Помоги проекту - поделись книгой:
Но эту сторону характера мы еще увидим, а теперь нельзя не отдать справедливости особенному такту царицы приноравливаться к обстоятельствам. Являя приверженность к старине, она в то же время умела угодить царю Петру. Она не входила в сношения с нелюбезными ему сестрами, неосторожно судившими и осуждавшими Петра и его сторонников. Имея возможность часто навещать заключенную царевну Софью, Прасковья уклонялась от этих свиданий и не входила ни в какие козни[28].
Казни стрельцов и грозная опала, поразившая царских сестер в октябре 1698 г., еще более сделали царицу осторожною в отношении к Петровским реформам; не отрешаясь вполне от святой для нее старины, она в то же время делала ряд уступок требованиям нового времени, и делала это не по принуждению, а единственно из желания сохранить расположение монарха. Так, мы у нее рано встречаем гостей-иностранцев. Подобно царицам, своим предшественницам, она любуется в 1697 г. на въезд посольства римского императора в Кремль из окон дворца, а в 1698 г. имперский посол посещает ее со свитою в с. Измайлове. Царица-помещица весьма радушно принимает иноземцев. «За послом, — описывает этот визит его секретарь, Корб, — следовали музыканты, чтобы гармоническую мелодию своих инструментов соединить с тихим шелестом ветра, который медленно стекает с вершины деревьев. Царицы, царевич и незамужние царевны, желая немного оживить свою спокойную жизнь, которую ведут они в этом волшебном убежище, часто выходят на прогулку в рощу и любят гулять по тропинкам, где терновник распустил свои коварные ветви. Случилось, что августейшие особы гуляли, когда вдруг до их слуха долетели приятные звуки труб и флейт; они остановились, хотя возвращались уже во дворец. Музыканты, видя, что их слушают, стали играть еще приятнее. Особы царской крови, с четверть часа слушая симфонию, похвалили искусство всех артистов»[29].
Между тем подрастали дочери царицы Прасковьи. Первоначальное обучение их, вероятно, было вверено одной из так называемых дворцовых «учительниц», или мастериц, на обязанности которых лежало преподавание грамоты малолетним царевнам. Прасковья Федоровна на этот случай уже заблаговременно запаслась книгой. В 1693 г., «по ея изволению и повелению», иеромонах Карион Истомин, составитель учебников для царевича Алексея Петровича[30], поднес царице Прасковье второй экземпляр «Букваря славенороссийских письмен со образованиями вещей и со нравоучительными стихами», писанный красками и золотом[31]. Букварь этот, по обычаю, перечитывался, конечно, столько раз, что царевны выучили его наизусть.
В чем вообще состояло их обучение, мы можем только приблизительно составить понятие из общего состояния первоначального воспитания в тогдашней России. Изучение русского языка заключалось в чтении и письме, и особенно в читании всякого письма рукописей. Далее полагалось чтение Библии и Нового Завета. Хотя грамматики появились в России очень рано, но правила изучались больше практически, как было удобно учителю; в правописании, прежде всего, требовалось как «ять» с «естем» различать и где какие ударения ставить. Сообщались также кое-какие сведения из истории и географии, но, конечно, в крайне извращенном и отрывочном виде. Каллиграфия заключалась в копировании писанных прописей, состоявших из кратких двустиший нравственного и религиозного содержания. Мы не в состоянии сказать, преподавалась ли целиком вся эта премудрость царевнам, или только отчасти, за неимением положительных данных. Одно несомненно, что они воспитывались в «страхе», так как строгость и розга считались первейшими педагогическими средствами. Розге писались панегирики чуть ли не во всех азбуковниках XVII иска, и даже стихами[32].
В скором времени при дочерях ее в качестве учителя немецкого языка и гувернера является заезжий немец Иоган-Христофор-Дитрих Остерман, старший брат знаменитого впоследствии кабинет-министра[33]. Но это близкое родство с человеком замечательным не отразилось на уме Иогана-Христофора. Это был немец бездарный, ни к чему не способный[34]. Петр не употребил его к какому-либо важному делу, и даже Андрей Остерман, при всем своем значении, не находил возможным дать ход Иогану. «Старший Остерман, — так отзывались люди, близко его знавшие, — был величайший глупец, что не мешало ему, однако, считать себя человеком с большими способностями, вследствие чего он всегда говорил загадками. Жил он очень уединенно и не пользовался уважением»[35].
Но он был немец, немец молчаливый, важный, преисполненный сознанием собственного достоинства; немцы были в ходу, немцы были в силе, немцы считались воспитателями наследника престола, и всего этого было достаточно для Прасковьи, чтоб вручить воспитание дочерей Иогану. Насколько в нем было педагогических способностей — Прасковья не могла знать; а Петр, не успевавший приглядеть за обучением собственного сына, не имел времени полюбопытствовать о воспитаний племянниц. При них был немец — мать и дядя, а более всего сам наставник, были спокойны и довольны.
Но, кроме немца, для полного развития дочерей необходим был француз, и царица позаботилась принанять в 1703 г. француза Стефана Рамбурха.
Рамбурху обещано 300 рублей в год с тем, чтобы он всех трех царевен «танцу учил и показывал зачало и основание языка французскаго». За аккуратное вознаграждение учителя поручился Остерман.
Новый наставник, как видно из собственноручных его писем, знал французский язык довольно плохо, но это не мешало ему обучать царевен в течение пяти лет, до 1708 г. «Зачало и основание французскаго языка» не привились царевнам: ни одна из них не овладела языком настолько, чтоб писать, даже и объяснялись на нем плохо. Что же касается до танцев, то к ним они оказались положительно неспособными, в особенности царевна Прасковья, с малолетства девушка слабая и болезненная; живее и подвижнее была Катерина.
Кто был виноват в неуспехах царевен — они ли сами, попечительная ли мамаша, или учителя — неизвестно; известно только то, что учителям стараться было не из чего. Рамбурх в течение пяти лет ни разу не получил следуемого жалованья, не увидел его и потом после «долголетних докук царице, царевнам и государю»[36].
Бедному французу было трудно что-нибудь получить от бережливой царицы; только одна ревность к церкви и ее служителям вызывали Прасковью на подарки духовенству и церковные вклады. Таким образом, спальник царицы, Юшков, лицо близкое, выбранное царевной Софьей, по поручению госпожи, развозил дары святителям: Димитрию, Ростовскому[37] митрополиту, Иллариону Суздальскому, епископу Ростовскому Досифею и другим.
«Великой государыне, благоверной царице и великой княгине, Прасковье Федоровне, ваш государский богомолец, смиренный Дмитрий, митрополит Ростовский, всесвятаго Бога моля, челом бьет»[38].
«Во известие тебе, великая государыня, благоверная царица и великая княгиня, Параскева Федоровна, доношу, что октября 18 дня от вашей государской пресветлости спальник Василий Алексеевич Юшков в Ростове вашу государскую милость мне возвестил и жалованье: преизрядныя водки в четырех сосудах стеклянных, именуемых бутылках, и капусту красную три кочана объявил и вручил. Аз же, смиренный, таковую вашу государскую к себе милость и выше именованное жалованье приях, благодарственно и смиренно челом бью. И кушаю во здравие, про ваше государское здравие. И за сие ваше государское милостивое ко мне, богомольцу вашему, жалованье долженствую аз о вашем государском многолетном здравии премилостиваго Господа Бога молити всегда».
Вообще надо сказать, что царица обменивалась письмами со многими представителями именитейшего духовенства; но эти письма ограничивались уведомлением о посылке того или другого гостинца и просьбой благословения и молитв. Иерархи за первое благодарили, благословляли — и обещали молиться. Впрочем, попадаются и в этой корреспонденции письма довольно интересные. — Так, напр., в 1708 г. царица ходатайствовала у Дмитрия Ростовского за одного попа, пособника раскола. Вот что отвечал святитель 9 ноября того же года:
«Изволила ты, государыня, по милости своей милосердствовал! о отставном вдовом попе, Давиде, села Курбы, дел его не ведая, чтоб ему прощену быть и на своем месте жить по-прежнему. И я, богомолец ваш, вашему царскому величеству о том попе творю известно, что тот поп, уже тому назад прошло годов два, как он от Курбовской церкви отставлен, а священства не отлучен, аще и достоин был отлучения, и велено ему постричься, в коем себе изберет монастыре, понеже грамота государская у нас есть, чтоб вдовых попов постригать; и по той грамоте пострищися ему велели. А на его место того ж часа поставихом попа иного, иже и до ныне тамо священнодействует без порока. А вдовый поп отставлен по правилам за его неистовство и раскольническое противление церкви нашей православной, и за хуление книг новоисправных, и развращение людей простых в прелесть раскольническую, и за лживыя его чудеса, и хуление на чудотворную икону Пресвятыя Богородицы Тольской, о чем все подробно розыскивали. Был в то время в Ярославле болярин Иван Алексеевич Мусин-Пушкин, и был при нем тот розыск; сам розыскивал, и обрелася того попа во всем винность; и велел болярин не держать таковаго развратника, и святотатца, и хульника. Судивше убо, отставихом его от церкви; обаче милосердствуя о нем, аще и мне много было от него досады, пред многими бо люди хуля мое смиренное имя, нарицал меня еретиком, и римлянином, и неверным, и многими браньми лаятельствуя, обаче все то ему прощая Христа ради моего: иже укоряемый противу неукоряше, и стражда не прещаще. Взирая на незлобие Спаса моего, тому попу простих и священство не запретих, и дал ему волю избрати себе где место в монастыре, в коем либо пострищися. А ныне, государыня, когда его паки на прежнее место в село Курбу пустить, то где сего, который ныне тамо служит поп, определить? Как его отставить безвинно? Однако утешити виноватаго, а неповиннаго плакать заставить праведно ли будет? А к тому и гнева Божия на себе боюся, егда волка, в одежде овчей суща, пущу в стадо Христово погубляти души людския раскольническими ученьми. Еще же и государева гнева опасаюся, аще грамоте его, государевой, вдовых попов постригать повелевающей, ослушен буду. Молю убо, ваше царское благородие, не положите гнева на мя, богомольца своего, что не могу соделати вещи невозможной. Аз же, грешный, на того попа гнева не держу и не ищу его, и запрещения ему от меня нет; а принуждения к иночеству нет же, как он себе хочет. Овца, не слушающая пастыря, волку корысть, а я чист от погибели его. Вашему же царскому величеству низко кланяюся»[39].
Весьма вероятно, что царица ходатайствовала за этого человека под влиянием некоторых покровителей раскола. Известно, что двоюродный дед ее, боярин Салтыков, монах Сергий (ум. 1655 г.), был ярый расколоучитель и оставил учеников[40]. Дворецкий и служитель этого боярина, Исайя, был поборник раскола, совращал многих, был любимец и полновластный распорядитель имений господина. По словам своих поклонников, Исайя «за множество разума и за доброе ревности двором всем не только был любимец и присный советник господина, но и самому царскому величеству за благоразумие познаваем бяше…»
Не менее глубокое уважение питала Прасковья к Иову, митрополиту Новгородскому. «Всеблаженнейший и всепреподобнейший архипастырь, — писала к нему царица, — в Дусе же святем любезнейший наш отец и сладчайший учитель, преосвященнейший-кир-Иов митрополит великого Новаграда и Великих Лук. Желание души моея, да всемогущая и вседержавная триипостасная благость Божия сохранит ваше преосвященство благополучно, мирно, здраво, душеспасительно и многолетно!»
«При сем возвествую вашему архипастырству, по обещанию моему: послала я вашей святыне с Аароном епископом Корельским 100 рублев денег на строение пятибратскаго Созоненскаго (Соколенскаго) монастыря; благоволи принять, во удобное строение того монастыря, по твоему разсмотрению, то наше подаяние истощити, а о умедлении сея присылки не позазри, понеже вестно вашему преосвященству, что уже не ныне и не только, но сугубо обещала дати, а умедлила, надежду имея на виц-губернатора Корсакова[41] и об отдаче к нему и писано, но он сего не учинил, не ведую для чего; а сугубое достальное толикое ж число желаю прислати или с собою привезу, аще Бог изволит И жива буду в грядущее лето».
«Прошу вашего преосвященства, да не оставлена буду аз и дщери мои в ваших архипастырских святых молитвах».
«Еще прошу, надеяся на вашу архипастырскую духовную любовь: пожалуй, батюшка, не прогневайся на Аарона епископа за укоснение езды его из Москвы; — истинно неоднократно мы его удерживали; но он аще и немало печален был о разлучении вашего архипастырства, но исполняя наше повеление, не дерзнул чрез наше слово отъехать. Паки просим, по своему благому состоянию, отпусти ему сей долг. Многогрешная, припадая к стопам твоим святительским, о молитвах прошу. Царица Прасковья. Из Измайлова, 14 февраля 1714 г.»[42]
Одно уж это письмо показывает, в каких близких и дружественных сношениях находилась Прасковья с представителями именитого духовенства.
Пересылалась она с ними письмами, посылала подарки, ходатайствовала о епископах, попах да диаконах, наконец, ездила к ним сама на поклон — молить о благословении да внимать их вещему слову.
Между прочим, царица зачастую посещала уважаемого ею митрополита Иллариона Суздальского; ездила к нему, в сопровождении своих дочерей, с дарами и поклоном, в Спасокукоцкую и Золотиловскую обители. В один из таких приездов царица долго беседовала с уважаемым старцем, обнаруживала беспокойство о будущей участи своих царевен и просила за них молиться.
В ответ на это преосвященный, в прозорливость и дар пророчества которого верила паства, верила и Прасковья, предсказал царевне Анне высокую участь: престол и корону.
Нет ничего удивительного, что Прасковья, с малолетства обыкшая видеть, среди даже родственников, фанатиков, зачастую прибегавших к чудесам и чародейству для распространения своего учения, невольно сохраняла слепую веру в предсказания и во все чудесное. В низеньких покоях ее обширного дома, в толпе челядинцев, особливо первое время, по словам Татищева, нами уже приведенным выше, не только были терпимы ханжи, пустосвяты и всякие уроды физические и нравственные, но некоторые из них почитались чуть-чуть не за святых; в обычном штате благоверной государыни были гадальщицы и пророки. В последнем звании, как мы уже упомянули выше, состоял между прочими отставной подьячий Архип Тимофеич; у него целовали руки, просили благословения, ждали вещего слова и каждому бессмысленному изречению придавали какое-то таинственное, во всяком случае, священное значение. При посещениях Петра мнимых пророков убирали в дальние чуланы; но всех скрыть было нельзя, и они давали повод монарху к частым насмешкам. «Двор моей невестки, — говаривал Петр, — госпиталь уродов, ханжей и пустосвятов».
Но царица умела ему угодить в другом, была к нему предупредительна, во многом делала уступки, и Петр снисходил к ее предрассудкам. В глазах Петра невестка его имела уже ту заслугу, что держалась вдали от его крамольных сестер и опостылой жены и была на его стороне, была близка к его родной и всегда любимой сестре, добродушной и веселонравной царевне Наталье Алексеевне.
В декабре 1702 г. царь Петр праздновал в Москве торжество побед Шереметева над шведами; празднество, между прочим, ознаменовалось церемониальным входом войск с царем во главе и в сопровождении пленных шведов. Из окон одного частного дома любовалась на торжество царица Прасковья Федоровна с царевной Натальей Алексеевной, со множеством русских и иностранных господ.
На праздниках царь Петр приказал знатнейшим русским господам и госпожам, в числе 300 человек, явиться в Измайлово в 9 часов утра. То же предписано было иностранным послам, некоторым купцам и женам их, так что всего набралось до 500 челов. Каждому предложено было поднести царице Прасковье праздничный подарок, в виде серебряной или золотой вещицы. Подарки записывались в особую книгу, с обозначением имени дарившего; затем их отдавали одной из царевен, которая при этом позволяла целовать свою руку. Большая часть гостей после этого разъехалась по домам, остальных пригласили к обеду, после которого была пляска до полуночи[43].
Прасковья Федоровна отблагодарила царя тем, что, отрешившись от старых обычаев, вместе с тремя дочерьми и царевной Натальей Алексеевной являлась в Немецкую слободу и, между прочим, была на свадьбе одного из приближенных Петра. Свадьба праздновалась в доме Лефорта. Это было большое каменное здание в итальянском вкусе, в которое входили по лестнице с правой и левой стороны. Здесь были, по тому времени, великолепные комнаты и большая зала с богатыми обоями; для вящего украшения в зале расставлено было множество серебряных и вызолоченных сосудов, взятых из казны. Свадьба праздновалась два дня сряду, так что часть гостей, которых было до 500 человек, осталась ночевать в Немецкой слободе в домах, назначенных царем, чтобы на другое утро явиться вовремя на пир.
Первый день прошел довольно чинно, мужчины и женщины сидели особо. Родная сестра Прасковьи, Настасья Федоровна, в качестве супруги князя-кесаря Ромодановского, которому, по приказу царя, воздавались царские почести, изображала из себя царицу и с комическою важностью восседала одна, на возвышенном месте за решеткою. В последний день гости обоего пола пировали вместе, и большая часть дам, в том числе племянницы царя, явились в немецких платьях. После пира были устроены танцы.
Покончив с необычными увеселениями, Прасковья Федоровна вернулась в Измайлово. Там застал ее иностранный живописец де Бруин, которому Петр поручил написать портреты трех племянниц.
Де Бруину царица Прасковья показалась моложе своих лет. По его словам, она была тогда, в 1703 г., довольно дородна, но имела стройный стан, и ее почти можно было назвать красивою. Особенно очарован был живописец обращением царицы: и она, и дочери не раз сами подносили вино; за обедом ему подавалась рыба, несмотря на великий пост. Портреты, на которых царевны были изображены в немецких платьях, очень понравились царице; она подарила живописцу кошелек с золотом и просила нарисовать для нее вторично портреты ее дочерей, так как первые были сданы Меншикову, по приказу царя.
Таким образом, де Бруин довольно часто бывал в Измайлове и однажды приехал туда в такое время, когда там справлялось новоселье в деревянной пристройке для царевен. Ждали и царское семейство. В первой комнате, по случаю новоселья, пол был устлан сеном; направо стоял огромный стол, уставленный большими и малыми хлебами, принесенными по случаю справляемого торжества; на некоторых были щепотки соли, на других — серебряные солонки. Стены комнаты вверху над окошками и дверьми были украшены семнадцатью иконами. Брат царицы, Василий Федорович Салтыков, с священниками и вельможами, находился в конце комнаты, где служили молебен; царица, со множеством дам, во время службы, стояла в третьей комнате.
Из угождения государю решилась царица Прасковья променять свое привольное Измайлово[44] на неизвестный и едва ли любезный для нее Петербург. Она не могла не знать тех неудобств и лишений, с которыми неминуемо сопряжена была столь дальняя поездка по сквернейшей дороге в страну болотную, полудикую, бедную, вконец опустошенную продолжительной войной; но толковая женщина не могла не видеть, что городок, возникающий из этих болот, есть любимое созданье Петра и она долгом считала выполнить указы, неоднократно повелевавшие именитым москвичам переселяться на берега Невы.
24 августа 1706 г. происходило погребение любимой тетки государя, царевны Татьяны Михайловны; между прочими членами царского семейства шла Прасковья с старшей дочерью Катериной; вся процессия была в «печальном, смирном платье, со свещами»[45].
После печальной церемонии сборы в дорогу усилились; но они не могли быть скоро конченными, так как все почти царское семейство разом подымалось на переселение[46]. Только 22 марта 1708 г. бесконечные вереницы колымаг, повозок и подвод с царицами, царевнами, боярами и боярынями, с громадной прислугой и обозами с вещами потянулись в Петербург по дороге, едва проложенной.
При всех неудобствах дальней поездки, она не могла быть особенно скучна ни для царицы, ни для царевен; они ехали в большой компании; тут была царица Марфа Матвеевна, вдова царя Федора, сестры Петра; царевны Наталья, Марья и Федосья; князь Федор Юрьевич Ромодановский, Иван Иванович Бутурлин и множество именитейших сановников.
Конец путешествия совершен был водою из угождения царю, страстному любителю путешествий водою.
20 апреля 1708 г. в Шлиссельбурге бесконечная флотилия встречена была державным хозяином. «Я приучаю мою семью к воде, — говорил царь Петр Апраксину, — чтоб не боялись впредь моря, и чтоб понравилось им положение Петербурга, окруженнаго водой. Кто хочет жить со мною, тот должен бывать часто на воде».
В Шлиссельбурге, вследствие дурной погоды и льда, шедшего из Ладожского озера, государь пробыл с гостями пять дней[47], показывая им все, достойное внимания, и заботясь об устройстве торжественной встречи. Флотилия с царицами и царевнами, вновь встреченная государем, приплыла к столице 25 апреля 1708 г. Дорогие гостьи приглашены были в губернаторские старые хоромы, бывшие при въезде в город. Лишь только приезжие стали подыматься из буеров, в городе грянул залп, другой, третий, загремела пальба: то Петербург ликовал, принимая царственное семейство. В губернаторском доме загорелся пир горой; веселились довольно и только заполночь разъехались по домам пьяные гости и гостьи. Царица с дочерьми осталась ночевать в губернаторском доме.
Путешественницы, утомленные дорогой и пиром, крепко и долго спали. В десятом часу утра их разбудил крик: «Пожар, пожар!». Губернаторский дом, довольно ветхий и деревянной постройки, был охвачен пламенем. Все бывшие в доме спаслись; но большая половина верхнего жилья сгорела со многими вещами и пожитками[48].
Государь поспешил познакомить гостей с своим обширным хозяйством; он водил и возил их по городу, обращал внимание на все постройки, на новые и проектированные улицы, площади, каналы. Отрекомендовав столицу, Петр плавал с гостями в Кроншлодт; наконец, изъявил желание, чтоб они проводили его в Нарву, откуда он должен был ехать для военных операций в Смоленск. Царская фамилия выехала 25 июня 1708 г., монарх знакомил их с местностью (отрадного в ней было мало); хвалился новосозданными крепостцами, Копорьем да Ямбургом; в Нарве отпраздновали приезжие день ангела государя. Молебны, пушечная пальба, огненные потехи — все было как следует. На другой день государь поехал далее, а царицы и царевны вернулись в Петербург, в то время не укрепленный еще за нами Полтавским боем.
Прасковье с дочерьми отведен был дом в полную ее собственность, едва ли не ее же людьми выстроенный на Петербургской стороне, недалеко от крепости, вверх по Неве, близ Петровского домика. На этом берегу жил государь; недалеко был деревянный дом князя Меншикова, с виду похожий на церковь, мазанковые дома канцлера Г. И. Головкина, вице-канцлера Остермана, барона Шафирова и других знатных лиц, русских и иноземцев[49].
Петербург представил новоприезжим непривлекательное, но весьма любопытное и оригинальное зрелище. На обоих берегах красавицы-Невы ежедневно вырастали из болот деревянные, мазанковые, а мало-помалу и каменные домики; вытягивались амбары, госпитали; разбивались лавочки, образовывались гостиные дворики, возникала торговля. На одном из подобных дворов, на месте нынешней Троицкой площади, царица и ее дочери могли видеть самые разнохарактерные и разноязычные толпы народа. Пред окнами ее дома текла роскошная Нева, покрытая сотнями стругов из Ладоги, Новгорода и других городов, с товарами и съестными припасами.
Если быстро возникали домики да лавки, то частенько и исчезали они в пожарах. Так, напр., в 1710 г. Прасковья была свидетельницею сильного пожара, дотла уничтожившего соседний гостиный двор. Пожар не обошелся без грабежа, вследствие чего пепелище скоро украсилось четырьмя виселицами. На них, по жребию, из 12 человек осужденных вздернули четверых.
Невеселое и недешевое житье было в Петербурге, особливо первые годы по переселении. Город и его жалкие окрестности были опустошаемы пожарами, моровою язвою, наконец, голодом, так как за неустройством путей сообщения подвоз провианта был крайне затруднителен и цены на все стояли непомерные. Волки забегали в дома, скот падал, люди, опухшие от голода и холода, мерли до такой степени, что в городских домах да в избах окрестных деревень оставалось в живых не более двух-трех душ.
Прасковье не легко было содержать большую дворню трудно подвозимыми припасами; пожары да наводнения пугали ее немало, и нет сомнения, воспоминание о дорогом Измайлове не раз отравляло для нее петербургские удовольствия. Тем не менее должно было покоряться необходимости: царица находилась в прямой зависимости от государя; ей дорога была его милость — и тем дороже, что надо было пристраивать подраставших дочерей.
Судьбу своих царевен Прасковья благоразумно предоставила Петру, а тот распоряжался племянницами сообразно с планами своей политики. Желания и нежелания царевен не могли входить в расчет ни матушки, ни дядюшки: первая взросла в сознании необходимости невольного брака, а последний хотя и освободил царевен от теремного заточенья, но настолько, чтоб они не выходили из-под его власти и предоставляли ему распоряжаться их жизнью.
III. Царевна и герцогиня Анна Ивановна
…Государыня моя тетушка…
содержи в своей неотменай милости: ей, ей, у меня краме тебя, свет мой, нет никакой надежды!., (матушка моя, царица Прасковья) гневна на меня; и мне, свет мой, печална, што нас мутят… и ни чем не могу радоваца; толка радуюсь, матушка моя, твоею милостью к себе… Попроси, свет мой, миласти у дарагова Государя нашева, батюшка дядюшка, оба мне, штоб показал мкласть; мое супружественнае дела ко окончанию привесть, дабы я болше в сокрушении и тер пени от моих зладеев ссораю к матушке не была… неснозна, как нами ругаютца! Если бы я таперь была при матушки, чаю бы чуть была жива от их смутак…
…Ей, ей, матушка, моя дарагая тетушка, краме Бога и дядюшки, и тебя, свет мой, не имею на свете радости в моих печалех…
Первый жених сыскался для царевны Анны Ивановны в лице молодого герцога Курляндского Фридриха-Вильгельма, племянника короля Прусского.
Об этом браке говорено было еще в октябре 1709 г. на свидании Петра с королем Прусским в Мариенвердере. Дело было тут же улажено, оставалось герцогу посвататься. Дорожа могучим соседом, герцог не заставил себя долго ждать, и в июле 1710 г. его уполномоченные заключили супружеский договор. После ратификации договора герцог получил приглашение приехать в столицу, куда и прибыл в сопровождении фельдмаршала Шереметева в августе 1710 г.[50]
Государь принял его с необыкновенным радушием; царевна Анна, по убеждению матери, написала к нему любезное письмецо на немецком языке, чем заявляла успехи своего обученья у Остермана-старшего; наконец, Прасковья Федоровна угостила на славу дорогого гостя. Жених довольно близко сошелся с членами царского семейства; вместе с ними принимал он участие во всех пирах, церемониях и празднествах. В сентябре в честь герцога произведены были всем флотом маневры. Государь развлекал Фридриха то фейерверками, то пальбой, то катаньем в обществе дам, то гулянками в среде дорогих собутыльников. Между ними герцог явил несомненный талант — пил до невозможности; чуть не заливался он русским пенником, а 10 декабря 1710 г. едва не погиб, но не от пенника, а от невской воды: в ночь, при сильном морском ветре, поднялась страшная буря; вода выступила из берегов и между прочими строениями едва не унесла тот дом, где мирно почивал жених из Курляндии[51].
Мы не имеем вполне достоверных данных, по которым могли бы объяснить, почему выбор герцога упал не на пухлую, бойкую, румяную царевну Катерину, а на смуглую, угрюмую и рябоватую Анну. Позволяем себе только догадываться, на основании некоторых фактов, что со стороны герцога выбор не был произволен. В герцоге не было ничего такого, что могло бы вызвать большую симпатию Прасковьи. Царевна Катерина была любимицей матери, снискала особенное расположение дяди, — и вот царица и царь решились обождать для нее нового и, может быть, более удачного жениха.
Впрочем, и настоящая свадьба послужила достаточным предлогом для нескончаемого ряда празднеств: и денных и ночных, и на земле и на воде. По свидетельству современника, «невероятное» число пороха растрачено было при этом, так как каждый тост, — а им не было числа, — сопровождался 11 пушечными выстрелами.
Свадьба назначена была 31 октября 1710 г. За несколько дней о ней оповестили с большими церемониями. В день свадьбы, в девять часов утра, сам государь в качестве обер-маршала, в сопровождении знатнейших кавалеров, на шлюпках отправился к Прасковье. Впереди гремел хор немецких музыкантов; на средней барже красовался царь — в алом кафтане, с собольими отворотами, серебряной шпагой на серебряной портупее и орденом св. Андрея на голубой ленте. На голове вместо шляпы был напудренный парик, а в руке большой маршальский жезл, у которого на пестрых лентах висела кисть, украшенная золотом и серебром.
А между тем в доме царицы все уже было готово: невесту окружали мать, сестры, царевны-тетки и знатнейшие русские дамы, все в нарядных немецких платьях.
По прибытии государя, после обычных церемоний, присутствовавшие особой процессией отправились к шлюпкам, где и разместились по церемониалу. Здесь дамы оставались, пока расторопный обер-маршал не привел к шлюпкам жениха и его свиту. Все уселись. Музыка гремела по-прежнему, и флотилия из 50 разукрашенных судов поплыла вниз по реке к палатам князя Меншикова.
И плыла флотилия, и шли высадившиеся лица на берегу не иначе как по особому установленному церемониалу. Невеста была в белой бархатной робе, с золотыми городками и длинной мантией из красного бархата, подбитой горностаем; на голове красовалась богатая королевская корона. Герцог был в белом, затканном золотом кафтане.
При входе во двор дома рота преображенцев отдала честь при звуках музыки. Обряд венчания совершен был архимандритом Феодосием Яновским в полотняной походной церкви, поставленной в хоромах Меншикова. Архимандрит объяснил по-латыни жениху сущность обряда, но при совершении его нашел нужным опустить некоторые церемонии.
После венчания все отправились обедать. Столы были накрыты в двух великолепно убранных залах. В первой зале, где ныне церковь Павловского военного училища, за свадебным столом сидели новобрачные под лавровыми венками; напротив сидели сестры невесты, мать-царица, сестры царя и несколько дам; остальные гости — а их было не мало — разместились также по чинам да разрядам, и пир, искусно управляемый неутомимым обер-маршалом, пошел обычной чередой. Царь был очень весел; тост сменялся тостом, и каждый раз заздравное питье было сигналом залпа из 41 пушки, размещенной на плацу (ныне плац Павловского военного училища) и на яхте «Лизете», которая красовалась на Неве.
Обед сменился танцами; открылся бал во вкусе того времени, с трубками, пивом, водкой, штрафными кубками, которые, придавая развязность гостям, заставляли их смелей да смелей выделывать все антраша немецких да французских танцев.
Дамы и кавалеры были неутомимы; только в третьем часу пополуночи прекратился бал. Новобрачные сели за стол, уставленный конфектами и винами; после чего царица Прасковья отвела Анну в спальню, куда вскоре сам государь проводил молодого.
На другой день — другой пир. Перед обедом государь сорвал венок, висевший над герцогом; последний должен был сделать то же самое с венком молодой, но никак не мог сладить: руки ли отказывались ему служить после тостов, или венок в самом деле был крепко связан, — как бы то ни было, но герцог нашел нужным разрезать его ножом.
При украшении столов Петр явил обычный ему юмор: так, на главных столах возвышались два громаднейшие пирога, четвертей в пять. Когда прочее кушанье было снято, государь вскрыл пироги и ко всеобщему восторгу и изумлению из них выскочили две разряженные карлицы. Петр отнес их на свадебный стол, и здесь, по его приказу, карлицы исполнили минуэт. Между тем тосты продолжались, пальба гремела чаще и чаще; затем начались танцы; а с наступлением вечера сожжен был на Неве фейерверк с разными аллегорическими фигурами. Огненной потехой распоряжался сам Петр, на этот раз, впрочем, не совсем удачно: он едва не поплатился за неосторожное обращение с огнем.
По домам разъехались ранее вчерашнего, и герцог с молодой опочили не в палатах Меншикова, а в своем доме.
2 ноября 1710 г. пастор герцога благословил брак проповедью, а в следующее воскресенье молодой угостил пиром обер-маршала, маршалов, родню жены и всех именитых лиц[52].
Но этим не кончились пиры да забавы, вызванные свадьбой царской племянницы. Государь хотел досыта распотешить герцога Курляндского с его свитой да потешиться и самому с приближенными.
Потехою послужила устроенная царем публичная свадьба карлика Екима Волкова. На эту свадьбу свезли из Москвы и других мест, за несколько сот верст, 72 карлы и карлицы, отобрали их от дворов и двориков царицы Прасковьи, царевен, бояр и боярынь, которые, вслед за высочайшим двором, имели обыкновение держать шутих, дураков, дур, карлов и карлиц.
14 ноября 1710 г. при всем царском семействе и большом стечении публики, в крепостной церкви совершено было бракосочетание карлы и карлицы. Все мелкие обряды, весь порядок процессии до венца, самое венчание и после него все чины свадебные были исполнены надлежащим образом.
В церкви жених на вопрос священника: хочет ли он жениться на своей невесте? — громко отвечал: «На ней и ни на какой другой». Невеста на вопрос: хочет ли она выйти за своего жениха и не обещала ли уже руки другому? — отвечала: «Вот была бы штука!» Ее «да» чуть можно было расслышать, что возбудило всеобщий хохот. Царь Петр, в знак особенной милости, держал венец над карлицей-невестой. После венчанья все отправились на шлюпках к дому князя Меншикова, и в той же зале (нынешняя церковь Павловского военного училища), с теми же церемониями, при той же обстановке — при каковой была свадьба герцога Курляндского с племянницей русского государя — ныне пировали маленькие уродцы; герцог и герцогиня были в числе именитых зрителей.
Впрочем, и зрители были не без дела: усевшись вокруг столов, так расставленных, чтобы отовсюду видны были карлики и карлицы, гости ели, пили, шумно говорили и хохотали, с любопытством следя за суетней уродцев. Их угощал, как и на свадьбе племянницы, сам государь.
Тосты провозглашались в обычном порядке, и шутовское собрание осушало громадные кубки до дна, не уступая в этом самым великорослым людям.
Глядя на эту странную потеху, действительно, нельзя было не найти в ней, как находит это Крузе, историк Курляндии, род сарказма на брак незначительного принца с принцессой могучего государя. Но проникнуть в тайные мысли Петра нет возможности, и мы, не имея ключа к ним, должны остановиться на том, что преобразователь потешался просто из страсти к потехам — «искусство для искусства», не придавая шутовской свадьбе никакого серьезного значения.
После обеда карлики очень весело танцевали по-русски до одиннадцати часов ночи; карлицы были в немецких платьях и своими прыжками и кривляньями вдоволь натешили именитых зрителей. Общий восторг овладел даже немцем I.G, который и сохранил для нас эти интересные подробности в своей — ныне чрезвычайно редкой — книжечке «Описание С.-Петербурга 1710–1711 гг.»; впадая в какой-то лирический пафос, заезжий немец восклицает: «Трудно представить себе, какие тут были прыжки, кривлянья и гримасы! Все гости, в особенности же царь, были в восторге, не могли навеселиться, и смотря на коверканье и ужимки 72 уродцев, хохотали до упада. У иного были коротенькие ножки и высокий горб, у другого — большое брюхо, у третьего — ноги кривые и вывернутыя, как у барсуковой собаки, или огромная голова, или кривой рот и длинныя уши, или маленькие глазки и расплывшееся от жира лицо!..» и т. д.
Постель новобрачных была устроена в опочивальне его царского величества. Государь, кажется, до конца хотел проследить все явления интересного зрелища.
Как ни интересно оно было для любознательного монарха, считавшего себя знатоком в изучении человеческого естества, но результат первой ночи молодых был довольно плачевный (по крайней мере, для них): молодая умерла осенью 1711 г. в страшнейших мучениях от родов, а муж впал в распутство и умер позже своей невольной супруги.
Столь же несчастлив был и другой брак, брак не карлов по росту, а карлов по значению: брачная жизнь Анны Ивановны продолжалась с небольшим два месяца. В январе 1711 г. она отправилась с мужем в Митаву, но 9 числа, в сорока верстах от Петербурга, на мызе Дудергоф, молодой герцог скончался. На основании некоторых известий, он умер от непомерного потребления крепких напитков, которыми так заботливо угощал его сам Петр и все петербургские сановники.
Смерть мужа, по изволению Петра, не должна была переменить место жительства Анны. Она лишь на некоторое только время возвратилась к матери, жила в Петербурге, ездила в Измайлово[53]. Волею-неволею, но для политических видов дяди племянница должна была, однако, поселиться в Митаве и окружить себя немцами: не напрасно же она училась у Дитриха Остермана.
Впрочем, Митава предназначалась не для одной Анны; из письма Петра сенату от 16 апреля 1712 г. видно, что он думал водворить там все семейство покойного брата.
«Понеже невестка наша, — писал Петр, — царица Прасковья Федоровна с детьми своими в скором времени поедет отселе в Курляндию и будет там жить; а понеже у них людей мало, для того отпустите к ним Михайлу Салтыкова с женою, и чтоб он ехал с Москвы прямо в Ригу, немешкав».
Отъездом, однако, в Курляндию, хотя бы только и в гости к дочери, царица Прасковья не торопилась, и в 1712 г. мы ее встречаем действующим лицом на весьма важном акте, именно на свадьбе царя Петра с Екатериной Алексеевной. Брак был совершен в Петербурге, рано утром, в деревянной церкви Исакия Далмацкого, находившейся между нынешним памятником Петру и адмиралтейством. Посаженною матерью была царица Прасковья Федоровна, а ближайшими девицами — ее дочери: Катерина и Прасковья.
Еще накануне Кикин и Ягужинский посланы были приглашать «на старую свадьбу» его величества. Гостей было не особенно много, и никого не принуждали пить вино в большом количестве. Вечер заключился балом и фейерверком.
В 1713 г. мы встречаем краткое известие, что «по указу царицы Прасковьи Федоровны взяты из комедии, обретающияся близь Никольских ворот… 20 преспективных картин» для домашнего театра ее величества, потому что новых, по недостатку времени, сделать было невозможно[54].
К царице Прасковье и ее семье приезжала и гостила по несколько времени царевна Анна. В 1714 г. мы ее видим гостьей в селе Измайлове, куда часто наезжала ее маменька из немилого Петербурга. Но этот приезд был несчастлив для царевны; она долго и сильно хворала, так что задерживала возврат царицы в Петербург. Страшась, дабы не прогневались государь с государыней за невольную просрочку, Прасковья спешила попросить кабинет-секретаря Макарова замолвить за нее слово.
«Алексей Васильевич, — писала мать Анны, — здравствуй на множество лет. Пожалуй донеси невестушке, царице Екатерине Алексеевне, ежели мой поход замешкается до февраля или до марта, чтоб на меня какова гнева не было от царскаго величества; во истинно, за великими моими печалями. А печаль моя та, что неможет у меня дочь, царевна Анна. Прежде немогла 13 недель каменною болезнью, о том и ты известен. А ныне лежит тяжкою болезнью горячкою; — а ежели им угодно скоро быть и я, хотя больную, повезу; и ты пожалуй, отпиши ко мне, как их воля мне быть, чтоб мне их не прогневить. Да еще прошу, пожалуй моему человеку Андрею Семенову денег на что понадобится к моему делу; при сем остаюсь царица Прасковья. Измайлово. 15 декабря 1714 года.»[55].
Судьба Анны и в разлуке постоянно озабочивала мать. Старушке многое не нравилось при дворе царевны; во многом желалось перемены, и она смело обращалась к царю с различными просьбами. Вот одна из них неизвестного года и места подачи, но прямо относящаяся до дел царевны Анны:
«1. Правительствующий сенат, не получа указу именнаго из походу, никакого денежнаго вспоможения на пути моей царевны учинить не хочет, о чем прошу указу к тому сенату.
2. Из моей определенной дачи, как вам известно, бывшую мою царевну отпуская, всячески ее снабдевала, и посуду серебряную с нею отпустила; а ныне мне того учинить мочи нет.
3. Соизволили писать ко мне, что в Курляндии все ей, царевне моей, определено; а чем ей там жить и по обыкновению княжескому порядочно себя содержать, о том именно не означено. Прошу о подлинном того всего себе уведомлении: из вашей ли казны, или с подданных того княжества назначенные денежные доходы впредь имать ей?
4. Извольте меня подлинно уведомить, чтоб мне и моей царевне впредь, из какого недознания, какой неугодности вам не учинить; что ей, царевне, будучи в том княжестве, по примеру ли прежних княжен вести себя и чиновно дворство содержать, или просто?
5. Чтоб мне дозволено было самой проводить царевну мою до места на время, и потом в нужные случаи ездить к ней и видеться, чтоб при такой ея новости там во всем отпасть и управить.
6. Карет и лошадей мы берем на долговных людей, по тамошнему чиновному порядку; также ей, царевне моей, без особой дачи исправить нечем. Прошу на то об указе.
7. Повелите ли отчины дать царевне моей по тамошнему старому обыкновению имать из тамошняго ж шляхетства, по пристойности дела.
8. Прошу вседокучно, по своей крайней милости и по своему слову, переменить оттуда прежняго гофмейстера, бывшаго прежде при царевне моей, который там весьма несносен, и тем нас не опечалить; а быть на его место впредь иному, кому вы соизволите.
На сие всепокорно прошу о милостивом вашем решении и об отповеди к себе, чего я и моя царевна здесь ожидать будем, и для того нарочный с тем в поход до вас от меня послан»[56].
Гофмейстер, возбудивший неудовольствие царицы, несносный для нее, был Петр Михайлович Бестужев. Государь сам назначил Бестужева к курляндскому двору как человека расторопного и весьма деятельного исполнителя его распоряжений. Герцогиня, столь рано потерявши мужа, оказывала к Бестужеву самое теплое расположение. «Не можно оправдать Анну Ивановну в любострастии, — пишет кн. Щербатов, — ибо подлинно, что бывший у ней гофмейстер Петр Михайлович Бестужев имел участие в ея милостях…»[57] Но если кн. Щербатов, вообще снисходительный к Анне Ивановне, не решался оправдывать ее связи, то эта связь делалась преступлением в глазах матери. Прасковью, прежде всего, поражало в этом деле своеволие дочернего выбора, и она преследовала ее упреками, а венценосного свояка постоянными просьбами удалить Петра Михайловича Бестужева.
Просьбы эти большею частью шли чрез руки Екатерины Алексеевны. Насчет ее в народе и промеж солдатства ходили разные толки. «Не подобает как монаху, так и ей, — говорили некоторые, — на царстве быть: она неприродная и нерусская, и ведаем мы, как она в полон взята, и приведена под знамя в одной рубахе и отдана была под караул, а караульный наш офицер надел на нее кафтан: она с князем Меншиковым его величество кореньем обвела» и пр.[58] Не один только простой народ, первое время многие бояре и боярыни, наконец, сестры государя с недоброжелательством смотрели на возвышение безвестной немки; но царица Прасковья в этом щекотливом деле держала себя весьма осторожно: судить да рядить о фаворитке не бралась и рано догадалась, как надо себя держать. Как сама, так и чрез дочерей своих царица рано начала заявлять полное уважение к Катерине: поздравляла ее с торжественными днями и событиями, молила о милостивом слове, искала милостивого расположения. Подобное обращение, особенно в первое время по возвышении Катерины, не могло не нравиться последней, и она постоянно благоволила к умной царице. Это благоволение выражается во многих письмах к Прасковье, писанных от лица неумевшей писать Катерины. Вот, например, ответное от ее имени письмо на известную уже нам и на другие в том же роде просьбы царицы Прасковьи:
«Государыня моя, невестушка, царица Прасковья Федоровна, здравствуй на множество лет купно и с любезными детками своими!»
«Письма вашего величества чрез присланнаго вашего Никиту Иевлева исправно дошли, на которыя доношу. Об отправлении в Курляндию дочери вашей, ея высочества царевны Анны Ивановны, от его царскаго величества уже довольно писано к светлейшему князю Александру Даниловичу; и надеюсь я, что он для того пути деньгами и сервизом, конечно, снабдит, ибо его светлости о том указ послан. А когда, Бог даст, ея высочество в Курляндию прибудет, тогда ненадобно вашему величеству о том мыслить, чтоб на вашем коште ея высочеству, дочери вашей, там себя содержать; ибо уже заранее все то определено, чем ея дом содержать, для чего там Петр Бестужев оставлен, которому в лучших городах, а именно: в Либаве и Митаве всякие денежные поборы для того нарочно велено собирать. Что же в. в. упоминаете, чтоб для того всю определенную сумму на ваши комнаты на будущий на весь — год взять и на расходы употребить в Курляндии для тамошняго житья, что я за благо не почитаю, ибо я надеюсь, что и без такого великаго убытку ея высочество, дочь ваша, может там прожить: а к тому же я надеюсь, что, при помощи Божией, и ея высочество, царевна Анна Ивановна, скоро жениха съищет, и тогда уже меньше в. в. будет печали. Что же о Бестужеве, дабы ему не быть, а понеже оный не для одного только дела в Курляндию определен, чтоб ему быть только при дворе вашей дочери, царевны Анны Ивановны, но для других многих его царскаго величества нужнейших дел, которыя гораздо того нужнее, и ежели его из Курляндии отлучить для одного только вашего дела, то другия все дела станут, и то его величеству зело будет противно. И зело я тому удивляюсь, что в. в. так долго гневство на нем имеете, ибо он зело о том печалится, но оправдание себе приносит, что он конечно учинил то не с умыслу, но остерегая честь детей ваших, в чем на него гнев имеете (?). Что же изволите упоминать, чтобы быть При царевне Анне Ивановне Андрею Артамоновичу (Матвееву) или Львову, и те обязаны его величества нужными и великими делами. А что изволите приказывать о пажах, чтоб взять из школьников русских, и я советую лучше изволите приказать взять из курляндцев, ибо которые и при царевне Екатерине Ивановне русские, Чемесов и проч., и те гораздо плохи».
Поделиться книгой: