не спят. Машина — девяносто дней пыхтенье, шум и вой, Сквозь Море мира Твоего скрипя, спешим домой. Излишний скрип — ползунок ослаб — но ровен ход винта, Уж тридцать тысяч миль — простим — такая маета. То мрак, то — ясно, славный бриз — и мыс уже скрылся с глаз… Три оборота Фергюсон добавил. Он пару поддаст: Ведь Плимут близко, жена его там… (Семьдесят — один — два — три!) Торопится к супруге старик. Уж Ты его не кори! В любом порту любой квартал… Да… Женщин лучше нет, Чем Эльзи Кемпбелл… Взял бы ты, что ль, назад мои тридцать лет! (Тогда горела «Сара Сендз»). Пути предстояли нам, От Мерихилл до Поллокшоу, с Паркхеда на Говам! Сэр Кеннет ждет. Ох, груб мой шеф, — услышу от него: «Мак-Эндрю, добрый день! Пришел? Как днище, ничего?» Профан в машинах он — спору нет, но лучшей из мадер Нальет — и я с начальством пью, как лучший инженер. А начинал с низов… был мал, и пар был невелик, Разрывы паклей затыкал, я к этому привык. Давленье только десять — эх! Рукою мог зажать! Ну, а сейчас пустить не грех и сто пятьдесят пять! На пользу каждый агрегат — вес меньше — плавнее ход, И вот все тридцать в час даем — (котлы не разнесет, И ладно!)… С паром по морям скитаюсь целый век, Привык машине доверять… А верен ли человек? Тот, кто зачел миль миллион, пути свои любя — Четыре раза до Луны… А сколько до Тебя? Кто ночи, дни в волнах тянул… Припомнить первый шквал? Пнул Капитана я, как мул, а он в салон сбежал! Три фута в кочегарке. Там — споткнулся в луже воды, Лбом об заслонку хрякнулся — вон, до сих пор следы. Да что — есть шрамы и пострашней — душа черным-черна, Пускай в машинном все окей — греховность-то видна. Грешу сорок четвертый год, мотаясь по волнам, А совесть стонет, как насос… Прости Ты скверным нам. На вахте как-то, в час ночной уставил я жадный взгляд На баб, что жались за трубой… Ох, каюсь, виноват! В портах я радостей искал, забыв сыновний долг: Не ставь в вину мне, Господи, и рейд через Гонг-Конг! Часы беспутства, дни греха молю, спиши зараз — Грант Роуд, Реддик, Номер Пять, и ночи в Харрингаз! Но хуже всех — коронный грех — божился я не шутя. Мат с языка до тридцати не сходил, так Ты уж прости дитя! Я Тропик в первый раз увидал — жар, фрукты, свет небес, И не постиг — как пахнет сандал! — как может попутать Бес. Весь день там бабы… живой театр — устал ленивый взор, А ночью свет распутных звезд — все небо что твой костер! В портах (тогда пар берегли) слонялся шалопай — И как во сне — к себе влекли то ракушки, то попугай, Сухая рыба-шар, бамбук, и тростка — первый сорт; Увы, все это Капитан, найдя, кидал за борт. Но вот прошли Сумбавский Мыс, и ветерок в тиши, Молочно-теплый, пряно пропел: «Мак-Эндрю, не греши!» Легко — без гнева, без угроз — шептал мне в ухо дух, Но факты били словно трос, терзая грешный слух: «Бог матери лишь липкий Бес, твоя пустая тень, Про Рай и Ад попы твердят, но книги их — дребедень. Тот свет варганят в Брумело — там лепят и чертей, В холодном Глазго делают, чтобы пугать людей. К Нему обратно нет пути! Целуя бабий рот, Иди-ка к Нам (а кто «Они»?), даст благодать нам тот, Кто души в шутку не коптит, про адский огонь не лжет, Кто спелым жарким бабам грудь наливает как соком плод». И тут умолк: ни звука, все; о мудрый, тихий глас — Оставив выбор мне, юнцу — забыть или тотчас… Меня как громом поразил — в ушах он все звенит, Манящий — и вводящий в грех, соблазнами набит — Как, мне отринуть Дух Святой? А тут еще наш винт! Шторм пролетел, но вал крутой, и якоря — к чертям, Ты чуял, Господи, ужас мой, в глубинах сердца, там… На «Мэри Глостер»[61] в очередь в Ад я встал не просто так! Но разум мой в Твоих руках, и Ты направил мой шаг — От Дели до Торреса длился бой, и сам себе я враг, Но как вошли в Барьерный Риф, вкусил Твоих я благ! Мы ночью не решились плыть, и встали, пар держа, И я всю ночь не мог уснуть, страдая и дрожа: «Пусть лучше ясно видит глаз, чем мается душа»… Твои слова? — Ясней звонка, гремели как металл, Когда стонала наша цепь, порвавшись о коралл, И свет Твой озарил меня, долг вечный я познал. В машинном отделенье Свет — ясней, чем наш карбон; Я ждал, я звал сто тысяч раз, но не вернулся он.

***

Прикинем: пару тысяч душ мы в год перевезем — Ужель не оправданье мне пред Господом, и в чем? Да — по пятнадцать (в среднем) душ пассажиров за рейс один, Ведь это Служба — разве нет? Стыдиться нет причин! Везли с собой они, может, гнев — а может — прочий грех, Не мне судить об их делах — хранил я жизнь их всех. И лишь когда окончен рейс, пора молить — прости! Мой грех позволил по морям шесть тысяч тонн вести. Дней двадцать пять, как не спеши (хороший вам пример) — С Кейптауна на Веллингтон — тут нужен инженер. Чини свой вал — хоть съешь его — попавши морю в плен, Лови сигнал, иль парус ставь, плетясь на Кергелен! А путь через Рио домой? Да, там игра не для детей: Пыхти недели по волнам, средь льдов, ветров, дождей, Не келпы — там грохочет лед: всплеск, кувырок, обвал, Все смолотив, на юг уйдет — вот Божьи жернова! (Восславьте, Снег и Лед, Творца, я ваш уважаю труд, Но лучше б в церковь вам идти, а нам — в другой маршрут). Не ваши страждут ум и плоть; пусть наше знанье — прах Пред Силой, что явил Господь — но помни о делах. И, наконец, придем мы в порт — там, взяв багаж ручной, В перчатках, с тростью пассажир труд не оценит мой: «Приятный рейс, спасибо вам. А тендер долго ждать?» Им поклонившись, капитан пошлет вал проверять. Отметят всех — но не меня — пожатье да кивок, А «злой» шотландец-инженер — он в трюме, одинок. Но ты, работа, веселишь, пусть невелик доход — Нет пенсии, а ставка лишь четыре сотни в год. Так может, мне уйти совсем? Но что я разве, трус, А со штырем на росси… эй — как «соловей», француз? На лапу брать? Итак полно жулья… невмоготу — Я не стюард с подносом, я — всех старше на Борту. За экономию взять приз? Шотландский уголь хоть И ближе, но дрянной — и мне ценней Твоя мощь, Господь. (Брикеты[62] для топки предлагать? — горят что твой цемент! — Вот «Вельш»[63] — «Вангарти», может, здесь — не нужен и процент). Изобретать? Чтоб дело шло — сиди на берегу: Свой клапан-дифференциал забыть я не могу, Но не корю прохвостов тех, чей опыт весь в брехне — Придумать просто, а вот продать — задачка не по мне. Так мной сражен Аполлион — нет! — как ребенок бит, Но рейс немного мне принес — я превышал лимит. Не хочет Идол умирать, но не щажу себя, Чтоб жертву ныне принести, достойную Тебя… — Эй, снизу! Смазчик! Очумел? Что, ходит тяжелей? Запомни — здесь вам не «Канард», и масло зря не лей! Ты думал? Платят не за то! Сотри-ка лучше грязь! Да! Трудно Бога не помянуть, ругаясь и