Помоги проекту - поделись книгой:
«Самое прекрасное и глубокое переживание, выпадающее на долю человека — это ощущение таинственности. Оно лежит в основе религии и всех наиболее глубоких тенденций в искусстве и науке. Тот, кто не испытал этого ощущения, кажется мне, если не мертвецом, то во всяком случае слепым»
Глава 1
Ценность колодца узнаём лишь тогда, когда в нём больше нет воды
Первое, что я почувствовал, проснувшись утром 13 июня 20ХХ года примерно в 6.30 по московскому времени — это невообразимую легкость и нежнейшую гармонию. Меня буквально распирало от новых вкусных ощущений. Какая-то очаровательная непривычная радость пропитала меня всего, какое-то неиспытанное доселе чудесное наслаждение наполнило каждую клеточку моего тела и разума. Я ощущал себя прозрачным, легким, практически невесомым и необыкновенно счастливым и беззаботным. Эйфория от обыкновенного будничного утра до глубины удивила и потрясла меня; нежась в кровати еще какое-то время и прислушиваясь к странным, светлым и неожиданным ощущениям, я вдруг поймал себя на мысли, что так и продолжаю лежать с закрытыми глазами. Клянусь, я обычно открываю глаза, когда просыпаюсь, как все, всегда и везде, просыпаясь, открывают глаза, но сегодня…
Как часто мы не замечаем привычных действий, совершаемых ежедневно, ежеминутно, ежесекундно, ежемгновенно, если хотите. Обыкновенный вдох или, допустим, выдох, мы делаем много-много раз на дню, миллионы вдохов и выдохов в год, тысячи в сутки, десятки в минуту, эти привычные действия, вдох и выдох, становятся рутиной, обыденностью, незаметной составляющей физиологического процесса под названием жизнь. Или, например, другое обыденное действие взрослого полноценного человека — шаг, из той же оперы: делая тысячи шагов в сутки, ты относишься к ним, к шагам, как к само собой разумеющимся гаджетам человека. Порою в рутине или в круговерти жизни ты попросту забываешь о существовании этих привычных процессов. Ты не замечаешь их, практически не осознаешь всю важность этих элементарных функций человека, ты привык, ценность их поблекла и растворилась в кипе выдуманных проблем и дел. О, если б могли мы помнить свой первый вдох, который совершаем при рождении, холодный, режущий нежную плоть легких, колючий прогорклый воздух земной атмосферы… Но мы этого не помним — забыли напрочь.
Я замер и вдруг понял, что мои глаза не открывались. Никак. Никакими мысленными командами, никакими уговорами и угрозами…
Какое-то время, обескураженный от такого факта, я продолжал лежать без движений. Перечислить все мысли, которые забегали, завертелись, заметались во мне нереально. Клубок, переплетенных подозрений, предположений, вопросов без ответа, туманных догадок и страшных предчувствий катился на меня во мне же самом, вероятно, поднимался к горлу тугим упругим комком змей-сомнений, сдавливал моё дыхание, практически душил и пугал. «Фу-у-у», — закричал я от возбуждения и, вынув руки из-под одеяла, в крайней степени волнения прислонил их к тому месту, где по обыкновению у меня, как и у всех людей, находятся глаза… А-А-А! Их там не было! То есть совершенно не было глаз, не было даже намека на них или какого-либо следа их былого присутствия. На месте глаз была абсолютно ровная поверхность кожи, гладкая, без шероховатостей или затянувшихся послеоперационных швов. Я сел на кровати и, повернул голову к окну, и окончательно убедился, что тьма, которая окружала меня теперь, ничуть не рассеивается от утреннего света. Маслянистые шарики по прозвищу «глаза» куда-то пропали. Какая-то неведомая сила, какое-то необъяснимое явление утащило два моих чудных серо-зеленых кругляшка. Я тщательно ощупал своё лицо и место, на котором прежде располагались мои глазоньки. Мне грезилось, что возможно они как-то провалились внутрь головы на самое дно черепа, а дырочки за ночь заросли. Под кожей на месте глаз не ощущалось никаких яблочной формы сгустков. На месте глаз была ровная, ничем не примечательная поверхность и в это сложно было поверить, но это было так. Глаз не было, ни одного. Тщательно исследовав голову со всех сторон, я не обнаружил маслянистых друзей зрения нигде, их не было ни на затылке, ни за ушами, ни на подбородке. Вам кажется, что я рехнулся? В чем-то вы будете правы, я чувствовал себя совершенно по-идиотски, снова и снова ощупывая себя, разыскивая на своей голове, шее и даже теле собственные пропавшие глаза, что может быть глупее? Холодный пот разочарований несколько раз окатывал меня с головы до пят. Мальчики мои, маслянистые поганцы зрительные шарики пропали, они исчезли, не оставив мне даже прощальной записки или письма. «Фи-и-и-и», — сказал в тьму комнаты мой посеревший, осунувшийся от плохих вестей голос. Руки предательски задрожали.
На ощупь я разыскал разбросанную по полу вчерашнюю одежду. Брюки тут, футболка слева, почти под кроватью… Носки пришлось надеть вчерашние: искать свежие, не было ни времени, ни желания. Встал, сделал три неуверенных шага в сторону зеркала.
Зачем я к нему иду, к этому зеркалу, и что я там увижу, я же ничего… Ах, нет, не паниковать, не суетиться и не плакать. Хотя какое там плакать, глаз-то нет, и захочешь, не поплачешь. Так, с зеркалом можно попрощаться. Глупая привычка чуть, что смотреться в зеркало, вот теперь кирдык вредной привычке, смотреться-то нечем, ни одним глазком, ни полглазиком. Горько усмехнулся во тьму, новоиспеченный безглазый ворчун. Где же мой телефон? Так-так-так — соображал я, стоя в темноте комнаты. Вернее будет сказать, что это только я был в мнимой искусственной темноте, а комната, вероятно, была наполнена зыбким утренним светом. Ах да, телефон в куртке, а куртка на вешалке. В кромешной тьме, временами опираясь на стены, я поковылял в прихожую за мобильником. Натыкаясь на валяющиеся кругом вещи и едва не упав, напоровшись на стул, я-таки успешно добрался до вешалки. Вот он, мой родной мобильный телефон, ну и ладушки. С телефоном в руке я без приключений прошел на кухню. Вот в такие сложные сволочные моменты понимаешь всю прелесть введенных в автоматический набор номеров. «Паскудники, — выругался я в темноту, проклиная никого и всех сразу, — куда маслянистые шарики-то мои пропали?».
Так, что ж там у меня вбито? Морозов номер один, девица, с которой я встречаюсь последние полгода Катя-Костля номер два, на тройке работа, на четверке банк, на пятерке… Че ж на пятерке-то? На шестерке то ли брат, то ли мать. Звонить начальству — Морозову, — или непосредственно на работу Сержу Жохову смысла не было. Ну что я им скажу: пропали глаза, на работу сегодня не приду? Не смешно. Маму тоже расстраивать не хотелось, тем более что я, как ни силился, не мог вспомнить, то ли я только собирался, то ли действительно ввел ее номер. Ну и услышать от неё в итоге пару ласковых — ты бы еще голову потерял, — мне не хотелось. Брат, старший брат, ему! Так, не глядя, жму — шесть. Показался мне вечностью набор мегафоновского номера — тырк-тырк-тырк, тырк-тырк-тырк. Д-у-у-у-у, ду-у-у-у-у, ду-у-у-у-у-у-у — длинные гудки: не берет свин, опять от судебных приставов прячется. «Посмотри на мобильник, братанька, — мысленно умолял я старшего брата, — стрикозёл, ты-то можешь посмотреть, кто тебе звонит»… Трубку так и не подняли. Далее с тем же никаким результатом шли: Катя-Костля, Жохов с работы, банк, наконец, мой начальник и по совместительству друг Макс Морозов. Возможно, я путаюсь в последовательностях набора номеров. В панике я вызывал то одного, то другого, то третьего, то выборочно, то по очереди, то хаотично — результат был неизменен.
Растерянный, я, то кругами бродил по кухне, то вновь садился на табурет, то вслух ругался, то проклинал тех, кому звонил, то гомерически смеялся в темноту. То начинал говорить нараспев, и речь моя волшебным образом перерождалась в протяжный высокохудожественный вой, ну наподобие церковных песнопений. Я выл сочиняемые на ходу мобильные молитвы (мобильные потому что я выл их в телефон), обращенные к молчащим абонентам. Это был плач человека, физически лишенного способности лить слезы — и они хлынули аудиопотоком, наполняя кухню щемящим грустным тембром звучащих в тишине аудио слез. Вой понимался под потолок, и там закручиваясь воронкой синусоид, разлетался резонирующим дрожанием сквозь стены дома. Пульсируя, звук улетал в пространство вселенной, разнося по округе боль и бессилие, граничащие с самым глубоким отчаянием, которое только способно возникнуть на земле.
Ничего не помогало. Не знаю, сколько бы продолжался этот неистовый спектакль одного лишенного глаз актера, пока я не наступил на фарфоровую плошку с кошачьей едой. «Васенька, а где же Васенька?! — взметнулось в заплаканном сознании, — Васенька-Масенька-Васенька-Масютка, — Масюта, мась-мась-мась — запричитал я, — Кот Васенька, вечно голодный Васенька, он-то где?! И под ноги с утра не бросается… У него-то, поди, глаза на месте?»… Осипшим от внутренних слез голосом я продолжал настойчиво звать питомца: «Вася, Васенька!.. Кис-Кис! Вася! Ва-сень-ка! Ося-Ося, еврейский котенок, где же ты? Ося, Ося, Ося, Осенька! Ося-Ося-Ося. Смырс ко мне!». В ответ из глубины комнаты послышалось сдавленное, хриплое, едва слышное «мяу»…
Налетая на углы и невидимые теперь предметы, я бросился навстречу кошачьему хрипу. Эх, Васенька-Васенька, — будь у меня глаза, я, возможно, всплакнул бы повторно за этот день, идя навстречу своему молодому, замечательному, родному коту. Я быстро нашел его. Он был на кровати, запутавшимся под одеялом. Родной мой Смырс! Взял животинушку на руки и прижал к груди, осыпая лохматую мордочку поцелуями. Освобожденный от оков одеяла кот благодарно замурлыкал. Ур-р-р-р-р, ур-р-р-р-р. Боже, какую радость может доставить обычный среднерусский кот в такой вот сложный трагический момент! Но, едва Васенька прикоснулся ко мне, я понял. Мои глаза, если можно так выразиться, открылись…
Кот, прижатый к моей груди, нежно мурлыкающий, скорее походил на лохматую довольно короткую и толстую змею, а не на домашнего четвероногого зверя. Он был жив, вне всякого сомнения, и глаза его были на месте (это я почувствовал лобызая Васину мордочку), но… У него не было лап, то есть абсолютно не было лап. Голова, хвост, туловище, уши, глаза, даже усы были на месте, а вот лап не было. Ни одной пары. Ни передних, ни задних. Так вот почему он с утра не путался под ногами и смиренно лежал под одеялом!
Ё-маё, думал я, загадочная пропажа глаз всего лишь вариант в головоломке со странными исчезновениями, причем не самый худший, ведь у кого-то, возможно, исчезли ноги, а может и вместе с руками, как у кота… Видимо поэтому они не могут ответить на мои звонки, поднять трубку или позвонить мне… Если подобное пропадание частей организма у меня и даже у кота, то скорее всего, и там за порогом моей квартиры что-то не так. Впервые за это утро я задумался об этом. Размахнувшись, я швырнул мобильник об стену, несчастный механизм глухо бзднул крошками пластмассы, потонув во тьме.
Без особых проблем натянул кеды и куртку, с большими накладными карманами. Вышел на улицу. Возможно, ли объяснить логику моего поступка? А вы бы что делали? Так и сидели бы в квартире с безногим котом и бесполезным молчащим телефоном? Вот то-то и оно, дома ловить было нечего. Движение — вот основа жизни, её непреходящие соль и смысл.
Улица встретила нас гулкой тишиной и запахом дыма. Тишина прозрачная, глубокая, всепоглощающая. Не пели птицы, не рычали машины, не плакали дети. Слабый ветерок прошелестел в листве ближайшего дерева. В правом накладном кармане куртки безногий кот, довольная сытая «псина» мырлыкала засыпая. Боже, как приятно шагать с котом в кармане, вдыхая утренний свежий воздух, вслушиваясь в оглушительную странную тишину. Что с нами будет?…
Направление движения то, чему в обычной жизни придаешь так много значения и смысла то, что определяет конечный пункт твоего пути. Конечный пункт? Какой гребанный конечный пункт может быть в мире, в котором у людей исчезают глаза, а у котов ноги, в котором в подозрительной тишине пахнет дымом, не поют птицы, не галдят дети и не рычат двигатели автомобилей. Недолго думая, я повернул в центр города, туда, где, мне казалось, я смогу найти ответы на мучившие меня вопросы и подозрения, смогу получить необходимые мне объяснения, узнать, учувствовать, понять, принять или отвергнуть их. Влево, я шагнул влево, туда, где раскинулась аллея Героев Великой Финансовой Депрессии с пирамидальными аккуратными тополями, стрижеными газонами и стилизованными под старину чугунными лавочками. Увижу ли я еще когда-нибудь это великолепие простодушного городского ландшафта, черт его знает…
Через несколько минут я уже чувствовал под ногами искусственную брусчатку. Испытывая чувство маленькой победы, я искренне порадовался тому факту, что аллея никуда не делась, одинаковые стандартные выбоины камней под ногами остались прежними. Запах липового цвета дурманил, убаюкивал и даже успокаивал. Внезапно, боже ж мой, сколько раз мне теперь придется что-либо почувствовать внезапно, смогу ли я когда-нибудь привыкнуть к кромешной тьме, которая давила на меня со всех сторон, — я услышал приближающийся топот. Как ни странно, этот неожиданный тусклый дробный звук вызывал во мне панический страх, и растущее беспокойство. Быть слепым не так весело, как вам может показаться с первого взгляда…
Странный прыгающий топот слышался, не пойми, с какой стороны: сначала казалось, что он доносится со спины, теперь переместился правее, а затем непонятно как оказался спереди. Глухой пугающий топот чего-то небольшого приближался, и это были не ноги, а что-то другое. Тревога росла, как на дрожжах. В сторону, надо отойти в сторону, инстинктивно ускорив шаг, я стал искать лавочку, «лавочку спасения». Будь я на лавочке… Я болезненно встретился с муниципальной урной — быр, чему только не обрадуешься сегодня — О, УРНА! В шаге от урны она — лавочка спасения. Топот был уже в каких-то метрах от меня. Это был поистине многоголосый, сочный и в крайней степени неприятный звук, он напоминал мне интер-шум табуна лошадей, но, может быть, каких-то супермаленьких лошадушек, каждая их которых весила не более полутора-двух килограмм. Или напоминал звук падающего на пол ребенка, или пакета с едой из супермаркета, или… Множество бык-дык бык-дык звуков вразнобой покрывали большую площадь вокруг меня забравшегося с ногами на лавочку. Теперь явно ощущалось слаженное движение «стада» скачущего в одном направлении, не то чтобы быстро, однако и не медленно. Забравшись на лавочку, заплелся в позу эмбриона, поджав под себя ноги и закрыв руками и коленями голову. Невыносимый топот забухал буквально у меня под носом. Бык-дык бык-дык бык-дык. Меня реально затрясло от страха. Что же там такое катилось, прыгало и ударялось о землю, поднимая пыль и пугая меня, лишенного зрения, лишенного достоверной документальной информации? Я окончательно потерялся в этой тяжелой и пугающей атмосфере окружающего меня топота и невидимой ныне суеты… ХРЯСЬ — неожиданно один из этих прыгающих невидимых объектов очутился рядом со мной на лавочке. Я не мог ошибиться, оно упало на лавочку рядом со мной. Замер, стараясь не издать ни единой ноты звука, ни одной лишней молекулы запаха, ни одного случайного движения. Столько можно находиться в таком состоянии полного окоченения, если учесть, что и дышать я давно перестал. Любопытство — вот вечный двигатель человечества, что преподаватели в университетах называют катализатором науки и прогресса. Я трясущейся правой рукой приближался в пространстве к неизвестному гостю на лавочке… Что это? Волосы что ли, на чем-то круглом — в мгновение меня передернуло от отвращения, судорожно с омерзением отбросил от себя то, что тысячью топов прыгало вокруг меня и колоссальным табуном уносилось куда-то в глубь города… Это были человеческие головы! Тупым ноющим отвращением наполнилась моя грудь, страх выбил из покровов тела липкий холодный пот, тошнота подкатила к самому горлу. И не в силах сдерживаться я проблевался за лавочку.
Головы словно адовы мячики катились и прыгали вокруг меня, табуном поднимая пыль с брусчатки, сминая траву, налетая на фонарные столбы, урны и лавочки аллеи. По меньшей мере, их можно было бы насчитать не менее тысячи, отделившихся от туловищ голов, будь у меня глаза, да только глаз у меня не было. В оцепенении я просидел на лавочке несколько минут, а может и целый час.
Кто сможет мне объяснить, что все это значит? Кто?! Было возникшая тяжелая агония в мыслях не найдя рассудительной опоры покосилась на тоненьких соломенных ножках и подвернув хлипкие коленочки со всего размаху упала на мраморный фундамент рассудка, разлетевшись миллионом глиняных крошек. И что не говори слепой человек в отношении стресса намного устойчивей зрячего, психика, что ли меняется от слепоты, становится, как сталь, жесткой и непробиваемой.
Еще раз прислонил ладони к тому месту, где раньше находились мои глаза, будто рассчитывая найти их на своем привычном месте. Ровная гладкая кожа и никакого намека на прятавшиеся под кожей глазные яблоки, ни одного шрама, прокола и шероховатости, чистая гладкая кожа. Глаз не было. Зато был родной безлапый кот в кармане, пустые беззвучные улицы, ах, да и табун намедни пропрыгавщих мимо меня человеческих голов. Можно сказать в этом уравнении с множеством неизвестных уже присутствовало несколько более-менее внятных величин. Сложная шахматная партия, кроссворд, головоломка, буриме в котором не ясен, ни ответ, ни вопрос, есть только крохотный пул разрозненных субъектов, — разгадав соотношение которых, друг между другом, откроешь то самое главное знание — ответ, зашифрованный в переплетении как бы несвязанных между собой случайных элементов. Не люблю я эти буриме, а особенно тех, кто их придумывает.
Был ли день или вечер или навечно застывшее, как на стоп кадре, утро — кто знает? Если там, в квартире я был уверен, что проснулся утром, то здесь, на аллее, засомневался во времени суток. Мне казалось, немного припекало солнце, но каким было это солнце и было ли оно вообще? И не было ли на солнце моих глаз? А может мои сбежавшие маслянистые шарики и есть нынешнее солнце, двойное? А? Каково? Вместо солнца наверняка висят в небесной пустоте два моих серо зеленых маслянистых приятеля-шарика и молча, ухмыляются моему растерянному состоянию, издеваются гады! Чувство юмора реаниматор, что надо. Чуть придя в себя, я осторожно, словно боясь замочить ноги в пляшущих по земле человеческих головах, коснулся подошвой кед земли. Встал. Уверенность потихоньку возвращалась ко мне, кот, о котором я совершенно забыл, замурлыкал в кармане, напомнив о себе. Кот, несчастный обезноженный кот вселял в меня надежду. Он был для меня примером мужества и отваги! О, мой короткошерстный среднерусский кот, пою во славу тебя! Молю всевышнего за то, что послал мне тебя! О, замечательный мой героический кот! Сунув руку в карман, я погладил кота, за ушами, по мордочке и возле глаз в области висков (его любимое место), ну и чуть по спинке. Мастерски извернувшись, Васенька цапнул меня за руку. Ну и обормотище, без лап, а все туда же чуть что цапать зубищами своими, ну уж теперь зато не царапнешь. Вот она настоящая любовь, кот, так ты платишь мне за мою доброту, за моё восхищение и благоговение тобой, зачем тебе эта бессмысленная война, в ответ я без злобы ущипнул кота и быстро вынул руку из кармана. Я продолжал свое движение к деловому центру города. Мне было странно чувствовать такую слаженность движений, такую безупречную ориентацию в пространстве тьмы, мне казалось, что человек слепой коим сейчас я и был, должен передвигаться медленнее и осторожнее. К черту осторожность, плевать на все, мысленно установил статус «мчусь в город с закрытыми глазами» («в город» — так говорят жители окраин, отправляясь на прогулку в центральные районы). Двигаясь по наитию, я каким-то непостижимым образом в мыслях видел, куда и где я иду, карта местности была трехмерной.
Миновав Героев финндепрессии, я оказался на Большом Сухомлинском Перекрестке, запахло свежим горячим ирисом и почему-то дегтем, подойдя к регулируемому переходу, без труда обнаружил столб с кнопкой для пешеходов, нажал, услышал трель сигнала светофора для слепых. Да, забота о слепых была куда кстати. Светофоры работали. Машин не было, а светофоры работали — может, сейчас ночь? Ночью так мало машин, а может, я просто сплю? Вспомнил старую байку о том, что во сне не может быть боли, вновь нащупал в кармане кота, потянул его за ухо; кот в ответ неслабо ухватил меня за руку — нет, во сне никто не кусается, а если и кусается, то сразу просыпаешься. Не стоит тешить себя надеждой проснуться дважды за одно утро. Кот, кот чтобы я без тебя делал…
Два долгих квартала я прочапал без особых хлопот; две тумбы с театральными афишами, да пару урн — это все, на что я наткнулся в кромешной тьме. Можно сказать, что я был прирожденным слепым и позавидовать тому, как мастерски я перебегал дорогу, и совершал залихватские повороты и маневры там, где они были необходимы и уместны. Увлекшись бессмысленным, но забавным путешествием к центру, я и не заметил, как дошел до железнодорожного вокзала. Автоматически, можно сказать, по привычке, вошел в зал ожидания. Вслепую вбежав по сотням низких ступенек. Сколько раз я делал это до того, как потерял зрение. Турникет, тумба электрораспределительного щита, большая широкая лестница парадного входа — привычка, выработанная годами, инстинкт, приобретенный тысячекратным входом в это помпезное полупустое здание. Теперь я сделал это так, как делал неделю, месяц или 10 лет назад: я вбежал по лестнице, не глядя под ноги, до самых парадных дверей, не оступившись и не запнувшись ни разу, вот какой я обалденный слепой спринтер. Теперь я знаю лишенным зрения нужно определенно бывать именно там, где знаешь обстановку, как самого себя. Поток мыслей прервал новый энергичный звук. Только сейчас я до меня дошло, что слух мой уже давно не ощущал ни единого постороннего звука, ни шороха, ни мелодии, или какого-нибудь технологического шума, кроме тех гулких шагов, которые производили подошвы моих собственных ног в абсолютной тишине пустого города. Изголодавшийся по звукам слух жадно ловил новый ритмичный звук. Отчетливый, волнообразный, сочный — он напоминал мне пульсацию огня, звучал он так уххх-уххх-ухх. Остановившись и замерев, я с интересом вслушивался в этот полыхающий звук, всем своим естеством поглощая звуковые волны, наслаждаясь этим странным шумом волнообразного невидимого импульса. Звук магнитом притягивал меня. Интуитивно определил место, из которого он доносился, похоже, это был центр главного зала ожидания.
Осторожной поступью гусиным шагом я приближался к «очагу» ближе и ближе. Двигался пока до источника звука, не остался буквально метр. Порывами и импульсами, сгустками пульсаров и клубящимися языками «полыхало» нечто в двух шагах от меня. Передо мной было странное природное явление: то вдруг чудилось мне, что оно источало жар и повышенную температуру горения, а то внезапно обдавало холодом и сыростью, окутывало запахом гнили и разложения. Это сгусток энергии — сразу определил я, вот какой я умный, может это какое-то новое никому неизвестное физическое либо магнитное завихрение. Безусловно, в эпицентре находилась некая пульсирующая материя. Уловив момент, когда волна огненного всплеска этого возможно пламени едва закончилась, сделал один большой шаг-прыжок навстречу неведомому объекту энергии, рассчитывая, что следующая волна будет прохладно-гнилостной. Вытянув вперед руки, коснулся чего-то круглого с резиновым ободом, спицами и подлокотником, на котором сразу же ощутил лежащую человеческую руку, сморщенную старческую руку. Скорость мышления невозможно измерить существующими ныне приборами, но если бы такие существовали, то вероятнее всего они зафиксировали бы в моей нервной системе рекордную величину скорости мысли. Инвалидная коляска с пожилым человеком вот то, что пылало этим переменчивым пульсирующим пламенем! Вверх по сморщенной руке и выше до лица, невероятно это женщина! Старая парализованная женщина в инвалидном кресле пульсировала разно-температурными языками пламени. Крик боли прорезал пустоту зала. Ёлки-палки, как больно. Следующая волна пламени отбросила меня, швырнула с исполинской силой, подкинула как тряпичную безвольную куклу, теряя от удара и боли сознание, слух мой впитал эхо душераздирающего вопля, вероятно старухиного голоса — СДВИГ! Слово СДВИГ провизжала тысячекратным эхом старуха, слово отразилось от стен реактивным напором, в клочья разодрало тишину, резонансом пробежало по коже, всколыхнув каждую молекулу моего тела и разума, тонувшего в беспамятстве боли и судорог. Потухшее отключившееся восприятие и в пустоте тьмы и это слово, не теряющее ни смысла, ни значения, ни свойств — при многократном воспроизведении — СДВИГ. Глаза, усыпавшие потолок зала ожидания, загадочное пламя, скачущие головы, отпрыгивая от асфальта, горланят СДВИГ— СДВИГ, старуха в кресле, широко разинувшая пасть изрыгала — СДВИГ— СДВИГ! СДВИГ! Глаза, на потолке моргали, щерились, с любопытством разглядывали, с укором, с ненавистью пристально смотрели — уставившись на меня. Потолок усыпанный человеческими глазами. СДВИГ….
Глава 2
Чужие люди. Оптимист. Корректор встречает Эмми
Не берись ни за какие дела — вот первый признак мудрости;
взявшись же за дело, доводи его до конца — вот второй признак мудрости.
В общем, было распространенно сообщение о том, что в квартирах могут появляться «чужие» люди. Сам не понимаю, почему я отнесся к этой информации так серьезно. По сообщениям распространенным накануне, лично я их видел по телевизору, да, по-моему, эти сообщения только там и были. Во всех вечерних федеральных новостях, показали незамысловатый видео сюжет, который подавался то ли как некая версия; то ли как научная гипотеза. Официальное коммюнике правительства России и научного мира естественно содержало минимум действительно полезной информации, одни только голые факты без интерпретаций и подробностей. Видеоролик заявления был смонтирован наспех. Обрывки фраз, нелепые заминки, подрывы на видеопленке, некачественные склейки, местами брак в фонограмме и посторонние шумы чередовались с позорными провалами в тишину, сама запись нервозная, официальный тон был неуверен и путан.
От лица госдепа говорил некто господин Ковальчук, плотный мужчина с крупным сосискообразным носом, на этот раз он представился, как старший оперативный пророк при Президенте РФ. Признаюсь, ни разу я не видел, чтобы этот деятель госструктур представлялся одинаковыми должностями, престранный тип я вам скажу у меня от него мурашки по коже. Предполагаю, что сменами своих должностей он добивался дополнительного внимания к своей персоне, всем известно, что смена статуса автоматически отображается на ретрансляторе государственных изменений в рубрике новостей.
От лица мирового сообщества ученых выступали двое: пожилой английский литератор романист Стивенсон, сухощавый старик в мятом пиджаке, фантаст и провидец, и профессор Конюхов полноватый человек средних лет с мутными маслянистыми глазами и короткой рыжей бородой, так же в мешковатом плохо скроенном пиджаке, хорошо известный в определенных научных кругах, как мистик практик.
Съемки происходили в небольшой государственной студии. Перед выступающими стоял деревянный грубой работы кособокий столик на коротких ножках на нем гроздьями разнокалиберные микрофоны с эмблемами газет, журналов и издательств, для докладчиков небольшой продавленный диван из искусственной кожи. Вся обстановка студии, дешевые обои, низкие потолки, задрипанный коврик на полу и тусклый телевизионный свет демонстрировала привычный экономный, а попросту говоря нищенский государственный стиль. Чиновничье дело в нашей эпохе было атавизмом, марионеточным придатком литературной элиты и финансировалось по остаточному принципу. Госслужащего было легко узнать по нищенскому одеянию, мятой не современной одежде, голодному измученному финансовыми трудностями взгляду и порванной никудышной обуви. Государственное администрирование переживало период полной стагнации и не нужности. Роль их сводилась к информированию населения, да к ведению текущей общественной бухгалтерии, но и с этой задачей они справлялись из рук вон плохо. Такова была действительность, эпоха лучших времен для этой сферы человеческого управления минула много тысячелетий назад. Говорят, что когда-то чиновники имели какой-то невероятный вес в обществе и уникальный статус чуть ли не избранных. Но сейчас об этом вспоминают с усмешкой, с язвительным юмором. Можно ли считать этих убогих учетчиков информаторов — чем-то более, чем они являются на самом деле? То-то и оно. Теперь убогая когорта госадминистрации лишь пыль под ногами Великих Писателей Белого Света. Так было всегда, а о другом история умалчивает, свидетельств тому не сохранилось (Свидетельства похоронены в земле, на глубине сто тысяч миль, утонули в матушке Земле, туда им и дорога — по Гамильтону).
Ковальчук в центре, слева Стивенсон справа Конюхов. Лица докладчиков и это было заметно даже через рябь и подергивания некачественной видеозаписи, были угрюмы и напряженны. Говорили по очереди. Начинал Ковальчук, подрыв пленки, Стивенсон, подрыв, ложная склейка, Конюхов, примитивный спецэффект «шторки», общий план докладчиков. Скачек звука, Конюхов, изображение завалилось вправо, задрожало, дернулось, Стивенсон, ушло в черное, на полсекунды вспышка — Ковальчук, молчание, крупно Стивенсон, концовка — общий план докладчиков. Нередко фразы обрывались на полуслове, да так, же и начинались. Сюжет был смонтирован второпях, это было заметно не вооруженным взглядом.
Смысл обращения сводился к тому, что появление «чужих» это вероятно следствие некого террористического магического эксперимента, и до конца не ясно, то ли теракт, то ли просто какой-то мистический сбой или сдвиг. Природа явления пока не поддается детальному изучению, сообщали докладчики, но сам факт предстоящего катаклизма — подтвержден официально. Названное для простоты — СДВИГОМ, явление официально признанно и завизировано, как и властями РФ, так и мировым сообществом ученых и Писателей. Сдвиг сертифицирован в Государственной Магической Палате. Ему определенна высшая шестая степень опасности, уровень, говорящий о многом. В конце сюжета Стивенсон уронил на пол карандаш, чуть повозившись в три погибели, он отыскал карандаш, поправил сбившийся на бок засаленный галстук и в полголоса бросил в сторону, бегите, бегите, бегите, спасайтесь… Шторк, и сюжет прервался.
Ну, надо же, я еще в этот момент подумал, каких только Палат у нас нет, уже и Магическая Палата РФ появилась. Этот сюжет показали по всем федеральным телеканалам с преобладающей долей государственных акций: РТР, ОРТ, Спортивный канал и по Культуре. Что же до граждан, которые принципиально не смотрят государственное телевидение, как, будто им и дела до таких не было. Впрочем, такой наплевательский подход к распространению информации был делом обычным для России, аинформативность, рецессии информационных полей традиционны для наших широт.
Углубленный в размышления корректор снял со стены, у ящика сообщений, перчатку самописца и медленно водя прибором по белым листам бумаги, написал несколько писем: матери, Катюне, брату и двум коллегам с работы. Письма носили рекомендативно-прощальный характер, содержали по два три небольших абзаца в основном общих фраз и стандартных прощальных предложений. Чуть повозившись с редактурой фрагментов, корректор поставил печати и расписался, свернул листки аккуратными шестнадцатиугольниками и утопил получившиеся конверты в прорезь рассылочного ящика. Прерывистый свист свидетельствовал об успешной отправке посланий. Обдумывать и принимать решения лучше всего на свежую голову, тем более еще целые сутки в запасе. Появление «чужих» ожидалось в полночь с пятницы на субботу, а сегодня была среда. Ах да, уже четверг — сказал корректор, вслух, глядя на часы, в дорогом кожаном переплете висевшие на стене напротив и лег спать. Часы — подарок родной редакции на юбилей безупречной службы, теплые воспоминания о скором повышении уровня последнее, что нежным туманом обволокло сознание, и он уснул.
Утро, готовлюсь встретить Сдвиг во всеоружии, сооружаю баррикады. Укрепление периметра затеял с окон, которые плотно закрыл и блокировал створки дополнительными длинными шурупами. Сами стекла заклеил непрозрачной упаковочной бумагой. Оставив открытым только окно на кухне, его я планировал драпировать ватным одеялом. В получившимся новом сумраке, пораскинув мозгами, решил заодно забаррикадировать и двери, ведущие на лоджию и в спальню. Я рассуждал так, мне хватит и кухни с ванной, остальное пространство ни к чему. Мне не привыкать жить на кухне, воспоминания о студенческой жизни призрачной тенью мелькнули в памяти. Лучшего места для встречи со Сдвигом и не придумать. Кухня — защитник, кухня — бункер, кухня — территория свободная от предрассудков, кухня светлое место приёма пищи, кухня почти святилище. На кухне есть все, что нужно для полноценной жизни! Я мог бы еще долго убеждать самого себя в избранности кухни по сравнению с другими помещениями квартиры, однако в тот момент я искренне верил в неприступность бастиона под названием — кухня. Я принес раскладушку, несколько покрывал и ватное одеяло. Вкрутив несколько саморезов по верху окна, примерил новую занавеску — ватное одеяло, звуко-свето маскировка была готова. Довольный собой свалил оставшееся нужное барахло в углу, после чего сначала забил гвоздями дверь в спальню, потом в гостиную. Окончательно замуровав вход в комнаты тяжеленным буфетом. Который полчаса толкал ногами, сантиметр, за сантиметром продвигаясь к цели, то есть к двери, ведущей в другие комнаты.
Закончив с дверьми и окнами натянул заношенные гриндерсы и надев поверх летной куртки грубый кожаный плащ, засобирался на улицу. Вид у меня был странный, все-таки на улице было лето хоть и дождливое и непривычно прохладное, но лето, а я собираюсь выйти в куртке в плаще, да еще и в высоких ботинках на шнуровке — жесть короче. На меня будут удивленно смотреть, на что конечно наплевать, хотя это неприятно ловить на себе насмешливые взгляды прохожих, да плевать. Пусть думают, что хотят.
Пока хозяйничал в квартире и готовился к катаклизму, я несколько раз включал телевизор. Образовательные и литературные каналы не работали, везде транслировалась черно-белая рябь эфира. Ни новостей, ни программ научного характера не было, было ощущение какого-то траура, какой-то растущей тревоги. В ящике мгновенных писем было пусто, сигнал он-лайн конференций равномерно мигал, машина работает, сомнений нет. Уже в напяленном на куртку плаще щелкнул переключателем проводной радио-ракушки и, убедившись, что деревянный раструб издает только шипение эфира, вышел на улицу. Так как дни предполагаемого появления «чужих» и возникновение катаклизма под названием Сдвиг администрация города объявила вроде как вынужденными всероссийскими выходными на улице было пустынно и по воскресному тихо. Одинокие прохожие попадались мне на встречу, в основном это были молодые люди низших уровней, беззаботно бредущие куда-то по своим делам с дешевой периодикой в руках. Выходные действовали на многих одинаково — читать только беллетристику, бульварные романы да развлекательную отупляющую периодику, бездельничать, развлекая себя или окружающих деструктивной функцией безделья. Так сложилось, что жил я в районе фермеров, недвижимость здесь была весьма доступна, но за это приходилось расплачиваться соседством с самой малообразованной расой города — фермерами, или цветочниками, как называли их за глаза.
Поравнявшись с киоском Союзпечати, я остановился, порылся в карманах достал несколько белых тяжелых монет и протянул продавщице.
— Вестник Научного Оптимиста, пожалуйста — вежливо обратился я к лицу в киоске.
— Оптимиста? Переспросила пожилая женщина в окошке киоска, взяла монеты бросила в ответ на блюдечко совсем маленькие желтые кружочки с цифрами, сдача, и протянула увесистый бумажный журнал в тонкой бледной суперобложке.
Свежий номер «Вестника Научного Оптимиста» был полностью посвящен предстоящему СДВИГУ. На обложке анонсировалась главная статья номера, сухо и лаконично: «Сдвиг параллельных миров и его влияние на окружающую действительность». Статьи, опубликованные в этом издании, мастерски имитировали настоящие научные работы, это были приближенные к оригиналам реплики научного контента. Однако подробности и скрупулезность опубликованных в Оптимисте материалов, вызывали неподдельное уважение и доверие. Пусть этот журнал и называли, в определенных известных кругах, псевдонаучным я был постоянным читателем ВНО. К тому же подача статей сопровождалась множеством удобных и полезных ссылок и сносок, рисунков, схем, диаграмм, сравнительных таблиц, ну и само изложение текста восхищало непревзойденным качеством, максимально упрощенное лишенное доброй половины специальных научных терминов, так сказать обобществленное содержание, то есть адаптированное для лиц различных уровней мозговой активности и полученного образования.
«Оптимист» еженедельник, на 800 тончайших страниц мелкого шрифта с черно-белыми иллюстрациями. Я не был снобом и регулярно прочитывал все выпуски Оптимиста от корки до корки, не смотря ни на насмешки коллег, ни на косые взгляды некоторых ученых мужей, которые волей или неволей становились свидетелями моего увлеченного чтения научно-популярного издания.
Выбрав почище стол, один из тех, что окружали газетный киоск, забрался на высокий деревянный резной стул, с надписью на спинке «принесенное с собой читать здесь запрещено, штраф 100 монет». Устраиваясь поудобнее, мельком глянул на девочку в кепке-фонаре для ночного чтения, и на группу прыщавых подростков мальчиков с большими яркими азбучного вида книгами. Больше никого не было. В это время, в общественной уличной читальне, мало встретишь читающей живности. Днем читают по норам, по кабинетам, по индивидуальным кабинкам-читальням. На улицах начинают читать ближе к вечеру, заполняют многочисленные городские читальни, занимают высокие стулья, длинные лакированные лавки, столы и скамьи для чтения. Становится шумно на улицах от шелеста страниц, от вздохов, смешков, восклицаний и шепота, переговаривающихся делящихся друг с другом только что прочитанным молодых и пожилых читателей. Вечером на бульварах людно, многие читают на ходу, держа книги в руках, со световыми приборами, закрепленными на головных уборах. Найти в это время приличный свободный стол с парой заточенных карандашей и писчей бумагой невозможно, кругом давка и духота.
Девочка лет 22–24 пристально посмотрела в мою сторону, затем сдержанно без пошлости мигнула мне глазами, вернее глазками. В её руках я увидел оранжевую книжную закладку линейку со знаком «+». Ах, какая досада отказать такой цыпочке с моей стороны было бы абсолютным свинством. Я поднял к глазам сомкнутые друг с другом руки, что буквально обозначало — «я не против того чтобы ты почитала мою книгу вместе со мной». С такими плюсами сидят те, кому не на что купить ни журнал, ни книгу, ни газету, они словно алкоголики в древности ищут компанию, наливающую за так, как говорили тогда «на троих». Ищут тех, кто не откажет в совместном чтении. Проворно порхнув со своего места, девочка, слегка запыхавшись от волнения, придвигала свой высокий стул рядом к моему месту.
— Эмми — коротко представилась девочка.
— Лосёк Андрей Иванович, корректор — кивком ответил я.
— У — Оптимист — оценивающе пропела белокурая «студентка».
Вот уж не знай, была ли она студенткой или аспиранткой или уборщицей библиотек, свежая молодая плоть её бледная и полупрозрачная говорила о недостаточном витаминном питании организма, отсутствии денег и её северном сельском происхождении. Такие попадают в большие города по чистой случайности либо дальнобойщик книгоперевозчик прихватит в попутчицы, чтоб всю дорогу читала вслух, либо блуждающие атракционщики-циркачи вывезут за пределы деревни ради забавы уморительной уморы. «Дикую деревенщину книжками приманить» — так они называли это всуе между собой, я не раз читал о подобных случаях в разных аналитических изданиях по социологии и происхождении смешанного общества. Хотя поговаривают, некоторые сельские уникумы и сами доходят до городов. Но вряд ли это, правда, такие расстояния по Мислесомному лесу, по гиблым отстойным пустошам, через горные хребты одному не пройти, либо в болоте потонешь, либо в пропасть упадешь, либо бог знает, что с тобой еще может случиться.
— Работаешь? Учишься? Поинтересовался я у девочки. Меня невольно втягивало в разговор белокурое с редко расставленными зубами и голодными глазами чудо из сельской местности.
— Работаю, выдохнув ответила Эмми, — в Первой Национальной Читальне, что напротив станции Счастливой. Убираюсь там по ночам и читаю, а днем здесь, читаю, что подвернется.
— Угу, так и знал — понимающе ответил я. Копируя её молодежный сленг, манеру угукать чуть что. Она еще раз улыбнулась, определенно мне нравилось вызывать у неё улыбки. Поймал себя на мысли, что считаю её улыбки, от этого в глубине сознания какое-то непонятное неопределенное чувство шевельнулось, ожило, задвигалось.
Бледное лицо девочки её глаза едва заметным кивком указали на книгу передо мной. Читать хочет аж невтерпеж ей — ну давай-давай, почитаем мысленно заключил я. Я открыл первую страницу Оптимиста и ещё раз прочел, теперь вслух: «Сдвиг параллельных миров и его влияние на окружающую действительность».
Вступление содержало краткий схоластический экскурс в историю Белого Света. Различные версии происхождения от разных ученых мужей повествовали о Сотворении материи, о возникновении тверди и Эпохи Неведения, которая для удобства называлась с приставкой «до нашей Светлой эры». Обзорные материалы хоть и были написаны идеальным чистым слогом, но как я и упреждал, поверхностны и мутноваты. Мол, жил Мир и существовала Пустота — основа основ. Но тут возник Первопричин, ввел составляющие пустоты в диссонанс, в противоречие и в противостояние друг другу и самим себе. Основы соединились, переплетясь в Вихре Созидания, от неприемлемого переплетения материй возник Энергетический Взрыв (Порыв — по Гамильтону), соединивший Пустоту, Энергию и Дух (Триединство Сути — по Гамильтону). Триединство образовало твердь, живую субстанцию и бесконечную необъяснимую пустоту. Так появилась доисторическая Эпоха Неведения (Куринной Слепоты — все по тому же Гамильтону). Переворачивая страницы, я мельком посматривал на Эмми, каждый раз собираясь перелистнуть страницу. В ответ на мои оглядывания она утвердительно трясла головой «угу-угу давай, давай переворачивай, я уже давно прочла». Читала она запоем с выдававшей её страстью и неутолимым голодом к получению новых знаний, информации и эмоций. Незаметно прошел час другой, столики вокруг потихоньку заполнялись людьми, и мы уже сидели в окружении нескольких десятков разношерстных читателей. Разбросанные по разным столикам усевшиеся плотными группками они увлеченно читали, конечно, был еще день, уличная читальня № 0454 на площади Нижегородских Поэтов рассчитанная на 1.000 посадочных мест была фактически пуста.
Я остановился, надо было передохнуть, появившаяся со спины пожилая киоскерша, молча, поставила два стакана бесплатного черного кофе, радом плюхнулись упаковки с порционным сахаром.
— Сахар буите? — спросила Эмми.
— Нет, нет, — ответил я, почти, извиняясь.
Эмми мгновенно разорвала пакетики с сахаром и высыпала себе в стакан. Шесть автоматически посчитал я, молодость, активному мозгу требуется много глюкозы, а здесь за сахар и платить-то не нужно. Она с наслаждением отхлебнула большой глоток,
— Вкусно? — съязвил я.
— Угу — полезно для головы — ответила белокурая Эмми.
— Давно здесь в городе?
— Месяца два примерно.
Эмми проворно вычерпывала пластиковой ложкой со дна стакана не растворившуюся жижу сахара.
— Нравится читать?
— Угу, ответила она.
— Ты знала про Основы? Про Триединство? Гамильтона читала?
— Нет, знала кое-что легенды в основном — она настойчиво гипнотизировала Оптимиста, пытаясь прочесть сквозь обложку. Я открыл на 176 странице, там, где мы прервались. Буквы складывались в слова, слова формировались в предложения, предложения слипались в абзацы, абзацы заполняли страницу, страницы улистывались в прочитанное открывая взорам новые буквы, которые складывались в слова и конструкции. Информация слетала со страниц лучистыми флюидами, оседая в глубине подсознания, лист за листом диагоналями и параболами мы читали Оптимиста, все глубже погружаясь в информационные дебри, стрелки часов бешено вращались или это мы учитывались до такой степени, что время едва поспевало за нами…
Послышался рев турбированного двигателя, в переулке показался кроваво-красный Субару, на максимальной скорости он приближался к Читальне. Визг тормозов, поднял клубы пыли поразительной утонченности, мощный автомобиль остановился напротив киоска «Союзпечати», полу развернувшись от заноса вправо. Открылась дверь, появился высокий плотного сложения человек в струящемся серебристом кевларовом плаще и длинным костяным посохом в руке. Тонкие седые волосы, ниспадающие на плечи, изможденное лицо буквально сморщенное от преждевременных интеллектуальных морщин и признаков ранней старости, сравнительно не крупная голова на атлетически сложенном и устойчивом теле. Редкое сочетание старика и атлета в одном человеке. Это был один из немногих Великих Писателей современности: Ангелоид Гимениус 3. Несколько человек, и моя невольная сочитательница попадали со стульев, склонив головы к пыльной земле, согнулись в уместном обязательном поклоне великому созидателю Белого Света (Малая длань благодарности — по Гамильтону). Учащимся, жителям деревень и пригородов, и прочим малообразованным гражданам (Пока деревяшко голова, кланяйся святым литераторам мля — по Гамильтону) обязалось встречать писателей третьего и выше уровней именно таким образом. Ну а горожанам соответствующим пятому и выше уровням образованности подобало лишь на мгновение снять головной убор и слегка склонить свою голову, что я и сделал с достоинством и некоторой присущей моему положению небрежностью. В литературной иерархии, я соответствовал твердому 4 уровню (Светлые головы — по Гамильтону), а Гимениус писатель 3 уровня значимости (Некоронованные Столпы Мудрости — по Гамильтону). Вслед за такими как он, шли мы филологи, корректоры, бильд редакторы, выпускающие редакторы, наборщики, библиотекари, каталогисты, журналисты периодических печатных изданий и исследователи языка и истории. Третий уровень присваивали не только писателям, но и прочим литературным служащим в частности тем, кто более 20 лет успешно прослужил в Министерстве Литературы. Хоть мы и в сравнение не шли с 3 уровнем Писателя, однако находились всё же где-то рядом в иерархии непреходящих литературных ценностей. Моё назначение и перевод на 3 уровень (первая низшая ступень трешки) был делом решенным, к осени я ожидал долгожданного назначения и получения соответствующих привилегий и льгот.
Творцы Белого Света — Великие Писатели, им и только им полагались такие исключительные почести и негласным законом утвержденные обряды восхищения и почитания. Только они Живые Творцы Белого Света — Писатели 3 уровня имели значительные привилегии в современной иерархии ценностей.
Писатель, опираясь на посох широкими шагами подошел к киоску, наклонившись к окошку, что-то шепнул киоскерше и та, суетясь и кланяясь, как китайский болванчик выставила стопку перевязанных подарочной бечевкой книг. Гимениус 3 оглянулся, безразлично оглядев сидящих за столами читателей, на секунду наши глаза встретились, зацепившись взглядами, я отчетливо почувствовал теплоту исходящую от его взгляда, взгляда абсолютно бесцветных в это время суток глаз. С такого расстояния, я успел заметить среди десятка обложек в связке писателя и корочку переплета Оптимиста. Ух, подумал я, а ведь мы на правильном пути. Буквально через минуту, Субару взревев турбиной, рванул с места и скрылся за поворотом. Эмми с раскрытыми от восхищения глазами неотрывно провожала кроваво красную машину Писателя.
— Ну что не видела его раньше? Это Ангелоид Гимениус 3. Я читал его книги. Кое-что даже корректировал, было дело.
— Я знаю — буркнула Эмми и поправила сбившуюся на глаза челку, заправив непоседу под шапку для ночного чтения.
— Знаешь, что? Что я читал? Или, что он Гимениус 3? — подтрунивал я над девушкой. Обидевшись, она выдавила: — я знала, что он Ангелоид 3.
Мы продолжали читать научный труд, времени у меня оставалось немного, а прочесть предстояло еще более 300 страниц.
Глава 3
Гимениус Третий
Можно забыть того, с кем смеялся, но никогда не забыть того, с кем вместе плакал.
По вечерам думалось легко, легче, чем днем или утром. В конце дня давление, которое город оказывал на всех в нем находящихся, спадало. Напряжение растворялось в дымке предзакатного солнца, в преддверии прохладной ночи стресс уходил прочь. Возникало ощущение, что мозг расслаблялся, раскидывался, разбухал. Не так, как утром или днем тогда мозг скорее напоминал комок туго переплетенных змей, клубок ссохшегося выстиранного белья или старый шмоток упругой сырой резины. Днем давление увеличивалось настолько, что кажись, качни ты головой и тугой как мяч комок мозг бултыхнется в полупустой голове, загремит, словно дьявольская погремушка в руках колдуна Вуду. Вечером, напитавшись закатом и спокойствием многолюдных улиц, мозг заполнял все пространство черепной коробки приятно давил изнутри наружу.
Вечером глаза становились больше и чуточку на выкате это мозг, разбухший до приятного безобразия, слегка выдавливал глазные яблоки наружу, уши вечером тоже более обычного лопушились и все из-за мозга расслабленного приглушенной тишиной уходящего дня, полумраком улиц и площадей, прохладой комнат и домашней шерстяной одеждой. Вечером думалось легче, масштабней, я бы даже сказал мудрее и глубже, рождались грандиозные планы, возникали сказочные сюжеты и удивительные персонажи…
То вдруг выстраивались в ряд многометровые боевые черепахи-тортиллы, клеенчатыми чешуйчатыми мордами они щерились в пустоту комнаты лязгая всевозможным оружием, закрепленным на их потертых от сражений и скитаний панцирях. Боевые тортиллы хорами мурлыкали бравурные гимны своего непобедимого войска. Ровными шеренгами маршировали мимо писателя орды боевых черепах, вот легкие низкорослые молодые черепашата в касках напоминающих детские ведёрки, вооружение: луки, стрелы, копья и заточенные, как лезвия, алебарды. Вот поплотнее шеренга эти неповоротливые тягловые черепахи несли на своих спинах тяжелые тупоголовые в резных древесных чехлах ракеты и снаряды. Тех сменяли тортилльи женского рода с бело красными шляпками на головах, причудливыми узорами расписанные женские черепашьи лица, тонкие быстрые черепахи из медицинского корпуса, и из сектора изящной смерти. Колонны двигались мимо меня, черепахи маршировали так величественно и с таким достоинством и преклонением, что Писатель чувствовал себя натуральным черепашьим царем принимающим парад верных подданных. Ур-ур-ур-ур четырехкратное мурлыкающе приветствие эхом удаляющихся голосов растворилось в туманном облаке.
То окружали повсюду, размером с лесного муравья малюсенькие добрые колдуны сотни тысяч маленьких существ, в крохотных колпачках на головах и плащах размером с копеечку размахивали еще более микроскопическими полупрозрачными волшебными палочками, готовые в секунду исполнить любое, но малюсенькое, как и сами волшебники, твоё желание. Серебряный искрящийся блеск вокруг их фигур приятно слепил глаза Писателя сквозь толстые стекла защитных очков в деревянной грубой оправе.
Вооружившись сотнями карандашей, ручек и перьев, Писатель, потея и напрягаясь записывал все, что появлялось вокруг него, под ним, над ним или даже в нем. Сломанные карандаши летели в сторону, закончившиеся ручки в корзину, ловко выхватывая чистые листы бумаги он до боли в пальцах и до мозолей на локтях фиксировал сюжеты магических турниров и интеллектуальных игр, записывал сценарные планы сказок, зарисовывал схемы волшебных лабиринтов, подземелий и замков.
Не слушающимися уставшими руками размашисто зарисовывал детали одежды персонажей новых пока никому неведанных историй. Изображал странные приборы, назначения которых он и сам пока не знал, и фантастические лица и фигуры тех о ком только догадывались.
То невесть откуда взявшись, вокруг него, появлялись, возникали из пустоты бытия странные меховые четырехглазые существа, на головах у них располагались огромные похожие на ватрушки уши, лопотали они славно весело и безумолку. То начинали без повода смеяться, то пищать наподобие комаров или свистеть, как пустынные суслики, то вдруг принимались пускать ртами цветные пузыри, выдувая причудливые сочетания пузырящихся цветных сфер. Их пузырчатое наречие, на котором они выражались, сначала было не понятно ему, к тому же писатель долго не мог определиться в какую из пар глаз следует смотреть прежде, а в какую после. Но уже на третью их встречу выяснилось, что стоит только взять в руки перо или карандаш и прислонить пишущий инструмент к бумаге, как мгновенно рука движимая волшебной силой, записывала смысл трескотни пропузыренной четырехглазыми слоноподобными мишками. Точно переводя каждый вздох, ужимку, писк или серию цветных пузырей на понятный литературный русский язык, он сокрушался, будь у него время, он бы в подробностях рассказал Белому Свету, о чем пропищали и пропузырили, а то и просмеяли ему эти добродушные смешливые меховые создания. Четырехглазые лапоухи дарили ему диковинные леденцы яркие душистые приторно сладкие солнышки на тоненьких металлических штырьках. Стоило лизнуть такой леденец, и вместо слов рот твой говорил цветными пузырями. Пузыри отделялись от губ и невесомыми цветными облаками поднимались под потолок, где негромко лопнув, окатывали всех ниже гроздьями конфетти. Все смеялись и писатель и лопоухие смешливые слоно-мишки. Притопывая и раскланиваясь, симпатяги четырехглазы, танцевали вальс, били североамериканскую чечетку, показывали невообразимые фокусы, меняли местами глаза и мастерски пересвистывались. Поверьте на слово, с этими милыми персонажами можно было возиться часами на пролет, ничуть не уставая и только неутомимые руки и правая, и левая безудержно строчили фиксируя новую реальность на белой мелованной бумаге.
Чудодейства и волшебство литературатворчества достигали своего пика глубоко за полночь, внезапно обрываясь на первой трели деревянного механического будильника. Деревянные резные колокольчики растрезвонившись не на шутку сообщали об официальном пришествии рассвета. Зыбкий туман крошечной поблескивающей пылью оседал на предметах рабочей комнаты, дело сделано миновала очередная трудовая ночь Гимениуса третьего.
Окажись вы в кабинете Писателя в момент, когда таинство литературотворения свершилось, вы пришли бы в изумление, увидев тысячи мелко исписанных страниц, кипы рисунков, пачки набросков, стопки странных планов, необычных схем, портретов и мизансцен. Вы бы заметили страницы, испещренные непонятными неземными иероглифами и алфавитами, неведомые миру картины со странными приборами, лицами и географическими картами. И наконец, вас поразил бы и внешний вид сочинителя, посреди, кип бумаг, сломанных карандашей и закончившихся одноразовых ручек на кованом стуле сидел мастер. Мраморно-бледный человек с окровавленными стертыми в кровь локтями и скрюченными судорогой напряжения пальцами за шатким заюзанным в щепки столом, в глухой без окон комнате с висящей под потолком тусклой лампочкой без абажура. Вы скорее бы подумали, что перед вами мертвец, причудливо закрепленный на стуле, ан нет — это не мертвец это просто Великий Писатель Белого Света — Ангелоид Гимениус 3, писатель от бога, рассказчик и созидатель Реальности пророк и миротворец, положивший жизнь свою на алтарь сочинения бытия.
Смертельно уставший человек еще около часа сидел за столом без движенья, только едва заметно вздымавшаяся его грудь выдавала в нем биение жизни (теплившуюся жизнь). Скрюченные судорогой мозолистые пальцы Писателя безжизненно покоились на истертой столешнице шаткого затрепанного стола. Покосившиеся ножки стола едва выдерживали жилистые натруженные руки сочинителя и высокие стопки исписанных знаками страниц. Где-то через час он облизал сухим языком пресные потрескавшиеся губы, шумно выдохнул у-ух пошевелил сначала веками, потом осторожно, съеженными скрюченными от усталости кистями рук наконец рывком поднялся со стула и чуть покачиваясь, вышел из своего кабинета.
Душ почти с кипящей водой приводил сказочника в чувство, багровая от очень горячей воды кожа вновь становилась эластичной, мраморная бледность уступала место естественной желтизне человеческой кожи. Стол в конец стерся — завтра возьму новый, этот на свалку, и карандашей и бумаги — мысленно планировал свой новый рабочий день сказочник.
Приспособленный под склад гараж был до крыши забит самым необходимым писателю: плоскими ящиками с несобранными письменными столами, многочисленными упаковками карандашей, коробками с ручками, перьями и чернилами, штабелями белой средней плотности бумаги. В неделю уходило бесчисленное количество канцелярских принадлежностей, бумага все равно не вовремя кончалась, два-три письменных стола за неделю приходило в негодность, истиралось в щепки, раскачивалось от непомерных нагрузок и в итоге отправлялось на свалку.
Плотно исписанные страницы рукописей упаковывались в крепкие армейского типа ящики и транспортировались в летний домик, переоборудованный в канцелярию-конвейер по обработке рукописей. Хозяйственная пристройка, увеличенная недавно еще на один этаж, содержала в себе многоярусные крепкие стеллажи и электропогрузчик, который аккуратно укладывал тяжелые ящики по определенным датам и фактам места. За обычный писательский вечер в среднем получалось рукописей на семь-восемь ящиков, понятно, что обработать все рукописи в одиночку было невозможно, поэтому бывшая летняя резиденция уже давно переоборудована в Лабораторию Обработки Рукописей Гимениуса 3.
В ЛОР Ангелоида Гимениуса Третьего ежедневно трудилось 15 человек, часть из них были пожилые опытные машинистки-секретари, да два разнорабочих, да два художника контуровщика, бригада универсальных переводчиков, интеллектуальные сортировщики, интерактивный корректор на полставки, и дедушка Йо-Йо пожилой технолог книго-печатник. Не стоило, правда забывать, что даже разнорабочие имели как минимум одно высшее гуманитарное образование, ведь в их обязанности входила механическая разгрузка, предметная сортировка и скрепление рукописей в главы и части. Бегло просматривая, прочитывая страницы, графики, схемы и рисунки Автора, они на ходу анализировали прочитанное, либо просмотренное и рассортировывали тысячи листов в тематические стопки, затем укладывали черновики, в цветные корзины, подвешенные к ленточному потолочному транспортеру.
Центр Обработки Рукописей функционировал в две смены, первая смена начиналась в 5 утра и далее по графику, можно сказать ЛОР трудилась почти круглосуточно, работы было много, взять же на помощь еще сотрудников Автору не позволял доход, его уровень всего на всего Третий в Иерархии Великих Писателей Белого Света. А это хоть и являлось великим достоинством, но отнюдь не было печатью Абсолютного Блага которым обладали Писатели Первого и Второго высших уровней Литературной значимости.
Гимениус 3 опустил рукоять рубильника, включился свет в коридоре, соединяющем рабочий кабинет и двор, ровный голубоватый свет заполнил пространства технической литературной зоны дома. Завидев свет, бригада мускулистых разнорабочих на электрокарах подъехала к черному входу дома. Началась первичная погрузка рукописей и транспортировка в ЦОР. Бережно и аккуратно собирались рукописи. Гимениусу хотелось спать, глаза слипались, веки стали тяжелыми свинцовыми ныли руки, немного побаливала спина от чрезмерного сидения за столом, закутанный в махровый домашний халат он стоял, облокотившись на перила. Писатель смотрел на людей, проворно собиравших исписанные страницы, ящики быстро наполнялись, опечатывались сургучными печатями с именем и гербом Гимениуса 3. Ящики складывались на полеты, когда вся погрузочная площадка была заполнена ящиками, писатель автоматически посчитал — 9 ящиков, это хорошо, подумал сказочник, можно будет нанять еще двух работников на летний сезон. Он прошел в кабинет духота, в котором от снующих сотрудников развеялась, тяжелая пострабочая атмосфера растворилась в ночном воздухе. Абсолютно пустая комната, в которой только стальной кованый стул оставался на своем прежнем месте. Он внимательно осмотрел помещение то ли ища оставшиеся рукописи, то ли ожидая найти хоть один фиолетовый волосок, оставшийся от фантастических лопоухих смехунов пузырщиков, или микроскопического забытого в впопыхах колдуна. Чистый пол из струганных досок, зияющая бездушной пустотой комната слегка раздражала Писателя, он вышел прочь, унося в спальню уставшее тело и гудящею измученную провидениями голову. Холодный пот сменялся липкой испариной жара, он без конца поворачивался с бока на бок, не забывая прокладывать согнутые в коленях ноги одеялом. Он считал, за неукоснительное правило располагать между коленей какую-нибудь ткань, колени, говорил Писатель, во время сна никогда не должны касаться друг друга! Ты можешь спать без подушки и без одеяла и даже на голой сырой земле или на грязном полу или даже на улице под дождем, но никогда не смей смыкать между собой колени, не проложив между ними кусок материи или иной мягкий предмет (Гимениус о коленях*). Возникало впечатление, что он болен, неизлечимо болен и вот-вот умрет, писатель хорошо знал это щемящее ноющее чувство разбитого мечущегося истерзанного работой тела и мозга. Нет, конечно же, он не болен, просто устал. Внезапно находящаяся под ним кровать вдруг разошлась в стороны и он не найдя более опоры вдруг упал в какую-то бесконечную наполненную прохладой и легкостью бездну. Он уснул.
Сон Гимениуса или краткий разговор с Тьмой.
Лица не была видно под струящейся тканью, казалось, я разговаривал с самой Пустотой, шелковая ткань невесомыми складками окутывала фигуру и лицо, сидящего напротив меня незнакомца… Складки черного шелка собирались в уродливые отвратительные узоры, напоминающие черный магический ландшафт кладбищ и погребений. Полусогнутая покатая спина укрытая шелковой материей одеяния отдавала отблеском сверхъестественности, почти осязаемой опасности, витающей в воздухе вокруг собеседников.
Поделиться книгой: