Помоги проекту - поделись книгой:
Рассуждение второе, психологическое и институциональное одновременно.
Мораль устанавливается отцом, который разрывает связь ребенка с матерью и определяет дистанцию в семейных отношениях. Бог есть отец для общества. Его трансцендентность является залогом крепости диктуемых им нравственных норм. В развитых пострелигиозных обществах на место Бога становится закон, и не столько закон, сколько Право с большой буквы. Но для того, чтобы общество стало пострелигиозным, оно должно некоторое (и немалое!) время побыть просто религиозным. Увы, в нашей стране это огромная проблема, начиная с Ивана Грозного, и уж точно с Петра Великого (не говоря о советских временах). Чтобы отойти в сторону, уступить сначала светской власти, а потом науке и праву, церковь сначала должна быть во главе общества или, по крайней мере, управлять значительной частью общественной жизни. Вот я и говорил, что мы, увы-увы, проехали, проскочили этот этап, а история обратно не прокручивается, и наше нынешнее возрождение церковности не имеет ничего общего с той полнотой религиозной жизни, в которой жила Европа с раннего Средневековья до Французской революции, в которой жила Северная Америка с XVII века по начало XX века.
Отрицание Бога психологически есть отрицание трансцендентного общего отца. Это не уравновешивается утверждением реального общего отца (диктатора, «отца народов»). Божественный трансцендентный отец интегрирует реальных семейных отцов. Реальный общий отец успешно конкурирует с ними и в конечном итоге устраняет. Пустота на месте Бога — результат тот же, устранение отца как социальной функции. Сталина могло и не быть в полноте его конкретной мифологии, вместо Сталина — «отца народов» могло быть безликое Политбюро с ежегодной ротацией, но Павлики Морозовы все равно бы появились. А там, где в обществе нет отца как социальной роли, — там возникает то безумие аморализма, которое наша родная страна пережила в 1920 — 1950-е годы. Трагедия народа была сдобрена фарсовыми рассуждениями жрецов марксизма о том, что мы, дескать, строим общество на началах разума.
Мораль — это не только нормы и правила, но и санкции за их нарушение. Религиозной санкцией является не епитимья и, уж конечно, не страх перед адским пламенем. Когда Твардовский пришел к Федину и попросил дать положительный отзыв на «Ивана Денисовича», и сказал: «Костя, ведь помирать будем», и тот подписал — то это не означало, что Твардовский пригрозил Федину чертями и сковородками, а тот поверил. Это всего лишь напоминание о том, что есть нечто большее и нечто высшее, чем сиюминутные выгоды (следование которым диктуется, кстати, чистой рациональностью). Религиозной санкцией является совесть. Внутренний запрет. Да, внутренние запреты являются интернализацией запретов внешних, но не все так просто. Если внешние запреты явлены в виде полицейских регуляций, то люди всего лишь научаются их обходить. В лучшем случае возникает нечто вроде условного рефлекса («красный свет — прохода нет»: вещь полезная, но не универсальная). Внешний запрет должен исходить из эмоционально авторитетного источника, должен сопровождаться глубоким переживанием недопустимости запрещаемого. В конце концов, когда мы говорим о морали, мы говорим именно о нравственном чувстве.
Наконец, рассуждение логическое.
Мне странны силлогизмы, которые приводит мой оппонент. Если нет морали без веры, то это не означает, что всякий неверующий — злодей, а всякий верующий — праведник. Если люди живут до 70–80 лет, это не значит, что умерший в тридцать пять — не человек или что нам наврали насчет обычной (!!!) продолжительности жизни. Мало что так искалечило мозги человечеству, как аристотелева силлогистика — вернее, чрезмерное расширение сферы ее применения. Формальный аппарат, предназначенный для решения узкого круга специфических задач, стал критерием «правильного мышления». С ударением на «ы».
Вообще же самое неблагодарное занятие — «продумывать суждение до конца». Если я полагаю, что без веры в сверхличный источник нормы нет работающей морали, то это никак не означает, что я полагаю главной национальной задачей строительство храмов, окропление боевых кораблей, каждения, песнопения, а также религиозное обучение в школе. Отнюдь нет. Именно развитие права, именно развитие гражданских институтов является главным. Но вот незадача — оно плохо осуществляется в чисто рациональных рамках. Потому что наиболее рациональным поведением является «кидалово», увы-увы. На короткой дистанции, естественно. А длинную дистанцию люди (в массе своей) не способны осмыслить и сделать регулятором своего поведения — иначе 99 процентов преступлений просто не было бы. Иначе страх уголовной репрессии был бы сильнее сиюминутной выгоды или эмоционального взрыва. Длинную дистанцию обеспечивает совесть. А совесть невозможна без веры… без веры в то, что надо поступать по совести.
Что же касается якобы возможного богословского оправдания коррупции, то это даже странно читать. Я не богослов и не сильный начетчик в Священном Писании и в Отцах Церкви. Однако помню, что мздоимство в христианстве безоговорочно осуждается.
И наконец.
Я считаю, что зло надо назвать злом не потому, что я хоть в малой мере обеспокоен торжеством закона тождества. Я нисколько не стремлюсь к тому, что А обязательно должно быть А, и не может одновременно вовсе даже не-А. Или в значительной мере не-А. Ну, хотя бы отчасти не-А. Чуточку-капельку. Ровно ту капельку, которая позволяет нам адекватно ориентироваться в пространствах жизни. Когда мы даем объявление о найме квартиры, мы стараемся быть помягче в определениях: ищу небольшую квартиру, за умеренную сумму, недалеко от центра, вблизи метро. Да, вот еще: в тихом месте.
Именно мягкость, приблизительность, некоторая размытость наших вопросов и запросов — вернейший залог того, что на них ответят, что их выполнят.
Любой обмен, от экономических операций до разговора на темы морали, — это диалог неравновесных тождеств. Предложение — максимально точно. Спрос — максимально размыт.
Я для себя всегда тождествен самому себе. Вот он я, перед вами. Я=Я. А для другого я — приблизительный Некто. Однако и я, бывает, разделяюсь на много частей в собственных глазах, а в глазах другого выгляжу плоским, одномерным, слишком уж определенным. В этом трудном диалоге нужны опорные точки, ориентиры, критерии, чтобы разговор мог состояться. Мораль — язык общества. Слова этого языка многозначны, однако у каждого такого слова есть центральное значение.
Вот почему я хочу, чтобы Зло назвали по имени. Зло можно объяснять, измерять, преуменьшать и преувеличивать, его можно даже оправдывать, если уж приспичило. Больше того, Зло нужно всячески анализировать и интерпретировать, не боясь нарушать всевозможные табу. Но Зло нельзя называть Добром, вот какая штука. Даже у размытых множеств есть границы. Неопределенные, вероятностные, подвижные — но они есть. А критерий качественной определенности столь смутного множества, каким является Добро, — это мое переживание. Примерно такое же, как переживание моих сограждан и современников. А критерием адекватности этого нашего общего переживания является его укорененность в традиции: семейной, групповой, национальной. Наиболее мощным аккумулятором моральных переживаний являлась религиозная традиция. В России она разрушена давно и сильно.
Но это не значит, что нам надо восстанавливать полноту церковной жизни на древнерусский (или староевропейский, или староамериканский) манер. Не надо, не выйдет. Поздно хватились.
Вопрос об авторитетном, более или менее общепризнанном источнике моральной нормы остается открытым.
ГОЛОВА СВЯТОЙ АГНЕССЫ
Это же надо, как допекла некоторых моих коллег и товарищей Русская православная церковь Московской патриархии! Это просто ужас, как их раздражают телевизионные проповеди, трансляции богослужений, попытки ввести в школьные программы «Основы православной культуры», а также постоянные реституционные скандалы! А также старание сделать православие государственной религией и еще более опасные поползновения придать церкви некий политический вес. Не говоря уже об истории с выставками «Осторожно, религия!» и «Запретное искусство».
Должен сказать, что мне все перечисленное тоже не нравится. Я убежденный сторонник светского государства, светского образования, а также свободы художественного и научного самовыражения. Мне не нравятся попытки тихомолком превратить Церковь Христову в государственное учреждение или, того пуще, в надгосударственного арбитра. И меня возмущают лицемерные крики по поводу «оскорбления чувств верущих». Вернее, без такого повода. Мне одновременно смешно и тревожно, когда религиозные активисты вертят головами и вытягивают шеи в поисках чего-нибудь оскорбительного, как та высокоморальная старушка из анекдота: «А вы на шкаф залезьте!»
Однако эти мои политические убеждения никак не противоречат убежденности в том, что мораль изначально была тесно связана с религией. А религия — с церковью, то есть с сообществом верующих. Не противоречат мои убеждения и пониманию того, что на сегодняшний день любая светская добродетель так или иначе соответствует моральным максимам, сформулированным в известных заповедях. И не очень-то мое научное сознание уязвлено тем, что светская мораль является развитием, следующей исторической стадией морали религиозной.
Однако случается, что некое слово действует как сильнейший раздражитель. Как слово «буржуазный» на коммунистического идеолога. Как слово «американский» на некоторые политические группы на Востоке. Оно в принципе не может нести позитивной или даже нейтральной окраски. Никогда и никакой.
Отдельные религиозные активисты были и остаются противниками теории эволюции. Им оскорбительно слышать, что человек произошел от животного, а потом в ходе долгого развития выработал идею Бога. Они выступают со смехотворными требованиями скорректировать по Библии учебник биологии.
Но получается, что высказывания отдельных светских, так сказать, активистов всего лишь зеркально отражают поведение вышеуказанных фундаменталистов-креационистов. Хотя они (противники религиозности и церковности) смеются, наверное, над нападками на Дарвина. Но на деле ведут себя точно так же. Их оскорбляет, что современная светская мораль коренится в старинных правилах, которые веками и тысячелетиями воспринимались (а многими и посейчас воспринимаются) как заповеди Божьи.
Странная обидчивость. И странная логика. Не знаю, почему светские демократические убеждения не могут уживаться с признанием огромного (и исторического, и, так сказать, текущего) значения религии и церкви в жизни человечества. В таком признании нет девальвации ни светских основ современности, ни научного мировоззрения. Напротив! В основе научного подхода лежит ценность свободного исследования. Свободного в том числе и от политической догматики. И если религиозные активисты допекают нас, людей принципиально светских (а они иногда допекают, чего уж там!), то это не должно нас сталкивать в светский фундаментализм, который ничем не лучше религиозного. Вообще, любая упертость — это плохо. Истина дороже всего, но свобода еще дороже. Не будь свободы, человеческое познание не развивалось бы. Хотя, конечно, смешно повторять такие банальности.
Смешно также повторять эпистемологические банальности. Нельзя путать доказательство с правилами логического вывода. Термин «доказательство» не имеет точного определения, не говоря уже о терминах «истина» и особенно «факт». В XIII веке ученые считали, что сытый человек легче голодного. До 1631 года, когда Фридрих Шпее опубликовал свое «Предупреждение судьям», наличие ведьм считалось научно доказанным и юридически апробированным фактом. Чего уж говорить о роли хвоста сперматозоида, которая менялась в зависимости от гендерной моды…
И уж конечно, пассаж моего уважаемого оппонента Петра Куслия: «Пример общества с высокой нравственностью, где религия не навязывала норм морали, нетрудно подыскать — это древние греки» — может вызвать лишь слабую улыбку. Конечно, все мы — вся русская культура, я имею в виду, — с гимназических пор наслышаны о доблести древних. Но гимназического взгляда недостаточно. Во-первых, древнегреческая религия навязывала мораль, и довольно агрессивно (еще более напориста была религия римлян, хотя они были еще доблестнее). Атеизм и святотатство считались тяжкими преступлениями; судьбой человека неукоснительно управляли боги; грешники наказывались посмертными мучениями (главным же грехом была, совсем как у папы Григория Великого, гордость, желание стать вровень с богами); за грехи отцов отвечали дети и внуки и так далее. Во-вторых, «высокая нравственность» древних греков никак не совпадает с нашими моральными нормами. Да, там высоко ценились храбрость, мужество, верность слову. Но! Всякий доблестный мужчина должен был иметь любовника-мальчика, которого он таким манером приготовлял к взрослой добродетельной жизни. Кроме педерастии в узком (педофильском) смысле слова, нормальным считался гомосексуализм мужской и женский; рабов вообще не считали за людей; дети были полной собственностью родителей; планирование семьи происходило путем убийства новорожденных. В-третьих, именно так — жестоко и распутно, если говорить на языке нынешней морали, — вели себя греческие боги: афинянам, фиванцам и спартанцам было с кого брать пример. Не говоря уже о римлянах — запрет вакханалий (опасных для жизни, в основе своей каннибальских, как положено культу Диониса, оргий) состоялся лишь в 186 году до н. э.; римляне упрекали сторонников Катилины (60-е годы до н. э.) в людоедстве — поймали, дескать, прохожего человека и съели, дабы скрепить свой союз. Такова, или примерно такова, была мораль прекрасной беломраморной Античности: цельная в себе самой, но никак не соответствующая современным европейским (христианским, так уж получилось!) критериям. Кстати говоря, беломраморными были римские статуи, греческие были расписными, с цветными каменьями в глазах и конским волосом ресниц.
Особенно важно, что античная антропология не знала понятия «личности» — этой основы современной морали. Человек был телом, не имеющим самостоятельной, отдельной от рода или полиса, ценности.
Вот, собственно, и все о ценности человека в классической Античности (я подчеркиваю — в классической, ибо период Античности захватывает первые века христианства). Представление о ценности личности впервые появились только в XIII веке.
Но главное даже не это. Жизнь древних греков (и римлян, разумеется) была целиком пронизана тогдашней религией, тогдашним божественным, трансцендентным, мистическим — мифологией, одним словом. То, что в советских школах называлось «античным атеизмом», на деле являлось лишь спорами о божестве, чем-то похожими на новоевропейские богословские дискуссии. Считать Эпикура и Лукреция атеистами — все равно что называть атеистами Лютера или, скажем, Владимира Соловьева (не телеведущего). Атомы Демокрита — это те же эйдосы Платона. Собственно, античную религию даже трудно назвать религией в новоевропейском смысле слова, потому что у древних не было светского, плотского, посюстороннего пространства идей и действий, явно противопоставленного пространству религиозному, духовному, потустороннему. Не было царства бога и царства кесаря. Хотя бы потому, что римский кесарь был божественным (Divus); в Греции же царь (архонт) нес жреческие функции. Религиозные обряды пронизывали всю античную жизнь, политическую и повседневную.
Античные фигуры Добродетели и Порока (в знаменитом сюжете «Геракл на распутье») были точно такими же мифологическими, божественными персонажами, как сам Геракл, как Зевс, увенчавший Добродетель короной.
Вера в богов в античном мире (в отличие от новоевропейской веры) была совершенно, как бы это выразиться, натуральной. Зевс был гром в тучах, застилавших вершину горы Олимп, он был и статуя в Олимпии, он был и дуб в Додоне. Он был реален в восприятии людей и скульптурен в своем образе, как и все остальные античные боги и полубоги и прочие дриады и менады.
Поэтому мой оппонент, возможно, в некотором весьма отвлеченном смысле прав, говоря, что в Греции религия (точнее, вера в богов и ритуалы поклонения) не навязывала норм морали. Потому что другого миросозерцания, кроме религиозного, в Элладе просто не было. Религия ничего не навязывала жизни, она просто была жизнью. Точно так же в пионерском (да и во всяком другом) лагере столовая не навязывает свое меню: вы можете выбирать любую кашу, если она пшенная.
Не следует путать четыре разные вещи.
Историческая роль религии в формировании моральных норм. Думаю, никакой атеист и рационалист в ней не усомнится, если только он действительно искренний рационалист, сторонник фактичности и доказательности.
Роль трансцендентного источника морали. Думаю, психолог и социолог объяснят, что поступки, основанные на обдуманном, сознательном выборе, составляют малую часть наших физических и ментальных действий. Чаще всего люди действуют по усвоенному стереотипу (сложившемуся под нажимом референтной группы или в ходе усвоения традиции), или же эмоционально. Люди это прекрасно понимают и на ответ о причине того или иного поступка говорят: «Я как все; так принято; совесть не позволяет». Но что такое «совесть»? Это повелительные «нельзя» и «надо», которые унаследованы нами от поколений наших отцов и дедов, а вовсе не придуманы каждый раз наново. Что, повторяю в десятый раз, никак не обесценивает моральные нормы.
Натуральная наивная вера в Бога. Думаю, что современный европеец верит в Бога и мыслит себе Бога несколько иначе, чем античный грек, чем средневековый горожанин или крестьянин XIX века. Мне трудно себе представить, что для современного европейца Бог — это старик с седой бородой, сидящий на облаке, а по правую его руку стоит худощавый мужчина лет тридцати, а над ними реет серебристый голубь. Бог нашего современника — это не картина, не статуя, и уж подавно не реальная фигура. Бог нашего «пострелигиозного» современника — это метафоризация совестного запрета, если угодно. Это представления о неизбежном справедливом воздаянии. Это призыв быть милосердным, понимающим, сочувственным. Разумеется, многие люди живут без такой метафоры в душе; часть из них при этом живет достойно и добродетельно. Как, впрочем, и среди людей с этой метафорой встречаются не слишком-то моральные личности. Однако это не обесценивает указанную метафору, не лишает ее некоей повелительной силы на фоне неверия в обязательность моральных норм.
Клерикализм. Вот он действительно опасен. Опасны замена гражданственности на церковность, возрождение фундаментализма, агрессии к иноверцам и даже к религиозно равнодушным людям. Когда я говорил, что вера невозможна без церкви, я имел в виду скорее исторический аспект проблемы. Но, впрочем, любая вера — вера в разум, например, или в авторитарную модернизацию — тоже невозможна без специфически организованного сообщества единоверцев. Если взглянуть непредвзято на такие сообщества, то мы увидим, что они очень похожи на церкви. Кстати, я писал о том, что сейчас невозможно восстановить в России полноту церковной жизни (была ли она в XIX веке — отдельный и трудный вопрос). Но, с другой стороны, кому мешала бы спокойная, партикулярная, ни во что не лезущая церковь? Конституция гарантирует свободу совести, вот и все.
Несколько лет назад я был в Риме и зашел в церковь Святой Агнессы, на площади Навона. В одном из приделов там стоит серебряный ковчег, в котором хранится голова этой святой. Только я вошел в этот придел и стал всматриваться в хрустальное окошечко ковчега (там явно виднелся желтый череп), как услышал цокот каблучков. Вошла, даже вбежала модно одетая молодая дама. По всему видно, менеждер среднего звена. Она упала на колени перед головой святой Агнессы, поставила сумочку на пол и стала часто креститься и молиться горячим шепотом. «О санта Аньезе!» — слышал я. Потом она встала, отряхнула колени, подхватила сумочку и с тем же цокотом каблучков выбежала. Очевидно, спешила на переговоры. Или на собеседование.
Забавно, конечно. Италия — очень католическая страна. По народному религиозному пылу не сравнить с нашей православностью. А ихние попы еще настырней наших. Однако по части ВВП на душу населения там полный порядок. С демократией тоже. И с инфраструктурой. Почему-то рьяный католицизм не мешает им быть очень рациональными в науке, технике, экономике и образовании, в политике и социальной сфере.
Не скажу, что помогает. Но не мешает ведь. Это, как сказал бы борец с ксендзами Остап Бендер, «медицинский факт».
РОКОВОЙ ДАР
В середине VIII века король франков Пипин Короткий передал римскому папе Стефану III — и вообще папскому престолу — власть над землями от Рима до Равенны. Так папа стал не только духовным, но и светским властелином, папой-королем, «papa re», как говорили итальянцы. Государство римских пап (Папская область), то расширяя свои границы, то сокращая их, просуществовало с 756 по 1870 год.
Эта передача земли и власти получила название «Пипинов дар». Для того чтоб сделать этот дар более законным в глазах тогдашних феодалов, в конце восьмого века была сфабрикована поддельная грамота под названием «Константинов дар». Якобы римский император Константин Великий передал римскому папе Сильвестру полную власть над всей Западной Европой.
Надобно сказать, что «Константинов дар» был популярен и в России — как дополнительная историческая гарантия двух вещей: неотчуждаемости церковной собственности и невмешательства государства в дела церкви.
Жизнь, однако, распорядилась иначе — причем на Западе и на Востоке по-разному. Папа конечно же не стал владыкой всего Запада (при Карле Великом и его преемниках папы вообще были вассалами королей). Тем не менее папское государство существовало; были случаи, когда папы свергали королей; в феодальной Германии епископы совмещали духовную и светскую власть. Главное же — римская церковь в лице ее епископов, орденов, монастырей и храмов — была крупнейшим собственником.
В восточной (византийской) области сложилось по-другому: церковь была и оставалась чисто духовным институтом. Византийские императоры, а также русские цари жестко и решительно подавляли все претензии епископов на светскую власть, экономическое могущество и даже на серьезное политическое влияние. Хотя и русская церковь в свое время тоже владела весьма обширными угодьями.
Но на Западе, несмотря на многочисленные и масштабные секуляризации, католическая церковь оставалась собственником своего имущества как единое юридическое лицо.
Русская секуляризация была куда более основательна. У нас практически вся церковная собственность указом Екатерины 1764 года была переведена в собственность государства. Но при этом «церковная земля» оставалась, и ее было немало. А по нынешним меркам — просто-таки много. Поскольку еще в 1759 году — до окончательной секуляризации церковного имущества — был издан закон о неотчуждаемости приходской земли. К 1917 году такой земли накопилось около 2,8 миллиона десятин (1 десятина — 1,1 га) земли, то есть почти 30 000 квадратных километров. Как целая Калужская область. Именно эта земля и была конфискована большевиками. Но надо подчеркнуть, что это была именно приходская земля. Принадлежащая сельским приходам, то есть, фактически, общинам верующих. И создаваемая частично на их личные средства, частично же — на дотации Синода, то есть на средства государства.
Не надо забывать, что в России XVIII — начала ХХ веков главой церкви был царь. А сама церковь понималась как мистическое единство верующих во Христа (что, на мой взгляд, совершенно правильно). Я говорю именно о Церкви Христовой, а не о «ведомстве православного исповедания», которое ведало уроками Закона Божия, церковно-приходскими школами и прочей административной рутиной. При этом
Разговоры о том, что Русской православной церкви нужно возвратить то, чем она владела, то, что у нее отняли при Советской власти, или то, что ей «принадлежит по праву», ведутся довольно давно. Однако в полемическом запале забывается самое главное. Слово «возвратить» тут совершенно неуместно. Общественная организация, зарегистрированная в 1991 году, вряд ли может быть наследником имущества, которое перешло в собственность государства более двух веков назад. А также претендовать на «возвращение» собственности, которая полтора века была частной, общинной или государственной, а потом стала исключительно государственной и пребывала ею в течение десятилетий. Во всяком случае, и Екатерина, и Ленин изымали собственность у общин и частных лиц, а не у Русской православной церкви в версии 1943–1991 годов.
Возникает вопрос даже не чисто юридический, а философски-правовой: может ли сравнительно недавно созданное юридическое лицо стать правопреемником древнего мистического единства? Сразу же возникают еще два вопроса. Первый: можно ли считать оное мистическое единство (дореволюционную Православную кафолическую греко-российскую церковь) единым собственником? Второй: в составе этого прежнего мистического единства было немало верующих, которые не признавали РПЦ в качестве преемницы той, прежней церкви. Есть и технические проблемы. С какой даты начинать подсчеты? С 1764 года? Или все-таки с 1917-го? Приходская земля может быть давно занята жилыми домами, заводами и сельскими угодьями. Что делать? Передавать церкви землю вместе с тем, что на ней за девяносто лет построено? Или выдавать компенсации? И еще раз: эти приходские земли и эти приходские храмы в XVIII — начале ХХ вв. покупались и строились на деньги частных лиц и государства.
Честное продумывание этих вопросов приводит к простому ответу: речь может идти (и фактически идет) не о возврате, а о даре. Государство дарит церкви то, что принадлежит ему, государству. То есть, извините, всему нашему многонациональному народу. Простое понимание этого юридического факта должно отрезвить мысль.
В этих заметках я совсем не буду касаться важнейшего вопроса — сможет ли религиозная организация обеспечить сохранность древней иконы? Это отдельная проблема. На сегодняшний день, скорее всего, наша церковь этого не может: нет средств, нет персонала, велик соблазн возжигать свечи под фресками XV века. Вот в Падуе, в Капелле дель Арена, где фрески Джотто, держат строжайший режим температуры и влажности, пускают не более 25 человек через специальные шлюзы. А во Владимире росписи Андрея Рублева уже сильно подкоптили.
Отношение к святой иконе в христианстве двойственно. С одной стороны, почитается данная, вот эта икона, «намоленная икона». С другой стороны, св. Иоанн Дамаскин писал вполне определенно: христиане поклоняются «не веществу, но изображаемому на нем». То есть не доске, не краскам, а образу. То есть ежели рассуждать совсем уж православно, ортодоксально — то икона может быть нарисована фломастерами на листе бумаги А-4. Важно, чтоб изображение было канонично и чтоб образ был освящен. И пожалуйста, ее можно ставить в храм и молиться перед нею, и она ничем не хуже, чем любая старинная икона, она точно так же может стать чудотворной. Исходя из ортодоксального представления об иконе, самые древние, драгоценные и высокочтимые иконы и росписи могут поновляться. И они в течение всей истории поновлялись! Тщательное сохранение и реставрация древних икон и фресок — это заслуга искусствоведов, светских людей, а также тех церковных деятелей, которые прониклись отношением к религиозному изображению как к произведению искусства.
Но я о другом. Мне вообще непонятно, почему, на каком основании икону надо перемещать из музея в храм? Неужели в храмах не хватает икон? Потому что она изначально — «объект религиозного назначения»? Потому что «иконы созданы для того, чтоб молиться на них»? Потому что «иконам место в храме»? Странная логика. Тогда надо раздать по домам картины из музейных запасников — они же написаны для того, чтоб украшать стены жилищ, а не скучать в кассетах хранилищ. Надо раздать книги из библиотек, тем более что известно — две трети книг в больших книгохранилищах не востребуются никем и никогда. Оружие создано, чтоб из него стрелять — это я про военноисторические музеи. А ордена — чтобы ими награждать! Вернем к жизни медали, пылящиеся в витринах музеев! Заодно и золото сэкономим.
И вообще, отчего бы не передать российским католикам картины Рафаэля и Леонардо, хранящиеся в Эрмитаже? В Москве в Музее имени Пушкина тоже немало западноевропейских культовых изображений. Как раз на три московских католических храма.
Итак, ни о какой реституции, ни о каком возврате утраченного или «принадлежащего по праву» речь не идет и не может идти в принципе. Поэтому общество обязано задавать вопросы и требовать гарантий.
Сохранность произведений искусства, оказавшихся в распоряжении церкви, — это больша я проблема.
Но есть еще одна — сохранность самой церкви в условиях повышенной государственной щедрости.
Разумеется, государственные документы не говорят о реституции — только о безвозмездной передаче (или о передаче в пользование) объектов религиозного назначения. То есть речь идет вроде бы о подарке с легким реституционным подтекстом. Но в самой формулировке «безвозмездная передача» есть некий дополнительный смысл. Довольно часто безвозмездная передача имущества — это действие учредителя по отношению к учреждаемой фирме. Его, так сказать, вклад. Собственно, король франков Пипин именно таким манером учредил папство как подвластную ему политическую силу. Путем безвозмездной передачи большого-пребольшого актива: куска земельной собственности размером в пол-Италии. Якобы на основе завещания великого императора Константина.
Отличие западной, римско-католической церкви от восточной, греко-кафолической, или православной, — не только в догматах и обрядах, не только в системе управления.
Есть нечто более важное.
Католическая церковь в принципе государственна. Она сама — государство, она партнер государства. Православная церковь в своем идеале — не от мира сего. Она служит (вынуждена служить) государству, но не более того. Она чужда соблазнам «папоцезаризма», то есть не собирается руководить страной с амвона. Пока не собирается.
Щедрые государственные дары, вещественные и политические, могут изменить русское православие — этот скрытый фундамент русской идентичности — вообще до неузнаваемости. Третий Рим рискует превратиться в Рим третьего сорта.
УЧИТЕЛЬ ИЛИ СВЯЩЕННИК?
Все чаще и все напористее с газетных страниц и телеэкранов звучит банальное вроде бы утверждение: «Россия — православная страна». На первый взгляд оно столь же банально и бесспорно, как «Испания и Италия — католические страны», «Голландия — протестантская страна». Или, к примеру, «Египет — исламская страна».
Но давайте покопаемся в разных банальностях и тривиальностях. И попытаемся разобраться — все ли тут так уж очевидно и бесспорно?
Взять тот же Египет. Если иметь в виду господствующую в этой стране религию, культуру, бытовой навык, то да, Египет — исламская страна. Тем более что арабоязычие и ислам извне — подчеркиваю, извне! — чаще всего воспринимаются как синонимы. Но вот второй аспект. 10 процентов египтян — христиане-копты, большинство коих монофизиты (проще говоря, не признающие решений Вселенского собора 451 года о двуприродности Христа). Кроме того, среди египтян есть некоторое (не очень большое) количество православных христиан, находящиеся в юрисдикции Александрийской патриархии. Таким образом, Египет не стопроцентно исламская страна по вероисповеданию своих граждан, хотя ислам и преобладает. И третий аспект, тоже очень важный: Египет — светское государство.
Очень похоже на Россию. Кроме одного. Быть мусульманином в Египте и православным христианином в России — очень разные вещи. Ислам пронизывает всю повседневную жизнь. Определяет молитвы и паломничества, посты и пиры, запреты и позволения, свадьбы и похороны, будни и праздники. Одним словом, принципы организации быта, реализованные нормы морали, а также целостное представление о мире и о своей, извините, активной жизненной позиции в этом мире во исполнение воли Бога. Несколько упрощая многосложность мира, рискну утверждать следующее. Сказать про рядового мусульманина, что он мусульманин (с учетом того, суннит он или шиит, ваххабит или друз), — значит сказать о нем практически все. Если это действительно рядовой мусульманин, а не какой-нибудь обратившийся в ислам французский интеллектуал, вроде Рене Генона.
И наоборот. Сказать про рядового православного христианина, что он православный христианин, — это не сказать о нем решительно ничего определенного. Если, разумеется, это не монах или не обитатель запрятанного в тайге старообрядческого скита. Ибо современное православное христианство на удивление равнодушно к богословским тонкостям, а особенно к богословскому просвещению паствы, к тщательности и регулярности соблюдения обрядов, к одухотворению бытовой стороны жизни, к формированию православной картины мира, к размышлению о том, каков долг человека перед Богом — не вообще, а конкретно, здесь, сейчас, вот этими руками…
И однако мы повторяем, что Россия — страна православная, а русские — православный народ. Что это? Метафора? Или некая особая, не сразу доступная пониманию реальность? Попытаемся разобраться.
Но начнем с гонителей христианства и ненавистников религии — с коммунистов.
В Советском Союзе жило, по переписи 1989 года, 286,7 миллиона человек. Из них членов КПСС было около 20 миллионов. Около 7 процентов.
Итак, всего лишь семь процентов населения КОММУНИСТИЧЕСКОЙ СТРАНЫ (а попробуй кто усомниться, что СССР был коммунистической страной?!) платили партвзносы, посещали партсобрания, выполняли партийные поручения, дрожали при словах «партбилет на стол положишь!» и посещали вечерние лектории марксизма-ленинизма. Или сами читали лекции пенсионерам в клубах при ЖЭКах.
Правда, за это они, при прочих равных, имели некоторые карьерно-служебные преимущества по месту основной работы. Я говорю о рядовых коммунистах, а не о тех, кто делал именно партийную карьеру.
Странным образом число воцерковленных православных христиан находится где-то вокруг этой цифры. Кто-то говорит — три, кто-то — пять, кто-то — больше.
Это люди, которые регулярно ходят в церковь, причем в «свою», к «своему» духовному отцу. Постятся, исповедуются, причащаются.
Правда, за это они не имеют ровным счетом никаких карьерно-служебных поблажек. Несмотря на то что высшее государственное руководство непременно посещает храмы по большим праздникам.
Оно и понятно. Это — вера в Бога, она имеет награду в себе самой. А тогда было безбожное царство коммунистов.
Когда-то Ленин говорил (и это белым по красному было написано на плакатах в наших школах и университетах), что коммунистом можно стать только тогда, когда обогатишь свою память знанием всех богатств, которые выработало человечество. Уже тогда нам, школьникам и студентам, было ясно, что это полемическое преувеличение, призыв хорошо учиться. Вроде знаменитой фразы о кухарке, которая должна уметь управлять государством, каковая фраза также есть некая ультрадемократическая максима, и не более того, и все это понимали. И сами кухарки, и дяденьки из Политбюро ЦК КПСС.
Однако у Ленина — а я отнюдь не склонен относиться с юмором ко всему, что он говорил, — есть и более интересная фраза. Ее интерес — в конкретности. Речь идет о знаменитой брошюре (точнее, небольшой книге) Г. В. Плеханова «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю». Ленин считал, что это сочинение должно стать настольной книгой всякого сознательного рабочего. То есть российского фабричного работника, который если и не член РСДРП(б), то симпатизирует ее идеям.
Я не знаю, как выглядел русский рабочий начала ХХ века в умственном смысле. Возможно, это была внезапная и мощная генерация интеллектуалов, сгоревшая в пламени Гражданской войны и сталинских чисток. Но это, скорее всего, мои романтические фантазии. Брошюру Плеханова нелегко было прочитать и понять студентам 1970-х годов.
Так что, наверное, это тоже преувеличение. Просто хвалебная метафора по адресу Плеханова. Однако во всякой метафоре, даже специально измышленной, есть доля истинного переживания.
Вот, например, что пишет Ленин о сути марксизма. Понять, что такое марксизм, никак нельзя, не освоив «Капитала» Маркса. Это на первый взгляд естественно. А «Капитал» Маркса окажется закрытой книгой для того, кто не проработает внимательнейшим образом его знаменитую — и очень трудную — первую главу. Но Ленину и этого мало. Потому что понять первую главу «Капитала» можно, только проштудировав всю «Логику» Гегеля.
Для тех, кто давно учился на философском факультете и кое-что подзабыл, напоминаю: Г. В. Ф. Гегель, «Наука логики», в трех томах. 500, 247 и 370 страниц соответственно. Открываем наугад. Второй том, самая середина. Стр. 122. Пошли с самого верха страницы: «… сама вещность как таковая есть определение основания; свойство не отличается от своего основания и не составляет исключительно лишь положенности, оно основание, перешедшее в свое внешнее, и, тем самым, оно поистине рефлектированное в себе основание; само свойство, как таковое, есть основание, в себе сущая положенность…»
Дальше штудировать будем? Или переведем дыхание?
Важно вот что. «Капитал» Карла Маркса — это не трактат по экономике, не учебник, объясняющий рабочему, что его эксплуатируют путем присвоения прибавочной стоимости. «Капитал» — это вдохновленная Гегелем книга о том, как устроен мир и как он должен быть устроен, когда обобществление производства перейдет на ступень обобществления собственности. То есть когда настанет коммунизм. Понять это без «Логики» Гегеля ну никак невозможно, тут Ленин совершенно прав.
Итак, круг замыкается — мы приходим к знанию всех богатств, которые выработало человечество.
Что же, Ленин смеется над нами? Или как?
Давайте ненадолго оставим вопрос открытым.
И спросим: а что же остальные 93 процента советских людей? Не состоявших в КПСС? Что бы они ответили на прямо поставленный вопрос об их убеждениях? Особенно если бы с ними беседовал товарищ, имеющий официальное право задавать такие вопросы.
В советское время большинство из этих людей ответили бы: «Убеждения? Коммунистические, а какие же еще!» При этом в уме произнеся одну из стандартных самооправдательных фраз. От «жить хочется» до «Иисус Христос был первым коммунистом». Наиболее рьяные назвали бы себя «беспартийными большевиками». И только очень немногие попытались бы выскользнуть, говоря о гуманизме, мире, прогрессе и прочем, что составляло гарнир коммунистической идеологии.
Речь, ясное дело, идет о людях с высшим и средним специальным образованием. Хотя они вряд ли штудировали «Логику» Гегеля, равно как и «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» Г. В. Плеханова. Точно так же обстояли дела у заветных 7 процентов членов КПСС. Далеко не все они обогащали свою память знанием всех тех богатств… и далее по тексту. Тем более что около половины их были рабочими от станка или крестьянами от трактора.
Некая мизерная доля процента марксистов-эрудитов, несомненно, существовала. Хотя не они определяли политику партии. А среди тех, кто определял эту политику, встречались и честные парни. Брежнев на заре своей партийной карьеры однажды велел вычеркнуть из своего доклада все ссылки на Маркса. «Неужели кто поверит, что Ленька Брежнев „Капитал“ прочитал?»
Но вернемся к вопросу о Ленине. Что он, дурачил нас своими явно завышенными требованиями к интеллектуальному уровню коммуниста? Или сам искренне в это верил?
Поделиться книгой: