Сырое мясо

— Дай! — повторил Лерман.

Собака неохотно выпустила палку и села возле правой ноги Лермана. Там и осталась, напустив на морду презрительное выражение.

— Молодец, — похвалил Лерман и дал ей кусочек мяса. — Чем могу вам быть полезен, мэм?

— Я не хотела бы вас прерывать, — улыбнулась она. — Это сырое мясо?

— Да.

— Тогда вы не будете возражать, если я воздержусь от рукопожатия?

— Про меня говорят, что иногда я мою руки, — сказал Лерман. — Дайте мне минутку, а тем временем можете пожать лапу этой собаке.

— И она при этом меня не тронет?

— Она никого не тронет, если ей этого не приказать, — ответил Лерман. — По крайней мере так оно должно быть.

— Рискну, — сказала женщина, входя в загородку. Она присела перед собакой. — Ну, здравствуй. Меня зовут Мона Хавелка. А тебя?

— Это Ники. Ники, дай лапу.

Собака тут же протянула лапу, и Моника ее пожала.

— Очень приятно, Ники.

— Дайте ей вот это, — сказал Лерман, протягивая ей кусочек мяса. Мона взяла его и отдала Ники. Та осторожно взяла мясо, потом облизала руку.

— Ну вот, нет смысла в этих церемониях. — Мона протянула руку Лерману. — Вы владелец?

— Сэм Лерман, — представился он, пожимая руку. — Очень приятно. Давайте я вам покажу, где можно вымыть руки.

Он отвел ее к крану в подсобке и выдал кусок мыла.

— Гостья первой, — сказал он, включая воду. — Надеюсь, вы не против того, чтобы вместе.

— Джентльмен, — сказала она с уважением. — И при этом такой романтичный.

— Сам удивляюсь, — улыбнулся он, когда она отдала ему мыло. — Так чем могу быть полезен?

— Я хотела с кем-нибудь поговорить насчет собаки.

— Кто-нибудь — это я. Так какую собаку вы имели в виду?

— Такую, чтобы защищала меня во сне.

— Квартира или свой дом?

— Таун-хаус, — ответила она. — В городе.

— Вам чтобы гавкала или чтобы кусалась? — спросил он, выходя вместе с ней из подсобки в комнату.

Она посмотрела на него, и улыбка сбежала у нее с лица.

— Ее гавканье должно внушать страх божий любому, у кого хватит глупости ко мне вломиться. А тех, кому хватит глупости не обратить внимания на лай, должен отправлять прямо в ад укус.

Лерман взяла, рукой за подбородок и ненадолго задумался.

— Есть у меня по-настоящему злобный такс, который под спецификации подходит, — сказал он.

Она уставилась, не веря своим ушам.

— Я, понимаете, этого сволоченка уже много лет пытаюсь сбыть с рук.

И на миг он весело сморщил нос.

— Сторожевой такс, — засмеялась она.

— За лодыжки хватает намертво, — сказал он серьезно. — А дайте ему разбежаться, и он может вырвать приличный кусок ляжки.

— Вот как? — удивилась она. — Никогда бы не подумала.

— Элемент внезапности, — пояснил он. — Всегда застает врага врасплох.

— Давайте теперь серьезно, — попросила она.

— Хорошо. — Он открыл ворота площадки. — Ники, ко мне.

Собака подошла, села перед ними, глядя ожидающими глазами. Лерман посмотрел в них, потом обернулся к Моне.

— Вот ваша собака.

Лерман вернулся в холодильную камеру, взял тушу барана и положил на колоду. Потом взял пилу и разрезал тушу пополам. Одну половину вернул в холодильную камеру, другую отнес в большую пустую клетку, стоящую отдельно от прочих. Проверил, что в клетке достаточно воды, вернулся в кабинет, где ждал Карсон, лениво почесывая ухо задней лапой.

— У тебя все? — спросил его Лерман.

Пес кивнул. Лерман вывел его из кабинета, потом обошел здание, проверяя замки.

— Как это ты научился так здорово работать с собаками? — спросила она его как-то ночью, лежа рядом. Ники сидела внизу, изгнанная на свою собачью лежанку, как обычно, когда ночевал Лерман.

— Я с ними вырос, — ответил он. — И когда я начал их разводить, они росли со мной. Мы просто друг друга лучше знаем, чем бывает обычно у собак и людей.

— А дрессировка? — не отставала она. — Они тебя так слушаются — я подобного вообще не видела.

— Что-то такое, наверное, есть у меня в голосе, — высказал он предположение. — Наверное, какие-то аудиальные штрихи, которых я сам не осознаю.

— А они слышат, — сказала она. — А может, вообще все не так, и это собаки тебя дрессируют, а не ты их.

— Может быть, — ответил он, нежно проводя пальцами по изгибу ее тела. — Никогда такое в голову не приходило.

Он дал руке волю блуждать и гладить, и Мона изогнулась дугой.

— Как ты научился так здорово работать со мной? — выдохнула она, и он вместо ответа притянул ее к себе.

* * *

— Все задраено, — сказал он Карсону, вбивая цифры на последнем замке и закрывая дверь. — Карсон, в дозор.

Пес неспешным шагом стал обходить дом.

Наблюдатель вытащил сотовый телефон и нажал кнопку.

— Код доступа есть? — спросил он тихо.

— Есть.

— Отлично, — сказал наблюдатель, разорвал связь и стал нетерпеливо ждать. Весь день он находился в состоянии вынужденного спокойствия, но сейчас, когда приближался миг, он нервничал. Можно подумать, говорил он про себя, что азарт убийства за годы должен заглохнуть. Ярость остынуть. Время — оно все раны лечит. Просто смешно слышать. С каждым новым убийством рана будто открывалась все шире и шире, жажда крови росла, и единственное, о чем он мог думать, — о следующей жертве. Может быть, Лерман эту жажду на время удовлетворит. Наверняка с ним будет очень, очень интересно. Лерман — это его подарок самому себе к Рождеству.

Эдвардс настороженно замер на краю кукурузного поля, внимательно наблюдая за складом, пока не увидел, как Лерман вошел внутрь. Тогда он отполз назад, в сухие стебли, где уже можно было осторожно стоять, пригнувшись. Все еще не выпрямляясь, он отступил за сарай, где стоял припаркованный фургон наблюдения. Постучал в боковую дверь дважды, потом трижды. Дверь чуть отъехала в сторону, и он забрался внутрь.

За рулем сидел Кеннер. Идальго в глубине слушал полицейское радио.

— Кофе осталось? — спросил Эдвардс.

— В кофейнике, — ответил Идальго. — Быстрее давай, уже почти время.

Эдвардс налил себе чашку кофе, бросил три куска сахара, добавил сухих сливок, размешал и в два глотка выпил. Потом стал надевать ватные накладки.

— Ребята, у вас никогда не было такого чувства, будто мы работаем на психа? — спросил он.

— Иногда, — ответил ему Кеннер. — А потом я получаю чек, и это чувство развеивается.

— И не такой уж он псих, — вставил Идальго.

— Почему ты так думаешь? — спросил Эдварде, затягивая ремни и проверяя, что все важные части тела закрыты.

— Потому что первым пускает внутрь тебя.

— Разумно, — согласился Эдвардс. — А не бывает у тебя чувства, что я стал психом?

— Давно есть, — ответил Кеннер, глядя на часы и проверяя пистолет.

Лерман вернулся к большой клетке и посмотрел на часы. Пятнадцать минут. Он разделся, повесил одежду на крючки. Потом снял часы и положил на стол так, чтобы из клетки их было видно. Проверил таймер на замке, вошел и захлопнул дверцу. Замок защелкнулся.

Карсон подошел и сел перед клеткой.

— Заперто, — сказал Лерман, встряхнув решетку, чтобы убедиться. — Спасибо, друг, что проверил. У меня все хорошо.

Пес гавкнул и пошел дальше патрулировать.

Щелчок замка отдался в наушнике наблюдателя. Он улыбнулся.

— Следующий, — сказал он тихо.

В доме Спинелли Уолдо тщательно проинспектировал каждую комнату. Потом услышал свист и рванул галопом в прихожую.

Салли ждала его с поводком.

— Пошли гулять, Уолдо, — сказала она, пристегивая поводок к ошейнику. — Мам? Мы с Уолдо пойдем вокруг квартала.

— Только недолго, деточка, а то уже темнеет, — ответила мать из кухни.

— Да ладно, дорогая, не переживай, — отозвался ее муж. — Ты подумай, кто с ней. Самая охраняемая девочка во всей округе. Гуляй сколько хочешь. И покажи там Уолдо, кто тут нормальные и где тут психи.

— Ладно, пока!

Салли вывела пса наружу.

Лерман посмотрел на часы сквозь прутья решетки. Пять минут.

Он сел по-турецки посреди клетки и начал медленно и глубоко дышать. Опустил руки по бокам, повернул ладонями вверх.

За окном наступала ночь.

— Ом, — пропел он как заклинание. — Ом.

Перемена всегда рождалась в груди, и грудная клетка начинала расширяться. Окружающие ее мускулы секунду сопротивлялись, потом растягивались, меняли форму, охватывая больший объем.

— Ом, — продолжал он тем же речитативом, — ом.

Перемена расходилась по плечам и шее, вниз, через живот, к ногам, и кости смещались, потрескивая, как сучья на огне. Выступила густая шерсть, грубая, серая.

— Ом.

Он цеплялся за этот звук, сосредоточился на нем всем своим существом.

Перемена пошла по рукам и ногам, когти вылезли из пальцев. Эта боль всегда была самой сильной, речитатив стал хриплым, Лерман задыхался им, но силой заставлял себя произносить звуки. И тогда выдались вперед челюсть, зубы, клыки. Разум.

— Ом, — проскулил он, но ему хотелось выть. Один раз завыть.

Что плохого будет, если завыть? Позволь себе.

— Ом! — выкрикнул он. И сделал глубокий вдох.

— Ом, — продолжал он петь.

Другие собаки — он это чувствовал — смотрят на него внимательно из рядов клеток. Завороженно и завистливо.

Сердцебиение замедлилось до нормального — каким бы это нормальное ни было.