Улица Оружейников

— Брать с собой что-нибудь или не нужно? — осторожно спросил отец.

— Не нужно, вечером дома будешь, — отвечал полицейский.

Ни вечером, ни завтра утром отец не вернулся. На третий день пришел русский солдат и передал записку, в которой отец сообщал, что по приказу высшего начальства его как кузнеца взяли на тыловые работы. Отец просил передать ему еды на дорогу и теплую одежду.

«Принесите все это на вокзал сегодня вечером, — писал отец. — Там поговорим».

Вокзал долгое время вспоминался Талибу, как сон: бессвязный, страшный и далекий. Толпы народа на перроне, на путях товарные вагоны, набитые людьми до отказа, крики мужчин, плач женщин, звуки оркестров — русского, сверкающего медью, и узбекского, состоящего из длинных труб, хриплых карнаев, под которые обычно пляшут на базаре канатоходцы, и звонких сурнаев, выводящих — некстати сейчас — свадебные мелодии. А по лицам людей видно, что не на свадьбу идут, а скорее на похороны. На лицах у них тревога и боль, скорбь и отчаяние. Черные паровозы и красные вагоны неподвижны — стена. Все замерло, замолкли оркестры. Несколько богатых узбеков в белых праздничных халатах и в ослепительно белых чалмах движутся среди толпы. Рядом с ним начальство в мундирах с золотыми погонами, с золотыми шнурами на мундирах, с золотыми кокардами на высоких фуражках.

— Джигиты! — начинает речь один из богатых узбеков. — Наш добрый царь Николай, его императорское величество, оказал нам большое доверие.

Только это и успел выслушать Талиб. Мать потянула его за рукав: «Идем, сынок, идем».

Они протиснулись сквозь поток людей, хлынувших послушать, что скажет узбек про царя Николая и далекую войну.

Вторым от паровоза стоял вагон, отличавшийся от всех. У других вагонов широкие двери были сдвинуты, а у этого закрыты на замок. Возле вагона ходила охрана.

— Здесь, наверно, — сказала мать. И не ошиблась.

В маленьком окошке под самой крышей они увидели отца. Лицо у него было встревоженное, но когда он увидел их, засиял улыбкой и стал вытирать глаза рукавом.

— Нашли меня, милые! — дрожащим голосом начал отец. — Хорошо, что нашли! Вот увозят, говорят, кузнецы очень нужны, потому и взяли. Вы не бойтесь за меня: если здоровы будете, и со мной ничего не случится. Я за себя не боюсь, только за вас боюсь…

Мать плакала, а Талиб смотрел на отца и не мог понять, что так вдруг изменилось в нем. Слезы на глазах, улыбка грустная, как у больного, говорит сбивчиво. Что еще говорил отец, Талиб так и не запомнил, только последние слова: «Я обязательно, обязательно напишу, где я. Береги маму, Талибджан!»

Так пришло первое горе, а через несколько месяцев заболела мать. Сначала она еще управлялась по дому и ходила на базар, жаловалась только на боль в животе, потом стала худеть. Еды в доме хватало, сто рублей они долго тянули, и другие запасы были, но мать почти ничего не ела, часто плакала. По ночам боли у нее усиливались, и она тихо стонала и бродила по дворику. Потом мать совсем слегла. Соседки водили к ней знахарок и ученых лекарей — табибов. Они читали молитвы, давали ей пить воду из святых источников, есть землю со святых могил. Мать не сопротивлялась, но и не верила своим лекарям, а русского врача принимать не хотела.

— Умру я, сынок, не увидать мне нашего отца; Ты слушайся дядю Юсупа, больше никого не слушайся, — говорила она.

Однажды дядя Юсуп вопреки ее желанию привел из города русского врача. Мать уже не могла говорить: совсем не было сил.

Врач посмотрел, послушал через коротенькую трубочку, что у нее внутри происходит, помял живот и сказал, что ничем помочь не может. И развел руками:

— Рак!

* * *

Талиб сидел на земле между давно остывшим горном и давно замолчавшей звонкой наковальней. Слезы высохли, и от них остались только соленые полоски на щеках, и губы тоже были соленые.

Он не слышал, как отворилась дверь кузницы и вошел дядя Юсуп.

— Талиб! — позвал он, ничего не видя со света. — Ты здесь?