бранясь! Вот, говорят — я грубиян. Но волны за кормой, Дела — минуты не найти на светское бонмо. Тут детки за меня взялись: теперь, старик, ликуй; Их я пущу охотно вниз — за так… за поцелуй. Да, вспомнил: Кеннета племяш — нет крови голубей, Из русской кожи башмачки, фуражка — князь морей! Провел его по кораблю — от труб и до котла, А он: «мол, пара не люблю — романтика ушла!» Идьот! Все утро я следил, что замедляет взмах У шатунов: ничком, и нос от вала в трех вершках. «Романтика»! В каюте люкс плодит стишки эстет, И книжечку издаст; но где, где истинный поэт? Как я устал от их «небес», и «голубков», и «чар», Господь! Воскрес бы Робби Бернс, и Песнь сложил про Пар! Чтоб лучшего шотландца речь усилить — с кораблем Оркестр составим: клапана стучат, как метроном, За контрабас сойдет шатун; гудит, сопит насос, Эксцентрики — тарелок звон — звенят, шумят вразброс. Шарниры ждут, чтоб, в такт попав, свою добавить трель, Звук чистый — это шток смычком задел за параллель! Вступили все! Дан полный ход, звучит гремящий хор, Внимает шахта, что берет динамку под затвор. Просчитана взаимосвязь, закон частей стальных, Для всякой скорости годясь, и для задач любых. Надежность, сцепка, мощь везде, от топки до кают — Подобно Утренней Звезде, смеясь, Творцу поют. Без лести, твердо говорит, сияя смазкой, шкив: «Не людям и не нам хвала, будь Ты над нами жив!» Дадим им свой (и мой) Завет торжественно прочесть: «Смиренье, Сдержанность, Закон, Порядок, Долг и Честь!» Учил заводов лязг и шум, жар доменных горнил; Вдруг душу (мне пришло на ум) тогда в них молот вбил? Иль с человеком мощь машин связал прокатный стан, Чтоб и надменный пассажир постиг предвечный План? Здесь понимаю я один — для Службы мне даны Семь тысяч лошадиных сил. О Бог мой! Как сильны! Я горд? Когда животных рой возник в цеху большом, В усталости ведь молвил Ты: «И это хорошо»? Не так! Чтоб счастью Первых Дней дать радостный венец, Встал Человек, что всех сильней — перед Творцом Творец! Снесет страданья на земле, ржу, тренье, боль и мрак, На Совершенном Корабле помчится — будет так! Я слаб: не мне чертить обвод, продумывать узлы, Но жил я и трудился я. Тебе, Тебе хвалы! Я делал то, что мог: суди, судьбу мою решай… Нас милостями не оставь… Ого! Звучит «Stand by»! Так скоро лоцман? Вот фонарь. Сменяюсь — пятый час! Ну, слава Богу: я сказал — Пелагий не для нас. Пойду… — Добрутро, Фергюсон! Подумал хоть, разок, Во что обошлась твоя спешка к жене? Не дешев уголек!

Перевел Э. Ермаков

За уроженцев колоний!*[64]

Мы выпили за Королеву, Теперь за отчизну пьем, За наших английских братьев, Едва ли мы их поймем, А впрочем, они нас тоже… Так — при свете утренних звезд За нас, уроженцев колоний, Наш главный, последний тост! Не английское небо над нами, Но всех нас учила мать Туда устремляться сердцами И Англию домом звать. О жаворонках мы читали, Что поют зеленым холмам, Но сами кричим попугаями, Когда скачем по пыльным полям. Легенды старого света — Память горя — досталась отцам По праву их прежней жизни, И по праву рожденья — нам! Тут качали нас в колыбели, В эту землю вложен наш труд, Наша честь, и судьба, и надежда По праву рожденья — тут! Прошу вас наполнить стаканы И выпить без лишних слов За четыре новые нации[65] И за жителей островов. Любой атолл распоследний Помянуть подобает нам: Наша гордость велит нам выпить За гордость живущих там. За пыль от копыт неподкованных, За рассветную душную тишь, За дымок над кухней дворовой, За шум жестяных наших крыш, За риск утонуть в наводненье И смертельной засухи риск, За сынов Золотого Юга, За поля, где пшеница и рис. За сынов Золотого Юга (встать!), За привычную жизнь, что далась нам не даром, Споем, ребята, о тех мелочах, что дороги нам, Ответим за каждую из мелочей, что дороги нам, На каждый удар — ударом! За дымы пароходиков бойких, За овец с бессчетных холмов, За солнце, что не обжигает, За дожди без злых холодов, За земли, что ждут посева, За откормленных мясом людей, За баб плодовитых, стройных: Чтоб — по девять и десять детей. Чтоб по девять и десять детей(встать!), За привычную жизнь — что далась не даром, Споем, ребята, о тех мелочах, что дороги нам, Ответим за каждую из мелочей, что дороги нам, На удар двойным ударом! За страну бесконечных прерий, За бегущую тень облаков, За полный амбар соседа, За гудки ночных поездов, За серых озёрных чаек, За вспашку степной целины, За зиму чуть не в полгода, За влажный ветер весны, За страну жутких ливней и громов, За сухую, бледную синь, За гигантский прибой у Кейптауна И запах подпекшихся глин, За скрежет тяжелых шлюзов, За рифы и золото вод, За карту последней Империи, Что время еще развернет. За наших черных кормилиц, Чей напев колыбельный дик, И — пока мы английский не знали — За наш первый родной язык! За глубокую тень веранды, За алмазный отсвет в волнах, За пальмы в лунном сиянье, За ночных светляков в камышах, За сердце Народа Народов, За вспаханные моря, За Аббатство[66], что славу Сада Сплотило вокруг алтаря, За неспешную поступь Времени, За его золотой дождь, За мощности электростанций И Сити незримую мощь. Мы выпили за Королеву, Теперь за отчизну пьем, За наших английских братьев — Может, все же, мы их поймем. Поймут и они нас тоже… Но вот Южный Крест и зашел… За всех уроженцев колоний Выпьем. И — ноги на стол! За уроженцев колоний(встать!), За этим столом нас шесть — За привычную жизнь, что далась недаром, Споем, ребята, о тех мелочах, что дороги нам, Ответим за каждую из мелочей, что дороги нам, На удар шестикратным ударом! За Телеграфный Кабель[67]!(взяться за руки!), Проложенный в глубине морской, Чтоб с мысом Горн связать Оркней[68] Одной неразрывной петлей[69]! Вокруг земли! Вокруг всей! За уроженцев колоний! Пей!

Перевел В. Бетаки

Королева

«Романтика, прощай навек! С резною костью ты ушла, — Сказал пещерный человек, — И кремнем бьет теперь стрела. Бог плясок больше не в чести. Увы, романтика! Прости!» «Ушла! — вздыхал народ озер. — Теперь мы жизнь влачим с трудом. Она живет в пещерах гор, Ей незнаком наш свайный дом, Холмы, вы сон ее блюсти Должны. Романтика, прости!» И мрачно говорил солдат: «Кто нынче битвы господин? За нас сражается снаряд Плюющих дымом кулеврин[70]. Удар никак не нанести! Где честь? Романтика, прости!» И говорил купец, брезглив: «Я обошел моря кругом — Все возвращается прилив, И каждый ветер мне знаком. Я знаю все, что ждет в пути Мой бриг. Романтика, прости!» И возмущался капитан: «С углем исчезла красота; Когда идем мы в океан, Рассчитан каждый взмах винта. Мы, как паром, из края в край Идем. Романтика, прощай!» И злился дачник, возмущен: «Мы ловим поезд, чуть дыша. Бывало, ездил почтальон, Опаздывая, не спеша. О, черт!» …Романтика меж тем Водила поезд девять-семь. Послушен под рукой рычаг, И смазаны золотники, И будят насыпь и овраг Ее тревожные свистки; Вдоль доков, мельниц, рудника Ведет умелая рука. Так сеть свою она плела, Где сердце — кровь и сердце — чад, Каким-то чудом заперта В мир, обернувшийся назад. И пел певец ее двора: «Ее мы видели вчера!»

Перевела А. Оношкович-Яцына

Стихи о трех котиколовах

У Бладстрит Джо на всех языках болтают и пьют до зари. Над городом веет портовый шум, и не скажешь бризу: не дуй! От Иокогамы уходит отлив, на буй бросая буй. А в харчевне Циско вновь и вновь говорят сквозь водочный дух Про скрытый бой у скрытых скал, Где шел «Сполох» и «Балтику» гнал, а «Штралъзунд» стоял против двух. Свинцом и сталью подтвержден, закон Сибири скор: Не смейте котиков стрелять у русских Командор! Где хмурое море ползет в залив меж береговых кряжей, Где бродит голубой песец, там матки ведут голышей. Ярясь от похоти, секачи ревут до сентября, А после неведомой тропой уходят опять в моря. Скалы голы, звери черны, льдом покрылась мель, И пазори играют в ночи, пока шумит метель. Ломая айсберги, лед круша, слышит угрюмый Бог, Как плачет лис и северный вихрь трубит в свой снежный рог. Но бабы любят щеголять и платят без помех, И вот браконьеры из года в год идут по запретный мех. Японец медведя русского рвет, и британец не хуже рвет, Но даст американец-вор им сто очков вперед. Под русским флагом шел «Сполох», а звездный лежал в запас, И вместо пушки труба через борт — пугнуть врага в добрый час. (Они давно известны всем — «Балтика», «Штралъзунд», «Сполох», Они триедины, как сам Господь, и надо петь о всех трех). Сегодня «Балтика» впереди — команда котиков бьет, И котик, чуя смертный час, в отчаянье ревет. Пятнадцать тысяч отменных шкур — ей-Богу, куш не плох, Но, выставив пушкой трубу через борт, из тумана вышел «Сполох». Горько бросить корабль и груз — пусть забирает черт! — Но горше плестись на верную смерть во Владивостокский порт. Забывши стыд, как кролик в кусты, «Балтика» скрыла снасть, И со «Сполоха» лодки идут, чтоб краденое украсть. Но не успели они забрать и часть добычи с земли, Как крейсер, бел, как будто мел, увидели вдали: На фоке плещет трехцветный флаг, нацелен пушечный ствол. От соли была труба бела, но дым из нее не шел. Некогда было травить якоря — да и канат-то плох, И, канат обрубив, прямо в отлив гусем летит «Сполох». (Ибо русский закон суров — лучше пуле подставить грудь. Чем заживо кости сгноить в рудниках, где роют свинец и ртуть.) «Сполох» не проплыл и полных двух миль, и не было залпа вслед: Вдруг шкипер хлопнул себя по бедру и рявкнул в белый свет: «Нас взяли на пушку, поймали на блеф — или я не Том Холл! Здесь вор у вора дубинку украл и вора вор провел: Нам платит деньги Орегон, а мачты ставит Мэн, Но нынче нас прибрал к рукам собака Рубен Пэн! Он шхуну смолил, он шхуну белил, за пушки сошли два бревна. Но знаю я «Штральзунд» его наизусть — по обводам это она! Встречались раз в Балтиморе мы, нас с ним дважды видал Бостон, Но на Командоры в свой худший день явился сегодня он — В тот день, когда решился он отсюда нам дать отбой, — С липовыми пушками, с брезентовою трубой! Летим же скорей за «Балтикой», спешим назад во весь дух, И пусть сыграет Рубен Пэн — в одиночку против двух!» И загудел морской сигнал, завыл браконьерский рог, И мрачную «Балтику» воротил, что в тумане шла на восток. Вслепую ползли обратно в залив меж водоворотов и скал, И вот услыхали: скрежещет цепь — «Штральзунд» якорь свой выбирал. И бросили зов, ничком у бортов, с ружьями на прицел: «Будешь сражаться, Рубен Пэн, или начнем раздел?» Осклабился в смехе Рубен Пэн, достав свежевальный нож: «Да, шкуру отдам и шкуру сдеру — вот вам мой дележ! Шесть тысяч в Иеддо я везу товаров меховых, А Божий закон и людской закон — не северней сороковых! Ступайте с миром в пустые моря — нечего было лезть! За вас, так и быть, буду котиков брать, сколько их ни на есть». Затворы щелкнули в ответ, пальцы легли на курки — Но складками добрый пополз туман на безжалостные зрачки. По невидимой цели гремел огонь, схватка была слепа; Не птичьей дробью котиков бьют — от бортов летела щепа. Свинцовый туман нависал пластом, тяжелела его синева — Но на «Балтике» было убито три и на «Штральзунде» два. Увидишь, как, где скрылся враг, коль не видно собственных рук? Но, услышав стон, угадав, где он, били они на звук. Кто Господа звал, кто Господа клял, кто Деву, кто черта молил — Но из тумана удар наугад обоих навек мирил. На взводе ухо, на взводе глаз, рот скважиной на лице, Дуло на борт, ноги в упор, чтобы не сбить прицел. А когда затихала пальба на миг — руль скрипел в тишине, И каждый думал: «Если вздохну — первая пуля мне». Но заговоренное ружье вслепую со «Штральзунда» бьет, И сквозь мутный туман разрывной жакан ударил Тома в живот. И ухватился Том Холл за шкот, всем телом повис на нем, Уронивши с губ: «Подожди меня, Руб, — нас дьявол зовет вдвоем. Дьявол вместе зовет нас, Руб, на убойное поле зовет, И пред Господом Гнева предстанем мы, как котик-голыш предстает. Ребята, бросьте ружья к чертям, было время счеты свести. Мы отвоевали свое. Дайте нам уйти! Эй, на корме, прекратить огонь! «Балтика», задний ход! Все вы подряд отправитесь в ад, но мы с Рубом пройдем вперед!» Качались суда, струилась вода, клубился туманный кров, И было слышно, как капала кровь, но не было слышно слов. И было слышно, как борта терлись шов о шов. Скула к скуле во влажной мгле, но не было слышно слов. Испуская дух, крикнул Рубен Пэн: «Затем ли я тридцать лет Море пахал, чтобы встретить смерть во мгле, где просвета нет? Проклятье той работе морской, что мне давала хлеб, — Я смерть вместо хлеба от моря беру, но зачем же конец мой слеп? Чертов туман! Хоть бы ветер дохнул сдуть у меня с груди Облачный пар, чтобы я сумел увидеть синь впереди!» И добрый туман отозвался на крик: как парус, лопнул по шву, И открылись котики на камнях и солнечный блеск на плаву. Из серебряной мглы шли стальные валы на серый уклон песков, И туману вслед в наставший свет три команды бледнели с бортов. И красной радугой била кровь, пузырясь по палубам вширь И золото гильз среди мертвецов стучало о планшир, И мерная качка едва ворочала тяжесть недвижных тел, И увидели вдруг дела своих рук все, как им Бог велел. И легкий бриз в парусах повис между высоких рей, Но никто не стоял там, где штурвал, и легли три судна в дрейф. И Рубен в последний раз захрипел хрипом уже чужим. «Уже отошел? — спросил Том Холл. — Пора и мне за ним». Глаза налились свинцовым сном и по дальнему дому тоской, И он твердил, как твердят в бреду, зажимая рану рукой: «Западный ветер, недобрый гость, солнце сдувает в ночь — Красные палубы отмыть, шкуры грузить — и прочь!» «Балтика», «Штральзунд» и «Сполох», шкуры делить на троих! Вы увидите землю и Толстый Мыс, но Том не увидит их. На земле и в морях он погряз в грехах, и черен был его путь, Но дело швах, после долгих вахт он хочет лечь и уснуть. Ползти он готов из моря трудов, просоленный до души, — На убойное поле ляжет он, куда идут голыши. Плывите на запад, а после на юг — не я штурвал кручу! И пусть ёсиварские девки за Тома поставят все же свечу. Но пусть не привяжут мне груз к ногам, не бросят тонуть в волнах — На отмели тихой заройте меня, как Беринга, в песках. А рядом пусть ляжет Рубен Пэн — он честно дрался, ей-ей, И нас оставьте поговорить о грехах наших прошлых дней!..» Ход наугад, лот вперехват, без солнца в небесах. Из тьмы во тьму, по одному, как Беринг — на парусах. Путь будет прост при свете звезд для опытных пловцов: С норда на вест, где Западный Крест, и курс на Близнецов. Свет этих вех ясен для всех, а для браконьера вдвойне В ту пору, когда секачи ведут стаи среди камней. В небо торос, брызги до звезд, черных китов плеск, Котик ревет — сумерки рвет, кроет ледовый треск. Мчит ураган, и снежный буран воет русской пургой — Георгий Святой с одной стороны и Павел Святой — с другой! Так в шквалах плывет охотничий флот вдали от берегов, Где браконьеры из года в год идут на опасный лов. А в Иокогаме сквозь чад твердят, Твердят сквозь водочный дух Про скрытый бой у скрытых скал, Где шел «Сполох» и «Балтику» гнал, а «Штральзунд» стоял против двух.

Перевели В. и М. Гаспаровы