Помоги проекту - поделись книгой:
С XIII века Хиос находился под протекторатом Генуи, и генуэзцы управляли им как семейным предприятием, что вполне отвечало их натуре, насквозь пропитанной духом коммерции. Власть была сосредоточена в руках акционеров компании «Магона», причем все они принадлежали к одной-единственной генуэзской фамилии — Джустиниани. Они перебрались на Хиос в 1346 году и взяли остров, так сказать, в концессию. В 1453 году здесь умер Джованни Джустиниани, тот самый, что едва не спас Константинополь. Джустиниани были столь могущественны, что любой генуэзец, попадавший на остров, автоматически принимал их фамилию; столь благоразумны, что еще с 1407 года платили туркам ежегодную дань; и столь благочестивы, что, когда Антонио, Бартоломео, Брицио, Корнелио, Филиппино, Франческо, Джованни, Эрколе, Ипполито, Паоло, два Паскуале, Рафаэлле и Сципионе Джустиниани вместе с еще двумя юными представителями своего семейства, чьи имена не сохранились, были отправлены ко двору султана, они предпочли мученическую смерть обращению в ислам. Один из них так крепко сжал кулак, лишь бы только не поднять указательный палец в знак отступничества, что «ни при жизни, ни после смерти отрока неверные не смогли разжать его пальцы». Основную массу населения Хиоса, впрочем, составляли греки.
К 1566 году османы, находившиеся на вершине своего могущества, были по горло сыты хиосцами. Те вечно мешкали с выплатой дани, если вообще удосуживались ее прислать, не выказывали султану, своему сюзерену, никакого почтения, а их шпионы собирали сведения о внутренних делах империи и передавали их на Запад. Они всегда были готовы на любой обман и любую хитрость. Великий визирь однажды пригрозил снести артиллерийским огнем крыши всех домов на Хиосе, поскольку жители острова неосмотрительно водили дружбу с его предшественником, равно как и с другими его врагами при дворе. До тех пор пока Хиос подчинялся в первую очередь Генуе, он представлял для османов угрозу — и османы приняли твердое решение исправить эту ситуацию.
Каждый год флот империи выходил в Эгейское море, чтобы собирать дань, двигаясь от острова к острову. Когда на Хиосе замечали турецкие паруса, «в крепости ударяли в колокол, дабы известить правителей, а затем навстречу флоту в больших лодках отправлялась делегация жителей острова: все посланники были одеты по-старинному, в богатые длинные одежды из темно-красного бархата. Крепость салютовала адмиралу выстрелом из пушки, после чего корабли салютовали крепости». В 1566 году, однако, флот, которым командовал Пиале-паша, старый друг хиосцев, встал на якорь не в гавани, а у входа в нее. Правители острова принялись встревоженно обсуждать, что бы могло означать такое отклонение от привычной процедуры, и тут Пиале-паша прислал им распоряжение явиться на его флагман. Там османский адмирал объявил верхушке «Магоны», что жители Хиоса навлекли на себя гнев султана, ибо они рассылают повсюду шпионов, укрывают беглых рабов, дают приют итальянским пиратам и не платят дань. Старейшины ответили, что все это — злокозненные наветы их врагов: так называемые шпионы на самом деле — обычные купцы, «ибо невозможно нашему городу выжить без торговли», а задержки с выплатой дани вызваны тем, что турки придерживаются лунного календаря, в то время как они, хиосцы, — солнечного.
Тем временем жители города высыпали на улицы и обменивались друг с другом неутешительными прогнозами. Ответ Пиале-паши был заглушен рыданиями и мольбами о помощи, несшимися с берега, так что ему пришлось повторить: он не испытывает никакого удовольствия от того, что ему предстоит сделать, но таков приказ, и «одному Всевышнему ведомо, как тяжело у меня на сердце и как мне жаль вас всех». Оккупация острова прошла в строгом соответствии с планом. На берег было высажено десять тысяч солдат со спрятанными под одеждой саблями, поскольку для поддержания спокойствия среди горожан было объявлено, что турки высаживаются лишь для того, чтобы купить ткань на обмундирование и паруса, как то бывало каждый год. Командиры получили приказ не допускать причинения какого бы то ни было вреда жителям острова и заверить хиосцев в том, что им нечего бояться, ибо наказание ждет только тех, кто осмелился не повиноваться султану.
Пехота заняла крепость, не встретив сопротивления. Все боеприпасы и склады были конфискованы, а вместо знамени с изображением святого Георгия был поднят турецкий флаг. Затем на берег сошел сам Пиале-паша в белых парчовых одеждах и проехал на коне по городу, по пути распорядившись посадить на кол, в назидание прочим, двух солдат, обидевших мирных горожан. Ночь адмирал провел в городе, улицы которого патрулировали его войска.
На следующий день Пиале-паша приказал уничтожить идолов в церквях, из которых две самые лучшие превратить в мечети, хотя католическому епископу и был оставлен его собор. Было арестовано пять сотен человек, не являющихся постоянными жителями Хиоса, в том числе множество рыцарей Мальтийского ордена и несколько знатных людей из Неаполя и Мессины. Их погрузили на турецкие галеры, чтобы потом продать или получить за них выкуп. Тем временем адмирал снова принял перепуганных управляющих «Магоны». Велев им сесть, он сел и сам, после чего совершил любопытную и, вероятно, весьма древнюю церемонию, знаменующую передачу власти от генуэзцев османам. Держа в одной руке лук, а в другой — три стрелы, он сказал, что желает знать, подчиняются ли его собеседники воле султана. Те ответили, что всегда были рабами султана и что его приказы останутся написанными на их лбах. Пиале-паша повторил этот ответ на свой вопрос, после чего вся процедура была повторена еще дважды. Наконец Пиале-паша встал, отдал лук и стрелы своему оруженосцу и спокойно обратился к присутствующим: «До того как получить приказ, я ни о чем не догадывался. У меня не было времени привести аргументы против — мне оставалось лишь подавить свои чувства и отправиться выполнять приказ. Я выполнил его самым мягким образом, какой только был возможен, и клянусь головой моего повелителя и саблей, которая висит у меня на поясе, что я действовал далеко не так строго, как мне было предписано. Так что не падайте духом и знайте, что я обязательно сделаю все, что в моих силах, чтобы облегчить вашу участь».
Генуэзцам сохранили жизнь, однако управляющие «Магоны» были сосланы в Кафу, бывшую генуэзскую колонию на Черном море, а рыбешке помельче пришлось, чтобы заплатить за себя выкуп, продавать свои дома по дешевке. Так наследственная недвижимость перешла в руки турок, в которых и оставалась до 1912 года, когда Хиос оккупировала греческая армия. В крепости был размещен гарнизон из всего лишь семи сотен солдат: остров находился достаточно близко к побережью Малой Азии, чтобы можно было быстро перебросить подкрепление, если Генуя или, что было возможно, испанский король попытаются нанести ответный удар. Через два месяца, оставив на Хиосе полноценную османскую администрацию во главе с привезенным из Стамбула венгерским ренегатом,[28] адмирал отплыл в сторону Наксоса, который также оккупировал.
Слова о дружбе, произнесенные Пиале-пашой, были, похоже, совершенно искренними — точно так же, как совершенно справедливыми были обвинения, которые ему было поручено предъявить «Магоне». Хиосцы были виновны, а он спас им жизнь. Однако уже в октябре 1566 года лучшие граждане Хиоса, итальянцы и греки, как ни в чем не бывало отправили в Константинополь посольство — разведать, нельзя ли как-нибудь выторговать возвращение независимости. Они рассчитывали на помощь французского посла, который считал себя защитником интересов всех католиков на территории империи, так что посольство возглавил монсеньор Тимотео Джустиниани, католический епископ Хиоса. Сначала они обратились к Пиале-паше, который отнесся к затее одобрительно и пообещал замолвить за них словечко в диване за вознаграждение в двадцать пять тысяч дукатов. Однако великий визирь, враг Пиале-паши, сразу же наложил вето на его предложение. «О боже, как бы мне хотелось, чтобы мы никогда не обращались к Пиале-паше!» — писал один из членов посольства; однако адмирал весьма благородно предложил хиосцам действовать напрямую, отказавшись от вознаграждения. И после крайне непростых переговоров им удалось получить пусть и не независимость, но, во всяком случае, ряд привилегий, «которые не следовало недооценивать», поскольку они равнялись торговым привилегиям, дарованным французам.
Автономия Хиоса была еще больше расширена через одиннадцать лет — османы знали, что вслед за суровыми мерами можно делать и уступки — и в результате хиосцы обнаружили, что их остров не только освободился от власти Джустиниани, но и превратился фактически в государство в государстве. Они были освобождены от дани мальчиками, на них не распространялся закон о коллективной ответственности. Им было позволено иметь торговые колонии в портах Леванта, поддерживать торговые связи с Италией и прочими странами Запада и богатеть. Для торговых судов было надежнее и дешевле находиться под покровительством Османской империи, нежели Генуи. Впрочем, кое в чем генуэзское наследие оказалось весьма живучим. Вплоть до XX века хиосцы клали в рот новорожденным щепотку соли, как итальянцы, верили в фей и навещали своих соседей на Новый год; многие ездили учиться в Падую. Больница на Хиосе была построена по флорентийскому образцу; вакцинацию изобрел уроженец Хиоса Иммануил Тимони; несколько веков спустя его соотечественники весьма преуспели, попав в Америку. Греки Хиоса стали занимать административные должности, на которые их раньше не пускал Джустиниани, и возглавили массовое проникновение греков в администрацию империи, так что в конце концов стали говорить, что найти на Хиосе благоразумного человека так же сложно, как зеленую лошадь. В 1669 году великий визирь Ахмед Кёпрюлю создал для своего секретаря Панайотиса Никосиаса, который показал себя с наилучшей стороны во время завоевания Крита, должность великого драгомана Порты. После него на этот пост был назначен другой уроженец Хиоса, Алексей Маврокордато, подписавший Карловицкий мирный договор. Хиосцы сохраняли дружественные отношения с империей до 1822 года, когда турки, напуганные и разъяренные началом войны за независимость Греции, устроили на острове резню.
«Лучше тюрбан султана, чем митра епископа», — говорили некогда византийцы, и теперь, когда острова, находившиеся под властью католиков, один за другим переходили в руки османов, греки встречали их разве что не с ликованием. Прямое турецкое правление устраивало их гораздо больше, чем все эти норманны, неаполитанцы, крестоносцы и, разумеется, венецианцы, которые господствовали на Эгейском море после взятия Константинополя в 1204 году. Эти захватчики то грызлись и воевали между собой, то заключали брачные союзы, но никогда не обращали особого внимания на греков, чьим трудом оплачивались все их забавы, — если, конечно, им не приходило в голову как-нибудь притеснить их религию. Турки время от времени завозили на тот или иной остров коз, которые поедали всю растительность, а один островок был покинут жителями из-за нашествия «зайцев разнообразных расцветок»; однако слова одного старого грека на Лемносе, который сказал Белону дю Ману, что никогда еще его остров «не был так хорошо возделан, так богат и так густо населен, как теперь», можно отнести ко всему региону.
Западные коммерсанты искренне восхищались хиосцами, поскольку те достигали высот в делах, привычных самим европейцам, — однако их положение не было чем-то уникальным. В империи было множество других «государств в государстве» — множество социальных ниш, в которых самые разные люди могли обрести надежную опору для процветания. Разумеется, турки пользовались большей частью плодов своих побед, однако они не владели ими монопольно, а встречаясь с талантом, давали ему все возможности для развития.
Крупнейшими специалистами по набегам были боснийские мусульмане, жившие на границе с Венгрией. Эвлия Челеби описывает события, последовавшие за одним из их набегов в 1666 году. Пленники были брошены в подземелья крепости Каниджа, а участники набега получили в городе радушный прием. Затем начался пятидневный аукцион, на котором продавались рабы и их имущество. Десять из пятидесяти пленников были отданы паше: одна пятая добычи причиталась государству. После выплаты вознаграждения проводникам и стражникам, раздачи милостыни и покупки овец, которых надлежало принести в жертву в память о павших воинах, 1490 гази разделили между собой оставшуюся часть выручки, собравшись в мечети султана Мехмеда III. Сам Эвлия получил четыре дополнительные доли: две на своих слуг и еще две — за то, что вел всю бухгалтерию. По окончании работы он стал декламировать своим звучным голосом стихи, и все присоединились к нему, читая горячие молитвы во славу ислама, Пророка, павших за веру героев и своих не вернувшихся из набега собратьев.
Не много нашлось бы людей, которые могли бы произвести набег в столь же великолепном стиле и завершить его с таким же успехом. Но в том, что касается оптовой торговли рабами, не было равных крымским татарам, которые некогда были замкнутым, но в целом безобидным народом, жившим за счет продажи итальянцам товаров из внутренних областей материка. Позже они превратились в грозу Южной России, Украины и Польши, «шакала при турецком льве», как писал о них Райкот. Из набегов они возвращались на берега Черного моря с огромным количеством пленников: ежегодно из Кафы вывозилось по десять тысяч рабов. Татары выбривали половину головы, носили устрашающего вида усы и мариновали мясо, положив его под седло, в лошадином поту.
Если татары были лучшими работорговцами, то лучшими рабами, безусловно, были черкесы. Русские[29] и поляки ценились в качестве гребцов на галерах; венгры, венецианцы и немцы считались неспособными к любой тяжелой работе, «причиной чему излишняя мягкость их тел, в то время как у женщин этих народов тела, наоборот, слишком жесткие и не подходят для удовольствий, каковые обычно получают от общения с этим полом». Раба-черкеса можно было продать за тысячу имперских крон, а за немца выручить лишь четверть этой суммы. У себя дома, сообщает Кантемир, черкесы «постоянно придумывают что-нибудь новое в своих обычаях и оружии, и татары тут же охотно перенимают эти новшества, так что черкесов вполне можно назвать французами для татар». Они испытывали настоящий ужас перед тучностью — ни один человек с лишним весом в их глазах не был достоин уважения. Поэтому и девочки, и мальчики с малых лет спали на голых досках, чтобы не толстеть. На рынке за раба-черкеса давали больше, чем за коня или за женщину, поскольку черкесы были хорошо сложены, скромны и легко обучаемы. Мальчики отличались сообразительностью, из них получались хорошие ремесленники, а черкешенки пользовались таким спросом, что в конце концов на Кавказе возникли настоящие питомники одалисок.
Албанцы также обитали среди неприступных гор в совершеннейшей бедности и не имели никакого богатства, кроме силы собственных рук.[30] Одевались они, впрочем, не менее стильно, чем черкесы. Байрон, который заказал свой портрет в одежде албанца, полагал, что этот костюм можно назвать самым великолепным во всем мире: «Состоит он из длинного белого килта, расшитого золотом плаща, темно-красного бархатного жилета с золотыми галунами, серебряных пистолетов и кинжалов». Албанцы говорили на странном колючем языке и считали себя одними из древнейших обитателей Европы; к XIX веку у них было пять алфавитов, в одном из которых было пятьдесят с лишним букв. Албания вошла в состав империи в 1468 году, и вскоре албанцы начали занимать высокие посты как на военной службе, так и в административном аппарате. Все они были меткими стрелками, а со временем установили настоящую монополию в некоторых отраслях строительного дела и медицины. Белые тюбетейки албанцев были привычным зрелищем на балканских стройках еще в XX веке, но больше всего они славились как искусные строители акведуков. «Без каких бы то ни было математических знаний и инструментов они возводят акведуки, при этом измеряя высоту гор и расстояния куда точнее, чем это мог бы сделать ученый-геометр, и выносят правильные суждения о запасах воды и ее качестве. Когда их спрашивают, в чем секрет их мастерства, они не понимают, о чем идет речь, и ничего не могут объяснить». Столь же сверхъестественными были их хирургические способности, ибо они могли оперировать страшные рваные раны и за короткое время ставить пациентов на ноги. По всей империи то там, то здесь жили умельцы в определенных сферах деятельности, и османы с удовольствием пользовались их услугами. Среди людей, имеющих дело с лошадями, славились болгары, разводившие скакунов на равнинах Фракии. Никто не управлялся с верблюдами лучше кочевников Аравии, которые были обязаны поставлять тридцать тысяч животных каждый год, когда османская армия отправлялась в поход. Никто не стирал одежду чище, чем жители деревень в окрестностях Кастамону, и нигде не делали бумагу лучше, чем в Константинополе. В этом же городе жили самые искусные погонщики мулов, у которых был даже свой собственный квартал. Самыми услужливыми и раболепными наместниками были воеводы Валахии и Румынии, самыми не от мира сего служителями Бога — монахи Афона. Всеобщей известностью пользовались изразцы из Изника, а на изделия ювелиров Рагузы в Риме спрос был не меньше, чем в Константинополе. «Храни вас Бог от евреев из Салоник, греков из Афин и турок с Эвбеи!» — говорили люди, имея в виду, что первым нет равных в деловой хватке, вторым — во вспыльчивости нрава, а третьим — в физической силе. Османская империя была чрезвычайно прочным государством, перед жителями которого было открыто множество возможностей. «Современные греки, — писал Генри Холланд в XIX веке, — подобно своим предкам, обожают находить какие-то специфические черты в характере жителей той или иной местности вплоть до мельчайших городков».
10
Города
Про города Османской империи говорили, что каждый из них — маленький Стамбул: везде есть бани, мечети и крытые рынки, везде существуют территориальные границы между религиозными общинами, особенно отчетливо проявляющиеся по ночам. Османские города в большинстве своем были построены на склонах холмов — отчасти потому, что земля в империи отличалась повышенной холмистостью, отчасти же потому, что у каждого было право иметь красивый вид из окна. В дневные часы, пока были открыты базары, люди всех религий смешивались в бурлящей толпе; большинство ремесленных цехов были открыты для всех. Однако с приходом ночи центр города закрывался, подобно современному торговому центру, на улицы выходила ночная стража, а люди, работавшие здесь днем, расходились по своим кварталам. У чужаков было весьма мало причин расхаживать по городу ночью, и преступления случались крайне редко. Путешественники находили все необходимое в
Османский город был приспособлен к нуждам скорее частной жизни, нежели общественной: в нем не было архитектурных красот итальянской пьяццы, где частная и общественная жизнь смешиваются; если в нем и было открытое пространство,
Мусульманские обычаи доминировали в городской жизни. Большинство балканских городов были если и не основаны турками, то заселены ими после бегства местного населения; горожане-христиане зачастую были потомками тех, кто уже позже вернулся в город на турецких условиях. Вели они себя настолько
В каждом городе, казалось, нашло свое наивысшее выражение какое-нибудь из качеств, присущих всей империи в целом. Богатство и ремесленное производство Дамаска были наследием мира классического ислама. Бурса, последняя остановка на Великом шелковом пути, была первой османской столицей и городом богословов; сюда потомки Османа возвращались после смерти, чтобы быть похороненными в саду, где с одной стороны открывается вид на купола, минареты и заснеженную вершину Улудага — Олимпа Вифинского, а с другой — находится источник чистейшей воды, питающий половину подземных водохранилищ города.
Белград являл собой военный фасад империи, ощетинившийся зубцами и бастионами. Даже в середине XIX века, в 1848 году, когда один немецкий путешественник пересек Дунай, чтобы увидеть Белград (переправа заняла полтора часа, причем погода была настолько ненастной, что лодочники-австрийцы отказались браться за весла и посоветовали обратиться к группе праздношатающихся турок, которые, будучи, по их мнению, людьми храбрыми да к тому же фаталистами, возьмутся перевезти кого угодно, даже если волны будут перехлестывать через вал Белградского замка), самое сильное впечатление на него произвел именно замок, сильно обветшавший, но по-прежнему охраняемый турецким гарнизоном, хотя земли вокруг него уже принадлежали самоуправляемой Сербии.
Взятие Белграда Сулейманом Великолепным в 1520 году ознаменовало возвращение турок в Европу после двух десятилетий войн на Востоке. Город стал базой для дальнейших военных операций выше по Дунаю. Затем был Мохач, где пал цвет венгерского дворянства, потом турки взяли Буду — и Белград превратился в форпост Османской империи в Европе, подобно тому как прежде был форпостом Венгрии на Балканах.
Выглядел этот форпост довольно угрюмо. Всякий раз, когда турецкая армия подходила к городу с юго-востока, по меньшей мере раз в два года, первыми в него въезжали офицеры, приказывавшие закрыть все винные лавки; огромное войско становилось лагерем в Земуне, на другом берегу Савы. Здесь армия, прибывшая из Анатолии через Галлиполи, встречалась с армией, шедшей вверх по Дунаю, и рекрутами из Молдавии и Валахии. Горожан могли привлечь к работам на нужды армии в любой момент, просто отловив на улице. Впрочем, по большей части они все равно так или иначе работали на армию: снабжали ее продовольствием, шили, сколачивали, начищали; так что местные жители постоянно находились под угрозой реквизиций, в связи с чем приобрели репутацию прожженных хитрецов и привычку к показной бедности, что отнюдь не способствовало украшению города.
Великий визирь Кара-Мустафа, не сумевший взять Вену в 1683 году и нашедший для этого сотню оправданий, был на обратном пути задушен в Белграде присланными султаном палачами. В 1688 году, во время великого австрийского натиска, последовавшего за поражением Кара-Мустафы, город был взят герцогом Баварским. Шесть лет спустя, когда австрийский гарнизон крепости на дунайском острове Орсона вел переговоры о сдаче, комендант поставил условием, чтобы ему и его подчиненным были предоставлены транспортные суда и гарантирован безопасный путь в Белград. Турки любезно посоветовали ему подыскать более удачный пункт назначения, поскольку Белград уже снова находится в их руках, — однако город настолько привыкли считать неприступным, что комендант не поверил туркам. Он и шестьсот его подчиненных вместе с женщинами и детьми действительно отправились в Белград, как того и желали. Там их на пару дней посадили в форт, затем разоружили, заковали в цепи и продали в рабство — всех, кроме юношей, которых обрили, подвергли обрезанию и отправили в ряды армии.
В 1717 году великий полководец принц Евгений Савойский вернул город Австрии, но его преемники вновь потеряли его в 1739-м. Затем после полувекового спокойствия турки уступили город в 1789-м, но два года спустя снова им овладели. С течением времени город нищал, становился все более грязным и озлобленным, стесненным нуждой и истерзанным скупостью. В 1804 году янычары, всегда любившие Белград, превратили его в столицу своего рода янычарской хунты, которая правила Сербией, отбиваясь от атак со всех сторон: центральной власти, которая должна была выполнять обязательства по мирному договору, включавшие в себя и вывод из Сербии янычар; проживающих в своих сербских владениях турок-сипахи, чья вражда с янычарами уходила в глубину веков; сербов, возглавляемых Карагеоргием, предводителем народного восстания. У Белграда и янычар было много общего: и город, и войско находились в состоянии упадка и жили прошлым. В 1806 году сербы Карагеоргия взяли Белград, нанеся янычарской хунте смертельный удар, после чего в 1813-м город отбила регулярная османская армия.
На следующий год было провозглашено создание полуавтономного сербского государства, однако турки упорно отказывались согласиться с потерей Белграда, и если город зажил новой жизнью, то в замке продолжал сидеть турецкий гарнизон и зеленое знамя Османской империи развевалось над его главной башней вплоть до 1867 года.
Если Белград был военным фасадом империи, то олицетворением османской склонности к радушному гостеприимству было Сараево. Там кончался путь верблюжьих караванов из Анатолии: товары перегружали на мулов и лошадей, поскольку после Сараева климат становился для верблюдов неподходящим, они начинали болеть.[33] Жители Сараева славились радушием и ученостью, молва о которых доходила до Сирии. «Каждый заводил с нами дружбу», — пишет М. Куиклет, проезжавший через Сараево в 1658 году. Будучи расположено на пути, ведшем из Рагузы на восток, в центральные области империи, Сараево со временем превратилось в богатый торговый и ремесленный город, способный позволить себе относительную, на грани дерзости, независимость от Порты, чьи наместники порой даже не могли въехать в город и в конце концов получили право проводить в нем всего три ночи в год. В противоположность Белградскому монолиту Сараево было городом бесконечно разнообразным. В XVI веке оно стало средоточием всего самого яркого и живого, что было в окружающем его регионе, где благосостояние стремительно росло вместе с численностью населения. В Сараеве проживало множество евреев-сефардов, цыган, мусульман и представителей старых боснийских семейств, обратившихся в ислам, чтобы сберечь свои земельные владения. Возможно, доброта местных жителей объяснялась тем ощущением благополучия, которое, кроме всего прочего, побуждало их столь скрупулезно подсчитывать городские богатства. Никогда, вплоть до появления в советскую эпоху туристических гидов, приезжим не сообщалось с порога такое множество статистических данных, как в Сараеве в те времена. Путешественник Эвлия Челеби, с восхищением писавший о благочестии сараевцев и о том, как кипит в их городе жизнь, не преминул поведать читателю, что в городе 1080 лавок, торгующих товарами со всего света, от Индии до Богемии, и 17 тысяч домов, а также здесь проживает более тысячи «престарелых людей», пребывающих в отменном здравии; Куиклет сообщает, что каждый из 169 источников города поистине прекрасен. В октябре 1697 года принц Евгений Савойский, выведя свои войска на гребень холма, с которого открывался вид на город, оценил его размеры, полное отсутствие укреплений и полюбовался куполами и минаретами ста двадцати прекрасных мечетей, а потом сжег Сараево дотла.
Из всех городов империи самым большим, богатым, прожорливым и влиятельным был, конечно, Константинополь. Султанский дворец Топкапы олицетворял собой принцип, связывающий огромную империю воедино. Его географическое положение превращало его в заклепку, соединяющую османские владения в Азии и Европе. В его казармах размещалась единственная регулярная армия Европы, знаменитые янычары, вся жизнь которых была посвящена войне. Здесь выплавлялись пушки, которые обеспечили — на какой-то головокружительный момент — господство империи на двух морях, Черном и Средиземном. Во времена Мехмеда Завоевателя главными религиозными авторитетами были кадиаскеры, армейские судьи, из которых один ведал войсками Румелии, а другой — войсками Анатолии; однако впоследствии центростремительное влияние константинопольского двора оказалось столь сильным, что менее чем через столетие муфтий столицы без всяких сомнений уже считался первым лицом духовной иерархии, и европейские путешественники называли его исламским понтификом.[34]
Подобно тому как османская армия на марше могла обеспечивать себя продовольствием и всем необходимым, не опустошая земли, через которые проходит, Константинополь, казалось, нисколько не зависел от прилегающих к нему районов: его сети были раскинуты по всей империи до самых дальних ее уголков. В середине XVII столетия в столице ежедневно выпекалось 250 тонн хлеба, каждый месяц забивалось 18 тысяч быков и ежегодно — 7 миллионов овец и ягнят; десятая часть поставлялась во дворец. В константинопольскую гавань заходило две тысячи судов в год. Все в Стамбуле было тщательно организовано, ничто не оставлялось на волю случая. Аппетиты города были столь велики, что хотя, как известно, торговые маршруты в Восточном Средиземноморье проложили венецианцы, настоящую жизнь в них вдохнули турки, регулирующие и регламентирующие движение по ним.
Как и в любом городе империи, в Константинополе базары инспектировал кадий, вершивший скорое правосудие прямо на месте. Он знал настоящую цену на похлебку из потрохов, следил за тем, чтобы вся посуда была надлежащим образом вылужена, и требовал от сапожников, чтобы каждый акче, уплаченный покупателем, равнялся двум дням срока службы обуви. Прибыль торговцев обычно ограничивалась десятью процентами, хотя в случае с товарами, привезенными издалека, проконтролировать соблюдение этого принципа представлялось затруднительным. По каким-то так и не выясненным причинам вплоть до XVII века торговля мясом в Константинополе приносила одни убытки, так что ею в виде наказания заставляли заниматься богатых людей. «Использование фальшивых мер веса наказывается с величайшей строгостью, так что на улице нередко можно наткнуться на висящее третий день в петле тело какого-нибудь пекаря», — вспоминает Портер.
На рынках Константинополя были сосредоточены такие богатства, что грузины, народ чрезвычайно бедный, стали отсылать туда в качестве дани своих сыновей, а грузинский посол был вынужден покрыть издержки своего пребывания при дворе, продав в рабство всю свою свиту вплоть до писаря, оставив одного лишь переводчика.
Торговля была едва ли не единственной сферой гражданской жизни, вмешиваться в которую государство считало своим долгом, дабы поддерживать боеспособность армии и безопасность на улицах. По исламским представлениям, справедливый правитель должен быть богатым и щедрым государем, который следит за тем, чтобы его подданные никогда не испытывали нужду; в исламских городах существовала давняя традиция голодных бунтов против тех правителей, которые не справлялись с этой задачей. Благополучие ремесленника зависит оттого, насколько справедливую плату он получает за свой труд, а размер справедливой платы записан в цеховых законах. Подданных необходимо защищать также от завышенных цен и нехватки тех или иных товаров.
После того как на завоеванных турками землях устанавливался мир, все их жители, казалось, начинали год от года богатеть. В XVI веке численность населения империи удвоилась. Каждому находилось дело, жизнь кипела повсюду — не только на столичных базарах и на рейде в Босфоре. Морозини полагал, что безопасность столь оживленной и процветающей империи зависит уже не от количества и качества крепостей («коих у турок не очень много»), а от изобилия всего, что нужно для жизни. «Производимого здесь хватает не только для обеспечения ежедневных потребностей подданных самой империи: в сопредельные страны вывозится и продовольствие, и множество иных товаров. Можно было бы производить и больше, если бы было больше рабочих рук для возделывания полей». «Из Молдавии и Валахии, — пишет Сандис, — везут им говядину и баранину; что же до рыбы, то окружающие моря предоставляют ее в избытке и самых разных видов». «Повсюду в лесах Мингрелии, — сообщает Бусбек, — можно увидеть простых крестьян, вкушающих отдых под сенью пышных деревьев и отмечающих свои праздники вином, танцами и песнями».
Даже в районах, расположенных далеко от границы, постоянно совершалось людское движение: ехали к своим новым тимарам сипахи, объезжали подведомственные земли чиновники, кочевники гнали свои стада на зеленые горные пастбища; двигалась в направлении Эдирне на зимние квартиры великолепная кавалькада султана, который будет охотиться в своих заповедных лесах до тех пор, пока кваканье лягушек в прудах не начнет досаждать ему по ночам. Торговля велась с имперским размахом. Когда Бертран де ла Брокьер был в Дамаске, в город прибыл караван из пустыни — на то, чтобы он обустроился в городе, ушло две ночи и три дня. В середине XVI века немецкий путник обнаружил, что в лавках Белграда «есть совершенно все, как в лучших городах Италии и Германии».
Крытые рынки, имеющиеся в каждом городе империи, предлагали товары (произведенные под строгим присмотром цехов), перед которыми невозможно было устоять. Хороший лук делали из кленовых прутьев, собранных в окрестностях Кастамону, буйволовых жил, вываренного рога и клея из смолы, добываемой в устье Дуная. До идеального состояния он доходил год, а прослужить мог два века, если регулярно смазывать его льняным маслом. Тетиву из конского волоса пропитывали воском, смолой и рыбьим клеем. Для изготовления стрел использовали панцирь черепахи или слоновую кость, лебединые, орлиные или бакланьи перья; наконечники делали из козьих костей, древки — из сосны. «Такой лук весьма изящен, — восклицал французский путешественник, — и необычайно прочен!» И при этом еще и дешев. Впрочем, многие товары запрещено было продавать иностранцам: например, в Салониках делали хлопковую ткань особого сорта, предназначенную исключительно для обмундирования янычар. Процветала контрабанда. На рынке можно было приобрести льняные ткани с берегов Нила, парчу и велюр из Бурсы, мохер, грубые шерстяные ткани из Пловдива и тонкую шерстяную пряжу из Эдирне и Салоник, произведенную испанскими евреями, шелк и ковры. Европейцы интересовались пряностями из дальних восточных стран, мылом, благовониями и лекарственными веществами, изразцами из Изника, стамбульской бумагой и хевронским стеклом; взамен они предлагали сукно, бумагу, английскую сталь и горы серебра. Османы были в долгу перед своим собственным Востоком, от которого, как ни странно, они отгородились таким же барьером, отчасти психологическим и санитарным, отчасти же вполне материальным (в виде пограничных крепостей), каким европейцы отгородились от них самих. Они ввозили мускус, ревень и фарфор из Китая, а из Московии — меха, которые играли большую роль в церемониале, ловчих птиц, янтарь и ртуть; татары поставляли им луки, стрелы, щиты, икру, кожу из Казани и белых рабов, тогда как из Судана везли золото и черных рабов.
Райкот писал: «Восхитительные поля Азии, прекрасные равнины Фракии, изобилие Египта и плодородие Нила, роскошь Коринфа, богатства Пелопоннеса, Афин, Лемноса, Митилены и других островов Эгейского моря, Аравии, большей части Персии, всей Армении, Понта, Галатии, Вифинии, Фригии, Ликии, Памфилии, Палестины, Сирии, Финикии, Колхиды, Молдавии, Валахии, Румынии, Болгарии, Сербии, большей части Грузии и лучшей части Венгрии служат удовлетворению желаний одного-единственного человека».
При жизни Мехмеда II незадачливые господари Молдавии и Валахии стали чеканить монету по османскому образцу, чтобы облегчить обмен, а когда Молдавия вошла в вассальную зависимость от империи, ее бояре начали наращивать поставки на рынки Стамбула, что привело к закрепощению населения княжества. Ни один пастух с молдавских холмов или склонов Карпат не мог продать свой скот, пока свою долю по установленной цене не приобретет османский закупщик. Когда в пределы османского мира вошли берега Черного моря, там обнаружились орехи и фрукты для Константинополя и строевой лес для флота. Болгары разводили лошадей, греки на островах выжимали оливковое масло, рыбаки забрасывали сети, а с берегов нежно-голубого Охридского озера, что в горах Македонии, стремительные гонцы доставляли во дворец ведра с восхитительной форелью.
Сами турки почти не занимались торговлей, однако облагали ее налогами (как экспорт, так и импорт) и даровали капитуляции — нечто вроде статуса наибольшего благоприятствования — любой стране, которая обязуется регулярно поставлять на рынки свои товары. Первый такой договор, заключенный с Францией в 1534 году, позволял французам покупать в пределах империи ограниченное количество товаров и ввозить на продажу что они пожелают на льготных условиях. Чтобы избежать трений, французам было предоставлено право экстерриториальности, то есть, по сути, на них был распространен тот самый принцип коллективной ответственности, который применялся в империи ко всем входившим в нее общинам. Следите за поведением своих собратьев сами, говорили османы, или будете расхлебывать последствия их поступков все вместе. Другие европейские страны вскоре тоже потребовали капитуляций и получили их: Англия — в 1567-м, Голландия — пятью годами позже. Самыми частыми иностранными гостями в портах империи были, конечно, венецианцы, которые неоднократно смиренно принимали договоры, унизительные с политической точки зрения, но выгодные с коммерческой, используя в качестве последнего аргумента стремительные и недорого обходящиеся военные действия, которые прекращались, как только вновь появлялась возможность окунуться в море дипломатии.
11
Море
Земли империи, покрытые морщинами гор, омывало море — мрачное и бушующее, когда с воды в сторону гор дул ветер, ненавидимый всеми средиземноморскими народами, свежее и игривое, когда османский флот выходил на сбор дани с жителей островов, когда все морские пути Восточного Средиземноморья были переполнены судами с паломниками, направляющимися в Мекку, а из Египта в Стамбул тянулись тяжелые корабли с зерном.
В начале арабского владычества Средиземное море было, что называется, у мусульман в кармане. В XV веке турки вознамерились вернуть его туда. Создание флота позволило Мехмеду II взять Константинополь. Его благочестивый наследник Баязид II Суфий заложил основу османского морского господства, преобразовав Арсенал таким образом, чтобы можно было спустить на воду флот, способный выдержать войну с Венецией, морской сверхдержавой того времени.
Больше всех от османских завоеваний пострадала Генуя. Робкая попытка умаслить будущих захватчиков своих владений, предпринятая генуэзцами в 1423 году, — они предложили поместить эмблему султана на башне, которую строили в Пере, — не помогла, равно как и соблюдение нейтралитета во время осады Константинополя. Падение последнего закрыло им доступ в Черное море, а вскоре Генуя продала все свои имущественные права в процветающих торговых колониях в Крыму и Трапезунде акционерной компании — «Обществу святого Иоанна». Акционеры, надо сказать, вложили свои деньги крайне неудачно: в ближайшие двадцать лет генуэзцев изгнали из Черного моря. Турки унаследовали у них корабельные звания и внешний облик судов: османский адмирал носил титул капудан-паши, а с османских верфей сходили построенные по генуэзскому образцу тяжеловооруженные галеоны и, конечно, галеры — самые эффективные и ужасные из средиземноморских судов: гребцы там были скованы цепями, и о приближении галеры можно было узнать за милю по разносившейся над водой вони.
Генуя еще некоторое время цеплялась за колонию в Пере, и ее галеры проходили по Босфору, но объемы ее торговли сильно сократились. Генуэзцы были до того раздосадованы потерей своих черноморских колоний и островов в Эгейском море (между 1456 и 1462 годом), что им пришлось полностью порвать с прошлым и послужить на благо Испании, отдав ей своего уроженца Колумба.
Венецианцы же славились тем, что никогда не опускали рук. Венеция упорно продолжала заниматься торговлей на восточном направлении, чередуя войны с переговорами (один француз назвал ее «поставщиком Мухаммеда и предтечей Антихриста»), изо всех сил сдерживая продвижение турок и один за другим теряя свои форпосты в Леванте: в 1499 году — Лепанто, главную свою жемчужину, в 1503-м — Корон и Модон, в 1540-м — Напфлио, в 1570-м — Кипр. Венецианцы не обманывались насчет перспектив полномасштабной войны с турками и заключали с ними договоры — пусть и унизительные политически, зато выгодные коммерчески.
«Повелитель, ты живешь в городе, чье благополучие зависит от моря. Если на море небезопасно, сюда не будут приходить корабли, а если не будут приходить корабли, Стамбул погибнет». Такой совет получил однажды Селим I. После того как сам Селим завоевал Египет, а его сын Сулейман — Родос, Восточному Средиземноморью была обеспечена безопасность, а отношения с Венецией для империи превратились с практической точки зрения во внутреннее дело. «Напиши немедленно своей Синьории, — велел Сулейман венецианскому послу в 1533 году, — ибо она может разузнать, что делает рыба на дне морском, а также какой флот готовит Испания». Андреа Гритти, ставший дожем в 1523 году, провел юность в Константинополе и прижил там четырех детей с наложницей. Дети получили в Венеции образование в духе Возрождения, однако незаконное происхождение препятствовало их карьере на родине отца — так что любимый сын Гритти, выпускник Падуанского университета, вернулся в Константинополь, завел там дружбу с великим визирем Ибрагимом, перешел в ислам и стал хранителем султанской сокровищницы. Он стяжал немалое богатство, завел свой собственный двор и гарем, кормил тысячу ртов. Сам Сулейман побывал в его доме. Он получал доходы с герцогства в Венгрии, участвовал в венгерской кампании 1528 года и присутствовал при осаде Вены — в то самое время, когда его отец был дожем Венеции. В 1530 году он командовал османской армией, оборонявшей Буду. В 1534 году этот сын дожа и сановник султана, полувенецианец, полутурок, отправился с отрядом в три тысячи человек в дунайские княжества, был пойман трансильванцами и обезглавлен.
Александр Кинглейк ошибся, когда сказал, что море — невеста дожа и рабыня султана. Черное море стало турецким, что называется, по умолчанию, после того как империя установила контроль над его берегами и перекрыла проход в него, взяв Константинополь. Что касается Средиземного моря, турки были только рады поручить присмотр за ним от своего имени кому-нибудь другому, так что власть Османской империи там утверждали по большей части старые морские волки, которые никогда не становились в полном смысле слова частью османской военной машины, но были связаны с ней поощрениями и различными благодеяниями. Титул капудан-паши считался выше титула паши сухопутного войска, а на нужды флота тратилось безумное количество денег; однако турки назначали сухопутных пашей командовать эскадрами и укомплектовывали военные корабли янычарами.
Да и само море, изменчивое и коварное, отвергало любую систему. Там ждали свирепые ветры, внезапные бури и непредсказуемые неудачи. Дворец Топкапы был каменным шатром, но никак не кораблем; море не подчинялось грозным приказам султана, и его священную особу невозможно было подвергать превратностям морского пути. «Всевышний сотворил землю для нас, дабы мы владели ею и наслаждались ее дарами, — признавались османы в частных разговорах, — а море — только для христиан» — неслучайно моряки-мусульмане выходили весной в море только после того, как патриарх освятит воды. Райкот полагал, что лишь берберские пираты осмеливались терять землю из виду; османские военно-морские операции всегда отставали от сухопутных кампаний на несколько лет. Только после захвата Греции турки начали отбирать у венецианцев левантийские острова и порты — начало этому было положено Баязидом, взявшим Лепанто в 1499 году. Великие морские битвы XVI века были продолжением наземных конфликтов: турки атаковали Испанию, чтобы ослабить ее позиции в Австрии. Испанский флот угрожал всем крепостям Северной Африки — Алжиру, Тунису, Орану, Бизерте и Триполи; турки держали в страхе Южную Италию, Сицилию и Корсику. Но ни те ни другие в итоге не смогли воплотить свои угрозы в жизнь.
И это неудивительно. В конце концов, это был невообразимо огромный фронт, а средиземноморское общество отличалось специфическими особенностями. Все мореплаватели принадлежали к единому братству, жившему по своим собственным законам; каждый корабль, выходящий в море, испытывал искушение заняться пиратством и часто ему поддавался; моряки то и дело переходили с одной стороны на другую.
Был такой Джигалазаде Юсуф Синан-паша, сын итальянского дворянина (и корсара), в возрасте шестнадцати лет вместе со своим отцом попавший в плен к пиратам. Отец уплатил выкуп и «был отправлен домой с такой заботой, что через три дня скончался», а сына оставил попытать счастья среди турок. Со временем Джигалазаде дослужился до звания капудан-паши и был известен своей жестокостью по отношению к христианам, так что барону Братиславу, видевшему его в 1599 году, стало не по себе под его суровым взглядом. Время от времени он приводил свой флот в Мессину, где его отец когда-то командовал испанской эскадрой, сходил на берег и навещал свою старую мать. Уроженец Калабрии Кылыч Али-паша был единственным командиром, не опозорившимся во время разгрома при Лепанто в 1571 году, — спасенные им корабли стали ядром воссозданного флота; на одном из них находился попавший в плен Сервантес, с которым обращались вполне любезно.
Главным пиратским логовом был Алжир, находившийся под властью империи лишь номинально. Здесь обитали привыкшие держать кинжалы в зубах смуглые морские волки, чьи подвалы были набиты драгоценными камнями, а гаремы переполнены красавицами из европейских аристократических семейств и гибкими нубийками. В воздухе стоял запах мускуса и пота, участь попавших сюда пленников была ужасна. Среди здешних пиратских главарей в какой-то момент насчитывалось шесть греков, один армянин и еще один чужестранец с совершенно голландской физиономией. Логовом пиратов Алжир оставался до XIX века; дошло до того, что даже американцы официально потребовали положить конец их безобразиям, и Порта с трудом нашла в себе силы признаться, что это не в ее власти. Жители Алжира никогда не теряли присущего им приземленного цинизма и не упускали случая показать, что они не из тех, кого можно одурачить; когда в 1815 году консул Браутон преподнес алжирскому дею музыкальную табакерку, украшенную изумрудами и бриллиантами, тот, взглянув на нее, спросил, неужто король Англии считает, что он, дей, будет, словно ребенок, забавляться подобными безделушками — притом что безделушка эта, замечает Браутон, стоила полторы тысячи фунтов.
Пираты давали друг другу прозвища на старом сабаре, языке латинского происхождения,
В 1534 году Барбаросса получил титул капудан-паши и открыл перед османским миром, погруженным в мысли о Венгрии и Персии, новый обширный горизонт. Во главе флота из восьмидесяти четырех кораблей, шестьдесят один из которых недавно сошел с верфей Арсенала, он отправился к берегам Италии, где предпринял энергичную попытку убедить знаменитую красавицу Юлию Гонзагу перебраться в султанский гарем. Галеры Барбароссы были окрашены в черный цвет и низко сидели в воде, так что он мог днем притаиться недалеко от берега, а ночью совершить внезапную высадку. Так произошло и в тот раз: люди Барбароссы тайком высадились на берег под прикрытием темноты и обрушились на городок Фонди, где жила Юлия. В ту ночь ее спас один итальянский кавалер, которому удалось увезти ее из города на своем коне прямо в неглиже.[36]
В 1543 году Барбаросса прибыл со своим флотом в Тулон. Войну против Карла V, который постоянно уклонялся от встречи с Сулейманом на суше (Сулейман раздраженно заметил, что «провинции для правителей — все равно что их жены, и спасаться бегством, оставляя их добычей чужестранцам, есть позор для мужа»), теперь можно было перенести в Западное Средиземноморье. Южные берега благодаря Барбароссе уже находились под османским господством, и после катастрофической неудачи Карла, попытавшегося захватить Тунис, у турок появилась великолепная возможность для мести.
Франко-османский союз против Габсбургов, всегда бывший довольно умозрительным на суше, в полной мере воплотился в жизнь на море. Барбароссе нужна была база, где его флот мог бы провести зиму. Французы эвакуировали Тулон, уступив его туркам, и в мгновение ока, как писал свидетель, он стал похож на восточный город, в котором были даже мечети. По одним сведениям, жители Тулона, вернувшись в свои дома, обнаружили все свое имущество в целости и сохранности, по другим — город был разграблен;[37] в любом случае король Франции на десять лет освободил тулонцев от уплаты налогов.
На обратном пути в Стамбул Барбаросса опустошил побережье Италии. На восьмидесяти галерах его флота находилось шесть тысяч янычар и тысяча сипахи, а также некоторое количество французских офицеров и доктор-англичанин по имени Албан Хилл. Первой задачей Барбароссы было помочь французам взять Ниццу; эта операция внушила ему презрение к французским морякам. Высадка на Эльбе не встретила сопротивления. Взятие Орбетелло стоило жизни пятерым туркам, в плен было захвачено 140 человек. В Джилио погибло тридцать турок; нотабли города были казнены, в цепи заковано 632 пленника. Иския — 2040 пленных, город разорен. Липари оказался твердым орешком, на него ушло почти две недели, осаждавшие потеряли 343 человека, однако дело того стоило: 10 тысяч пленников. Ограбив город подчистую, турки сожгли его, а у местных стариков вырезали желчные камни и сделали из них амулеты. В Реджио Барбаросса принимал выкуп за пленников. Затем флот зашел в венецианский порт Занте, чтобы пополнить припасы, и удалился в сторону Босфора.
Пока во главе флота стоял Барбаросса, одна победа следовала за другой. Однако после его смерти в 1546 году военно-морское могущество турок начало слабеть. При Лепанто в 1571 году, казалось, Запад одержал великую победу — первую в истории победу христиан над турками. На самом же деле победителей в этой битве не было. У христиан не было возможности развить успех, а турки имели все возможности для того, чтобы заново отстроить флот. «Вот в чем заключается разница между нашими и вашими потерями: вы сбрили нам бороду, но она снова отрастет. Мы же, взяв Кипр, отрубили вам руку, и новой у вас никогда не будет», — заявил великий визирь венецианцам, когда те после Лепанто предложили империи мирный договор. Верфи Арсенала в ту зиму работали день и ночь, и на следующий год, к ужасу христиан, на воду был спущен новый флот из понтийского строевого леса. Турки оправились от поражения так быстро, что в Европе даже стали раздаваться смешки по поводу императора.
Огромные расходы на морские войны, которые приводили к столь незначительным результатам, заставили обе стороны после Лепанто вести себя осторожнее; кроме того, средиземноморские галеры не могли сравниться с гигантскими английскими и голландскими кораблями, предназначенными для покорения Атлантики. В 1607 году сэр Томас Шерли сказал, что один английский военный корабль мог бы справиться с десятью турецкими галерами. Османы, прежде столь внимательно следившие за всеми морскими новинками (они даже разбирали в Арсенале захваченные корабли противника, чтобы выяснить, как они устроены), входили в эпоху галеонов слишком медленно. Их пугали непомерные расходы, на которые пришлось бы пойти для создания первоклассного флота, способного бросить вызов христианским державам, — и все ради целей, не выходящих за пределы Средиземного моря.
Итак, история османского флота представляет собой, за несколькими исключениями, историю постепенного упадка. Военные корабли гнили на верфях Арсенала из-за нехватки средств и знающих свое дело моряков. Одни только пираты по-настоящему понимали море, но они предпочитали действовать самостоятельно, а не поднимать свой флаг на падающей мачте. В результате османам пришлось испытать несколько неожиданных и жестоких потрясений. Черное море никогда не могло по-настоящему считаться озером, османским или чьим-либо еще, — казаки грабили Синоп еще в 1614 году. В 1654-м, после череды грубых ошибок, отягощенных невезением, турки на время уступили контроль над Дарданеллами венецианцам. В 1787 году они были как громом поражены, узнав, что у берегов Греции появился русский флот, который при этом не проходил через Босфор. Географическое невежество турок было столь велико, что они обвинили венецианцев в том, что те позволили русским пройти по секретному каналу, ведущему в Адриатическое море.
12
Ритмы
Османами не рождались, а становились, проходя через государственные школы, где учились всем нужным наукам, умению подчиняться и языку, столь высокопарному, что только сами османы были в состоянии на нем разговаривать. Этот язык мог великолепно выразить любой оттенок смысла, однако в нем не было слова для понятия «интересный». Забавный, поразительный, полезный, важный — эти качества османам были ведомы, но неопределенности они не признавали. Подобно тому как Вселенная была разделена на небо и землю, видимый мир был расколот на Дом мира, Дар уль-Ислам, и Дом войны, Дар уль-Харб. Властитель бескрайних горизонтов был одновременно султаном двух континентов, повелителем Черного и Белого (то есть Средиземного) морей, тенью Аллаха в этом мире и в следующем. Два вымышленных персонажа, Хусейн и Хасан, были призваны разъяснять османские законы. Любой человек мог прийти к имаму, сведущему в кораническом праве, и изложить ему какую-нибудь чисто гипотетическую юридическую коллизию, в которую были вовлечены Хусейн и Хасан. В зависимости от того, каким был ответ имама, фетва, истец решал, стоит ли обращаться в суд. В разгар войны с Персией великого муфтия спросили, можно ли приравнять убийство одного еретика к убийству семидесяти христиан, и тот, произведя надлежащие калькуляции, ответил, что можно. Османские поэты писали рифмованными двустишиями. Османский дом был разделен на гарем и селямлык (в конце XIX века в последнем воцарился европейский стиль, тогда как первый оставался оплотом восточного: в холле громоздились высокие стоячие часы, а во внутренних помещениях ходили в халатах и сидели на диванах). Подданные империи делились на
Однако Карагёзу и Хадживату нужен был третий участник для того, чтобы разыграть свою комедию: витающий в эмпиреях суфий, или буйный янычар, или стайка женщин, или франк. В XVIII столетии Дмитрий Кантемир,[38] писавший свое сочинение об истории Османского государства, уподобил ее параболе — дуге, ведущей от победы к поражению; на пути от расцвета империи к упадку семена неудач часто падали в землю в миг триумфа, а черты величия сохранялись и в унижении разгрома.
Изящный изгиб дуги не только проходил через всю историю Османской империи, но и охватывал любую сферу жизни османского общества. В XVI веке один посол, прибывший из Германии, был до того очарован сдержанной торжественностью османских одеяний, которые ниспадали изящными складками, подобно тогам древних, что стал опасаться выходить на улицу в своем пышном камзоле и обтягивающих лосинах. «Сквозь арки наших сабель, — торжествующе сообщал один паша, — враги низвергаются в пропасть поражения». Османы писали округлыми буквами, отращивали изогнутые усы и носили кривые сабли; символом их религии был полумесяц; их общественные бани и мечети были увенчаны куполами, а зачастую и сами были круглой формы; у красивой женщины (или юноши) брови могли быть только изогнутыми, словно два лука (еще лучше, если женщина покачивает бедрами, когда идет, — как гусыня, мечтательно вздыхали сербы). Говорят, османские строители никогда не пользовались отвесом. Янычары представляли собой регулярную армию, носили униформу и использовали военные оркестры задолго до того, когда о чем-либо подобном задумались на Западе. Однако они никогда не маршировали в ногу, поскольку дороги были для этого слишком неровны, и выработали особенную раскачивающуюся походку, похожую на походку манекенщицы или моряка.
Китайцы впервые столкнулись с тюрками на своих границах в IV веке. С тех пор те тысячу лет пребывали в постоянном движении, хорошо усвоив инстинктивную мудрость кочевников: самая надежная гарантия неприкосновенности частной жизни в лагере — заранее разграничить, кто куда имеет доступ; и до самых последних лет империи турки славились своей степенностью и приверженностью строгому соблюдению этикета. Если общая недвижность империи, которую они построили, и стала чуть ли не легендарной, в каких-то частностях она продолжала пребывать в непрестанном изящном движении.
Движение это, впрочем, всегда было экономным. Турки никак не могли привыкнуть к манере европейских коммерсантов прогуливаться, беседуя друг с другом; один из величайших государственных деятелей империи, великий визирь Фазыл Ахмет Кёпрюлю, был известен не только своими административными и военными талантами, но и странным обыкновением ходить взад-вперед, размышляя о чем-нибудь. Миссис Э. Дж. Харви обнаружила, что турецких женщин забавляет манера европейцев то и дело приподнимать свои шляпы; в своей книге «Турецкие гаремы», вышедшей в 1871 году, она приводит следующее изящное проклятие: «Чтоб твоей измученной душе было на том свете не больше покоя, чем шляпе гяура — на этом!» Османский посол, прибывший к французскому двору, был настолько потрясен, когда Ришелье предложил маленькому Людовику XIII побегать туда-сюда, что на какой-то момент потерял дар речи (затем он взял себя в руки и искусно обыграл этот инцидент).
Османы испытывали ужас перед прямыми линиями и замкнутыми пространствами. При всей своей храбрости на поле боя у себя дома они боялись темных углов: там, думали они, собираются злые духи (так же как и у стоячей воды). Против духов, впрочем, хорошо помогало железо, и даже само слово «железо» —
Османы не очень-то любили расставлять все свое имущество вдоль стен — им нравилось, чтобы оно было сложено в мешки,[39] а те развешаны на крюках: ведь все слишком плоское, неподвижное или прямое несет на себе знак смерти, печать вечного покоя. Прямые вопросы считались у османов грубым проявлением невежливости, и во что бы то ни стало стремились они избежать прямой похвалы, ибо это значило навлечь на себя сглаз. Стоило чужестранному гостю похвалить какую-нибудь вещь, и обычно ему тут же вручали ее в подарок, поскольку теперь на ней лежал сглаз, и если оставить ее себе, она принесет владельцу одни несчастья (голубые стекловидные глаза «франков» считались особенно опасными). «Нет ни одного цвета, цветка, растения, фрукта, камня или пера, о котором не было бы сложено стихотворения, — обнаружила леди Мэри Уортли Монтегю в начале XIX века, — и вы можете рассориться с человеком, упрекнуть его в чем-нибудь, отправить ему любовное послание, сообщить о своих дружеских чувствах и даже рассказать какую-нибудь новость, не притрагиваясь к перу».[40]
Когда турок курил, он удобно располагался на подушках и разжигал кальян, трубка которого кольцами спускалась на пол — того и гляди, наступит неловкий гость-европеец. Даже вежливость у османов, как обнаружил Эдвард Лир, носила эллиптический характер: когда он наступил на трубку кальяна и извинился перед пашой, который его курил, тот повел в воздухе рукой и сказал: «Порча подобного кальяна при обычных обстоятельствах действительно была бы досадна, но в каждом поступке друга есть свое очарование».
«Все сущее находится в процессе творения и разрушения, — писал турецкий мистик Бедреддин. — Нет ни „сейчас“ ни „потом“, все совершается в единое мгновение». Мистицизм такого рода — разновидность практичности. Если нужно было, чтобы на похоронах плакали даже лошади, турки могли сделать так, чтобы они плакали. Они первыми стали делать прививки. В садах дворца Топкапы выращивалось огромное количество овощей, которые продавали на рынке, причем выручка шла на оплату султанского стола. «Деньги честно заработанные, — писал Менавино, — а не полученные за счет пота бедняков». Османы считали, что любой ночлег хорош для путника, но весьма придирчиво подходили к вопросу о конюшнях и корме для своих лошадей. В османских домах за комнатами редко была закреплена какая-то определенная функция. «Вы сидите в комнате, — рассказывал Элиот, — и когда вам хочется есть, вы зовете слуг. Они приносят маленький столик, и вы обедаете. Когда вам захочется спать, в углу расстелют несколько ковров, и вы будете спать на них». В одном укромном уголке дворца Топкапы есть несколько очень маленьких комнаток. Многие исследователи полагали, что это кладовки; на самом же деле там жили дворцовые карлики.
В случае необходимости османы могли в рекордно короткий срок перебросить мост через реку во время паводка, питаться в походе горстью риса в день, проводить зиму в походных шатрах, а также с безошибочной точностью отличать нужные факты и цифры в огромном потоке донесений, данных переписей, учетных книг и инспекций. Когда османы встречали где-нибудь хороший закон, они просто прибавляли его ко всем прочим своим законам, так что начальник стражи на Хиосе получал жалованье, источником которого был налог на проституток, — точь-в-точь как его предшественник-генуэзец. Организаторские способности османов вкупе с практической жилкой сохранялись и в период упадка империи и, должно быть, были среди причин ее долгожительства. В 1775 году, когда посол султана собирался в путь к русскому двору, ему вручили письмо царице, написанное на особой бумаге и особыми чернилами. Соответствующий департамент дворца выдал ему шатер, подарки, съестные припасы, кухонную утварь, конскую упряжь и деньги на расходы, причем все до последней ложки и горшка было собрано в точном соответствии с набором, который брал с собой его предшественник, и за каждый предмет он выдал отдельную расписку.[41]
По всей империи строились красивые мосты, например горбатый мост с высокой аркой в Мостаре, разрушенный в 1993 году по той причине, что четыре сотни лет соединял мусульманскую и христианскую части города; или мост в Шкодере, что в Албании, для строительства которого понадобилось замуровать в его основании женщину, причем было оставлено окошко, сквозь которое она могла кормить своего младенца (в валашской версии легенды это был мост в Арте, и несчастной матери не оставили даже и окошка). Некоторые мосты имели военное назначение, как, например, мост через Дунай в Джурджу или восьмикилометровый деревянный мост через болота Савы в Осиеке, который поддерживала цепь деревянных башен, — это были южные ворота в Венгрию. Другие служили для нужд торговли, как мост в Буде или мост в Ваце, по которому перегоняли скот. Монастир славился своими бесчисленными мостами, на многих из которых стояли ряды лавок, образующих «обширный крытый рынок». Если бы Синан, величайший из всех османских архитекторов, никогда не строил мечетей, он остался бы в истории строителем мостов. Султан Сулейман, его покровитель, в 1563 году едва не утонул, охотясь в болотах вблизи берега Мраморного моря, после чего Синан перекинул по меньшей мере четыре моста между островками в опасном эстуарии Бююкчекмедже, причем каждый был достаточно широк, чтобы на нем могли разойтись два каравана. Порой на крутых склонах и неровной земле строили мосты, никуда не ведущие — просто чтобы выровнять площадку для строительства: например, часть дворца Топкапы, обращенная к Стамбулу, вся построена на мостах. Через многочисленные ущелья понтийского побережья перебирались по раскачивающимся канатным мостам и головокружительной высоты одноарочным конструкциям, которыми пользуются и по сей день. По всей империи то тут, то там попадались мостики без перил, стоящие на дорогах, по которым гуртовщики перегоняли стада, — их одинаковая подковообразная форма служила скромным напоминанием об имперском единстве и практичности.
Мост, который великий визирь Ибрагим в 1526 году перекинул через Саву за четыре дня, — притом что его инженеры сначала уверяли, что на это уйдет три месяца, — символизировал момент наивысшего расцвета империи. Затем Ибрагим построил в Буде понтонный мост через Дунай; в качестве якорей для него были взяты колокола с городских церквей. В том же веке этот мост разрушился в тот самый момент, когда по нему проезжал наместник Боснии, — это так развеселило австрийцев, что войны с не на шутку оскорбленной Портой удалось избежать только благодаря вовремя преподнесенным цветам. Наличие в империи столь непрочного моста, по всей видимости, предрекало ее неизбежный упадок; а потом пришло время, когда путнику, отправлявшемуся в соседний город по делам, могли сказать, что на дороге много мостов, поэтому лучше поискать другую. Османы не имели обыкновения обременять мир памятниками собственному величию, и именно поэтому, наверное, сегодня они кажутся такими далекими от нас, словно их империя существовала многие столетия назад на каком-то неведомом континенте. Когда Бесма-султан строила мечеть Валиде в Аксарае и ей не хватило денег на второй минарет, ее сын, султан, предложил ей закончить строительство на свои собственные средства, но она сказала: «Нет, одного минарета вполне достаточно, чтобы призывать правоверных на молитву, а второй будет лишь возвеличивать меня; бедным нужен источник». Тщетно будете вы искать обычные признаки империй — статуи полководцев, триумфальные арки и обелиски, или же роскошества, которыми баловали себя их создатели, — великолепные особняки или огромные загородные виллы, окруженные ухоженными парками. Дворцы вельмож неизменно бывали затеряны в кривых переулках, а на закате империи
До чего же это была скромная империя, подумаете вы. И действительно, в том, как ее подданные обустраивали свою жизнь, была некая скромность, некий такт. Как бы великолепно ни выглядел османский город издалека, при ближайшем рассмотрении обыкновенно оказывалось, что он представляет собой настоящий кроличий садок из тесно прижатых друг к другу деревянных домиков, «построенных на голой земле», который повсюду — но особенно в Стамбуле — регулярно опустошали эпидемии и пожары.[43] «Если кого-нибудь спрашивают, сколько ему лет, — сообщал барон де Тотт, француз, возглавлявший в XVIII веке артиллерийскую школу в Стамбуле, — он обязательно ответит, что родился в год такого-то пожара, голода, бунта или мора». Теккерей, наблюдавший за месяц жизни в Пере пятнадцать крупных пожаров, сожалел, что ни один из них не оказался достаточно долгим для того, чтобы на его тушение прибыл собственной персоной сам султан.
Город был заметен издалека. Минареты Сараева, как говорили, можно было разглядеть из Босански-Нови, что на самом северо-западном краю Боснии, за сто с лишним километров. В Эгере, на севере Венгрии, одинокий карандаш минарета торчит над пыльной площадью; вокруг нет уже ни мечети, ни медресе, ни кухни, готовящей похлебку для неимущих, — однако всякий вам скажет, что до недавнего времени это был самый северный минарет в Европе. Маленькая изящная мечеть во Влёре, коварно превращенная в музей суеверий, выглядит очень одиноко среди рядов одинаковых многоэтажек сгинувшей социалистической утопии. В основанной османами Тиране мечеть султана Ахмеда украшает угол площади перед президентским дворцом, подобно маку, выросшему на стройплощадке. Изнутри ее купол разрисован видами Босфора; когда имам в кепке и твидовом пальто заводит вас, опасливо поглядывающего вниз, на крохотный балкончик минарета, он тихо шепчет призыв к молитве, просто чтобы показать вам, в чем состоят его обязанности.
Кто-то сказал, что османские мечети — неумелые копии собора, возведенного на тысячу лет раньше, во времена Юстиниана,[44] однако любовь к абстрактным узорам, принесенная османами в европейские владения империи, следовала древней традиции монотеизма, учениям строгих христианских сект, абстрактному исламу, цифрам и алфавитам, геометрии и алгебре, платоновским идеям, презрению к грубым иллюзиям вещественного мира. Ислам с восторгом воспринял и усвоил достижения древнегреческих геометров и математиков.
Структура османской мечети включала в себя купол и полукупола, поднимающиеся к небу: центральный купол парил над каскадами полукуполов, становящихся чем ниже, тем меньше и многочисленнее, напоминая струю фонтана, разлетающуюся на мелкие брызги. Карой Кош полагал, что прообразом силуэта мечети мог быть круглый шатер кочевников; один историк пошел еще дальше и заявил, что внутреннее помещение каждой мечети напоминает ему «бескрайние просторы и залитые солнцем пустыни Аравии».
Узор разноцветных витражей на окнах мечети, чередование темных и светлых камней на ее фасаде, перламутровые инкрустации и геометрический орнамент, вырезанный на огромных дверях, несли в себе то же стремление, которое заставляло османское войско искать следы прошлогоднего лагеря, чтобы установить шатры на прежних местах; вспомним анатолийские ковры, изразцы Изника, карты Пири Реиса[45] и устройство дворцовой жизни, вращающейся вокруг султана, как звезды вокруг Земли. Ближневосточная политическая мысль находилась под влиянием идеи о Круге Благоденствия:
Чтобы владеть страной, правитель должен иметь войско и верных людей;
Чтобы иметь войско, он должен распределять богатство;
Чтобы иметь богатство, ему нужны богатые подданные.
Богатство подданных растет только там, где чтут закон.
Если одно из этих условий не соблюдается, значит, не соблюдаются все четыре;
Если не соблюдаются все четыре, государство рушится.
Орнамент невесом, но в нем заключена сила. Имя Тамерлана переводится примерно как «человек из железа», но
Уильям Биддульф, английский торговый агент, живший в Смирне в XVII веке, однажды взял на себя труд взвесить местную питьевую воду и тут же обнаружил, почему она так хороша: по его словам, она была легче английской на четыре унции на каждый фунт. Христианские страны производили тяжелые шерстяные ткани — Османская империя подарила миру шелк, муслин и хлопок. Христианские страны жестко регулировали торговлю, проводимая ими с XVI века политика меркантилизма (поддержка экспорта и собственных купцов) превратила торговлю в таран для достижения богатства, — Османская империя свободно допускала в свои пределы товары со всего света.
Что касается обороны, то христианский мир напоминал броненосца: нагромождение крепостных башен, замки, закованные в броню рыцари, кольчуги, латы, булавы настолько тяжелые, что современному человеку не поднять их и двумя руками. Немецкий ландскнехт XVI века был увешан гирляндами патронташей и рогами с порохом и сгибался под тяжестью 180-сантиметрового мушкета. Янычары никогда не пользовались огнестрельным оружием, а сипахи попробовали (в Персии в 1556 году), и им оно не понравилось. Другие солдаты смеялись над их патронташами, рогами и шомполами и называли их конными аптекарями; мушкеты заедало, они разваливались на части, а когда из них все-таки удавалось выстрелить, красивый наряд сипахи пачкала копоть. Вскоре сипахи уже умоляли вернуть им луки и стрелы. Да, можно назвать их отсталыми и глупыми, но ведь они еще мальчишками несколько лет учились сгибать легкий лук задолго до того, как им разрешали применить его на деле, и в руках сипахи лук был куда более точным, удобным, легким и чистым оружием, чем первые ружья. Оценив мушкет по достоинству, сипахи потеряли к нему всякий интерес. Потом Запад улучшил огнестрельное оружие, но сипахи не обратили на это внимания.
Организация западной религии была громоздка и иерархична: христианские теологи сидели в кельях, монахи строили огромные монастыри; купола православных храмов могут показаться тяжеловесными и приземленными рядом с устремленными ввысь минаретами. На Востоке святые люди настолько отрешались от бренного мира, что могли годами сидеть на столпах или ходить по раскаленным углям. Эвлия Челеби пишет о суфии, который посетил великого визиря в его присутствии, причем попасть в эти покои он мог, лишь если бы прошел сквозь стену; леди Мэри Уортли Монтегю слышала об учителе, который вместе со всей своей семьей переселился на ветви дерева; а любимыми святыми людьми высших сановников империи всегда были вращающиеся дервиши ордена мевлеви, чьи представления лишали зрителей дара речи. «Скорость, с которой они кружатся, просто поразительна, — писал Чандлер, который наблюдал исполнение этого ритуала в афинской Башне ветров, — их длинные волосы не касаются плеч, но парят в воздухе, разлетаясь в стороны». После представления гостей угощали кофе и кальяном, а главный дервиш выглядел «так спокойно и безмятежно, словно он сам был всего лишь зрителем».
Огромный объем богатств империи и почти третья часть ее земель не подлежали налогообложению, будучи собственностью благотворительных фондов — вакфов. «Благотворительность, — сказал поэт Джами, — подобна мускусу, который можно найти, даже если он спрятан, ибо его выдает аромат благодарности».
Поделиться книгой: