Помоги проекту - поделись книгой:
И там, где ступала его [Чингисхана] нога, волки и вороны часто оставались единственными живыми существами в некогда цветущих странах.
Мы принесли пустоту в их грудь… Мы принесли пустоту в их постели… Мы положили конец мужам и их потомкам… Мы насиловали остальных…
Тэмуджин был первым ребенком Оэлун, девушки, захваченной в плен воином Есугэй-багатуром, предводителем небольшого отряда монголов и представителя далеко не самого влиятельного рода. Захват женщины являлся у степных кочевников почти обычным явлением, ведь не каждому хотелось работать на семью невесты в течение нескольких лет, чтобы наконец жениться. Древние источники указывают, что у Есугэй-багатура был лишь один конь, которого он мог бы преподнести в дар родителям потенциальной невесты, то есть он был довольно бедным, хоть и горделивым жителем степи. Тот факт, что Есугэй-багатур решился на пленение женщины, принадлежавшей к более могущественному и более многочисленному роду (племени), говорит о его склонности к риску и умению жить сегодняшним днем, подобно большинству кочевников.
За относительно короткую семейную жизнь Оэлун родила еще четверых детей, еще двоих общей семье подарила первая жена Есугэй-багатура. При этом Тэмуджин был немного младше первого сына Сочигел, женщины, вошедшей в жизнь Есугэй-багатура немного раньше его матери. Таким образом, в самом появлении на свет и становлении Тэмуджина уже было заложено противоречие и потенциальное соперничество за то, кто же станет правопреемником в роду. И это прекрасно понимал как сам Есугэй-багатур, так и обе его жены. Очень быстро это осознали и дети. Будь мальчики от одной матери, никто бы не противился праву старшего приказывать младшему, но беспокойный дух маленького Тэмуджина мятежно сопротивлялся желанию его сводного брата руководить им. Тем более что последний часто поступал не по справедливости, а желая унизить и подавить меньшего. С первых лет жизни, с момента своей самоидентификации Тэмуджин ощущал постоянное давление и необходимость ежечасно, ежеминутно сражаться за свои права с другим, которому судьба отводила роль вождя. Есть еще один крайне важный нюанс, связанный со вторичностью роли Тэмуджина в семейной иерархии: постоянно ущемляемый более сильным, но ободряемый и любимый матерью, он привык продолжать борьбу и после поражений, которые рассматривал как временные. Он научился оставаться непреклонным, демонстрируя связанную с этим нечувствительность к чужой боли. Не исключено, что поведение Тэмуджина во многом оказывалось проекцией чувств его матери, которая также ощущала себя второй женщиной в семье. Косвенно это подтверждает ее намерение произвести на свет как можно больше потомства, чтобы доказать свою большую значимость в роду. Но, будучи для мужа сексуально привлекательнее первой жены, она не могла занять главное положение в роду в силу утвержденного вековыми традициями иерархического распределения ролей в патриархальном мире.
Отношения внутри семьи в значительной степени предопределили намерения отца семейства. Как полагает американский историк Джек Уэзерфорд, отец, словно предвидя борьбу двух первенцев от разных жен, не слишком ценил Тэмуджина. И возможно, неосознанно даже стремился избавиться от него. Однажды он забыл сына на месте старого лагеря, и Тэмуджина, случайно подобрав, некоторое время держали у себя представители другого рода. Затем он нашел для взрослеющего мальчика семью, на которую он должен был несколько лет работать, чтобы получить жену. Но, оставив сына в этой семье, Есугэй-багатур по пути домой снова продемонстрировал вопиющую для обитателя степи неосмотрительность. Как указывает «Сокровенное сказание», встретив по пути в лагерь затевающих пиршество татар, он присоединился к празднику вопреки здравому смыслу, ибо являлся их врагом и убийцей знатного воина из этого рода. В результате Есугэй-багатур был узнан и отравлен.
Смерть отца оказалась наиболее тяжелым переживанием детства Тэмуджина. Лишившись кормильца и защитника, семья вмиг оказалась на грани голодной смерти. Представители небогатого и маловлиятельного клана оставили в степи на верную смерть Оэлун с ее пятью детьми и Сочигел с ее двумя детьми, что соответствовало негласным законам степи, написанным кровавыми инстинктами выживания. При этом девятилетний мальчик увидел, как легко преодолевается грань между жизнью и смертью: согласно преданию, когда один из стариков клана попытался встать на защиту двух несчастных женщин, молодой воин бросил в него копье и оставил корчащегося в агонии защитника умирать на глазах оставленных женщин и детей. Тэмуджин убедился, что жизнь человеческая ничего не стоит, если ее нечем защитить, и это стало сильнейшим стрессом и самым глубоким отпечатком в его психике. Всю жизнь он будет стремиться создать железное кольцо защиты и приобрести влияние, что позволит не умереть презренной смертью беззащитного. Ради этого он будет убивать, постоянно уничтожать других, лишь бы только убедить всех в своей силе и неприкосновенности.
Смерть отца усилила акцентуацию Тэмуджина на матери, которая не только была непререкаемым авторитетом для детей, но фактически возглавила и воодушевила всех оставленных на произвол судьбы на борьбу за жизнь. Ее терпеливое мужество также отпечаталось в душе будущего монгольского предводителя; в этот самый суровый период своей жизни он приобрел такие качества, как выносливость и умение выжидать. От матери ему передалась и неистовая жажда жизни, звериная изворотливость и необычайная приспособляемость к обстоятельствам. Материнская любовь и вера в первенца вселили в него неистощимую уверенность в своих силах. Кроме того, разделяя традицию степных кочевников в отношении многоженства как признака могущества и высокого благосостояния, он останется духовно верен одной, первой женщине, которую встретил еще в начале своего пути к власти.
Но мать дала ему и другой импульс – непримиримость, неумение делить власть. На поверку непримиримость и стремление к абсолютному лидерству у Тэмуджина оказались на редкость многослойными. Все началось с проявления Эдипова комплекса по отношению к сводному старшему брату, который в степной иерархии замещал отца и реально претендовал на его роль. Любя и уважая свою мать, Тэмуджин неожиданно столкнулся с традицией, которая могла помешать ему осуществить свои мечты. Речь идет о том, что довольно часто в древней воинственной степи с ее всегда высокой смертностью и высокой стоимостью женщины как товара место погибавшего мужчины занимал его сын от другого брака. Таким образом обеспечивалось продолжение рода, удовлетворение эротических влечений быстро подрастающих, но часто не способных выкупить себе жену юношей, и, что особенно важно, все члены семьи связывались узами кровного родства. Последнее формировало у них обостренное чувство военного союза в вечной борьбе за выживание в стычках с противоборствующими родами. Другими словами, мать Тэмуджина, еще довольно молодая женщина, должна была стать женой его сводного брата Бегтера, а сам Бегтер, соответственно, новым главой рода как старший по возрасту. Возможно, Тэмуджин покорился бы традициям, если бы суммарное количество раздражителей не переполнило чашу его терпения. Старший брат и без того постоянно донимал Тэмуджина, диктуя ему свою волю, пытаясь подавить психологически и нередко отбирая из-за этого скудную добычу. Хотя притеснения со стороны старшего брата кажутся многим биографам основой конфликта братьев, они являлись скорее следствием скрытого мужского противоборства и состязанием за любовь женщины. Инфантильный страх Тэмуджина потерять любимого человека вступал в столкновение со стремлением старшего по возрасту юноши закрепить свое лидерство, в том числе и посредством приобретения власти над женщиной, матерью противника. Похоже, Тэмуджин рассматривал такое внедрение в свое пространство как открытый вызов, поскольку возвышение Бегтера с приобретением власти мужа над его матерью по законам степи означало и пожизненную власть над ним самим и его младшими братьями. Правда состоит в том, что, проиграй тринадцатилетний подросток, быстро превращавшейся в мужчину, этот поединок, он был бы как личность подавлен навсегда и никогда бы не стал Чингисханом. Развитие ситуации ускорила сама Оэлун, когда неожиданно потребовала от Тэмуджина и его младших братьев беспрекословного повиновения старшему в семье – Бегтеру. Она же недвусмысленно намекнула на то, что Бегтер вскоре займет место его отца. Находясь в состоянии длительного стресса в результате унижений со стороны старшего брата, постоянно голодный и, наконец, теряя, как ему казалось, материнскую любовь, Тэмуджин решился на крайний шаг – убийство брата. Это было двойное преступление, поскольку означало не только отступничество от вековой традиции, но и отвержение семьи и своего рода – самой главной и неприкосновенной ценности в степи. Юноша, уже чувствовавший себя мужчиной, как указывает «Сокровенное сказание», бесстрастно пустил смертоносную стрелу в спину ненавистного родственника, заставив своего младшего брата пустить такую же стрелу в грудь Бегтера. Человек убил человека, освободившись не только от психического давления, но и от неимоверной тяжести табу. Отныне жизнь другого человека для Тэмуджина перестала представлять ценность, как внушало некое подобие общества. Сначала он увидел своими глазами смерть и убедился, как тонка нить, связывающая живое существо с этим миром. А затем он сам породил смерть, укрепившись в мысли, что лишь наличие силы дает ему право лишать жизни другого. Он много вынес из своего поступка: деструктивные устремления стали укореняться в нем, приобретая черты единой стратегической линии поведения. Он совершил убийство ради самоутверждения и признания его власти маленьким мирком из нескольких человек. И добился своего, вызвав вместе с трепетным ужасом и уважение менее решительных обитателей микросоциума.
Конечно, юноша осознавал, что последствия будут ужасными, но именно тот факт, что ему удалось их пережить, сформировал у него стойкий иммунитет к ранее установленным традициям и законам. Отныне его стратегия строилась на ломке старых идей и безоговорочном внедрении своих, новых, законов для всех обитателей бескрайних просторов степи. Из этого отчаянного поступка Тэмуджин вынес еще один урок. И Бегтер перед смертью, и родная мать твердили ему, что отныне он будет лишен союзников.
Поэтому юноша должен был привлечь на свою сторону всех тех, кто готов был вместе с ним нарушить традиции степного народа, изменить иерархию ценностей, а вместе с нею и систему приобретения и обладания властью. Этому он посвятит большую часть жизни, но впервые задуматься над этим заставило Тэмуджина жуткое преступление, которое он совершил безбоязненно.
Но не только это убийство оказалось ключевым моментом беспокойного детства Тэмуджина. Ему суждено было пройти и через тяжелые муки рабства. Историки указывают, что убийство перевело семью Оэлун из изгнанников в преступники, и прознавшие о преступлении представители более могущественного рода тайджиутов решили в назидание разобщенным степным народам наказать преступника. Тэмуджин много вынес из периода рабства, когда унижения и оскорбления заставили его затаиться, превратившись в настороженного зверька, чуткого к любым изменениям ситуации. Он стал терпеливым и еще больше замкнулся в себе, вынашивая планы мести и новых убийств ради своего возрождения и возвышения. Он научился быть живучим и изворотливым, хладнокровным и хитрым; он стал зверем, безмолвно ждущим момента, когда можно будет вцепиться любому в глотку цепкой хваткой хищника. Ибо у жестокости учатся жестокости, а учителя оказались на редкость способными.
И однажды Тэмуджин дождался своего часа: он бежал, воспользовавшись поддержкой незнакомой семьи, неизвестно по какой причине с риском для жизни оказавшей ему помощь. Это не соответствовало традиции, ведь помогать друг другу должны люди одного рода, одного клана.
Хотя многие историки уверены, что месть лишь служила поводом для набега и редко являлась истинной причиной грабежей и жестокости, на самом деле у многих народов она очень скоро превратилась из заместительных поводов обогащаться разбоем в демонстрацию силы и даже просто оправдания убийств, пыток и насилия. Жажда мести и связанное с ее реализацией насилие, животное наслаждение видом поверженного, растоптанного и затем убитого врага явились могучим деструктивным раздражителем. И этим степные кочевники (наряду с другими людскими общностями), распространившие вирус мести далеко за пределы своей первичной культуры, очень невыгодно отличались от животных, которым чужда жажда отмщения.
Тэмуджин оказался не лучшим в степи, но наиболее приспособленным, изворотливым и жестоким. И как сила способна притягивать и поглощать не готовых к борьбе, так молодой воин Тэмуджин, не будучи представителем богатого или знатного рода, тем не менее, уверенно продвигался к власти. Он смело начал создавать новую иерархию, чем привлек на свою сторону огромное количество бесшабашных смельчаков, которые не имели никаких шансов выдвинуться на высокие должности при существующей кланово-родовой системе власти. Вместо ориентации на род и так называемую степную аристократию, Тэмуджин неожиданно для других претендентов на власть начал ориентироваться на личную доблесть, преданность и жестокость воинов по отношению к врагам.
Обретя свободу в шестнадцать лет, Тэмуджин словно родился второй раз. Но теперь он пришел в мир закаленным и непримиримым, готовым на все ради власти и отмщения за унижения. Юноша жаждал признания, потому что уже знал, что способен внушить страх и заставить трепетать своих соперников. Он определил свою миссию – быть заклятым врагом всем тем, кто обладал хоть какой-нибудь властью в степи, ибо сам вознамерился отобрать ее. Отныне это составляло смысл жизни человека, которого слишком сильно притесняли, слишком долго топтали ногами его гордость. Суровость породила еще большую суровость, притеснения под видом закона породили дикость и остервенелость. Он был готов нещадно убивать и стоящих на пути врагов, и чересчур лояльных к врагам соратников.
При помощи врагов своих врагов Тэмуджин покорил меркитов, но, уничтожив их лидеров, он присоединил обезглавленное племя к своему быстро разрастающемуся клану. После разрушения некогда могущественных меркитов Тэмуджин заявил своим воинам: «Мы принесли пустоту в их грудь… Мы принесли пустоту в их постели… Мы положили конец мужам и их потомкам… Мы насиловали остальных…» Эти слова как нельзя лучше отражают жизненную философию разрушителя. Когда им овладевала жажда мести, просто разить врага на поле боя становилось недостаточным; ему необходимо было надругаться над психикой побежденного, продемонстрировать власть над ним, возведенную в абсолют посредством изощренных зверств и сексуального насилия над женщинами. И хотя многие историки настаивают на том, что монголы не пытали своих жертв, речь все же шла об утвержденной традицией форме издевательств. Пробуждая зверя в подчиненных, Тэмуджин приучал новоявленных массовых убийц и насильников к сладковатому привкусу крови и приторному восторгу безнаказанности. Продвигаясь по лестнице власти силой оружия, Тэмуджин покорил множество кочевых племен. Покоряя татар, он, согласно летописям, приказал убивать каждого татарина ростом выше тележной чеки. Таким образом воитель уничтожил всех взрослых, дабы предупредить месть. Но в этом эпизоде проявилась и новая черта будущего хана – неслыханная доселе готовность уничтожать огромные массы людей, стоящих на пути к власти.
Все без исключения ученые заостряют внимание на многолетней дружбе Тэмуджина с не менее смелым и влиятельным воином по имени Джамуха. Рассматривая пристальным взглядом жизненную стратегию Чингисхана, нельзя обойти вниманием его отношения с человеком, который долгие годы слыл кровным братом создателя Монголо-татарской империи. Познакомившись еще в детстве и поклявшись выручать друг друга, они пронесли дружбу и верность клятве ровно до того момента, когда вдруг стали мешать друг другу и превратились в непримиримых соперников. В этом жизненном акте отчетливо видно примитивное противостояние самцов, отчаянно борющихся за пространство и территорию влияния. Их борьба стала подтверждением жутких проявлений человеческой души, пораженной безудержным стремлением к господству. После одного из сражений Джамуха, чтобы внести смятение в ряды противника, сварил заживо семьдесят пленных юношей. И хотя современные историки считают существенным преувеличением число истребленных таким способом людей, в целом война двух предводителей оказалась парадом ужасов и проявлений сатанинского в человеке. После многих битв и стычек Тэмуджин в конце концов оказался более коварным и предусмотрительным: сумев привлечь большее число сторонников, он победил. «Сокровенное сказание» говорит, что Джамуха не пожелал быть вторым при Тэмуджине, добровольно выбрав смерть. Его решение не столько выразило его личную непреклонность, сколько показало коренное отличие человека от животного. Если животный мир способен регулировать и улаживать внутренние конфликты, то человек в своем стремлении к смерти готов идти до конца: и уничтожая, и выбирая смерть.
Создавая государство, Чингисхан казался потомкам мудрым ваятелем, ибо не забыл о таких рычагах управления, как религия или учреждение из числа приближенных чиновников. Многие указывают на вьщающиеся реформы в армии и администрации, но они проистекали не из решимости созидателя, а из страха разрушителя. Действительно, военные и государственные реформы проводились, и в сравнении с периодом, предшествующим объединению монголов, татар и ряда других родоплеменных союзов в единую общность, они имели, с точки зрения эволюции человека, революционное значение. Ряд потерянных в степи нищих племен Чингисхан силой своего влияния сплел в единую могущественную империю, обогатившуюся за счет покоренных и разрушенных культур и превращенную в государство с незыблемыми законами. Но, с точки зрения психических процессов, управляющих жизнедеятельностью создаваемой империи, государство Чингисхана опиралось как раз на жестокое подавление деструктивных раздражителей более мощными рычагами. Рычагом номер один оставался страх смерти, рычагом номер два стало отлучение от социальных благ при насильственном изменении статуса. Другими словами, этот человек доказал, что дьявольские проявления внутри каждого легко сдерживаются не знающей жалости и милосердия рукой властелина, которую он держит на глотке своего народа. Закон Чингисхана сделал едва ли не единственным видом наказания смертный приговор, а наказывались жители новой империи за все – от прелюбодеяния и кражи скота до лжесвидетельства и подслушивания. Более могучее деструктивное поглощает и укрощает одуряющие бесовские импульсы менее сильных…
Примечательно, что практически единоличную власть над всеми, с сохранением возможности применения и деструктивных мер, имел только сам Чингисхан. Власть введенных им курултаев, как и религиозная власть шаманов, должна была оставаться фикцией и заменителем его верховной власти, заканчиваясь там, где начиналась его личная власть. Классическим примером может служить эпизод уничтожения неугодного и получившего слишком заметную власть шамана Теб-Тенгери, которому, как только он начал заслонять собою Чингисхана, просто и безо всяких объяснений переломали хребет. «Все, чем он не мог управлять, Чингисхан уничтожил», – подытожил ситуацию после объединения племен историк Д. Уэзерфорд.
И что же сделал Чингисхан после создания нового государства? То единственное, что он умел, но только в увеличенном масштабе. Если раньше он убивал отдельных людей, которых считал врагами, затем десятки и сотни стоящих на пути к достижению доминирования над оставшимися в живых, то отныне, укрепив свою власть мощью оружия, он мог уничтожать тысячи и десятки тысяч. Нужны были новые и новые военные кампании, расширение могущества за счет низвержения новых государств и получения новых богатств. Несмотря на совершенствование военных стратегий, жизненная стратегия была хаосом, множеством пересекающихся и противоречащих друг другу линий. Единственной видимой целью воинственного Чингисхана оставался процесс войны, ибо даже победами хан не умел распорядиться. Историки приводят строки из письма географа Якута аль Хамави, отмечавшего, что выдающиеся архитектурные строения монголы «стерли с лица земли, как строки письма стирают с пергамента, и эти обители стали жилищем для сов и воронов, в них теперь лишь сипухи перекликаются и ветры стонут». Военная добыча просто складировалась как хлам, служивший в глазах современников вещественным доказательством побед и материализованным эквивалентом могущества. После смерти Чингисхана его сын Угедей будет швырять богатства из сокровищницы отца прямо в беснующуюся толпу.
Кстати, необратимое устремление Чингисхана к ложным целям любопытно отразилось на его детях. Двое старших смертельно враждовали за власть и были лишены ее отцом (самый старший Джучи вскоре умер при загадочных обстоятельствах), а двое младших (третий сын Угедей и унаследовал империю, едва не развалив ее), понимая, что по обычаю монголов им не светит власть, рано пристрастились к другому пороку – пьянству. По случаю своего восшествия на престол Угедей провел в пьяной оргии несколько месяцев, а самый младший сын, Тулуй, в сорокалетнем возрасте так напился, что отдал Богу душу. Фактически это было иной проекцией неспособности к продуктивности, уходом в противоположную жажде агрессии плоскость, но также лишенную смысла и идей.
Но новые расширения границ, похоже, уже не приносили счастья Чингисхану. Покорив Китай и большую часть Средней Азии, а при помощи сына Джучи и военачальника Субедея дотянувшись едва ли не до центра Европы, Чингисхан стал «владыкой владык». Нет смысла перечислять сожженные города, сметенные с лица земли народы и покоренные государства. В некоторых, ожесточенно сопротивлявшихся городах после осады и штурма неделями полыхали пожарища, а неустрашимые воины великой империи просто резали, насиловали и замуровывали людей в стены. Получившие из рук Чингисхана полномочия убивать, они не преминули воспользоваться своим правом. Разбуженные демоны вырвались наружу, показав истории худшие проявления человеческих качеств. Жаждущий крови дикарь мог уютно чувствовать себя лишь в шкуре предводителя зверей, воинственного главаря, движущегося к смерти и толкающего в ее объятия тысячи тысяч, которые выкрикивали его имя из Ада, называя великим героем и не менее великим извергом.
Видевший много смертей с детства и с малых лет перешагнувший через табу убийства ближнего и старшего в роду, Чингисхан не тешил свой взор видом отдельных истязаемых и насилуемых. Он «довольствовался» монотонным превращением в золу целых народов и городов. «Величайшее наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага, вырвать его с корнем и захватить все, что тот имеет; заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами, сесть на его меринов с гладкими крупами, обладающих хорошим ходом, превратить животы его прекрасных супруг в новое платье для сна и подстилку, смотреть на их розовоцветные ланиты и целовать их, а их сладкие губы цвета грудной ягоды сосать!» Эти слова, приписываемые Чингисхану Рашид-аддином, несомненно, говорят об истинных устремлениях властелина степи. И в глаза бросается прежде всего отсутствие целей. В мертвом безыдейном пространстве Чингисхана жизнь заключалась в убийстве врага, грабеже его материальных ценностей и обладании его женщинами. Этот круговорот бесконечен и не несет в себе ничего, что могло бы рассматриваться потомками как достижение.
Как большинство людей, ставших разрушителями во имя своего тщеславия, Чингисхан старался подкреплять свои наиболее противоречиво воспринимаемые действия религиозно-мистическими знаками. К Небу Чингисхан обращался множество раз, как только следовало внушить управляемому им народу веру в необходимость того или иного рискованного шага. Таким образом он не только укреплял свою позицию, подкрепляя свое мнение мнением несуществующих богов, будто стоящих за спиной завоевателя, но и перекладывал часть ответственности за будущие потери и невзгоды на них. Он, определив себе роль полубога, беззастенчиво пользовался посредническим мостиком между Небесами и всем остальным миром.
Но все искусство управления Чингисхана меркнет в тот самый миг, как только появляется осознание того, что ни приобретение исполинской власти, ни завоевание половины мира не открыло перед предводителем монголов никаких заманчивых просторов бытия, отличных от войны. Дикий и необразованный, лишенный стремления к высшим знаниям, он так и остался воинственным животным, облаченным в доспехи бога.
В войне же Чингисхан совершенствовал искусство истребления народов. Он научился даже возбуждать звериные импульсы у врагов, как во время китайского похода, где монголы искусно провоцировали каннибализм и восстания внутри осажденных городов. Хорошо зная психологию борющегося за жизнь человека, они запирали многочисленных жителей внутри городских стен, чем вызывали такое психическое напряжение, которое на фоне голода прорывалось в животном поедании друг друга и даже восстании внутри осажденных городов. Источники свидетельствуют, что во время одного из таких мятежей при осаде города в Китае армия осажденных уничтожила несколько тысяч своих же мятежных крестьян.
Чингисхан и многие другие завоеватели ради своих побед дали могучий толчок распространению деструктивных идей, закрепивших исковерканное представление о могуществе. Среди прочего, они пробуждали дьявольские импульсы как в своих современниках, так и у тех, кто жил сотни лет спустя. Небезынтересна одна из многочисленных легенд на тему подобного иррационального могущества. Когда при штурме одного из крупных городов был сражен зять Чингисхана, он позволил дочери, потерявшей мужа, решить судьбу жителей. Удивительно, но женщина, ждавшая в тот момент ребенка, распорядилась уничтожить все население, включая маленьких детей. Можно утверждать, что Чингисхан и его воины привнесли в мир такой заряд отрицательной энергетики, импульсы которого, похоже, не иссякли и поныне в противоречивой цивилизации, которая все еще занята совершенствованием своего оружия.
Внутреннем мир завоевателя был тусклым и лишенным продуктивной духовной силы, ибо стремление завоевывать не имело никаких иных целей, кроме как обеспечить себе более безопасное существование. Достигнув беспрецедентного влияния на окружающих, Чингисхан оказался в тупике – он не знал, как распорядиться этой властью сполна. Воин по сути, он старался не позволять себе таких излишеств, как представители его клана и родные дети, но так или иначе без войны он ощущал пустоту. Он не страдал таким диким обжорством, как его лучший полководец Субедей, и не напивался до такого состояния, как его младший сын, но все же не ведал ничего, кроме бессмысленного прожигания времени на пирах и охотах. Беспробудное пьянство и разврат затягивали основателя империи, как трясина.
На первый взгляд кажется, что Чингисхан исповедовал воздержанность в сексуальной сфере. Это представление имеет место, по всей видимости, потому, что в жизни мужчин-монголов существовало слишком мало эротических запретов. У Чингисхана не было недостатка в женщинах, и, имея нескольких жен, он почти всегда находился на грани сексуального пресыщения. Согласно повествованию китайского генерала Мэнхуна, кроме многочисленных жен и наложниц, в походе повелителя монголов всегда сопровождал оркестр из семнадцати или восемнадцати красавиц, «весьма искусных в игре». Желая шокировать знатных послов, Чингисхан организовывал празднества с участием множества наложниц, взятых преимущественно из аристократических родов. «Когда наш [китайский] посланник, отправленный на Север, представился их царю, то по окончании церемонии встречи ему велено было сесть пить вино вместе с его женой, царевной Лаймань, и восемью наложницами, которых величали дамами; при всяком угощении и после они также присутствовали. Эти наложницы – ослепительной белизны и красивой наружности; четыре из них суть княгини цзиньские, а четыре другие были женами татар; они весьма красивы и пользуются чрезмерной любовью».
Но правда и то, что все внимание вождя монголов целиком было сосредоточено на власти как цели. Власть в его системе ценностей была намного выше женщин, она символизировала выживание и доступ к любым утехам. Власть была несоизмеримо выше, потому что давала переживания более сильные, чем секс. Например, смерть, причем для множества людей. И хотя историки указывают, что монголы никогда не калечили и не истязали пленных, это не совсем верно. Потому что ставший традиционным во время Чингисхана перелом позвоночника означал не только медленную мучительную смерть врага, но и созерцание беспомощности поверженного. Визуальное насилие и упование властью над живым, но уже безнадежно парализованным человеком, несомненно, имело сакрально-сексуальный оттенок. Для Чингисхана важно было сознание вседозволенности, и он много раз демонстрировал, что именно он и только он имеет право совершать то, что запрещено всем остальным окружающим. Это было то единственное, чем он стремился овладеть и на что потратил всю жизнь.
Чингисхан проявлял заметную заботу о своем имени, он желал стать для потомков путеводной звездой, вещателем деяний космического масштаба. Чем старше он становился, тем больше задумывался об этом. Одна из легенд повествует о встрече Чингисхана с авторитетным мусульманским казием Вахихад-дином Бушенджи, когда монгольский владыка спросил о том, будет ли прославлено его имя в потомстве. После обещания безопасности со стороны Чингисхана казий прямо ответил, что о славном имени монгола будет некому рассказывать, потому что он несет смерть всему живому. Разочарованный от таких слов Чингисхан в ярости прохрипел, что о нем сохранят память «другие народы», «другие цари». Подлинность этого случая установить невозможно, но желание признания Чингисхана будущими поколениями очевидно. Это также один из устойчивых мотивов, гнавших его на все новые и новые завоевания. Он полагал, что боль, причиненная современникам, станет в глазах потомков отражением его неугасимого света, свидетельством его неистребимой энергии и желания побеждать.
Если рассуждать об истории человечества, Чингисхан силой вмешался в ее ход и внес свои определенные коррективы. Самонадеянный «апостол смерти» создал империю всепоглощающего мрака для себя и считал вполне справедливым пользоваться ею для распространения своего влияния в мире. Империю, основанную на игре его инстинктов. Страх смерти и жажда возвышения путем доступа к реальной власти завоевателя или использования богатств стали основной опорой этого несокрушимого и вместе с тем фальшивого властелина своей эпохи, распространившего эпидемию разрушений далеко за пределы своего времени. Но если говорить о вкладе Чингисхана как творца истории, то он не создал ничего, оставив потомкам лишь смрадный дух смерти, обрамленный знаменем насилия и безжалостного, остервенелого убийства. А его растянутая до океанических размеров империя вскоре пала, поглощенная более многочисленными народами, что стало свидетельством призрачности кровавого похода на цивилизацию. Могилы павших в фатальных бойнях воинов и их жертв вскоре развеяли долго создаваемый миф о величии героев, их имена стерлись из коллективной памяти, оставив на поверхности лишь раскаленную, как угли, энергетику смерти, код неумолимого стремления одних людей низвергать других и господствовать над побежденным пространством.
Иван IV Грозный
(25 августа 1530 года – 17 марта 1584 года)
А я, пес смердящий, кого могу учить и чему наставлять и чем просветить? Сам вечно в пьянстве, блуде, прелюбодеянии, скверне, убийствах, грабежах, хищениях и ненависти, во всяком злодействе…
Уже в самом рождении и первых годах жизни наследного великого князя Ивана содержится немало предпосьшок явления в мир нового чудовища. Не сам он, а аристократическое великосветское окружение обнаружило и развило в новом государе тот нескончаемый перечень вредных привычек, который, в конце концов, и стал основой для формирования его противоречивой личности.
Путь потрясений в детстве Ивана начался еще до того, как он осознал себя. Когда ему было всего три года, его отец, великий князь Василий III, простудился на охоте и умер, успев перед смертью назначить семерых бояр в качестве опекунов сына, чем, собственно, породил раскол в заправлявшей в государстве Боярской думе. Историки единодушно отмечают, что аристократическая элита заметно влияла на решения великих князей, которые фактически делили с нею власть в государстве. Женщины к управлению государства не допускались: и без того не слишком жаловавший прекрасный пол Василий III не упомянул свою жену среди управителей после своей смерти. Появление новой княгини Ольги на русском троне оказалось невозможным. Это решение великого князя, навеянное патриархальными традициями, оставило один из самых глубоких рубцов на психике малолетнего Ивана. Ибо обладающая сильной, совершенно неженской волей, поражающая прямолинейной решительностью, Елена Глинская при поддержке своего представителя знатной семьи Ивана Овчины-Оболенского перешла в наступление и сумела выхватить власть из рук назначенных бояр менее чем через год после кончины мужа. Само по себе это кажется невероятным кульбитом, совершенным с бесстыдной улыбкой и неотвратимой готовностью крушить сомневающиеся головы. Вместо «вдовьего удела», определенного Елене женоненавистником Василием III, женщина оказалась у штурвала государственного корабля. Конечно, следует помнить, что за спиной влиятельного Овчины-Оболенского стояла обладающая мощью и авторитетом Боярская дума, которая, в принципе, и управляла страной. Но маленькому Ивану эта ситуация представлялась совсем в ином свете; он, не помня отца, видел мать-владычицу, величественную и самонадеянную женщину, наделенную непомерными полномочиями. Свидетельством этого являются как поздние записи самого Ивана, так и летописи страшащихся царского гнева писцов, фиксировавших едва ли законное и единоличное правление Елены. Кажется, именно в этот период и именно тут зарождается акцентуация будущего царя на мать, обретение веры в свою звезду и осознание своей исполинской роли владыки русских земель. Но стоит ли подчеркивать, что и без того ясно: самобытная литовка даже при минимальном участии во власти представлялась горделивым боярам белой вороной, инородным телом. Даже в те времена не казалась случайной ранняя смерть этой цветущей молодой женщины, а более поздние исследования говорят о явном отравлении великой княгини, в останках которой и через пятьсот лет было отмечено повышенное содержание ртути. Уверен был в убийстве боярами своей матери и ее малолетний сын, который стал еще больше угрюм, насторожен и недоверчив. Иван с головой ушел в себя, боясь делиться чувствами с кем бы то ни было. Как маленький зверек, отсиживался он в темном уголке своих покоев, наблюдая за охотой хищников. Подсознание ребенка идентифицировало боярское сословие исключительно с враждебной средой, а болезненная одинокая душа взывала к небесным силам, чтобы те помогли отомстить за любимого человека. Кажется, эти переживания способствовали тому, что он утратил данную Богом способность любить.
Для дальнейшего анализа необходимо сделать два отступления, чтобы рассказать о тех личностях и событиях, которые заметно повлияли на последующую жизнь Ивана Васильевича.
Первое связано с его рождением, и хотя задевает царя косвенно, непременно должно было дурным образом отпечататься на личности наследника престола. Дело в том, что, как указывает известный исследователь гомосексуальности Лев Клейн, великий князь Василий III слыл непоколебимым приверженцем мужеложства и, будучи ярым женоненавистником, пренебрегал супружескими обязанностями. Его наследник Иван родился лишь через пять лет после его второй женитьбы на молодой и своенравной литовской красавице Елене Глинской, которая была вдвое моложе московского правителя. Более того, как далее указывает Л. Клейн со ссылкой на профессора Саймона Карлинского, для осуществления полового акта Василий III даже приглашал в спальню помощника, некоего сотника. К этому можно добавить устойчивую молву о том, что Иван был сыном не Василия III, а фаворита Елены, князя Ивана Овчины-Оболенского. Хотя эти слухи вроде бы прямо не относятся к наследному великому князю, он не мог не знать о них, а они не могли не влиять на него. Мысли о странностях отца отразились на восприятии окружающего мира будущим царем, который вскоре станет таким же женоненавистником.
Второй ключевой нюанс раннего восприятия окружающего мира Иваном был связан с непрекращающимся противостоянием внутри московской знати. Взрослея среди этих распрей, он был немым вынужденным свидетелем жестоких расправ одних группировок бояр над другими. На будущего правителя не обращали внимания, совершая на его глазах немыслимые поступки. Влиятельные бояре неожиданно попадали в опалу, некоторые из них заканчивали жизнь в мрачных камерах холодных подземелий, а затем выжившие, также неожиданно возвратившись, нещадно мстили недавним обидчикам, заковывая их в железные маски, травя и отправляя с унижением в ссылку.
Слабый и забитый вначале, мальчик постепенно начал осознавать, что сила и могущество, если их достаточно, обеспечивают безопасность и вседозволенность, а если их нет, то человека неминуемо затягивает в ужасающую воронку небытия. Он сам убедился в этом, когда в воронке смерти оказались и его властолюбивая мать, и ее могущественный покровитель Овчина-Оболенский. Как в красочном кино, он видел летящие с плеч головы бояр, в пугливом и настороженном напряжении слышал зловещий шепот, повествующий, как изводили голодом, ядами и тюремными пытками десятки людей.
Будущему царю жилось в роскошных покоях явно нелегко. Страхи росли, навязчивые мысли преследовали его беспокойное воображение, а каждая темная коморка великокняжеского двора казалась наполненной коварными неосязаемыми и невидимыми, но всегда присутствовавшими врагами. Его, как указывал Василий Ключевский, «ласкали как государя и обижали как ребенка». В его детстве это жгучее омерзительное напряжение было вечным спутником. Под воздействием обстоятельств, во враждебной обстановке всеобщего предательства и угроз, которые начали отчетливо проявляться после смерти матери, будущий самодержец чувствовал себя незащищенным. Он становился все более замкнутым, в нем формировался безнадежный интроверт с затаенными противоречивыми и, по большей части, враждебными чувствами ко всему окружающему.
Уйдя целиком в себя, он с трудом находил в себе силы бороться с одиночеством, подтачивавшим его изнутри.
Некоторые исследователи отмечают, что Иван с малых лет много читал. Эдвард Радзинскии утверждает, что Иван Грозный был одним из наиболее образованных государей в Европе, добавляя, что он дивился самовластию своего отца и деда, читая о них в книгах. По всей видимости, книжные сентенции вкупе с сатанинскими раздражителями холодного и желчного детства взяли верх над всеми остальными ощущениями, направив все мысли Ивана Грозного в русло исступленного поиска для выхода накопившейся энергии. Ему хотелось не создавать, а жечь, он жаждал поставить всех на колени, продемонстрировать выдающиеся качества. В результате развитый изобретательный ум будущего самодержца вместо блистательных идей государственного преобразования и самосовершенствования изрыгал лишь сценарии издевательств и разрушений. В нем рано начала проявляться крайняя неустойчивость психики, выражающаяся в склонности поддаваться наговорам и влиянию, а также в неустанном поиске новых впечатлений при отсутствии привязанности к кому бы то ни было.
Пожалуй, годы отрочества стали определяющими в становлении будущего самодержца. Он то и дело капризничал, демонстрировал извращенность восприятия, совершая поступки один ужаснее другого, но взамен получал от бояр-опекунов только похвалы. Никто не одергивал юного великого князя, более того, некоторые хитроумные представители боярской знати только подзадоривали его, чтобы досадить другим. Поэтому неудивительно, что прошло еще немного времени, и Иван с разгульной компанией сверстников, больше напоминавшей банду, начал носиться по Москве, зашибая лошадьми людей, наезжая на прохожих и не испытывая при этом смущения или угрызений совести. По свидетельству летописца, потерявший всякое понятие о приличии отрок грабил на улице «всенародных человеков, мужей и жен… скачуще и бегающе всюду неблагочинно». Более того, как потом рассказал Курбский, сначала один из близких людей великого князя, а после своего бегства из России от надвигающихся репрессий злейший враг и красноречивый обличитель тирана, в молодые годы Иван приказал замучить до смерти нескольких своих сверстников. Безнаказанность и вседозволенность сделали свое дело: появился новый маньяк вселенского масштаба.
Иваном долго манипулировали, не подозревая, что он также научается и делает свои страшные выводы. Нет сомнения и в том, что свое первое политическое убийство, имея четырнадцать лет от роду, малолетний царь совершил по науськиванию бояр, ловко сыгравших на его желании отомстить за смерть матери, лишение его кормилицы Аграфены и убийство Овчины-Оболенского, которого, будучи еще мальчиком, Иван справедливо считал своим защитником. А еще – за испытанные и испытываемые страхи перед опекуном и дальним родственником, не знавшим пределов в своих поползновениях: Андрей Шуйский ворвался однажды в столовую палату, и в присутствии великого князя Ивана его люди избили боярина Воронцова, а на митрополите Макарии изорвали роскошную мантию.
Эти действия опекуна хоть и испугали Ивана, но одновременно возбудили в нем ненасытную жажду крови и насилия. Именно эти ощущения припомнились будущему Ивану Грозному, когда он неожиданно приказал верным псарям схватить самого Шуйского и лишить жизни без положенных в таких случаях разбирательств. Молодой правитель уже упивался убийством, своим «узаконенным» правом государя вершить судьбы; он не только ликовал от ощущения, что вызывает ужас у окружающих, но и стал испытывать потребность унижать убивая. Ему все больше стал нравиться процесс падения человека в бездну; он жаждал увидеть вначале душевное смятение и шок от психологической атаки, превращение некогда сильного и авторитетного мужа в животное, всеми силами борющееся за жизнь. Самою смертью после ее частого повторения он пресытится, ему вскоре станет интересен сам процесс убивания, чтобы он был непременным автором сценария и главным зрителем. Иван-палач уже жаждал зрелища грубого насилия, по всей видимости получая от этого наслаждение, не исключено – психосексуального характера.
На сексуальном подтексте издевательств стоит заострить внимание. Иван Грозный слишком часто казнил своих жертв обнаженными, как бы демонстрируя свое мужское доминирование над поверженными. Уже с первого убитого по приказу великого князя были сорваны одежды, после чего обнаженный труп бывшего опекуна два часа лежал на улице. Иван отомстил тому за свою заброшенность в детстве. Потом подобные вещи проделывались не раз, причем садистские методы царя все совершенствовались. Когда однажды к нему явились псковские жалобщики, он приказал облить их горячим вином и опалить бороды свечой, причем делал это самолично, а потом велел их «покласти нагих на землю». Что это, если не чудовищное сочетание насилия и психосексуальных отклонений?
Рано начала проявляться и Иванова некрофилия, странное безумное влечение к смерти. В юности он любил предаваться игре в покойника, вызывая негодование и раздражение богобоязненных бояр. Переодеваясь в саван и ложась в гроб, Иван требовал «отпевания», более всего забавляясь тем, что «покойника» собранные на отпевание девки должны были целовать в губы. Эротический инстинкт у молодого правителя самым неподобающим образом переплетался с инстинктом смерти, тем самым нарушая культурные традиции и преступая табу. Этот дикий симбиоз доводил молодого князя до исступления. Вполне естественно, что воспитанные на традициях частичного отказа от удовлетворения своих влечений влиятельные бояре пытались в резких тонах прекратить это шокирующее богохульство. Но неожиданно нарвались на звериную ярость отпрыска великих князей, приказавшего схватить нескольких знатных бояр (среди которых был и его дядя) и отсечь им головы у своего шатра. Примечательно, что одного из них, конюшего Федорова, великий князь нагого держал перед шатром. Иван Грозный совсем не считал нужным бороться с этими отклонениями, ибо зачем бороться с тем, что дозволено?!
Большим событием в жизни Ивана оказалось пребывание при нем (при содействии митрополита Макария) новгородского священника Сильвестра. Историки говорят о появлении религиозного лидера на жизненном пути царя ранее 1545–1546 годов, то есть еще до коронации, а может быть, и до первого убийства. Сильвестр, внушив Ивану трепетное отношение к Богу, не только серьезно подтянул образование княжеского недоросля, но и какое-то время служил сдерживающим фактором деструктивных проявлений. Религия на поверку оказалась могучей силой, уводящей от насилия, правда, стоит сказать, что Сильвестр умело играл на самолюбии самодержца. В частности, велись нескончаемые беседы пророка и терпеливого ученика о миссии последнего и его божественном предназначении. Кроме того, советы Сильвестра оказались полезными для начавшейся семейной жизни монарха. Некоторые исследователи уверены, что царь Иван по-настоящему любил жену свою Анастасию. Но вряд ли стоит верить в такие гипотезы. Хотя любовь способна исцелять, Иван уже давно стал на путь зверств, которые щекотали его нервы намного сильнее, чем трепетно-нежные любовные чувства. Что сила любви в сравнении с разгулом диких инстинктов, испытанным ощущением убийцы и насильника?! Поздно! Он лишь загнал рано разбуженных демонов поглубже вовнутрь своей ненасытной утробы. На время. Можно даже поверить, что самодержец делал искренние попытки измениться. Но если это и было так, его дальнейшая кровавая история свидетельствует, что легче преступить через неписаные законы человеколюбия, чем заставить себя потом вернуться в лоно Природы, во второй раз родиться и осознать себя ее частью. В случае с Иваном Грозным это оказалось невозможным. Гиена проснулась, ее привлекала смерть и только смерть.
Так или иначе, Иван был вынужден рано повзрослеть. К этому его подталкивала постоянная опасность быть низвергнутым коварными боярами, которые, как он считал, извели его мать и теперь ждали удобного случая расправиться с ним. В семнадцать лет Иван был вынужден возглавить военный поход на басурманов – с целью захвата Казани. Возможно, это была ловко спланированная акция кого-то из боярского окружения молодого царя, ибо таким образом столкнуть непрактичного и неопытного юношу с реальной, отнюдь не библейской жизнью было полезно. И не столько для того, чтобы задеть звонкие струны царского тщеславия, сколько для того, чтобы поставить его в такое положение, в такие рамки, в которых он почувствует себя бессильным и бездарным. Может, бояре надеялись, что после суровых походов царь станет более покладистым и внимательным к советам знати. Действительно, в течение всей жизни впечатлительная и излишне восприимчивая натура монарха легко поддавалась внушениям тех, кому он доверял. И если попытка добыть славу с оружием в руках была хитроумным ходом бояр, то акция удалась. Потому что неудавшаяся военная кампания и бесславное возвращение царя обожгли его, как огнем. Кто-то сказал ему, что это наказание Божие за его грехи, повергнув государя в смятение, вызвавшее религиозно-психологическую депрессию. Это была едва ли не первая болезненная фрустрация, напоминающая о себе травма горе-властителя, сигнал о комплексе неспособности управлять, руководить, царствовать и побеждать.
В дальнейшем Иван IV организовал целую череду военных походов, с третьей попытки взяв Казань, покорив Полоцк и Ливонию, фактически с единственной целью – утвердиться как государь-полководец и достигнуть военной славы и признания на этом поприще. Но и тут, несмотря на формальные победы, преимущественно ставшие результатом длительных и кровопролитных военных сражений и безжалостного отношения к народу, самодержца ожидало больше разочарований, чем радостей. Как свидетельствуют историки, начиная с Казанской войны, когда терзаемый сомнениями двадцатидвухлетний правитель был вынужден слушаться старших, более опытных в военном деле бояр, он довольствовался, по словам Р. Скрынникова, «почетной, но на деле второстепенной ролью».
В конце концов, царь осознал, что не сумеет преподнести будущим поколениям себя в качестве образца выдающегося полководца, и это открытие угнетало его никогда не прекращающейся душевной болью. Взрывоопасная натура правителя искала выхода для накапливающегося пара и не находила ничего иного, как доказывать свое царское величие бесчисленными избиениями и смертями тех, кому он тайно завидовал и кто на войне оказывался более удачливым военачальником. В условиях неограниченных возможностей обычная мужская зависть принимала облик яростной мести и ненависти. Особенно она усиливалась в обстановке неуверенности в себе и в том, что завтра может не наступить из-за какого-нибудь изощренного заговора. Не стоит забывать, что практически все отличившиеся в сражениях воеводы и организаторы кампаний вскоре объявлялись изменниками и уничтожались. Так в разное время сложили головы Адашев и Горбатый-Суздальский, наиболее отличившиеся во время Казанской кампании, или князья Кашин и Репнин, проявившие себя во время взятия Полоцка – наиболее успешного военного эпизода за все царствование Ивана IV. Сначала таких были единицы, потом десятки, а в последние годы жизни царя – сотни. Деспот стирал с лица земли лучших, настойчиво пытаясь предать забвению их имена. Его бесили чужие достижения, но особенно досаждала, да так, что он впадал в ярость, чужая независимость. Когда в войне с крымским ханом Девлет-Гиреем опальный воевода Михайло Воротынский разбил наголову противника, Иван Грозный, выждав определенное время, обвинил полководца в измене и после мучительных пыток горящими углями убил. Иван Грозный просто не выносил тех, кто в чем-то оказывался лучше его.
Тем не менее, несмотря на репрессии, Иван осознавал необходимость поиска новых союзников как в боярской среде, так и путем возвышения преданных сторонников, выдвинутых из более низкой социальной прослойки. Царю, которого довольно долго теснила во власти боярская знать, нужна была опора в виде третьей, зависящей лишь от него, силы. И эта сила нужна была ему, чтобы сокрушать, мстить, утверждаться на костях поверженных вассалов, которые обладали гораздо более яркими талантами, чем он сам. В первичном смысле убийства известных представителей русской элиты имели символический, даже сакральный характер: уничтожая лучших, правитель не только расчищал дорогу для себя – единственного блистательного человека в государстве, но как бы присваивал себе их качества, их имидж, их признанную силу. Монарх действительно делил власть с аристократией, на что указывают многие историки. И именно в этом следует искать причину проявлений ненависти и агрессии царя по отношению к боярам. Причиной конфликта с властной элитой было противоречие, которое Иван Грозный не мог разрешить долгие годы. С одной стороны, он нуждался в помощниках, с другой – от этих помощников, как ни от кого другого, он с напряжением и настороженностью ожидал подвохов и предательства.
Пожалуй, наиболее примечательным в жизни русского царя Ивана IV является так называемый период «тихого» правления, продлившийся около тринадцати лет. Некоторые ученые даже берутся утверждать, что в тот момент Иван внутренне изменился, стал «благочестивым», удивительно религиозным и трогательно заботливым. Но если внимательнее рассмотреть время затишья, станет ясно, что оно явилось отнюдь не следствием внутренних изменений, а прямым результатом действия таких могучих и взаимодополняющих ограничителей, как религия и семья. Сильвестр, призывая на помощь Небо и магические, почти сказочные заклинания, устрашил Ивана и сумел на время упорядочить его мышление. Анастасия, согласно летописям, единственная из восьми жен царя, имевшая на него определенное влияние, также внесла свою лепту в сдерживание губительных порывов мужа. Не прошли бесследно для царя и смерти его детей, которые, словно от сглаза, умирали или погибали. Вне всякого сомнения, смерти двух дочерей, затем нелепая гибель наследника Дмитрия, потом рождение Ивана-младшего, опять смерть дочери и, наконец, появление неполноценного Федора не могли не расшатать и без того плохие нервы молодого правителя.
«Тихий» период закончился так же внезапно, как и начался. Анастасия слегла и, не дожив до тридцати, отправилась в мир иной, а тяжелая болезнь самого царя оказалась лакмусовой бумажкой в отношениях и с религиозным учителем, и с самым влиятельным и деятельным из бояр Алексеем Адашевым. Готовясь к смерти, Иван Грозный велел присягнуть в то время еще живому малолетнему Дмитрию. Но советники сделали ставки на двоюродного брата царя Владимира Старицкого. Неожиданно выздоровев, царь повел себя, словно очнувшийся от длительной спячки медведь-шатун. На Россию надвигался сумрак. Власть религии отпечаталась в душе разрушителя странным и зловещим образом: он отныне замаливал свои преступления, каялся, может быть, вполне искренне за хладнокровные убийства, от которых содрогнулась даже далекая Европа. Впрочем, возможно, эти жуткие покаяния были просто дикой насмешкой над прежними порывами склонить голову пред церковью. Ибо не совершались бы безумные акты насилия и леденящие кровь убийства прямо в церкви, порой на глазах у остолбеневшего люда.
Сначала, после удаления от себя Сильвестра и Адашева, самодержец занялся кровавой чисткой рядов приближенных, методично и последовательно истребив родственников и друзей Адашева. А уж затем организовал знаменитую опричнину, основанную на приближении и возвышении людей социально опасных, готовых ради милости царя и обогащения на любые преступления и имеющих в глазах самодержца лишь одну ценную характеристику – преданность. Опричнина была призвана стать не только непробиваемым кольцом личной защиты царя, но и неумолимым карательным органом для бояр, осмеливающихся смотреть Ивану прямо в глаза, без подобострастия и страха. Он желал раздавить горделивых аристократов, поэтому окружил себя отъявленными негодяями, готовыми из-за своих ужасных склонностей, раболепия перед хозяином, а порой просто из страха выполнить любое его злодейское желание, поучаствовать в любом, самом скверном действе, при этом прикрываясь якобы заботой царя о народе и государстве, демонстративным стремлением правителя навести порядок и укрепить мощь державы. Были тут и иностранцы, подавшиеся в бескрайнюю Московию в поисках альтернативы и новых возможностей для возвышения. Создавая личную гвардию по типу римских преторианцев, Иван Грозный сначала говорил о тысяче воинов, но вскоре их число достигло шести тысяч. Возможно, этим шагом была создана первая в России универсальная машина для репрессий и организованных убийств, совершаемых против собственного народа от имени государства. Бесчинства этих людей (а они обладали широчайшими полномочиями) достигли небывалых масштабов, затмив все совершенные доселе преступления. Осуществлялись они с невиданным цинизмом, напоминали скорее фарс и сами по себе стали отражением мировоззрения Ивана Грозного, его страхов и жажды признания. То, чего царь был неспособен достичь как государственный деятель, он выбивал из своих подданных силой, вырывал у них в предсмертной агонии. «Холопий своих мы вольны жаловать и казнить» – так сформулировал свое самодержавное мировоззрение Иван Грозный в одном из многочисленных писем к ненавистному беглецу Курбскому, до которого не могла дотянуться его жаждущая мести рука.
Если пристально всмотреться в личность царя Ивана Васильевича, прежде всего бросается в глаза нарушение ее целостности, отсутствие плодотворного начала. Главная метаморфоза внутреннего мира царя выразилась в неспособности приобщиться к жизненным ценностям и счастью. Имея колоссальный потенциал, пользуясь исполинскими рычагами влияния и власти, московский средневековый правитель не сумел избавиться от болезненного напряжения, обрек себя на пожизненную неуверенность в себе, страх и тоску. Чудовищное неверие в собственные производительные силы и вечная тревога заставили Ивана Грозного ненавидеть, завидовать, искать врагов и бороться с ними, проявлять худшие человеческие качества в изощренных формах насилия и агрессии.
По своей натуре царь-мучитель всегда был трусом. Однажды, уже уничтожив своих блистательных военачальников, Иван Грозный столкнулся с внезапной необходимостью дать сражение подошедшему к Москве крымскому хану Девлет-Гирею (за год до того, как хана разбил Воротынский). Но вместо сражения царь трусливо бежал сначала в Коломну, затем – в Александрову слободу и, наконец, еще дальше – в Ярославль. А хан сжег город, уведя в Крым множество пленных и отправив московскому самодержцу насмешливое письмо – свидетельство его трусости и неспособности защитить родную землю. И это не единственный случай в истории правления Грозного. Когда воинственный венгр Стефан Баторий отбил Ливонию и осадил Полоцк, царь Иван, находившийся с войсками вблизи города, вместо боя отступил и позволил ему пасть.
Именно из страха царь организовывал великие побоища. Уничтожая невинных людей десятками и даже сотнями, он пытался упредить естественное желание притесняемых сопротивляться террору. Иван IV всю жизнь жил в ожидании всеобщего мятежа и потому сильным воздействием на самые могущественные инстинкты – неодолимое желание выжить и страх смерти – держал в повиновении своих подданных. Как страх перед неведомым заставляет затравленное животное, у которого нет пути к отступлению, бросаться на врагов, так извечный страх гнал Ивана Грозного на погромы. Но даже и тут он проявлял трусость, неизменно сопровождавшую террор: кровавый Иван учинил дикое разорение Новгорода, во время которого опричники по его приказу жгли, секли и топили людей десятками, но побоялся осуществить давно задуманное побоище в Москве. Историки легко находят этому объяснение: в Москве расквартировывались стрелецкие полки, а хорошо вооруженные бояре могли поднять мятеж, если бы царь начал бесчинствовать в столице. Иван Грозный мог издеваться лишь над теми, кто не способен был защищаться. И он сам, и его псы-опричники отступали, как только сталкивались с дерзким сопротивлением. Показательно, что самый страшный царский прислужник Малюта Скуратов, когда во время одного из погромов вооруженные ножами люди начали сопротивляться и нанесли ему несколько ножевых ранений, тотчас отступил.
В течение всей жизни Иван Грозный демонстрировал потрясающую асоциальность. Порой кажется, что он не просто видел врагов во всех окружающих, но методично и планомерно создавал их, тасовал приближенных, как карты, все время меняя свое окружение, истребляя одних и выдвигая других на высокие должности. Причем последние он даровал преимущественно наименее влиятельным, худородным людям, очевидно полагая, что так они будут более преданны ему. Царю не нужны были близкие люди, с которыми можно было поделиться радостями и тревогами, а после Сильвестра не нужны были и посредники в общении с Богом. Возомнив себя полубогом, Иван Грозный желал восседать на троне в одиночестве, используя людей в качестве глины для лепки своих диких, шокирующих декораций. И в те моменты, когда он проникался осознанием, что слишком слаб как личность для исполнения взятой на себя роли властелина, внутренние противоречия вспыхивали в царе с новой неистовой силой, толкая на еще более жуткие преступления. Чем старше Иван Грозный становился, тем больше напоминал людоеда, которому необходимо питаться человеческими душами, радоваться виду ужасающих страданий и слушать предсмертные вопли. Деформация психики царя к середине жизни достигла предела: он словно пытался выяснить, как много горя может принести остальным один человек. Если в юности для садистских приключений ему нужны были подыгрывающие участники безумного действа, то к старости царю-убийце уже никто не был нужен; он сам создавал сценарии преступлений и сам ими наслаждался. В первое время он искал подтверждения тому, что не только он испорчен, что не он один насильник и мерзкая тварь в людском облике, но и другие способны открыть в себе такие же ужасные качества, если только ободрить и настроить их на агрессию. В конце же жизни царь пребывал в твердой уверенности, что природа человеческая черна сама по себе. Все меньше ему нужно было делить с кем-либо свое сатанинское удовлетворение от разрушений и неодолимого стремления заглянуть в глаза ужасной старухе с косой, которую он сам отправлял в качестве последней гостьи к тому или иному вассалу.
Кажется, царь Иван Васильевич множество раз намеревался доказать, что черный цвет более всего подходит человеческой душе, что свирепость и самонадеянное желание уничтожать при благоприятных обстоятельствах могут принять характер бушующей эпидемии. Чтобы доказать это, царь все чаще прибегал к театрализации представлений различных обликов Смерти, очевидно, чтобы оставшиеся в живых его лучше запомнили. Расправляясь с двоюродным братом, царь приказал одного из его приспешников, ушедшего в монастырь, доставить в столицу и заживо поджарить на огромной сковороде. Другого искателя успокоения, бывшего командира стрелков, отличавшегося удивительной отвагой, Никиту Голохвастова он также велел «выковырять» из тихого монастыря и тут снова, как указывают летописи, разыграл гнусную трагикомедию. Он посадил Голохвастова на бочку с порохом, напутствуя его злорадным смехом и шуткой, что поможет взлететь к архангелу. Пожалуй, Голохвастова царь тоже убил из зависти и осознания своей неспособности проявить такую же доблесть, как этот смелый солдат.
Все биографы Ивана IV особо отмечают его театральное представление с князем Иваном Федоровым, одним из самых знатных бояр, которого царь обвинил в заговоре. Он велел Федорову надеть царские одежды и сесть на трон в парадном зале Большого Кремлевского дворца на глазах у членов Боярской думы и дворянской элиты. Затем неожиданно для присутствующих встал на колени и приветствовал как царя: «Ты хотел занять мое место, и вот ныне ты – великий князь, наслаждайся владычеством, которого ты жаждал!» А после этих слов выхватил кинжал и первым нанес удар князю. Затем тело изуродованной ножами опричников жертвы потащили за ноги и бросили в навозную яму. Совершил ли очередное святотатство Иван Грозный в назидание и без того запуганным боярам? Скорее, он дал волю клокочущей ярости, упиваясь своими запредельными возможностями, чтобы таким образом заретушировать свою неспособность к истинному величию настоящего государственного деятеля.
Страсть к садизму у царя Ивана вследствие безнаказанности и потакания окружения достигла поистине потрясающих размахов. По его приказу жгли живьем, поджаривали людей на углях, сдирали кожу с живых, топили и секли саблями десятками, варили в кипятке… Кажется, разум этого человека окончательно помутился. Но это была не болезнь, это был особый вид сумасшествия – под влиянием бесчисленных раздражителей, пресыщения смертью и насилием. Он возомнил себя уже не Богом, а Сатаной. А еще он намеренно измерял уровень человеческого в человеке, которого задумал извести. Государь очень радовался, если перед ним пасовали. И мгновенно приходил в злобную ярость, если кто-то отказывался вымаливать жизнь унижением, оказывал сопротивление или бросал ему в лицо обвинения.
Во время разгула опричнины, когда самодержец бесстыдно грабил своих подданных, произошло зверское убийство одного из богатых новгородских купцов Федора Сыркова, построившего на свои средства в городе несколько церквей. Иван Грозный велел бросить его в ледяную воду, а затем с присущей ему злобной иронией спросил, что он видел в реке. Когда же бесстрашный человек ответил, что «побывал в аду и видел, что место для Ивана Васильевича там уже готово», озверевший царь приказал поставить купца по колени в котел и сварить на медленном огне.
Подготовил царь испытание и одному из лучших полководцев той эпохи Александру Горбатому-Суздальскому, ставшему после Казанских побед фактически первым человеком в Боярской думе. Иван Грозный, ненавидевший признанные обществом авторитеты, боролся с ними по-своему. Сфабриковав дело об измене, палачи притащили на эшафот князя вместе с сыном. Юношу хотели казнить первым, но престарелый воевода, не желавший видеть смерти сына, оттолкнул его и сам первым лег под топор. Летопись говорит, что юный князь поцеловал отрубленную голову отца, после чего мужественно принял смерть.
На именитого и уважаемого в аристократических кругах престарелого князя Михаила Репнина (отличившегося, кстати, при взятии Полоцка, что, по всей видимости, задело уязвленное самолюбие царя) Иван Грозный во время одной из попоек намеревался напялить маску скомороха. Когда же князь решительно отказался, гордо и с укором ответив царю, его убили прямо в церкви, куда тот пошел молиться…
Таких случаев было десятки, но самым большим ударом для Ивана Грозного стало противостояние с митрополитом Филиппом Колычевым, человеком небывалой воли и духа. Колычева царь уговорил стать митрополитом с огромным трудом. Известный по всей Руси игумен Соловецкого монастыря долго не соглашался оказаться в эпицентре опричных преступлений, но, видно, принял это как свою миссию в этом мире. Что же до Ивана IV, то такое упорное желание иметь возле себя знаменитого праведника наводит на мысль о желании «пощупать», насколько несокрушимыми являются лучшие человеческие качества, и узнать, не разрушатся ли они под страхом смерти, выдержат ли испытания душевными и физическими муками. Но Колычев выдержал, чем невыносимо унизил, просто наповал сокрушил царя-изверга. Истинное противостояние началось после неустанных укоров митрополита по поводу «льющейся христианской крови и напрасных смертях». Филипп первым из современников осознал глубинные душевные проблемы Ивана IV и просил его искоренить «многолетнее свое к миру негодование». Когда же митрополит стал откровенно указывать царю на его ответственность за убийства перед Господом и угрожать Страшным судом, Иван Грозный уже не мог сдерживать свой гнев. Ключевым моментом этой войны стал отказ митрополита в благословении царю в Успенском соборе; и хуже всего, что это произошло публично, перед народом. Царь был унижен и оскорблен как недостойный христианин, пусть и самодержец. С того момента вопрос убийства митрополита стал делом времени. Вначале опричники забили железными палицами старцев митрополита, очевидно желая запугать непокорного служителя Бога. Но Грозный, всегда пасовавший перед силой, в борьбе с несгибаемыми убеждениями Колычева и направленным на него презрением митрополита колебался и проявлял малодушие. Он затеял публичный процесс с подкупленными сановниками и запуганными представителями Боярской думы. Наконец, не без труда признав виновным митрополита, царь организовал его изгнание. И уж только потом подослал верного «чистильщика» Малюту Скуратова, чтобы тот задушил человека, которого всесильный государь не сумел сломить.
Женщины в жизни царя сыграли особую роль. Подобно Калигуле, царь хватал чужих жен и удерживал их у себя, терзая их до тех пор, пока пресыщение и бессилие не останавливали его. Но похоже, русский монарх превзошел даже римских цезарей, потому что в насилии он усматривал прежде всего унижение и демонстрацию власти. Примечательно, что Иван IV использовал женщин для доказательства своей власти над их законными мужьями. Так, нередко он приказывал своим приспешникам насиловать чужих жен у себя на глазах, с тем чтобы потом возвратить опороченную мужу. Но современники московского чудовища донесли до потомков и более печальные свидетельства. Например, когда он приказал вероломно захватить жену и служанку одного из своих секретарей, а затем, изнасилованных, велел повесить перед дверью мужа. Причем висели они «так долго, пока тиран не приказал перерезать [петлю]». Отобрав жену у одного из придворных, он насиловал ее, а затем, «после обладания ею до пресыщения отсылает обратно к мужу, а потом велит повесить ее на балке над столом, где муж ее с семейством обычно принимал пишу». А когда царь периодически женился, то под страхом смертной казни сгонял на предварительные смотрины до двух тысяч дев-невест. Честные летописцы зафиксировали, что самодержец часто брал приглянувшихся девственниц «на блуд». Потом их тихо выдавали замуж за придворных или вовсе отсылали к родителям, демонстрируя все ту же власть «всевышнего». «Всевышний», к слову, и не думал таиться, признавшись как-то, что растлил тысячу дев.
В этих актах Иван Грозный далеко вышел за рамки поиска экстремальных сексуальных наслаждений. Садисту доставляло удовольствие властвовать над мужчинами через их женщин, устанавливая порог терпения своих слуг. Он наслаждался уже даже не самим насилием, а низведением человека до животного, ликуя от звериного восторга, так как многие предпочитали не имеющее границ унижение смерти. Царь благоговел пред запретным и недозволенным, что только для себя лично переводил в ранг разрешимого. Не меньшее удовольствие сходящему с ума государю доставляло превращение людей в зверей. Он делал это методично, как будто прошел подготовку у самого Сатаны, ибо постепенно открывал перед когортой приближенных все новые и новые грани недозволенного. Сначала было надругательство над невинными и беззащитными, затем насилование оголтелой толпой и убийство, позже изощренное убийство с особо жестокими пытками и, наконец, убийства без разбора десятков людей. При царе его палачи начинали ощущать себя властителями мира, людьми, шагнувшими в ад и в рай одновременно. Царь не только позволял, он поощрял, когда его слуги врывались в дома знатных и уважаемых москвичей, захватывали для насилия женщин и чинили оргии, достойные пещерных людей. Неизменно участвуя в одуряющих представлениях и ухмыляясь, царь задавал себе один-единственный вопрос: где граница, стерпят ли на этот раз? А когда понимал, что загнанные в щели, как мыши, горожане будут молча сносить все его издевательства, торжествовал и ликовал. А может, ненасытный и алчущий власти, он уже вынашивал планы новых, еще более омерзительных сцен…
Любопытно, что когда вседозволенность вконец ослепляла его вассалов, коварный царь Иван убивал их. С таким же диким пристрастием, как до этого чинили зверства они сами. И казнь прежних палачей, похоже, доставляла ему еще больше радости, чем убийства незапятнанных людей. Царь теперь пытливо вглядывался в глаза тех, кто только что властвовал вместе с ним, деля плотоядный оргазм власти. И так он возвышался над миром, с высот власти взирая на омертвевшее от ужаса государство. Лишь немногим удалось избежать казней. Адашев вовремя умер от горячки, Малюта Скуратов сам пошел под пули во время штурма крепости, но это были считанные счастливчики, прознав про смерть которых, царь грыз ногти от досады…
Хотя многие историки связывали содомию Ивана IV с душевной болезнью, по всей видимости, гомосексуальные наклонности царя проистекают не из болезни, а из тех же примитивных проб мира на прочность и на вкус. Тут, кроме самих плотских устремлений, на переднем плане отчетливо проявлялось желание властвовать над всем живым, и в том числе доминировать в сексуальных утехах. Не случайно от простого насилования женщин он со временем перешел в ранг организатора, учредителя и распорядителя оргий и изощренных убийств с пытками – царю нравилось приказывать и смотреть, знать и доказывать всем, что от него зависит жизнь и смерть, судьба и благополучие окружающих. Как и подавляющее большинство людей, не способных к созидательному творчеству и сделавших ставки на тиранию, Иван Грозный упивался раболепием окружающих, это была пища для его извращенной души.
У современных исследователей жизни Ивана IV нет сомнений в том, что он имел гомосексуальные контакты, по меньшей мере, со своим слугой Федором Басмановым. Более того, тот же Л. Клейн не исключает, что отец и сын Басмановы (Алексей Басманов был известным воеводой, приближенным к царю) в борьбе за царскую милость сознательно разжигали в государе соответствующие желания, зная восприимчивость и подверженность Ивана Грозного различным мимолетным впечатлениям. Возможно, сыграли тут роль и сексуальные предпочтения Василия III, которые царь наверняка желал испытать. Сведения о содомии Ивана IV сообщают слишком много современников, чтобы ими можно было пренебрегать. Прямо писали об этом более поздние историки, например Н. Карамзин. Согласно его представлению ситуации, когда князь Дмитрий Овчина-Оболенский (сын того самого князя, который был фаворитом матери Ивана) неосмотрительно упрекнул Басманова-младшего в том, что он служит царю «гнусными делами содомскими», молодого князя царь приказал убить. Дабы слухи о его пристрастиях не расползались по столице. Л. Клейн отмечает, что мало с кем Иван IV был близок так долго, как с Федором Басмановым. При этом ученый совершенно уверен, что Иван Грозный «не сопрягал эту любовь с унижением, скорее с весельем и отдыхом». Далее Клейн продолжает: «Если что особенно и привлекало его в любви с парнем, то разве что именно ее запретность, ее греховность, соблазняли именно поучения святых отцов против нее. Видимо, ему доставляло удовольствие сознавать, что для него нет ничего недоступного». Несмотря на весомость таких аргументов, стоит сказать, что, хотя для начала XXI века однополая любовь не представляется особым грехом, а геи давно не являются изгоями общества, однополая любовь сама по себе и содомские влечения Ивана Грозного – явления совершенно разного порядка.
А в том, что содомия не занимала особого места в жизни Ивана IV, Л. Клейн, безусловно, прав. Ведь не случайно, когда связь с Федором надоела царю, он решил испытать, чего больше в его любовнике – животного или человека. И не ошибся: по приказу царя Федька (но конечно же, не из плотской любви к Ивану Грозному) убил своего отца.
Своих родственников Иван Грозный тоже ни во что не ставил, а единственным человеком, о ком он сохранил теплые воспоминания, была его мать. К женам царь относился не просто пренебрежительно, но порой с чудовищной жестокостью. По мнению Л. Клеина, из восьми жен Ивана только первая – Анастасия – да еще Василиса пользовались расположением деспотичного монарха, и то «Анастасия лишь поначалу обладала сексуальной привлекательностью для него». Три другие жены, продолжает Л. Клейн, рано умерли, одну он убил, двух заточил в монастырь и еще одну намеревался упрятать туда же, но супруга опередила его, уйдя из жизни. Не научившись любви и заменяя ее поиском все новых форм боли, Иван Грозный находил утешение в способности и возможности для себя причинять страдания. Он освоил роль палача и этим довольствовался, похоже, единственно этим жил и удовлетворялся. Абсолютная доступность во всем, и в том числе в сексуальной сфере, развратила царя окончательно, сделав отступником от социальных норм и вековых традиций. Но это-то и запомнилось человечеству, именно поэтому его образ так четко запечатлелся в коллективном сознании.
Но самую худшую сторону своей натуры Иван Грозный проявил в отношении к детям. Пытаясь развить в старшем сыне Иване властолюбие и способность к величественно немилосердным поступкам, царь рано вовлек его в оголтелые оргии с изнасилованиями и убийствами. Похоже, стареющий монстр на троне своего добился, ибо Иван-младший во всем старался походить на отца, без сомнения истязая, насилуя и калеча беззащитных. Но судьба сыграла с Грозным злую шутку. Меняя жен сыну по своему усмотрению и с твердостью, не подлежащей обсуждению, царь отправил в монастырь двух невесток и сосватал, наконец, третью. Однако и тут переменчивый характер государя, непредсказуемые смены настроения и эмоциональных состояний привели однажды к безудержной вспышке гнева, когда он избил в спальне несчастную беременную женщину. У Елены случился выкидыш, а вступившийся за нее Иван-младший получил смертельный удар царским жезлом в висок и скончался через десять дней. Впрочем, современный исследователь Эдвард Радзинский не склонен верить легенде, распространенной папским послом Поссеви. Опираясь на мнение академика Герасимова, осуществлявшего анализ останков через несколько столетий и так и не сумевшего восстановить череп Ивана-младшего из-за слишком больших повреждений, писатель уверен, что «Иван не просто убил – он убивал…» Вступившийся за царевича боярин Борис Годунов был изранен до неузнаваемости, а «зверское избиение» царем своего сына закончилось смертью последнего. Похоже, фобии стареющего деспота превратились в навязчивые полубредовые состояния, и даже родной сын попал под подозрение как возможный зачинщик переворота. Впрочем, некоторые современники царя в переписке указывали, что после новгородского побоища между отцом и сыном наметился явный раскол, и не исключено, что у напряженного до предела от страхов и маний Ивана Грозного нервы не выдержали – произошло чудовищное убийство собственного отпрыска.
В заключение короткого представления царя Ивана IV стоит вспомнить замечательную и емкую оценку С. Соловьева: «Как государь Грозный совершил величайшее преступление: он развратил народ, уничтожая в нем всё выдающееся, героическое, славное». Ученый удивительно точно подметил, что зараза деструктивного способна распространяться и даже принимать характер эпидемии. В какой-то степени можно говорить о столь высокой подверженности человека негативному влиянию производных самых низменных инстинктов, что это явление при определенных условиях может превратиться в психотропное зомбирование. Именно этим деструктивные мотивации опаснее всего, в них заложена безумная страсть человека к самоуничтожению. В этой связи нельзя не вспомнить точную и поучительную оценку Н. Карамзина, сравнившего правление Ивана IV с монголо-татарским нашествием.
Пройдя по жизни бесплодным, несостоявшимся творцом, царь-убийца, лишившийся даже здорового наследника, понимал, что его жизнь не удалась, что его имя, которое он хотел прославить в веках, уже навечно проклято тысячами убитых и замученных и будет с ужасом и болью проклято потомками. И поэтому как последний крик души добровольного изгоя слышен мучительный предсмертный стон послания того, кто мог, но не сумел сохранить целостность своей личности и святость любви: «А я, пес смердящий, кого могу учить и чему наставлять и чем просветить? Сам вечно в пьянстве, блуде, прелюбодеянии, скверне, убийствах, грабежах, хищениях и ненависти, во всяком злодействе…»
Иосиф Сталин
(Иосиф Джугашвили)
(21 декабря 1879 года – 5 марта 1953 года)
Высшее наслаждение – выявить врага, приготовиться, порядком отомстить и затем спокойно спать.
Будьте уверены, что у нас не дрогнет рука.
«Появившиеся после смерти Сталина многочисленные разоблачительные материалы не оставляли никаких сомнений относительно того, что его имя войдет в историю как символ тирании», – написал в начале своего детального исследования феномена Сталина американский историк Роберт Такер.
Так с кем же мы имеем дело в лице Иосифа Джугашвили-Сталина? С поразительно целенаправленным человеком, не обладавшим выдающимися талантами, однако прошедшим путь от крестьянских низов до руководителя крупнейшей державы-империи, которой он единолично, как царь, управлял более тридцати лет? С мрачным безумцем, для которого власть и властвование были единственной ценностью и который для укрепления своих позиций создал и активно использовал машину истребления людей? С великим преступником, проводившим в отдельно взятой, отгороженной от всего мира стране геноцид против своего народа? Но кем бы он ни был в коллективном восприятии потомков, речь идет, прежде всего, о появлении в якобы цивилизованном мире гигантского дерева агрессии и насилия, проросшего из маленького упрямого ростка, о смеющемся над миром «злом гении», более опасном, чем смертоносный гриб ядерного взрыва.
Иосиф был единственным уцелевшим ребенком из четырех детей в семье Виссариона и Екатерины Джугашвили, что, несомненно, сыграло ключевую роль в становлении характера будущего руководителя Советского государства. Важным штрихом к его появлению на свет явился тот факт, что его молодая мать (когда родился Иосиф, ей было немногим больше двадцати лет) уже успела похоронить троих детей. Это предопределило удивительно трепетное отношение матери к своему Coco, вечную боязнь потерять его и даже превращение процесса воспитания мальчика в настоящий культ. Благоговейное отношение к отпрыску еще больше усилилось после того, как тот перенес тяжелую оспу. А еще позже, когда мальчику было десять или одиннадцать лет, в толпу людей, в которой находился и он, на полном ходу врезался тяжелый фаэтон. Ошарашенная случившимся, Екатерина едва не сошла с ума от ужаса, боясь потерять и четвертого ребенка: она разразилась дикими воплями, когда в дом доставили не приходящего в сознание Coco. Но все обошлось, и напоминанием о жутком случае, чуть не ставшем трагедией, Иосифу до конца жизни служил не до конца сгибающийся локтевой сустав левой руки.
Если с матерью будущего диктатора связывала глубокая привязанность и любовь, то к отцу он испытывал чувства скорее противоположные. Виссарион отличался крайне непримиримым и даже злобным нравом. В то время как Екатерина в упорных попытках поправить сложное материальное положение семьи ночи напролет просиживала за швейной машинкой, ее беспечный муж преспокойно пропивал большую часть заработанных в мастерской денег. А затем нередко избивал и жену, и маленького сына, что вряд ли способствовало появлению у Иосифа чувства уважения и любви к отцу.
Что же вынес Иосиф Джугашвили из сурового детства, пронизанного нищетой и семейными ссорами, насильственно-садистскими выпадами отца и беззаветной любовью матери? Как ни странно, женской идентификации не произошло, поскольку в силу национальной традиции мать, ободряя сына в любых начинаниях, не позволяла себе чрезмерной, бросающейся в глаза опеки. Последнее было бы недопустимым и вызвало бы насмешки в кругу сверстников Coco, где он неизменно был лидером и заводилой.
Эдипов комплекс у Иосифа был обострен до крайности и порой находил выражение в открытой борьбе с отцом, на что очень редко отваживаются мальчики. Однажды он даже бросил нож в отца, убежал из дому и спрятался у соседей. Однако, как это ни прискорбно, характер Иосифа постепенно впитал ненавистные ему садистские замашки отца, его злобность и взрывоопасность. В этом, несмотря на мучительные угрызения совести, он стал отражением своего родителя.
Поделиться книгой: