«Август управлял миром, а Ливия управляла Августом». В этом справедливом заключении британского исследователя Роберта Грейвза содержится не столько правда о жизни императора Августа, сколько классический опыт женской гибкости, обескураживающего обаяния и незримой магической силы. Неутолимая жажда власти и все жуткое женского начала оказывались дьявольской двойственностью, пред которой смирялись самые стойкие и могущественные мужчины. А воссоединение стремительного мужского и пленительного женского всегда являлось самой сокрушающей силой, которой невозможно противопоставить какие-либо преграды.
Ливия перекраивала характер императора с последовательной, безмолвной решимостью, незаметно для окружающих и самого Октавиана Августа. Из ядовитого и довольно неприятного молодого человека, испытывающего ко всем неприязнь и подозрительность, под влиянием ее пленительной и одновременно суровой женственности он становился благодетельным защитником семьи и морали, умеренным правителем и милосердным отцом. Но если сам Август, получив верховную власть, направил свою энергию на укрепление империи и проведение в жизнь революционных преобразований, то Ливия, тщательно скрывавшая свою надменность и презрение к окружающему миру в тени неприкасаемых дворцовых палат, лишь готовилась разыграть свою собственную карту.
Все еще оставаясь привлекательной молодой женщиной, Ливия имела достаточно много времени для воплощения своих планов. Поэтому она избрала своеобразную стратегию, основанную на беспристрастном анализе происходящих событий, математически точном просчете всех угроз и сосредоточенном устранении всего, что может стать на пути. Ее беспокоила в первую очередь безопасность мужа, который был окружен кольцом такого пристального внимания со стороны жены, что каждый шаг императора доносился ей в сопровождении множества разнообразных комментариев различных людей. Безопасность Августа была и частью ее собственной безопасности, а также безопасности ее двух сыновей – Тиберия и Друза. Кроме всего прочего, она прекрасно понимала, что Август, будучи властным и тяжеловесным в решениях, мог при определенно складывающихся обстоятельствах и поменять жену, как это сделал его знаменитый дядя Юлий Цезарь. Для Ливии такое развитие событий казалось недопустимым, поэтому, войдя в дом Октавиана в качестве супруги, она тотчас принялась усердно изучать все привычки и желания своего избранника. Со временем она не только могла дать ему дельный совет в ведении государственных дел, но и обеспечить любые плотские наслаждения, к которым был склонен первый человек Вечного города. Разобравшись в тонкостях сексуальных потребностей своего мужа, Ливия мудро рассудила, что коль она сама не способна удовлетворить все плотские желания мужа, другие женщины должны делать это под ее неусыпным надзором. Ее мало смущали измены Августа, гораздо более важными казались его здоровье, безопасность и власть над его интеллектом. В конце концов, любвеобильных сирийских красоток, которых Ливия сама отбирала для Августа, можно было устранить в любой момент, а вот появление реальной женщины-соперницы она допустить не могла. Несмотря на полные сарказма издевки над скромностью Октавии, не сумевшей удержать возле себя страстного Марка Антония, Ливия сама не умела любить, а применение постельных хитростей давалось ей очень трудно. Но она придумала множество достойных компенсаций собственной фригидности. Августу было с ней уютно, она дала ему гармонию, и это оказалось самым главным достижением этой дурманящей женщины. Ливия могла свести с ума кого угодно: всегда в роскошных одеждах, ароматная, как изысканный цветок, с обольстительной улыбкой, застывшей на устах, холодной головой и сильным характером, первая женщина империи неизменно производила неизгладимое впечатление на лучших мужчин Рима, при этом ничего им не позволяя, кроме выражения восхищения. Ей были чужды ревность, болтливость или любые другие проявления эмоций, характерные для женского начала и рассматривающиеся порой как слабости пола. Более того, некоторые исследователи Римской цивилизации утверждают, что Август как мужчина мог удовлетворить любую женщину, но только не Ливию. «Стыд и неутоленная страсть привязывали к ней Августа крепче, чем узы, которые возникли бы, если бы их взаимное влечение друг к другу удовлетворялось каждую ночь и Ливия нарожала бы ему дюжину прекрасных детей», – уверен Роберт Грейвз. Скорее всего, его предположения недалеки от истины: Ливия делала все, чтобы Август чувствовал себя полноценным мужчиной, но при этом оставляла маленький, но очень действенный рычаг воздействия на, возможно, искусственно созданную неполноценность императора Великого Рима.
Уникальность выстроенной Ливией жизненной стратегии заключалась в том, что для достижения любой задачи она максимально использовала окружение. Для этого она задействовала удивительно широкий арсенал средств: от личного обаяния до откровенного подкупа, от льстивых похвал и обещаний до прямых угроз. Эта женщина научилась изменяться, как хамелеон. Актерские способности делали ее непостижимой для окружения. Император, сенаторы, полководцы, юристы, врачи, купцы и политики – все были искусно опутаны невидимой, но крепкой нитью. Со временем на эту роскошную аристократку уже работала целая армия темных личностей во всех уголках великой империи, преимущественно специалистов по распространению слухов, сбору полезной информации, доносам, отравлению и более изощренным видам убийства. С беспристрастным упоением эта чрезвычайно целеустремленная римлянка, лишь внешне похожая на закостенелых духом столичных матрон, плела невидимые сети для всех и каждого, кто хоть каким-либо неосторожным жестом выдавал свою потенциальную силу и желание властвовать. Угроза семье и устоям расценивалась как гораздо более опасное явление, чем перспектива войны. Гнев всех вместе взятых олимпийских богов был ничем по сравнению с притязаниями на трон или даже на просто расположение принцепса. В случаях, не терпящих отлагательств, Ливия действовала, как кобра: молниеносно, оглушительно и с неистовой ошеломляющей силой. Но на самом деле она была коварнее ядовитого аспида, потому что каждый ее новый шаг был не похож на предыдущий и вряд ли мог бы быть просчитан оппонентами или скрытыми врагами. Ливии могла гордиться работой своей тайной полиции: за их совместную с Августом жизнь, как отмечают беспристрастные историки, было совершено четыре покушения, и ни одно из них не увенчалось успехом.
Конечно, идея Ливии была во многом ущербна. Банальность достижения власти в глазах мыслителя или философа не только очевидна, но и комична. Однако выведенная Ливией формула влияния на мир заслуживает уважения и пристального внимания. Так же как и ее потрясающая последовательность. Эта хрупкая женщина так зациклилась на своей навязчивой мысли, что со временем стала тираном в женском одеянии, демоном, внушающим панический ужас. Она, как математик или астроном, в течение всей жизни выводила путь звезды с собственным именем. И в отличие от математика, лишь фиксирующего законы природы, она эти законы побеждала. Мотивация Ливии была прямо связана с действием инстинкта самосохранения, а искаженность ее представления об идее власти оказалась настолько сильной, что она не пожалела даже собственного сына.
Если многие дивились показному благородству и изумительному инстинкту материнства Ливии, которая приютила в своем дворце всех детей всевозможных родственников, то сама Ливия могла лишь посмеиваться над незадачливым окружением. Она считала необходимым присматривать за детьми отнюдь не из-за любви к ним. Дети имеют свойство вырастать и становиться наследниками, и потому внимание к их жизни открывало Ливии возможность не только тотально контролировать подрастающее поколение, но и заметно влиять на формирование характеров многочисленных внуков и внучек Августа, а также потомство его родственников, из которого при определенных обстоятельствах мог бы сформироваться нежелательный наследник. Но самое главное: воспитание детей позволяло лучше узнать все психологические особенности молодых людей, чтобы при случае воспользоваться этими знаниями как козырем. Якобы из заботы об образовании молодой поросли Ливия заставила дочь Августа Юлию выучить наизусть гомеровские «Илиаду» и «Одиссею». На самом деле суровость мачехи (кроме прочего, она принуждала падчерицу выполнять тяжелую работу, ткать пряжу и т. д.) была направлена на совсем иную цель. Прекрасно разбираясь в людях, Ливия знала, как разжечь неприязнь и ненависть к конкретным людям и определенным занятиям. Образованные дети – опасные дети, рассуждала Ливия, заставляя Юлию вспахивать жесткое поле литературы. Такой подход должен был вызвать в душе у ребенка отвращение к признанным в обществе шедеврам, а постоянный прессинг в родительском доме – жажду недопустимой для дочери императора свободы. Дочь, отмечает исследователь этой эпохи Джордж Бейкер, была для Августа гораздо ближе, чем жена. Но даже не это было самой главной угрозой для Ливии: Юлия стояла у нее на пути потому, что могла родить на свет наследника, чего не в состоянии была сделать сама Ливия.
Страх перед такой развязкой толкал коварную женщину к риску. Но, начав весьма рискованную игру с фортуной, она неизменно была обходительной с девочкой (как, впрочем, и с остальными детьми) и всегда умела прикрыться благонравными намерениями. Ее стратегия дала всходы через много лет, но это были смертоносные ростки, гораздо более страшные, чем воины, родившиеся от ядовитых зубов дракона.
Случай добиться маленькой или большой победы представлялся Ливии всегда. Конечно, лишь с той оговоркой, что Ливия не только держала под тотальным контролем всю жизнь императорского двора, но и активно навязывала Августу свои идеи. Последний настолько серьезно относился к мнению своей супруги, что даже записывал план предстоящей беседы с ней. Возможно, историки гиперболизируют, указывая на этот факт, но нет никаких сомнений в том, что в годы мира, когда империя сосредоточилась на развитии и совершенствовании своего владычества, Август находился под ее очень заметным влиянием. Во всяком случае, правдой является тот факт, что многие «приватные высказывания Ливии претворялись в публичные эдикты». И это при «второсортной» роли женщины в Римской империи, созданной мужчинами для мужчин!