Он взял мальчика за руку, поднял, отряхнул камзол:

— Тебя ищут, ты нужен.

Во дворе людей было еще больше. Все они разделились на две группы: мужчины отдельно, женщины тоже. Квартальный мулла стоял на ступеньках террасы.

— Кто из близких есть у этой женщины, чтобы по законам шариата отвечать перед всеми? Муж есть?

Все знали, что муж покойной Хадичи где-то далеко, если и вовсе не помер. Мулла знал это не хуже других, но древний обычай нарушать было нельзя.

— В Ташкенте ее мужа нет. Он в России, — ответили из толпы тоже по обычаю.

— Есть у нее отец? — опять спросил мулла.

— Ее отец, наманганский мастер уста-Тилля, умер три года назад, — опять ответили из толпы.

— Есть у нее единокровные братья? — громко продолжал вопросы мулла.

— У нее есть только дальний родственник Юсуп-чахоточный, — ответил из толпы Усман-бай.

— Есть у нее взрослые сыновья?

— Нет, у нее только маленький и несмышленый сын Талиб, — опять ответил Усман-бай.

— Кто будет наследником этой женщины?

— Я буду, — неожиданно для всех сказал Усман-бай. — Я буду наследником и опекуном мальчику, я родственник ее мужа.

В толпе зашумели, раздались недовольные голоса, но слова были какие-то глухие, невнятные.

— Так не годится, — из группы женщин возразила бабушка Джамиля. — Так не годится.

Мулла стоял невозмутимо и ждал, что будет дальше.

— Я буду наследником, я опекуном буду. Мне ихнего имущества не надо, я из любви к родственнику возьму все на себя, — сказал опять Усман-бай.

В это время к мулле подошел дядя Юсуп и указал на Талиба, стоявшего в дверях кузницы.

— Вот сын Хадичи — Талибджан. Ему двенадцать лет. Он умный мальчик.

— Правильно! — крикнула бабушка Джамиля.

— Пусть сын будет наследником, по закону! — прозвучал из толпы мужчин голос Тахира-поденщика — сына бабушки Джамили. — Усман-бай никому добра не сделал. Только живот свой любит.

Мулла еще минуту помедлил и взял Талиба за руку.

— Талибджан будет наследником этой женщины без всяких опекунов. Он теперь отвечает за все, как взрослый, — сказал мулла и начал опять задавать вопросы толпе: — Кому из вас была должна покойная Хадича? У кого она брала в долг деньги или муку, мясо или рис? Кому она не отдала?

— Она всегда отдавала долги, она никому не должна, — отвечали люди.

— Может быть, она обидела кого-нибудь?

— Никого она никогда не обижала, — был ответ.

— В своем ли доме она живет, не имеет ли кто еще права на этот дом?

— Нет, — ответили мулле. — Она живет в доме, который всегда принадлежал дедам и прадедам ее мужа.

— О-омин, — сказал мулла и провел руками по лицу от глаз к бороде. — Сын Саттара и Хадичи — наследник всего, он отвечает за все перед вами и богом!

Не дожидаясь конца этой торжественной церемонии, Усман-бай протиснулся сквозь толпу и боком вышел со двора через распахнутую калитку. На улице его ждал полицейский Рахманкул. Вернее, бывший полицейский, потому что теперь он работал почтальоном. Вот уже восемь месяцев, как он не носил полицейскую форму.

Шел октябрь 1917 года, а еще в марте, когда в Петрограде свергли царя Николая, всех ташкентских полицейских выгнали с работы. Рахманкул стоял в своем мундире и в сапогах, но без шашки-селедки, и без форменных блестящих пуговиц, и без свистка на красном шнуре.

— Наш квартальный мулла совсем не знает законов, — сказал Рахманкулу Усман-бай. — Что толпа говорит, то он и делает.

— Не говорите так, почтенный, — возразил бывший полицейский. — Вы знаете, какие сейчас времена. Какой-нибудь плотник или штукатур может оказаться главнее начальника полиции. Мне сказали, что в Петрограде опять революция…

— Опять революция? Какая еще революция? — искренне удивился Усман-бай.

— Еще одна революция, но какая, не понял, — сказал Рахманкул. — На почте сказали.

— Царя Николая, может, вернули? — с надеждой спросил Усман-бай.

Рахманкул сокрушенно помотал головой.

— Говорят, что новая революция много хуже старой.

— Для нас? — встревожился Усман-бай.

— Для нас, — подтвердил бывший полицейский.

* * *

В тот же день, к вечеру, мать положили на общественные носилки и понесли на кладбище. Похоронная процессия была невелика, путь на кладбище долог. Дядя Юсуп и трое близких соседей несли носилки, а Талиб шел позади и смотрел на четыре пары ног, ступавших по уличной пыли, чуть-чуть прибитой вчерашним осенним дождем. Талиб старался не поднимать глаз, чтобы не видеть укутанное в белый саван тело.

Говорят, будто дети не знают, что такое смерть. Это правильно. Но взрослые ведь тоже этого не знают. Просто взрослым чаще приходится хоронить близких, и они привыкли скрывать свое смятение перед случившимся.

Никто не знает, что такое смерть. Недаром даже люди, верящие в бессмертие души и в райское блаженство, не хотят умирать, боятся смерти. Если есть действительно «тот свет» и на «том свете» есть жизнь, то она наверняка отличается от этой жизни, вернее, ничем не похожа на эту, земную, порой трудную, тяжелую, страшную, но — жизнь. Трудно, например, представить себе, что покойник на том свете может засмеяться веселой шутке, огорчиться из-за порванной одежды, угощать гостей пловом, печь лепешки в раскаленном тандыре, ходить на базар. Если есть какая-то другая жизнь, то откуда взялась смерть? И если есть другая жизнь, то зачем и кому нужна смерть?

На кладбище, когда в могилу с глухим стуком стали падать комья земли, Талиб опять зарыдал. Нет, никто не может понять, что такое смерть, но каждый знает, что это навсегда. Талиб плакал, уткнувшись мокрым лицом в халат дяди Юсупа, плакал громко, не стесняясь окружающих, Дядя Юсуп гладил Талиба сухой и плоской ладонью по плечу.

— Ничего, Талибджан, ничего.

Смеркалось, когда они возвращались с кладбища. Они шли рядом, дядя и племянник, и молчали почти всю дорогу.

— Ты прости меня, что я не пришел с утра, — заговорил дядя Юсуп. — Я буду сегодня ночевать у тебя. Или пойдем со мной на Шейхантаур.

— Лучше дома, — ответил Талиб. — Я так ждал вас утром, я видел, что мама умирает. Она сказала: «Я сегодня умру».

— Я не мог прийти раньше. Я рано утром приехал на железную дорогу, за ламповыми стеклами. Их сейчас хорошо покупают, а на станции был такой шум, никто не работал, потому что в Петрограде опять революция. Я сам тоже хотел все узнать и хотел обрадовать твою маму. Говорят, что теперь войне конец — все солдаты и с тыла и с фронта вернутся домой. Значит, и наш уста-Саттар вернется. Слышишь? Отец вернется!

Талиб промолчал. Очень часто говорили ему, что вот-вот вернется отец.

Они вошли в пустой дом, на дворе уже было темно, небо, днем такое ясно-голубое, сейчас заволокли тучи. Дядя Юсуп зажег лампу и сразу прикрутил фитиль. Керосин дорожал с каждым днем.

— Пойду приготовлю чай, — сам себе сказал дядя.

В комнате было темно и тихо. Пахло пылью и лекарством, которое принес русский врач. Мать не принимала это лекарство, обычно оно стояло в нише, на полке рядом с праздничным китайским чайником и пиалами. Видно, кто-то из приходивших на похороны из любопытства открыл бутылочку с длинной этикеткой, а заткнуть забыл. А может быть, бутылочка опрокинулась и лекарство вытекло.

Талиб сидел на краю ковра и оглядывал комнату, будто видел ее в первый раз. Рядом с нишей, где стояла посуда, была другая ниша; там лежала стопка лоскутных одеял и не оконченная матерью работа — стеганый мужской халат из яркого, в мелких цветочках ситца. Третья ниша пустовала. Отец приготовил ее для ножной швейной машины, которую не успел купить на деньги, вырученные от продажи клинка…

— Бери, — сказал дядя Юсуп, протягивая Талибу пиалу с крепко заваренным чаем. Он разломил лепешку, разложив куски на маленькой скатерке — дастархане. — Бери. Чай хороший, свежий, крепкий. Лепешки сегодня купил, мягкие.

Талиб молча жевал лепешку, отхлебнул чай из пиалы. Дядя говорил еще что-то неважное, необязательное, и Талиб не слушал его. Он понимал, что дядя хочет отвлечь его и себя от мыслей. Но мыслей и не было. Была тоска. Эта тоска жила в сердце мальчика, она виделась ему в больших и добрых глазах дяди Юсупа, в сумраке пустой комнаты…

Дядя расстелил одеяла, кинул две подушки; они помолились и легли спать. Они укрылись одним одеялом и лежали неподвижно, стараясь не мешать друг другу. Лежали молча.

За окном сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей застучали капли дождя.

Глава вторая. Где были полицейские?

Утром они проснулись от выстрелов. Впрочем, может быть, они проснулись от холода. По ночам теперь иногда выпадал иней.

Небо опять, как и вчера утром, было голубое, солнце освещало дворик и стену кузницы, а в воздухе то и дело раздавались выстрелы. Во всяком случае, это было первое, что они услышали.

— Что это? — спросил Талиб.

— Не знаю, — ответил дядя Юсуп. — Наверно, то, о чем я вчера тебе говорил.

Они быстро выпили вчерашний холодный чай с лепешками, и дядя Юсуп ушел.

— Я хотел взять тебя в лавку, но сегодня не нужно выходить в город, — сказал он на прощание. — Мало ли что может случиться. Вот тебе деньги, купишь поесть.

Сначала Талиб сидел дома. Он убрал пиалушки и чайник, сложил на место одеяла, закрыл пробкой пузырек с пахучим лекарством, подмел во дворе, нашел где-то висячий замок и впервые за два года запер кузницу. Потом он оглядел себя, снял отцовский камзол и аккуратно уложил его в сундук вместе с шелковым поясным платком. Он надел свой старенький халатик, вытер тряпочкой ичиги и кауши — кожаные галоши, в которых ходят только на улице, и, прислушиваясь к нестихавшей стрельбе, вышел со двора.

На углу, где обычно располагался крохотный базарчик — три-четыре продавца сушеных фруктов, кислого молока и овечьего сыра, было пусто. Только в чайхане сидела кучка завсегдатаев. Увидев Талиба, чайханщик позвал его:

— Эй, грамотей, иди-ка сюда!

Талиб подошел ближе.

— Заходи, Талибджан, заходи, — вежливо, как взрослому, сказал чайханщик. — Мы вот сидим сейчас и думаем: пришел бы Талибджан, он по-русски читать умеет, все бы нам объяснил.

Талиб был единственным мальчишкой на улице, который умел читать и по-узбекски и по-русски. В домашних частных школах, какие были почти на каждой улице в старом городе, обучали только чтению корана по-арабски, изучали религиозные книжки, наизусть заучивали молитвы, и мало кто выходил из такой школы грамотным. Даже те взрослые, кто в детстве умел с грехом пополам прочесть текст из старинной духовной книги, с годами забывали все и становились такими же неграмотными, как и большинство узбеков в то время. Талиб тоже ходил в такую школу, но выучился писать и читать по-узбекски и по-таджикски не там, а дома. В отличие от большинства женщин их улицы, его мать была довольно образованной и сама учила сына. Она была даже грамотнее своего мужа, кузнеца Саттара.

По-русски Талиб научился читать совсем недавно, после отъезда отца. Этим он был обязан своему дяде Юсупу. Тот и раньше брал Талиба с собой в европейскую часть города, поручал ему разносить мелкие покупки в дома, где жили русские, читал ему вслух русские газеты и в прошлом году подарил русский букварь с картинками.

— У тебя светлая голова, — говорил дядя Юсуп. — Ты можешь стать большим человеком, управляющим, доктором или переводчиком. Ты даже большим купцом можешь стать.

Дядя Юсуп знал русский язык много лучше, чем Талиб, но большим человеком почему-то не стал. Почему? Талиб не спрашивал. Недаром дядю звали Юсуп-неудачник.

У входа в чайхану Талиб снял кауши и вежливо остановился на пороге.

— Заходи, заходи, не стесняйся, — повторил чайханщик.