Расчистка пути к Олимпу
Мать отечества оказалась прирожденной убийцей. Когда дело касалось ее интересов, она устраняла конкурентов по-женски: с хладнокровной улыбкой неизбежности на устах, без эмоций или сомнений и без следов. Осторожно и ненавязчиво продвигая интересы своих сыновей, она пыталась создать ситуацию, когда у Августа как императора не останется никакого другого выбора для назначения наследника, кроме Тиберия или Друза. Отношение к ним было в высшей степени разным: может показаться удивительным, но она явно выказывала больше благосклонности старшему сыну Тиберию. Возможно потому, что его ранние годы жизни прошли почти без матери, отпечатком чего до конца жизни остались мрачные нотки ущербного, оставшегося без любви ребенка. Но в этом деле был еще один немаловажный штрих – Тиберий был ее точной копией, только в мужской тоге. Старательно пытаясь заглянуть в его темную натуру, она видела там свое собственное отражение, душу человека, способного на все. Друз, рожденный в доме Августа, был совершенно другим. Он был близким по духу к принцепсу, пропитанный великодушием, как готовый к решительным действиям, так и подверженный внутренним колебаниям и сомнениям. Наконец, Друз был просто на четыре года моложе, а Ливия очень спешила. Ведь Август не вечен…
Несмотря на то что Август жестоко расправился с Антонием, он с искренней отцовской нежностью относился к его сыну от брака с сестрой императора Октавией. Именно юный Марк Марцелл вместе с сыном Ливии Тиберием оказались ближе всех к колеснице Августа, когда он победителем въехал в Рим после великолепной египетской кампании. И именно за Марцелла он отдал свою единственную дочь Юлию, едва она достигла четырнадцатилетнего брачного возраста. Этим жестом Август недвусмысленно намекнул, что он сделал четкий выбор относительно будущего преемника. Ливия хранила выжидательное молчание, никак не выказывая беспокойства по поводу действий своего супруга. Хотя это был болезненный укол – ее Тиберий был оттеснен на вторые роли. Впрочем, отдавая дань императору, стоит заметить: он отнюдь не был склонен класть яйца в одну корзину. Он просто был сдержаннее с сосредоточенным на себе Тиберием, который до девяти лет прожил в доме своего отца (до его смерти) и пришел в императорские покои уже почти сформировавшейся личностью. Причем личностью в высшей степени замкнутой и эмоционально сдержанной. Племянник же императора Марцелл, как и младший брат Тиберия Друз, рос во дворце на глазах Августа и потому казался ближе, а сам Август был сильнее привязан к Марцеллу и Друзу. Кроме них, был еще преданный и исключительно честный друг Марк Агриппа, в чьи мощные руки физически слабый Август всегда мог бы без сомнения передать крепнущую день ото дня империю.
Но судьба всегда ведет свою собственную игру, невзирая на расклады земных обитателей. Даже безупречно разработанные интриги Ливии порой оказывались нереализованными, наталкиваясь, словно на копья, на превратности судьбы. Сначала Ливия попыталась разжечь вражду между юным и амбициозным Марцелл ом и спокойным, всегда исполненным благородства Агриппой. Но открытой вражды не вышло, несмотря на то что Марцелл действовал строго по сценарию. Для начала Ливия инсценировала ситуацию, при которой Август был вынужден признать готовность передать власть надежному и уверенному Агриппе, что очень раздосадовало Марцелла. Это было крайне опасное предприятие, потому что для начала Ливия воспользовалась болезнью мужа, снадобьями спровоцировав ее обострение и фактически вырвав из уст сломленного недугом властелина империи признание при официальных свидетелях передать свою печать Агриппе.
Естественно, Ливия постаралась, чтобы об этом узнал не искушенный в интригах Марцелл, который из-за обиды затем с полководцем скандал во время пира. Но для властолюбивой Ливии оказался непостижимым уровень великодушия и спокойствия стареющего полководца, который после такого развития событий сам неожиданно покинул Рим в пользу возвышения молодого выскочки. Ливия лишь внешне казалась спокойной, на самом деле ее всю трясло от гнева и бессилия. Когда же после спешного отъезда Агриппы из Рима во время очередных игр Марцелла и его гордую мать Октавию толпа римлян приветствовала бурными овациями, нервы женщины сдали.
В ход были пущены последние средства. В результате Марцелл неожиданно слег и как-то очень внезапно для здорового юноши умер от какой-то странной болезни, когда желудок не принимает пищу, а сильное тело вдруг слабеет на глазах. Ливия не понаслышке знала, как преходящи силы и энергия молодости…
Казалось бы, дорога к власти для сына была свободна, а юная вдова Юлия не успела сделать то, чего больше всего боялась Ливия. Но стратегию жестокой матроны снова скорректировала злая фортуна: когда в Риме при отсутствии императора внезапно начались беспорядки, она осознала, какой слабой опорой в такой ситуации оказался бы ее угрюмый и совсем еще неопытный Тиберий. Поэтому в отправленной с быстрым гонцом депеше содержалась настоятельная просьба к мужу – срочно вернуть в столицу Марка Агриппу. Это тот человек, который может за горло удерживать власть, причем лично для себя ничего не требуя.
Но Ливия просчиталась в другом. Чтобы уладить отношения с Агриппой, Август второпях выдал за него замуж Юлию – он знал, как волнует юная красавица его старого друга, и сделал это, чтобы замять былые обиды и трехлетнее отлучение Агриппы от политических дел. Политические браки неизменно сопровождали империи, а женской нежностью пользовались как раствором при закладке фундамента. От женщин требовали высокой чувственности, не жалея при этом их чувств: для укрепления дружбы с Агриппой Августу даже пришлось развестись с дочерью Октавии. Но ни судьба племянницы, ни оскорбленные чувства сестры, ни даже судьба его собственной дочери так не занимали голову Августа, как безопасность империи. Сами же женщины закалялись… Решение было принято вдали от Рима, и Ливия никак не могла повлиять на него. Это был тяжелый удар, потому что ее планы теперь были отодвинуты на неопределенный срок.
Действительно, с Агриппой взрослеющая девчонка быстро превратилась в женщину, родив империи пятерых замечательных детей: троих мальчиков и двух девочек. Ливии теперь было о чем задуматься. Впрочем, и ее Тиберий устал ждать своего часа: он женился на дочери Агриппы от предыдущего брака. Это были самые счастливые годы жизни ее сына. Империя зажила спокойно и счастливо.
Но только не Ливия. Снедаемая вожделением власти и страхом низвержения в случае, если река событий повернет в другое русло, она вынашивала новые планы, старательнее, чем прежде, опекая императора и все потомство великой Римской империи. Прошло долгих девять лет, которые понадобились для того, чтобы Тиберий окреп. Он получил опыт полководца, сопровождая Августа в походе в Галлию. Хотя рядом был и Друз, Тиберий сумел доказать Августу свои способности военачальника. Тиберий достиг тридцатилетия – теперь он уже мог бы держать империю в узде.
У историков нет данных о причине смерти Марка Агриппы – ровесника Августа и блестящего полководца, положившего империю к его ногам. Казалось невероятным, что Август при своей физической немощи и болезнях пережил друга на двадцать шесть лет. Впрочем, самые смелые исследователи полагают, что и тут не обошлось без участия Ливии. Так или иначе, очередной преемник императорского двора внезапно умер в своем загородном доме – как раз тогда, когда Август решил посетить Грецию.
Повзрослела и Юлия, которой уже не терпелось испить всю чашу своей развившейся чувственности. Стареющий Агриппа, занятый государственными делами, не мог утолить растущих сексуальных желаний двадцатисемилетней жены, не без надежды поглядывавшей в сторону статного, возмужавшего в военных походах Тиберия. Потенциальному преемнику Августа исполнилось тридцать, благодаря незаметной и последовательной работе Ливии он становился вторым по влиянию человеком в Риме. Ситуация устраивала всех, кроме самого Тиберия, который с искренними чувствами относился к своей жене. Впрочем, дело было не только в жене, но и в том, что старик Август для реализации своего плана отозвал Тиберия из Галлии, отправив в качестве главнокомандующего галльскими легионами его младшего брата Друза. Такая ситуация полностью устраивала Ливию, зато раздражала самолюбие Тиберия. Однако, создавая систему противовесов для наследников, отец и мать империи знали что делали. Поэтому чувства и желания самого Тиберия никак не принимались в расчет. Пойти же наперекор он не решился. За это он отомстил безжалостной холодностью к Юлии, вызвав в ней сначала недоумение, потом досаду и злость и, наконец, безразличие. Она отважилась вкусить запах свободы, отметая и обязывающий к размеренной жизни статус дочери императора, и тяжеловесность материнства. Юлия предалась обескураживающим высший свет разгулам, словно желая отомстить за свое унылое детство, леденящую расчетливость отца и подчеркнутое равнодушие мужа. Совращая даже рабов и напрочь забыв об осторожности, Юлия не могла не поплатиться за оскорбительный для императорской семьи modus vivendi. Ливия, которая, похоже, просчитала и этот трюк, проявила просто потрясающую выдержку. Спровоцировав и даже в определенном смысле смоделировав такое поведение падчерицы, она теперь не только запретила Тиберию как-либо высказать недовольство женой, но и сама держала свои чувства в узде. Отец сам должен узнать о беспутстве любимой дочери, тогда гнев его будет много сильнее. Ливия таки дождалась своего часа, лишь слегка удивившись, что Август не знает о том, о чем говорят в городе повсеместно. Император был потрясен до самой глубины души и потому неумолим. Это известие, как удар кинжала в грудь, подкосило его – Август необычайно долго выходил из тяжелой депрессии. По его указу Юлия отправилась в ссылку, где, на радость Ливии, бесславно и тоскливо, после мучительных лет одиночества и забвения встретила свою смерть, наконец освободившую ее от душевных страданий.
Но жизнь Вечного города продолжалась, и на очереди уже стояло все потомство развратной Юлии и славного Агриппы. Ливия играла, и играла страстно, как только можно играть в азартные игры, где ставкой является жизнь. Поэтому каждая победа приносила ей сладострастное удовольствие от достигнутого, чувство, возможно, более сильное, чем экстаз, которого эта женщина, скорее всего, никогда не испытывала.
Смерть Друза оказалась неожиданной для всех. Многообещающий полководец случайно упал с коня, сильно поранив ногу о камень. В полевом лагере быстро развилась смертельная гангрена… На самом деле история с гибелью Друза гораздо более запутана, чем может показаться на первый взгляд. Дело в том, что Друз был ярым сторонником восстановления республиканских традиций и почти требовал от Августа отказаться от императорских полномочий, перейдя, как Сулла, в ранг обычных свободных граждан Рима. Естественно, что такая позиция никак не могла устроить властелина Рима. А для Ливии она породила страшную дилемму в виде выбора между собственной безопасностью, интересами мужа и старшего сына, с одной стороны, и интересами младшего – с другой. Некоторые факты прямо указывают на то, что Ливия, хотя в это трудно поверить, вычеркнула из жизни младшего из своих сыновей. Болезнь Друза вряд ли была смертельной – в походах заживали и более тяжелые раны. Известно, что присланное накануне падения письмо Друза довольно неоднозначно было воспринято Августом и Ливией. В ответ Ливия отправила в военный лагерь к Друзу личного врача. Даже Тиберию показалось, что это был смертный приговор брату. Иначе бы, узнав о его фатальном падении с коня, он не отправился бы к брату так поспешно. Еще ни разу в жизни Тиберий так не спешил: 500 миль и Альпийский хребет он преодолел, передвигаясь практически без сна, за двое суток и день. Никто из сопровождавшего полководца эскорта телохранителей не смог выдержать такой темп: они отстали. Тиберий застал Друза при смерти – он понял, что опоздал. Путь назад он прошел пешком рядом с телом брата… Это был немой протест против матери, ибо Тиберий вполне осознавал, что при других обстоятельствах он мог бы оказаться на месте своего брата. Впрочем, прямыми доказательствами причастности Ливии к гибели своего младшего сына историки не располагают.
Борьба за трон
Но со смертью Друза угроз принципату не поубавилось. Стареющая Ливия незаметно становилась бабушкой империи. Несмотря на окружающую ее роскошь, она вела, пожалуй, даже слишком умеренный образ жизни, без всяких излишеств. Единственное, что она позволяла себе, – дорогую косметику и самые изысканные восточные духи; Ливии хотелось как можно дольше сохранить свою женскую привлекательность. Она уже свыклась со своей ролью, так же как и империя смирилась с положением этой женщины.
Тем временем уже подрастало новое поколение наследников. Стали взрослыми дети Юлии и Агриппы: Гай, Луций и Агриппа Постум. Пока меньше опасений вызывали у Ливии дети Друза – ее родные внуки. Правда, если Клавдий был явно неполноценным и вызывал смешанные чувства, то Германик казался точной копией своего мятежного отца и ее непокорного сына. Она могла прогнозировать, что в далеком будущем этот юноша, так же как и Друз, может проявить себя в ненавистном для нее качестве – яростного защитника республиканских идей. Но пока до этого еще было слишком далеко, и мысли Ливии занимали внуки Марка Агриппы, все больше становившиеся головной болью для мачехи Римской империи.
Поощряемые Августом, они смело делали первые шаги в политике и военном искусстве, вызывая смешанные чувства у Ливии. К этому добавилась еще одна проблема: после недвусмысленных намеков Августа на то, что преемником станет кто-нибудь из прямых наследников, скорее всего Гай или Луций, Тиберий, то ли не желая вступать в кулуарную борьбу с внуками императора, то ли из обиды за такое обхождение, отправился в добровольную ссылку на остров Родос. Кроме того, его отъезд стимулировало откровенно развратное поведение Юлии, которая не стеснялась участвовать в оргиях. Сексуальная свобода жены, естественно, оскорбляла мужское достоинство Тиберия, но, снедаемый бессильной злобой, он ничего не мог предпринять против дочери императора, кроме как дистанцироваться от нее, чтобы сохранить лицо, – ведь, следуя существующим канонам, он должен был привлечь ее к ответственности и даже к публичному суду. Более того, влиятельные любовники Юлии с ее подачи тоже вели борьбу на уничтожение, понимая, какую угрозу трем сыновьям Агриппы представляют Тиберий и его зловещая мамаша. Ливия была возмущена бегством сына, но она никогда не делала ставку дважды на одного и того же человека и, судя по ее поступкам, никогда не испытывала подлинной материнской любви. Тиберий был для нее лишь одной из опор, но далеко не основной надеждой, и в крайней ситуации она так же легко отказалась бы от него, как и от Друза. Другое дело, что Август старел и надо было всерьез позаботиться о преемнике. Поэтому все, что она постаралась сделать после отъезда Тиберия, – это превратить невыгодную ситуацию в козырь. В Риме начался новый виток борьбы за власть, такой же бессмысленный, как и предыдущие.
С подачи Августа два его внука – Гай и Луций – стали консулами в неподобающе юном возрасте, и к тому же в обход существующих законов. Впрочем, к этому также приложила руку и Ливия, позаботившись о формировании противоречивого общественного мнения относительно будущих наследников. Она прекрасно осознавала, что для молодых искателей власти нет ничего более опасного, чем слишком раннее возвышение. Молодость всегда идет дорогой просчетов, оступаясь и с трудом нащупывая верный путь; она же умела превращать мелкие погрешности в фатальные ошибки.
Потом все было, как в обычном сценарии древней сказки: Луций самым непредсказуемым и шокирующим образом умер в Марселе, а ровно через два года после легкого ранения в военном походе в Армению не менее таинственно при лечении раны умер и Гай. Впрочем, римское общество не было оглушено: агенты влияния Ливии сумели скорректировать мнение всех сословий в пользу возвращающегося из изгнания Тиберия. После семилетнего отсутствия сына, сопровождавшегося неизбежным падением его авторитета и политического влияния, Ливия уже видела в нем бо́льшие перспективы, чем в императоре. И дело было вовсе не чувствах, а в жестоком прагматическом расчете. Тиберий был смирен и подавлен, им она могла управлять, как марионеткой из кукольного театра. Просчитывая замену Августа на властном Олимпе, Ливия заботилась в первую очередь о себе, а не об удовлетворении амбиций сына. Если бы существовал другой человек, способный дать ей дирижерскую палочку для незаметного управления римским оркестром в виде сената, она, не задумываясь, сделала бы шаг в его пользу. Но такого человека не было, а Тиберий был сделан из того же жуткого теста, что и она сама. Их связь была основана на вероломстве и жестокости, поэтому они хорошо понимали поступки друг друга, им было легче договориться. Август же был подкошен молодыми смертями, он сдавал позиции, видя теперь в Ливии единственную опору. Молчаливого и скрытного Тиберия он не любил, но с подачи жены пришел к выводу, что в создавшейся ситуации этот угрюмый, словно восставший из могилы человек, внушающий своей суровой рассудительностью страх и уважение одновременно, является единственной гарантией его личной безопасности и спокойствия империи. Он не знал, что Тиберий уже поклялся матери слушать ее до конца своих дней за обещание вернуться в Рим. И вот цель достигнута: в какой-то странной пелене спокойствия, без пышных торжеств и помпезности он стал наследником и вторым лицом империи. Август официально усыновил Тиберия, которому было уже за сорок.
Пролетело еще несколько лет из золотого века правления Августа, когда могущественный государственный деятель вершил судьбы миллионов, усталыми устами озвучивая решения и подрагивающим перстом указывая направления развития общества. За его спиной многие могли разглядеть грандиозную и изящную тень женщины, которая, ведя свою собственную большую игру, продумывала значительную часть этих решений и подсказывала, где и когда их лучше огласить. Она не упивалась властью, подобно мужчинам, слабым и мнительным существам, которые лишь физически превосходят ее, но ничего не могут противопоставить ее не дающему осечек оружию, ее коварной системе, построенной многолетними усилиями, в которой все действуют против всех, принося пользу в основном лишь ей. Возможно, Ливию забавляла эта игра. Чем старше она становилась, тем больше ей хотелось непременно оставаться в зоне внимания общества, но, как и прежде, она бестрепетной рукой убирала все «препятствия» на своем пути.
Впрочем, одна угроза ее деятельности все же появилась. Долгие десятилетия Ливия пользовалась своим исключительным положением, обеспечивающим безнаказанность практически любых действий. Но она позабыла об осторожности и о том, что чующие запах смерти противники могут защищаться. Уничтожая последнего сына Юлии и Агриппы, она едва не стала мишенью для своих собственных внуков. Изгнание юноши по имени Агриппа Постум, хотя и легкомысленного, но беззлобного, было так незадачливо сфабриковано, что участие в нем Ливии впервые было шито белыми нитками. Август не желал этого замечать, а вот заметно возмужавший Германик, по всей видимости, решился на откровенный разговор с императором. Ничего особенного не произошло, но старик вдруг стал опасаться своей загадочной старухи. Через некоторое время он тайно посетил остров, на которым вел одинокое существование его последний из оставшихся в живых родной внук. Среди самых приближенных к владыке мира поползли слухи, что разговор деда и внука был очень душевным, а его возвращение не за горами.
Когда агенты донесли об этом Ливии, она пришла в бешенство. Того, кто сопровождал Августа в тайной высадке на остров, какие-то темные личности изрезали ножами, когда он возвращался домой поздно вечером. Но пока Август искал надежно аргументируемую причину для возвращения внука, другая немилосердная старуха стала настойчиво стучаться к нему в гости. Достоверно не известно, было ли ее лицо лицом Ливии, но Август напряженно ожидал от нее удара. В свои последние часы он не принимал из рук жены ничего съестного. Но было уже поздно…
Ливия и тут сумела продемонстрировать высшее искусство власти. Когда император испустил дух, жена на всякий случай распорядилась распространить слух, что Августу лучше. Агенты Августа летели во все стороны быстрее ветра. В это время она окружила покои тройным кольцом охраны из верных воинов преторианской гвардии, никого не подпуская до тех пор, пока не поспел Тиберий. Ливия инсценировала акт передачи власти своему сыну и лишь после этого объявила о смерти императора. А потом, как всегда, случилось еще одно невероятное совпадение: на одиноком острове в Средиземном море был заколот последний внук Августа Агриппа Постум.
Наступило время абсолютной власти Ливии. Хотя Тиберий приложил руку к тому, чтобы лишить свою матушку эскорта ликторов и возвести алтарь в ее честь, он настолько опасался ее, что в конце концов оставил императорский дворец, перенеся свои владения на остров Капри, словно находился в добровольном изгнании. Ливия не лезла в дела общего государственного управления, оставляя их своему сыну, – это были слишком скучные и неинтересные занятия. Зато все, что было связано с самой властью и угрозами ей, железная старуха пропустить не могла. Так, ее надежные шпионы отравили Германика, ее родного внука, который пользовался гораздо большей популярностью, чем Тиберий. Сын был ужасен в своих помыслах, но управляем, а вот внук, хоть и не жаждал власти, мог бы ее неожиданно получить при малейшей смене политической атмосферы. Этого Ливия допустить не могла…
На старости лет она не изменила своим привычкам – вся именитая молодежь подрастала в ее доме. У нее установился очень тесный контакт с одним из правнуков – Гаем Калигулой. И если применительно к натуре Ливии можно употребить слово «любить», то эта сложная разновидность источаемой Ливией энергии предназначалась именно Калигуле. Быть может, не без ее помощи он в будущем превратился в одно из самых гнусных чудовищ, которое только может дать человеческий род. Что же касается Тиберия, Ливия в конце концов с ним рассорилась. В течение многих лет они почти не встречались, издали отравляя друг другу жизнь досадными выпадами. Но они были одной породы, и дальше отчуждения их взаимная неприязнь не заходила.
Ливия умерла в восемьдесят шесть лет, пережив даже многих внуков. Ее сын Тиберий не пожелал ни проститься с матерью накануне, ни даже посетить похороны. К тому времени ему был настолько ненавистен ее образ, что он презрел даже общественные каноны, вызвав тихое порицание сената и насмешки черни. Пожалуй, Ливия была удовлетворена жизнью: ей удались практически все ее начинания, какими бы омерзительными они ни были. Все они определялись одной-единственной целью – властью во имя безопасности. Эта твердая, как кремень, и в высшей степени странная женщина сумела достичь поистине небывалого для своего времени влияния. Ее рука или мысль присутствовали в подавляющем большинстве решений императора Августа, так что можно оправданно говорить о ее вмешательстве в историю. Но сама она ничего не совершила в течение своей долгой жизни, в ней лишь горело, как и в подавляющем большинстве женщин, страстное желание находиться рядом с сильным и надежным мужчиной. Цель была не просто достигнута: она сама выбрала лучшего из мужчин, сделав затем его необычайно сильным, полностью перекроив его характер. Ее женское начало было полностью удовлетворено. И она ушла…
Агриппина Младшая
Женщина, которая вершила дела Римской державы, отнюдь не побуждаемая разнузданным своеволием, как Мессалина; она держала узду крепко натянутой, как если бы та находилась в мужской руке. На людях она выказывала суровость и еще чаще – высокомерие; в домашней жизни не допускала ни малейших отступлений от строгого семейного уклада, если это не способствовало укреплению власти. Непомерную жадность к золоту она объясняла желанием скопить средства для нужд государства.
6 декабря 15 года – апрель 59 года
Агриппина Младшая, пожалуй, как никто другой в истории цивилизации, продемонстрировала, сколь могучим и опасным оружием женщины является ее сексуальность. Эта женщина пошла до самого конца в своем обескураживающем общество любого времени эксперименте, посвященном достижению максимального влияния на окружающий мир благодаря эксплуатации сексуальной сферы.
Мотивация и логика Агриппины были достаточно предсказуемы и просты: вожделенная страсть к власти была обусловлена желанием построить и сохранить стабильный мир вокруг себя. Скорее всего, окажись рядом с нею блистательный мужчина, подобный Августу, она бы позаботилась о сохранении очага и сохранении жизни своего избранника. Но среди претендентов на высшую власть таковых не было, и Агриппине приходилось довольствоваться худшими представителями мужского рода. В силу развития этого фактора трансформировалось и ее собственное восприятие действительности – она стала Волчицей Рима, главным обвинителем и первой жертвой его неуклонного низвержения в бездну забвения. Получая атрибуты высшей власти, эта величественная женщина тратила усилия на ее удержание и упрочение, что было тождественно стремлению к банальной выживаемости. В отличие от Ливии, которая часто применяла полученную власть для решения государственных задач различной степени важности, Агриппина упивалась ощущением достигнутой высоты. Конечно, это было всего лишь мнимое ощущение, лишь самоидентификация. Но для Агриппины, рожденной в героической семье наследников императора, во времена беззастенчивых убийств выживаемость была вполне достойным заменителем цели.
Под знаком смерти
Воспитание и окружение в детские годы оказали наибольшее влияние на формирование характера Агриппины. Семью, в которой появилась на свет девочка, если не боготворили, то превозносили все без исключения сословия Вечного города. Эта семья была надеждой империи, а родители Агриппины выражали победоносный и величественный дух республики, который был мощным противовесом принципату Августа и Тиберия. Принадлежность к такой семье давила каждого ее представителя тяжелым бременем ответственности и требовала неимоверных усилий для выживания в условиях жесткой и бескомпромиссной борьбы за власть. Дед Агриппины по отцу – Друз Старший – был первым римским полководцем, который с боями прошел вдоль Рейна до самого Северного моря и считался покорителем Германии, так же как Гай Юлий Цезарь – Франции. Друз был ярым сторонником перехода от установившейся диктатуры цезарей к республиканской власти, что сделало его популярным политиком. Когда он неожиданно погиб в военном походе от гангрены (как полагают некоторые исследователи, не без участия его властолюбивой матери Ливии), такие же надежды стали возлагать на отца Агриппины – Гая Германика, который считался одним самых благородных граждан Рима того времени. Блистательный полководец был, кроме прочего, родным внуком Марка Антония, не менее известного в истории Рима и овеянного славой государственного деятеля. В свое время обольщенный чарами египетской царицы Клеопатры, Антоний сложил голову в гражданской войне против Октавиана. Мать же Агриппины была внучкой императора Октавиана Августа, а ее родной дед – Марк Агриппа – один из наиболее выдающихся полководцев в истории Римской империи, фактически положивший империю к ногам Августа. Семья Германика, таким образом, была более именитой, чем властвовавшие в то время император Тиберий и его мать Ливия, а родиться в такой семье было все равно что находиться на баррикадах.
Происхождение Агриппины является ключевым моментом в появлении у нее четкой мотивации, направленной на власть. Для потенциальных наследников не существовало дилеммы: они должны были либо всяческими ухищрениями добиться высшей власти, гарантировавшей безопасность, либо погибнуть. Мальчики были ориентированы на власть и вели жестокую борьбу на физическое уничтожение конкурентов; девочки по традиции использовались как инструмент достижения власти. Выходя замуж за потенциальных государственных деятелей, они служили разменной монетой в больших и малых политических играх. Но ценность женщин из таких семей неуклонно возрастала с каждой новой смертью наследника. Только женщина знатного рода могла родить наследника, а женщина из императорской семьи практически не имела шансов избежать втягивания в политическое противостояние влиятельных кланов и фамилий.
Каждый ребенок из такой семьи быстро осознавал свою роль, становясь взрослее, коварнее и изворотливее в десятки раз быстрее, чем его сверстники из обычных семей. Неизменный привкус смерти, опасность во всем, с чем соприкасались дети Германика, делали их безжалостными и бесчувственными. Единственной защитой от неминуемой гибели была власть, поэтому стремление к ней приобретало какой-то патологический и фатальный характер.
Когда у Германика и Агриппины Старшей появилась девочка, которой дали имя матери, в семье уже подрастали три наследных принца: Нерон, Друз и Гай. Как было принято, ее оставили в Риме в императорском дворце, где под строгим присмотром не желающей стареть владычицы Ливии взрослели все наследники империи, кроме Гая, которого Агриппина Старшая, необычайно смелая и мужественная женщина, постоянно держала возле себя, неизменно сопровождая мужа в военных походах. И дело было не только в том, что она не доверяла Ливии, ожидая от нее подвоха, но и в стремлении Агриппины разными способами уберечь своих детей. В том числе и от влияния Ливии, коварство которой она вполне осознавала, но могла ему противостоять. Вслед за Агриппиной в семье, где муж и жена действительно любили друг друга, на свет появились еще две девочки – Друзилла и Ливилла. Небезынтересно, что к тому времени, когда Агриппина Старшая обрела материнство, два ее брата-наследника уже были уничтожены, третий находился в безвременной ссылке, а сестра была отправлена в пожизненное изгнание. Казалось бы, интуитивно женщина производила потомство, которое, как в дикой природе, должно было самостоятельно бороться за свое выживание. Наблюдая, как умирают наследники, она осознавала, что ее потомству уготовано тяжелое будущее, но лелеяла надежду, что кто-нибудь из детей все же выживет. Поэтому каждая новая клетка жизни, являвшаяся миру усилиями Агриппины Старшей, была пропитана бесконечным духом борьбы за жизнь; давая жизнь своим детям, мать пыталась привить им иммунитет от изощренной магии умерщвления, ибо им надо было выжить в мире, где естественный отбор неизменно заменяла твердая и безжалостная рука человека.
Все дети обладали хорошим здоровьем, были физически развиты и получили исключительное воспитание и образование, наблюдая между тем за свирепыми нравами римской элиты и слушая рассказы о многочисленных, леденящих воображение способах устранения конкурентов. К тому времени, когда маленькая Агриппина уже могла как-то осмыслить происходящее вокруг себя, насквозь пропитанная ядами императорская семья давно погрязла в многочисленных преступлениях, утопая в бесконечных лужах собственной крови. Из событий, которые могли наложить отпечаток на ее восприятие действительности, было подчеркнуто восторженное отношение населения столицы к ее родителям. Во время победоносного триумфа отца и в ходе бесчисленных религиозных празднеств маленькая девочка интуитивно осознавала свою исключительность и принадлежность к какому-то высшему, казалось бы недосягаемому, сословию. Вместе с этой исключительностью внутри девочки поселился и страх – она с безмолвным ужасом наблюдала, как популярность отца и матери бесит ее могущественную и злобную прабабку Ливию. Агриппине было четыре года, когда ее отец Гай Германик был отравлен в Сирии. Девочка, несмотря на столь ранний возраст, поняла, почему это произошло. Когда ее не ведающая страха мать с прахом отца и в сопровождении ее брата Гая, прозванного солдатами отца Калигулой, и младшей сестры Ливиллы вернулась в Рим, Агриппина была ослеплена популярностью и магическим ореолом своих родителей. Напряжение и смятение царило повсюду, оно охватило даже императора Тиберия и Ливию Августу, которые не рискнули показаться на погребальном шествии. Достаточно было искры, чтобы в столице возникли беспорядки, погромы и даже открытое противостояние принцепсу (естественно, страсти разжигались опытными противниками Тиберия), которого почти открыто винили в смерти ее отца. Об этом говорили повсюду, а охваченная жаждой мести мать Агриппины с гневом и презрением открыто бросила обвинения в лицо Тиберию. Император сдержал плевок, надолго затаив злобу. Да и хитрая Ливия не позволила ему быстро расправиться с непокорной и отважной женщиной – слишком очевидным было бы такое преступление. Ведь кроме того, Агриппина Старшая была единственной внучкой Божественного Августа, находящейся в то время в Риме, и единственной из женщин императорской семьи, действительно пользующейся откровенной любовью и уважением простых римлян.
Противостояние матери императору длилось довольно долго, и быстро взрослеющая Агриппина, естественно, не могла не понимать, что ее участь предрешена. На глазах девочки с поразительной динамичностью разворачивались потрясающие события, и она порой даже удивлялась, как удается выживать Агриппине Старшей так долго. Но целая цепь обстоятельств неожиданно продлили жизнь внучке Августа. На арене появился новый игрок, которого сначала никто не брал в расчет. Начальник преторианской гвардии Элий Сеян после возвышения Тиберием совершил ряд шагов, которые поставили его в один ряд с наследниками и сделали угрозой самому принцепсу. Сеян собрал всю беспрекословно повинующуюся ему гвардию в одном месте и добился любви Ливиллы, сестры Германика, состоящей в то время в браке не с кем-нибудь, а с сыном самого императора Тиберия. Обольщенная молодая женщина помогла любовнику отправить в мир предков своего именитого, но недалекого мужа. В результате Агриппина Старшая с ее тремя сыновьями стала для теряющего контроль Тиберия противовесом Сеяну. У и без того мрачного Тиберия, превратившегося после смерти сына из статного воина в озлобленного мстительного старика, больше не было наследников, зато оказалось много причин объявить таковым брата Агриппины Нерона Цезаря.
Все участники римской сцены играли свою большую игру, в которой Агриппина Младшая едва ли что-нибудь понимала. Зато на примере матери она начала усваивать, что и неприступная твердость камня может быть подточена лестью, хитростью и хорошо спланированной интригой. А использование вечных предателей воли – человеческих инстинктов – может столкнуть силу камня с еще большей силой… Непрекращающаяся цепь смертей вокруг закалила ее и перестала волновать юные чувства, хотя женская интуиция и ранний жизненный опыт уже подсказывали, что причиной всего сущего является власть. Она с удивлением и смутным трепетом взирала на подобострастие сенаторов и знатных людей столицы, приходящих к горделивой аристократке Ливии, старухе с изысканными манерами, царственной осанкой и тонким вкусом, почти бесчувственной в своей власти над миром. Ливия выглядела, пожалуй, даже лучше собственного сына-императора, и девочке казалось, что могущественная и холодная тень железной женщины следует в Вечном городе повсюду, ее удивительная осведомленность изумляла и страшила одновременно, ее решительные действия вызывали неподдельное уважение. Агриппина не могла не восхищаться этой безумной и одновременно величественной старухой, которой пыталась противостоять ее собственная мать. В матери было слишком много благородства и мужественности, но она действовала чересчур прямолинейно и бесхитростно, чем заметно проигрывала пленительному коварству Ливии. Агриппина была старшей из дочерей Германика и легче впитывала основы выживания в доме Августы.
Ключевым моментом в формировании жизненного стержня Агриппины стало низвержение ее матери. Агриппина Старшая, безусловно, была лучшей из женщин своего времени и одним из наиболее ярких женских образов в истории. Ее верность, необычайная энергичность и неистовый напор влюбляли сторонников и порой озадачивали врагов. Но, как и прямолинейное благородство Германика, арсеналы Агриппины Старшей оказались бессильными против изобретательности и коварства двора, испепеляющего все вокруг. Старшая дочь поняла причину уязвимости матери и сделала однозначный выбор в пользу методов борьбы старухи Ливии. Если Агриппина Старшая была схожа со свирепой собакой, прямо и честно бросающейся на врага, то Ливия, безусловно, была удавом, который тихо выжидает жертву, гипнотическим действом усыпляет ее бдительность, а затем молниеносно и невозмутимо с нею расправляется, не оставляя шансов на выживание. Агриппина Младшая, наблюдавшая со стороны за происходящим, отмечала про себя, что не хочет, как мать, уморить себя голодом в далекой темнице лишь для того, чтобы продемонстрировать свое презрение к Тиберию, свое бесконечное мужество и изумляющую даже стойких современников непокорность. Вместе с матерью сложили голову и два старших брата. Наследный принц Нерон Цезарь умер менее мучительной смертью, тогда как Друз, которого по приказу принцепса морили голодом, прежде чем уйти в мир праотцов, в течение девяти дней с остервенением грыз свой матрас, превращаясь на радость старику Тиберию в беснующееся животное, трепыхающееся в своей предсмертной агонии.
Агриппина была даже рада, что пришла в этот мир женщиной, – природа давала ей немало новых шансов выжить, а знания, полученные в доме Ливии Августы, стали первым оружием в борьбе за власть. Девушка поняла: либо она любой ценой будет на вершине власти, либо ее жизнь окажется цепью мучительных душевных и физических пыток, равных которых нет даже в аду.
В тени Калигулы
На первый взгляд кажется странным, как у таких овеянных благородством и величием людей, какими были Германик и Агриппина Старшая, выросли такие жестокие чудовища, как Агриппина Младшая и Гай Калигула. Но только на первый взгляд. Более пристальное же рассмотрение времени и среды, где формировались их характеры, говорит о том, что они потому и выжили, что проявили непоколебимость, неслыханную беспощадность и фанатическую волю к жизни.
Гай Калигула был человеком, научившимся скользить по поверхности, не раня свою кожу шероховатостями. По всей видимости, не зря Агриппина Старшая держала мальчика возле себя в Германских походах и во время командования Германика в Сирии. Баловень солдат и самой фортуны, Гай быстро освоил уроки физического выживания. Центральное положение стимулировало развитие демонстративной и крайне эксцентричной личности. Он рано увидел смерть, что заставило его так же рано оценить и мимолетные прелести жизни. Как сын полководца и юный солдат, он жил одним днем, и выпирающие из-под толщи времен зверства были повседневной реальностью военного времени. Но если для старых вояк насилие было необходимостью, то юная душа, окунувшаяся в омут лагерной жизни, быстро приобщилась к садизму, находя в этом волнующий раздражитель для воспаленной, неуравновешенной психики. Так же как и Агриппина, он очень четко видел разницу между грандиозностью и великолепием дворцовой жизни и каторжным трудом солдата, тянущего лямку войны. Научившись у солдат силой выхватывать у жизни те редкие прелести, которые она могла дать, он не сумел или не захотел учиться у них бестрепетно смотреть в глаза смерти. Хотя походная жизнь часто закаляет характер, а Гай всегда был в военном походе, Германик относился к сыну совсем не так, как Гамилькар Барка к Ганнибалу или Филипп к Александру. Наконец, увидев воочию бесславную мучительную смерть от яда еще несколько дней тому могучего римского полководца, семилетний Калигула осознал тщетность усилий в честном бою. Так и не привыкнув к смерти, он стал искать другие способы борьбы в этом странном, быстро меняющемся мире.
Вскоре под воздействием жуткого времени и шокирующих жестокостью нравов Гай научился жить среди интриг и заговоров. Наверное, Ливия и Тиберий были немногими, кто сумел распознать суть этого на редкость изворотливого создания, сумевшего выжить среди столь сильных противников. Наряду с развитой до поразительного мастерства способностью подстраиваться под мелодию сильного, он впитал в себя все гнусное от атмосферы войны, где жажда славы переплетается со страстью обладания. Нажива, исполненное садизма зрелище или просто насилие ради забавы – все это стало для Калигулы приятными атрибутами власти, заставляя пресмыкаться пред Тиберием и Ливией, обнажая порочные стороны в тех случаях, когда безнаказанность руководит человеческой натурой.
Этот юный демон обитал рядом с Агриппиной, оказывая на сестру свое мужское влияние. Увидев, как ему удалось влюбить в себя старую Ливию, как он сумел расположить к себе невыносимого Тиберия, на фоне неотвратимых смертей двух старших братьев Агриппина прониклась к Гаю уважением. Он обладал таким же, как она, иммунитетом к смерти и так же, как она, упивался плодами власти, когда оставался без присмотра сильных мира сего. Наконец, именно он подавил в ней девичью гордость, силой склонив к кровосмесительной связи. И хотя Агриппина испытывала к брату чувства, в которых было больше отвращения и злости, она усвоила несколько важных уроков. Во-первых, сексуальность может быть не только слабостью женщины, но и ее могучим оружием. А во-вторых, для достижения результата не всегда обязательно властвовать, порой полезно проявить показную слабость.
Позже, когда Калигула нагло совратил и двух младших сестер Агриппины, она испытала такое безумное чувство ревности, что готова была уничтожить их. Но это была отнюдь не любовная ревность, это была истинная борьба за влияние. С нею она усвоила третий, самый главный урок: мир мужчин полигамен, за обладание ими надо вести борьбу, и в этой борьбе побеждает та женщина, чье искусство обольщать и удерживать мужчину возле себя окажется наиболее действенным. Смирившись с патологической тягой Калигулы к садизму, она не учла степени развращенности своего брата… Но поскольку Агриппина была напориста во всем, Калигула удалил ее от себя, и этот короткий период изгнания из рая заметно прибавил гибкости в ее поведении, хотя безудержная эксцентричность характера никогда не позволяла ей долго скрывать свои намерения, как это умела делать Ливия.
Тем временем пришло время первого замужества Агриппины. Следуя традиции Августа организовывать браки именитых и влиятельных граждан, Тиберий, пользуясь правом деда (в свое время он официально усыновил Германика), выдал девушку замуж за Домиция Агенобарба. Последний был сущим плутом и признанным негодяем, приобщившись к самым худшим проявлениям распутства, и в том числе к кровосмесительным связям. Зато он принадлежал к древнему роду, да и император Август был его двоюродным дедом. Немаловажным штрихом этого союза был тот факт, что Агриппине исполнилось лишь тринадцать лет. Это событие заметно отразилось на восприятии ею действительности: будучи уже не ребенком, но еще не сформировавшейся женщиной, она уже дважды столкнулась с мрачным осознанием, что является товаром, созданным природой универсальным приспособлением для удовлетворения плотских и не всегда чистоплотных желаний мужчины. Хотя она не охладела к мужчинам вообще, ее природа восставала против такой жестокой действительности. Пока она встречала на своем пути лишь худших мужчин, которые не только не заботились о ее чувствах, но и вели себя оскорбительно по отношению к ней, прямо или косвенно признавая собственную гнусность. Но, стремительно взрослея, она закалялась, как сталь; испытывая смутный страх, негодование и отвращение от разврата, в который ее втянули, по сути, с самого детства, она осознавала и другое: в ее руках медленно совершенствуется страшное оружие против мужчин, наркотическое вещество, которое при правильном дозировании и хорошем качестве позволяет управлять этими, казалось бы, сильными, но слишком прямолинейными существами. От Домиция Агриппина родила сына – Луция, по поводу чего он не преминул саркастически изречь: от таких порочных родителей может родиться разве что чудовище. Впрочем, материнство не повлияло на жизненную стратегию Агриппины; напротив, окунувшись в бездну омерзительных извращений человеческой души и тела, она, как заключенная в клетку птица, еще яростнее и ожесточеннее стала биться за свое освобождение. Его, как казалось Агриппине, можно было обрести при достижении высшей власти. Ведь тогда можно не позволять обращаться с собой, как это делали Калигула или Домиций, а если повезет, отыскать любимого мужчину, который придется по душе. Но, сама того не понимая, она уже ступила на зыбкий путь бескомпромиссного истребления всего того, что мешало достичь своей цели. Цель стала оправдывать любые средства, потому что ее девичья душа уже давно дала трещину. Она оказалась хорошей ученицей, готовой превзойти своих суровых учителей – Ливию, Калигулу, Домиция… Она старалась не упустить из виду ни единой детали из того, что происходило в высшем римском обществе.
Если любовь Ливии сохранила Калигуле жизнь, то именно его гнусное нутро предопределило выбор Тиберия. Умирающего принцепса устраивало, что после него к власти придет откровенный негодяй; может быть, тогда этот черствый и полный раболепия Рим сумеет оценить его вклад в развитие империи. Когда Гай Калигула после смерти Тиберия сумел захватить верховную власть, Агриппина с каждым днем стала терять влияние на брата, превращающегося в остервенелое существо. Его не просто возбуждали чужие страдания, его вохищали связанные с этим акты власти. От деяний безумного принцепса содрогался весь Рим, но только не Агриппина. Она была той же породы и, закусив губу, лишь усваивала уроки. Бесчисленные оргии сменялись беспричинными убийствами, мотовство переходило в стадию безумного эксперимента, и, казалось, дьявол, спровоцированный безнаказанностью, проснулся внутри этого человека с пораженным мозгом и выполз наружу. Агриппина не поспевала за многочисленными феями любви – для более действенного рычага влияния, который никогда не выпускала из рук Ливия, нужно было замужество.
Но сама Фортуна помогла сделать то, пред чем были бессильны законы. Вернее, Калигула получил то, что заслужил за четыре года бредового управления империей, в течение которых он умудрился опустошить всю казну некогда сказочно богатого города. Даже погрязший в пороках Рим не выдержал испытаний, и тот, кто в германских походах геройски спасал мальчишку, вынося его на собственных плечах, теперь первым из заговорщиков бросился с мечом на своего повелителя, чтобы отсечь ему голову.
Временно отодвинутая Калигулой на второй план, Агриппина усвоила: власть должна не только удовлетворять личную похоть и амбиции, но и служить государству. А кроме того, нельзя ни на миг забывать, что друзья и враги – понятие относительное в борьбе за власть. В отличие от оказавшегося недалеким Калигулы, Агриппина со времен общения со старухой Ливией помнила, что обращенных в свою веру необходимо всегда держать на коротком поводке, действуя в равной степени и кнутом, и пряником. Она очень хорошо понимала, чего хотела. Агриппина сознательно, маленькими шажками двигалась к заветной власти и, хотя бесчинства Калигулы отбросили ее на несколько шагов назад, теперь четко знала, как распорядиться вожделенной мечтой.
Урок королевы разврата
Новым правителем Рима стал брат Германика и родной дядя Агриппины – Клавдий. Вычеркнутый Августом и Ливией из числа наследников из-за слабоумия, безвольный и беззлобный, стареющий исследователь римских архивов был выдвинут преторианской гвардией как временная альтернатива тирану.
Для Агриппины, казалось бы, появился уникальный шанс. Но словно призрачная тень Калигулы стояла между нею и священным олимпом, не допуская женщину к предмету ее страсти. Этой тенью и постоянным напоминанием о беспутном брате было вполне живое юное создание с прелестными вьющимися кудрями и черными глазами по имени Мессалина. Калигула растлил ее в пятнадцатилетием возрасте, сделав участницей многочисленных эротических развлечений и преобразовав оргии в театрализованные представления, но позже, поглощенный страстью к более опытным любовницам, позабыл. Потом однажды, то ли в порыве беспричинной щедрости, то ли ради забавы, он организовал брак пятидесятилетнего тучного и рыхлого Клавдия с пятнадцатилетней девушкой с разбуженной страстностью.
Агриппина снова оказалась задвинутой в безнадежную тень. Но Ливия научила ее выжидать, действуя тихими, едва заметными шагами. В отличие от Мессалины, которой власть была нужна лишь для поиска все новых сексуальных приключений, Агриппина давно искала другого. Унаследовав от матери мужской характер и демонстративный жаркий темперамент, она жаждала раскрыться, быть такой же неприступной крепостью, как Ливия, которая, властвуя, создала зону неприкасаемой безопасности вокруг себя, слепила нужного себе мужчину и создала такой семейный очаг, который ей хотелось иметь. Впрочем, существовала и разница между Ливией и Агриппиной: если Ливии было достаточно осознавать свою власть, правнучка же вожделела проявлять ее на виду у всех, как на театральном представлении. В этом она походила на Калигулу, безвременная смерть которого заставила молодую женщину быть осторожнее.
Мессалина заходила в своей безумной страсти все дальше и дальше. В поисках сильного и властного мужчины, который был бы способен взять ее со всей силой мужской страсти и похоти, она заводила связи с рабами и тайно посещала публичные дома, отдаваясь всем, кто желал отведать ее женского естества. Тем, кто ее знал, казалось, что ей нужно могучее, не ведающее стыда и усталости животное, сексуальная машина, которая была бы способна удовлетворить ее все возрастающие сексуальные аппетиты. На самом деле она искала сильного духом мужчину, которые перевелись в высшем сословии столицы империи. Будучи просто женщиной, не успевшей приобрести мудрость и интуитивно стремящейся обрести твердую руку вместо аморфной зыбкости Клавдия, Мессалина вкусила те же плоды безнаказанности, которые любил отведывать Калигула. Но эти плоды, сколь долго их не пробовать, неизменно оставляют чувство голода, толкающее в западню. Чувственная, но глуповатая Мессалина в своей головокружительной страсти наконец преступила границу, пожелав невозможного: она решила выйти замуж при живом муже-императоре. Организовать многомужество в мире, созданном мужчинами для мужчин! Даже слабовольный Клавдий отважился на решительный шаг. Вернее, убежденный близким окружением в том, что минута промедления грозит ему верной смертью, он согласился на жестокие меры. Низвержение было полным и беспощадным – жену Клавдия после старательно спланированной интриги закололи кинжалами.
Агриппина же, ближе познакомившись с силой и слабостью Мессалины, зареклась идти на поводу у собственных эротических побуждений. Напротив, она поняла, что должна уметь эксплуатировать свою чувственность для достижения более высоких, мужских целей. Понаблюдав за возвышением и падением Мессалины, она осознала, что готова в плетении интриг превзойти Ливию.
Брачное ложе Клавдия
Пока император Клавдий дряхлел, а Мессалина забавлялась с любовниками, все еще безвестная Агриппина не теряла времени зря. Она начала создавать плацдарм из близких к принцепсу людей, готовых при определенных обстоятельствах сделать ставку на нее. Среди сторонников Агриппины были не только негодяи, готовые за определенные деньги шпионить и убивать. К явным достижениям ее женского обаяния можно отнести и такое тонкое приобретение, как расположение Палланта, одного из трех влиятельных вольноотпущенников, управлявших империей от имени глуповатого старика Клавдия, а также цензора Вителлия, который взялся лоббировать ее интересы в сенате.
После развязки, к которой медленно, но неминуемо шла Мессалина, Агриппина немедленно приступила к осаде некогда неприступного бастиона власти. Впрочем, женщина действовала довольно осторожно, пустив в ход не только искусительные чары, но и обозначив сферы влияния своих сторонников. У нее оказалось достаточно влиятельных конкурентов. Основная борьба развернулась среди ближайшего окружения Клавдия, на соперничестве которого виртуозно и сыграла Агриппина. Она сумела обольстить Палланта, уложив его в свое ложе, а затем пообещав расправиться с его двумя основными соперниками – Нарциссом и Каллистом – естественно, после восхождения на престол в качестве супруги Клавдия. Именно Нарцисс и Каллист представляли главную угрозу, имея равное влияние на императора и продвигая каждый свою кандидатуру. Победа каждого из них означала бы усиление путем получения еще одного, пожалуй наиболее мощного, канала влияния на слабые мозги старика. Каждый из них понимал, что такое влияние женщины, находящейся в постели принцепса. Борьба интриг приняла такие формы, что проигравший вряд ли мог бы рассчитывать на выживание. Клавдий, совсем запутанный своими авторитетными подопечными, не мог прийти к какому-либо вразумительному решению. И тут Агриппина сама позаботилась о своей судьбе: ловко выбрав момент, она пустила в ход главный козырь, всегда позволявший этой страстной женщине побеждать мужчин. На самом деле она была гениальной актрисой, лишь изображающей страсть и безудержную любовь. Действительно, для демонстрации страстности в постели со стариком с рыхлым телом необходим был немалый талант. Но от умения показать себя в постели, да еще с родным дядей, зависела ее судьба, а возможно, и сама жизнь. Ведь, настроившись на физическое истребление конкурентов, Агриппина вполне могла ожидать ответных шагов и от Лоллии Паулины, которую толкал в постель к императору Каллист, и от Элии Петины, некогда уже бывшей женой Клавдия. Ее интересы защищал Нарцисс, человек редкой хитрости и к тому же не знающий пределов в выборе средств борьбы.
Пожалуй, Агриппине было сложнее всего – как в случае с Калигулой, мешала родственная связь. Дядя Клавдий был ей еще более отвратителен, чем сходивший с ума брат, но она нашла его слабое звено. Постель оказалась лишь мостиком для достижения необходимой откровенности. Проживший до пятидесяти лет канцелярской крысой в архивных задворках императорских дворцов, Клавдий сильными, не ведающими страха руками солдат был перемещен в кресло первого человека Великой империи. Теперь безликий и несчастный правитель, над которым почти открыто смеялся сенат, более всего трепетал пред смертью. Он был нужен сильным и жадным людям вроде Палланта или Каллиста не более, чем ширма, прикрываясь которой они вершили свои гнусные дела. Наиболее комичным можно считать то, что даже своим слабым рассудком Клавдий осознавал происходящее. Эти тонкие струны и задела Агриппина, пообещав дяде не только личную безопасность, но и продвижение в будущем на трон его сына от Мессалины Британика. Кроме всего прочего, научившись становиться развратницей по собственному желанию, в постели Агриппина оказалась никак не хуже Мессалины. Старик оценил суммарные выгоды от брака с племянницей; правда, он еще не догадывался, какими изменчивыми бывают женщины в постоянно меняющемся мире.
Остальное было уже делом техники. Близкие к Агриппине влиятельные люди начали готовить почву для формирования соответствующего общественного мнения: женитьба дяди на собственной племяннице могла вызвать жуткий резонанс, который при условии активного вмешательства противников мог бы сорвать сделку. Но сторонники Агриппины к тому времени уже сформировали сильный блок, так что колеблющиеся тут же примкнули к нему. На публике было разыграно зрелищное представление, которое заключалось в том, что авторитетная аристократия и сенаторы мольбами и полусерьезными угрозами «принудили» Клавдия жениться к его собственной радости…
Взращивание многоликого дракона
Начался период матриархата римского типа. Как когда-то империей управляла Ливия, хитроумные решения которой оглашались устами Октавиана Августа, так Клавдий или Паллант объявляли волю Агриппины. Естественно, выдавая ее за решения принцепса, скрепленные одобрением сената.
Агриппина, зная по своему жестокому детству, что враги никогда не дремлют, начала вычеркивать их из списка живых своей твердой, бестрепетной рукой. Когда дело касалось жизни и смерти, Агриппина никогда не испытывала сомнений. Первыми пали потенциальные наследники и бывшие претендентки на некогда пустующее супружеское ложе Клавдия. Затем соперники Палланта, которые до некоторого времени составляли определенный баланс политических сил в окружении Клавдия. Властная и коварная женщина очистила дворец от всех, кто хоть чуточку симпатизировал родному сыну Клавдия. Наряду с этим Агриппина сумела убедить Клавдия в необходимости брака ее подрастающего сына Домиция с его дочерью Октавией (от Мессалины). А затем с осторожностью охотника, последовательно и предусмотрительно ставящего капканы по всей территории, она добилась от Клавдия уравнивания в правах Британика и Домиция. Дальше последовала акция усыновления Домиция Клавдием, организацию которой взял на себя Паллант, все еще остающийся фаворитом Агриппины. В результате Домиций перешел в род Клавдиев, приняв воинственное древнее имя Нерона. Клавдий дорого заплатил за свою безопасность… Впрочем, не упустила момента возвыситься и Агриппина, получив по завершении этой политической операции титул Августа, – она все еще состязалась с тенью Ливии.
Агрипина оказалась женщиной с многогранным стратегическим мышлением, свойственным лишь немногим мужчинам. Затевая игры, она заглядывала далеко вперед. Так, она возвратила из многолетней ссылки известного философа-стоика Луция Аннея Сенеку, которого сделала воспитателем своего сына. В своих грезах новая Августа видела в сыне мужчину, равного по силе духа и глубине талантов Александру Великому. В глубине своего женского естества она осознавала, что никакие формальные признаки величия не уравняют ее – лучшую из женщин – с лучшими мужчинами. Ее роль и функция другая – не столько управлять самой, сколько дать миру великого человека. Впрочем, была еще одна причина для такого шага: Агриппина, которой, в отличие от Ливии, всегда недоставало сильного достойного мужчины возле себя, решила вылепить такого из своего собственного сына. Правя империей и властвуя над мужчинами, она не видела среди ближайшего окружения человека, способного подавить ее женское начало. Хотя бы так, как это удавалось безумному Калигуле. Опускаться же до поиска сильного мужского психотипа она не могла себе позволить. Слишком яркими и свежими были примеры падений ее предшественниц: сначала дочери Августа Юлии – ее бабки, умершей в изгнании на безлюдном острове; ее родной тетки Юлии, окончившей так же мрачно, как и бабка; и, наконец, Мессалины, безжалостно зарезанной только за то, что она хотела быть рядом с сильным мужчиной… Никого не спасла принадлежность к наследному или знатному роду, никто не сумел доказать, что то, что позволительно мужчине, может делать и женщина. Поэтому свою женскую страсть Агриппина сублимировала в жажду власти и ее повсеместную демонстрацию.
Ключевым шагом собственного возвышения стал откровенный контроль над преторианской гвардией. Как когда-то при Тиберии – Агриппина хорошо помнила те смутные времена – Элий Сеян стянул преторианцев, словно петлю на шее императора, в одном месте, получив одним махом полную физическую власть над империей. Тогда коварный старик Тиберий перехитрил Сеяна, казнив его и сбросив бездыханное тело в Тибр. Агриппина поступила осмотрительнее: после долгих поисков кандидатуры префекта претория и аккуратного зондирования всех имеющихся возможностей она остановилась на Афрании Бурре – человеке железной воли, военачальнике с непререкаемым авторитетом. Сложнее всего было склонить его к сотрудничеству. Но женская мудрость и тут не подвела ее: сильные мужчины ищут либо признания и славы, либо любовных побед, либо денег. Афраний, который, вполне вероятно, возбуждал Агриппину как мужчина своим непокорным нравом, удивительной силой и благородством, тоже попался на ее крючок с блестящей наживкой, которой послужили атрибуты славы. Как полководец он напоминал Агриппине отца, память о котором продолжала жить в ее подсознании помимо воли: она знала, как губительна в этом мире честность, как уязвимо благородство и как слаба мужская мускулистая рука в борьбе против коварства и яда… Но эти знания не мешали ей вести неосознанный поиск своего мужчины, и этот мужчина был более всего похож на Гая Г ерманика.
Между тем ее поиски были безуспешны и, скорее всего, обречены на провал. Словно в отместку, издеваясь над бессилием мужчин, не способных ее покорить, продемонстрировать истинный мужской характер, Агриппина вела себя все более вызывающе. Ее многочисленные любовники не в счет – это был ее односторонний выбор, физическое скрепление сделки, как в случае с Паллантом. И никак не любовь, к которой она подсознательно стремилась, но обрести которую было выше ее поднебесной власти. За это она мстила мужскому роду со всей силой женской страсти. Она, словно полководец, появлялась вместе с Клавдием пред римским войском, что было неслыханно. Но и солдаты, и офицеры хорошо понимали невербальные сигналы. Афраний Бурр оказался на редкость верным другом и могущественным сторонником: заслушивая его доклады, она теперь корректировала всю внутреннюю жизнь империи. Вернее, ту ее часть, которая касалась ее образа и будущего образа Нерона. В результате Агриппина позволила себе надеть на сына мужскую тогу за два года до совершеннолетия, а затем, во время одного из цирковых представлений – одежды триумфатора, чтобы он четко контрастировал с Британиком в юношеском одеянии. Теперь сигналы посылались народу: деятельная мать готовила фундамент для будущего рывка, теперь уже продвигая к власти собственного сына. Все сословия – от разнузданного плебса до сенатской знати, – должны были заранее смириться и принять власть Нерона…
После того как с помощью Бурра высокомерная владычица устранила и из армии людей, близких Клавдию или подрастающему Британику, демонстрация ею силы и власти перестала иметь пределы. Как-то Агриппина поднялась на Капитолий в двуколке, позволив себе удостоиться чести, традиционно воздававшейся лишь жрецам. Она полагала, что такими шагами закрепит в сознании соотечественников свое величие, равное которому было теперь лишь у богов.
У последней черты
В своем грациозном, упоительном движении к власти Агриппина перестала принимать во внимание наличие мужа. Однако при всей слабости духа и тела Клавдий имел сторонников, которых бесила власть женщины. Подогретый ими, император позволил себе несколько раз неосторожно высказаться относительно деятельности своей супруги. Однажды, изрядно выпив, он небрежно бросил кому-то из окружающих, что такова уж его судьба – выносить беспутство своих жен, а затем обрушивать на них кару. А некоторое время спустя в приступе мрачной ипохондрии он даже попытался прикрикнуть на жену, чего раньше никогда не случалось. Наконец Агриппина получила четкий сигнал опасности: ее шпионы, следившие за каждым шагом Клавдия, донесли, что император в покоях долго ласкал сына, желая ему скорее повзрослеть. А потом, выпустив из крепких объятий, со слезами на глазах иносказательно воскликнул: «Кто ранил – тот и вылечит!» И слова эти были произнесены по-гречески, что могло означать лишь одно – принцепс явно опасался чужих ушей. Несомненно, Клавдий решился восстановить родного сына в правах. А еще через день ей донесли, что Клавдий занялся переписыванием завещания.
Агриппина смекнула, что промедление грозит жестоким низвержением и ей самой, и ее сыну. Как всегда в таких случаях, она действовала с присущей ей решимостью и холодной жестокостью – яд, подсыпанный в грибное блюдо, решил исход дела в течение двенадцатичасовой агонии, за которой бесстрастно наблюдала Агриппина. Нет, она вовсе не наслаждалась мучениями умирающего супруга, благодаря которому стала властвовать над миром, – она, подобно Ливии, просто выжидала удачный момент для объявления императором своего сына Нерона. Наконец, когда Клавдий скончался, а покои его сына Британика были окружены плотным кольцом преданных преторианцев, она дала знак Бурру ввести к войску молодого правителя. Хотя кое-где был слышен ропот солдат, верных Клавдию и Британику, щедрые дары Нерона растворили последние сгустки сомнения в огрубевших душах воинов.
Первые годы правления Нерона были весьма обнадеживающими: семнадцатилетний император позволял матери играть в государстве даже слишком важную роль, нежели могла рассчитывать женщина в римском обществе. Она восседала рядом с сыном во время государственных переговоров и приема делегаций, часто сама принимала послов, а на императорских монетах ее силуэт красовался рядом с силуэтом императора. У нее был повод почувствовать себя счастливой: она наконец превзошла Ливию, с тенью которой продолжала соревноваться. Теперь она имела возможность вести дела со всей присущей ее натуре демонстративности, ее захватывал головокружительный процесс властвования над миром. Да, она так и не нашла мужчину, который сумел бы обуздать ее буйный нрав и покорить бунтарское женское начало, однако ее сын-император был при ней, а не она при нем, как Ливия при Августе. Но, возможно, мудрость Ливии как раз и заключалась в том, что она до конца своих дней оставалась серой феей империи, разыгрывая волшебной палочкой любое представление таким образом, что лишь очень немногие знали автора сценария и почти никто – его начало и конец. Агриппина же оказалась более рискованной, более открытой и более напористой. И этого мужчины ей не простили.
Начало великому противостоянию матери и сына положили, как ни странно, те, кто более всего был обязан императрице своим возвышением. Философ Сенека, невозмутимый и утонченный знаток человеческой натуры, а также Афраний Бурр, мужественный и ожесточенный в боях воин, постепенно и настойчиво стали играть на звонких струнах самолюбия молодого владыки. В свое время Агриппина сама отдала сына во власть ученого, и он оказался весьма практичным учителем – к тому моменту, когда Нерон одел тогу триумфатора, Сенека имел возможность реализовать практически любое свое решение. Его влияние, поддерживаемое твердой рукой Бурра, было во сто крат сильнее влияния самой Агриппины. Множеством непрерывных хитроумных ходов, играя на пробудившейся чувственности и непомерном тщеславии Нерона, они сумели разжечь настоящую вражду, довести до ненависти между людьми, которые по определению должны любить и превозносить друг друга.
Чтобы досадить матери, Нерон выслал из Рима ее преданного подданного и былого любовника Палланта, помогшего ей войти в спальню Клавдия. А когда во время одной из семейных сор Агриппина пригрозила сделать императором тихого и покладистого Британика, который приближался к совершеннолетию, Нерон безжалостно отравил сводного брата. Затем он распорядился лишить мать телохранителей, стараясь постепенно уменьшить ее влияние…
Конечно, Агриппина сопротивлялась. Она любила Нерона, но не могла противостоять своей природе. Некоторые историки сообщают, что для восстановления равновесия во власти она соблазнила сначала Сенеку, имевшего невероятное влияние на молодого императора, а затем и самого Нерона. Хотя эти данные сомнительны, они целиком отражают природу императрицы и ее душевное состояние. Она всегда эксплуатировала сексуальность для достижения иных целей, кажущихся ей более важными. В нынешней же ситуации ставки неимоверно возросли, и такие шокирующие вещи, как кровосмесительная связь с собственным сыном, пожалуй, могли выглядеть в глазах Агриппины если не пустяком, то актом менее важным, чем потеря влияния на сына и на империю. В конечном счете это означало бы смерть, а она привыкла бороться по-мужски до конца.
Что касается совращения Сенеки, великий философ мог бы пойти на такую связь – из присущей ему хитрости. Сенека не боялся смерти – через каких-то шесть-семь лет после этих событий он сам, получив приказ Нерона умереть, с беспристрастной улыбкой на устах вскроет себе вены. Привыкший к воздержанной во всем и даже аскетической жизни, философ вряд ли нуждался в сексуальных приключениях – он искренне любил свою жену и не в пример знатным римлянам прожил с нею в согласии всю жизнь. С другой стороны, Сенека в течение целого десятилетия был смелым политиком, серым кардиналом Римской империи, заботящимся прежде всего о своей славе философа и литератора. Именно этому на службу и была поставлена его государственная активность. Он не мог не опасаться коварства Агриппины, которой, кроме прочего, был обязан возвращением из небытия. Также знал он и о способностях этой необыкновенной женщины в искусстве любви. Но, по всей видимости, если такая интимная связь и была, это произошло скорее потому, что Сенека опасался интриг. Находясь внутри императорского семейства, он был вынужден играть по его правилам, навязываемым совершенно непредсказуемыми игроками полубезумного двора. Во всей этой истории ясно одно: Агриппина не сумела достичь желаемого результата; если Сенека и принял в дар ее женское очарование, то стареющий философ оказался истинным стоиком, не попав под гипнотическое воздействие Агриппины и хитроумно сыграв свою роль посредника между матерью и сыном. Скорее всего, он один и оказался в выигрыше от всех этих перипетий, сотканных из любви и ненависти.
Когда же Агриппина осознала, что Сенека виртуозно ведет свою собственную игру, она решилась на последний, самый отчаянный шаг – совращение собственного сына. То, что женщина предприняла такие попытки, не вызывает никакого сомнения. Она, как свидетельствуют очень многие исследователи, заметно изменила поведение и, приезжая во дворец к сыну, одевалась с вызывающей откровенностью. Она умела играть на мужской чувственности и провоцировать сексуальный взрыв в самой бесчувственной душе и в самом одеревенелом теле. Агриппина была признанной искусительницей и, казалось, даже могла бы уложить в постель мужчину, которому Смерть уже заглядывает в глаза. Но вот дошло ли до любовной связи с Нероном, достоверно сказать невозможно. Известно лишь, что после нескольких наполненных нежностью вечеров мать и сын заметно сблизились. Агриппину и Нерона носили в одних носилках, и они не стеснялись выказывать друг другу проявления ласки и любви. Впрочем, это ведь могли быть отношения матери и сына – без сексуальных контактов. При этом Агриппине были выгодны любые, самые ошеломляющие слухи о ее связи с сыном, потому что они были символом ее силы над самыми влиятельными мужчинами, сигналом, что она продолжает контролировать ситуацию в императорском доме, а значит, и в самой империи.
Была еще одна причина неистовства Агриппины. Сердцем ее самого важного мужчины стала завладевать другая женщина: знатная и удивительно сексуальная, властная и жестокая. Словом, ее точная копия, только помоложе. Хотя Поппея Сабина была старше самого принцепса, что позволяет современным психоаналитикам небезосновательно считать ее отражением самой Агриппины. Если привязанность Нерона к матери действительно покоилась на бессознательной эротической основе, в чем уверены специалисты психоанализа, император мог позволить управлять собою только такой же властной и такой же соблазнительной женщине. В этом случае он мог позволить себе отказаться от настойчиво навязываемой матерью кровосмесительной связи. И естественно, Агриппина стала между сыном и Поппеей. И чтобы не возникло легитимной основы для развития такой угрожающей ее положению связи, она не позволяла Нерону развестись с нелюбимой женой Октавией – удивительно непорочной дочерью Клавдия и Мессалины.
Но долго так продолжаться не могло. Говорят, противники Агриппины использовали для противодействия этой демонической женщине девушку из простого сословия по имени Акте, которая в течение всей жизни была до безумия влюблена в Нерона. Когда-то он сделал ее своей любовницей и продолжал держать во дворце, поскольку она была поразительно целомудренна и демонстрировала такую фантастическую самоотреченность в своих чувствах к Нерону, словно была ниспосланным свыше ангелом-хранителем или по меньшей мере невинной монахиней. В отличие от всех близких ему девушек, она прощала ему все его многочисленные грехи, принимая натуру властителя Рима очищенной от грязи и пороков Великого города. Эту девушку, далеко не красавицу в сравнении с Поппеей или Агриппиной, не принимали во внимание женщины, претендующие на Нерона, очевидно не считая ее соперницей из-за происхождения. Но Нерону, когда он общался с Акте, казалось, что он сам очищается; эта девушка была одной из немногих, кому доверял правитель Рима. Именно она, как указывают историки, и сыграла видную роль в развязке сложного узла Агриппины. После определенной обработки Сенекой и Бурром Акте стала нашептывать Нерону, какую угрожающе мрачную реакцию вызвали в Риме слухи о его преступной связи с собственной матерью. Так что независимо от того, была ли в действительности такая связь, Нерон, дороживший общественным мнением, содрогнулся. Он вмиг оценил хитроумие Агриппины и немедленно предпринял меры по ее окончательному удалению от себя.
В конце концов противостояние с сыном зашло так далеко, что ценою его стала жизнь. Могла ли она, вкусившая безумного аромата власти с пеленок, отказаться от нее после стольких лет борьбы и достижения такого исключительного положения?! Этого не сделала бы и Ливия! Но если она заставила мрачного упыря Тиберия повиноваться матери, то почему она не сможет заставить сделать то же со своим Нероном, обладателем тонкого вкуса, изысканных манер и необузданных желаний. Или хотя бы обмануть, перехитрить его, как многих других мужчин?! Агриппина сама сотворила императора Рима и полагала, что имеет все права и возможности управлять им. Но чем больше она старалась, тем больше осознавала: своенравный и безжалостный, как все представители императорской семьи, Нерон не намерен делить власть с ней, не желая признавать, что всем обязан лишь воле матери. Агриппина породила страшное орудие, которое теперь без всякого трепета было готово направить всю безудержную мощь государственной машины против нее же самой.
Прошло еще некоторое время, прежде чем подстрекаемый со всех сторон Нерон решился на самое страшное преступление в своей жизни. Агриппина уже ждала удара, принимая противоядие и осторожничая во всем. Она страстно цеплялась за жизнь, демонстрируя фантастическую внутреннюю силу, выдержку и выносливость, свойственную лишь удивительным и бесстрастным натурам. Когда Нерон разработал сумасшедший план с саморазрушающимся кораблем, сорокатрехлетняя Агриппина сумела выплыть и спастись. Она и не смутилась, отправив к сыну гонца с иносказательной вестью о том, что она не будет поднимать шума по поводу случившегося. Но машина убийства уже была запущена…
Когда на виллу императрицы явились вооруженные люди, она не выказала страха или трепета перед смертью. «Рази в чрево!» – смело крикнула Агриппина обнажившему меч посланнику родного сына. Она желала и в смерти остаться такой же прекрасной и неприступной, какой всегда была при жизни. Ей наконец представился случай продемонстрировать, что, делая ставки на коварство и обворожительные женские чары, она оставалась такой же сильной, как и ее мать. Как много лет назад Агриппина Старшая, она приняла смерть бесстрастно, как избавление от безумных и одуряющих страстей жизни.
С какой целью Агриппина совершила целый ряд неженских поступков: демонстрировала свою власть перед солдатами, свое величие перед сенаторами и свое высокомерие перед мужчинами вообще? Она пошла еще дальше, начав, подобно летописцу, писать исторические записки о своем времени и роли, которую она сыграла на сцене империи. Императрица-историк. Такого не было ни до, ни после нее. Как будто боялась, что мужчины, как во времена Ливии, припишут себе многое из ее деяний. Она явно намеревалась оставить свое имя потомкам.
В чем причина такого асоциального и нетипичного для женщины поведения, выбора жизненной стратегии? Не в том ли, что, с глубокого детства настраивая себя на борьбу за выживание в мужском мире, она исказила свое женское начало? Сделав из себя мужчину в женском образе. Чтобы выжить в мире сильных и жестоких мужчин, ей приходилось становиться то еще более сильной, чем они, то сознательно демонстрировать свою слабость, низводя себя до маски слабой женщины, желающей подчинения. По мере приобщения к власти она делала последнее все реже, навсегда теряя свое искреннее женское начало. И, по всей видимости, эту фальшь сумел почувствовать ее сын Нерон, подняв руку на собственную мать в своем страхе не столько за власть, сколько за саму жизнь.
Агриппина не могла не ощущать внутреннего противоречия своего характера. Мужская маска была слишком велика для нее, да и не так мила при всей радости кажущегося величия. Скорее всего, при определенных условиях она бы с радостью приняла и сыграла бы роль своей собственной матери, находясь неотлучно при признанном современниками полководце, воине, дающем империи славу, собственному имени – исторический контекст, а жене – любовь, великий отпечаток которой несли бы потомкам счастливые лица детей.
Но идиллия невозможна, и это хорошо осознавала Агриппина. Поэтому не могла довольствоваться несколькими годами счастья, как ее мать. Да, не было возле нее в течение всей жизни человека, по силе и великодушию напоминающего Германика. Она пыталась создать нового Германика из сына, сделав его императором, дав ему героическое имя и вложив в него все самое лучшее из многогранных знаний, которыми располагала империя. Но природу не обманешь. И те противоречия, которые жили в душе этой неординарной, но, в сущности, несчастной женщины, прорвались в ее собственном сыне в виде безобразного нарыва, чудовищной опухоли, метастазы которой уничтожили и великого наставника, и ее саму…
Княгиня Ольга (Святая Ольга)
Телом жена сущи, мужеску мудрость имеющи, просвещена Святым Духом, разумевши Бога…
Около 913 года[2] – 11 (23) июля 969 года