Помоги проекту - поделись книгой:
Я говорю: «Ребята, из штаба передали, что война закончилась, можно выползать» — «Ты, лейтенант, если смелый, то сам вставай!» Я вылез наверх и увидел, как в сторону наших позиций идут колонны пленных немцев… И только тут мы поняли, что вопреки всем законам войны, всякому здравому смыслу, мы остались живы! Уцелели в этой «сталинградской мясорубке»! Кто был постарше, стали плакать от счастья, а я на них кричал: «Прекратить слезы! Отставить!» Я многого тогда еще в жизни не понимал…
Из тех кто принял бой под Ерзовкой в августе 1942 года, в батальоне на тот момент осталось всего человек десять из шестисот с лишним бойцов и командиров.
Позже, когда некоторые вернулись из госпиталей, нас из «летнего состава» насчитывалось примерно человек тридцать… Такой ценой нам досталась победа под Сталинградом…
Когда через сорок лет после этих событий ветераны дивизии собрались на свою встречу, то с нашего батальона кроме меня из «сталинградцев» было всего несколько человек: Герой Советского Союза Вениамин Завертяев, воевавший в Сталинграде лейтенантом, рядовые бойцы Степан Равский и одессит Михаил Шотов, бывший младший лейтенант Михаил Косых, двое из них служили в моей роте… Встретил там еще бывшего комиссара нашего полка полковника в отставке А. А. Дранника и командира роты ДШК бывшего лейтенанта Ойстагера, который в 1942 году под Ерзовкой огнем своих пулеметов спас наш батальон от гибели.
Зуев Александр Михайлович
Из района Старой Руссы мы своим ходом приехали в Москву. В Москве построили весь полк, вручили гвардейское знамя, каждому выдали гвардейские знаки. Полк-то был гвардейский, отборный. Командир полка встал на колени, поцеловал знамя и сказал: «Мы его не посрамим!» Все, и погрузили нас в эшелон, в товарные вагоны, и на юг.
Проехали от Москвы километров двести, приезжаем на станцию, а там техника разбита, станция разбита, трупы валяются. На вторую станцию приехали — такое же положение: немцы все разбомбили вокруг Москвы. После этого командир полка дает приказ спешиться и двигаться своим ходом. Дальше нельзя ехать — разобьют! И мы своим ходом едем на юг. Ночью едем. Под утро где-нибудь в леске остановимся — зарываем установки, окопы себе роем. Днем мы стоим, пережидаем до следующей ночи. В следующую ночь двигаемся дальше, фар не включаем. И так мы добирались несколько суток до Дона. Приехали к Дону около Клетской, немцев еще не было под Сталинградом, но они уже подходили к Дону. Когда они стали подходить, мы дали залп по ним. Я не знаю, где стояли другие дивизионы, а наш первый, в котором я был, дал залп по немцам. Они не стали здесь переправляться, видимо, пока разбирались после этого. Мы получили приказ двигаться к Сталинграду.
Наш дивизион остановился на северо-западной окраине Сталинграда, заняли оборону, но немцев еще не было. Окопались, установки закопали. Вскоре начались бои. Немцы в день по 6 — 10 атак проводили! Как начнут наступление — мы даем залп. Часа через 2–3 собрались, опять пошли — опять залп. И вот так мы стояли в обороне почти 6 месяцев. Немцы, правда, не подошли к Волге на северо-западе, где мы стояли. Вот на юге Сталинграда они прорвались к Волге, к нам они не подошли.
Днем мы залпы давали, ночью отдохнешь или не отдохнешь — всякое бывало. Установки наши были зарыты в обрывах балок. Мы сидели в окопах с радиостанцией, вырытых метрах в пятидесяти от огневых. Немцы, если засекали радиостанцию, открывали огонь. Когда с наблюдательного пункта давали команду «Огонь!», мы тогда выскакивали и передавали ее голосом на огневую позицию: «Угломер такой-то, прицел такой-то, залпом огонь!» Все. Они поставят направление на установках, прицел. И все, дают залп. И вот так в обороне вплоть до 19 ноября 1942 года.
Такой случай был. Был приказ 227-й Сталина: «Ни шагу назад». А мы, радисты, обычно были то на огневой позиции, то на наблюдательном пункте. Наблюдательный пункт у нас обычно был на восточном склоне балки, в тылу огневых позиций. С него немцев видно было, а западный склон защищал огневые от артиллерии противника. Дело было перед 19 ноября. Командир взвода связи лейтенант Белов дает команду: «Зуев, Гаврилин, с огневой позиции перейти на наблюдательный пункт!». Вот мы идем. Гаврилин постарше, тащит радиостанцию 6-ПК, а я — батареи к ней. Стали подниматься по склону балки — нас останавливают три человека, лейтенант с пистолетом, сержант с автоматом и солдат с карабином: «Вы куда, ребята? Вы знаете приказ 227? Вы же назад идете?» — «Знаем. Так мы же приказ выполняем командира взвода, идем на наблюдательный пункт». — «Нас это не касается, ничего не знаем». Взяли они оружие наизготовку и повели нас в сторону. Но мы-то уже знали куда ведут: отведут метров на пятьдесят в сторону, хлопнут — и все, скажут, что дезертировать хотели. У меня только одна мысль была: я пережил все, под огнем бывал не раз, под бомбежкой, обстрелом. Что, думаю, в деревне скажут родные? Ушел добровольно комсомолец на фронт, а стал дезертиром. Вот что меня беспокоило, а что убьют? Я думал, что не я первый, не я последний. Вот такое было мнение. А Белов, который отдал приказ, наблюдал за нами. И когда увидел, что нас повели в сторону — он бегом к ним, к заградотряду.
— Вы куда их?
— Известно куда. Дезертиры, так куда их водят?
— Нет, это мои ребята. Я им отдал приказ перейти на наблюдательный пункт с огневой позиции.
Ну, тогда они нас отпустили, и он нас увел на наблюдательный пункт. Вот так мы и спаслись. Потом в дальнейшем я всю войну прошел, в Берлине был, думал: если отдашь приказ, надо его контролировать. А что бы было, если бы он не наблюдал? Все, вот ведь как было бы. Ладно, убит, но позор-то, зачем он нужен? Кому? Что скажут?
А потом 19 ноября 1942 года началось наступление под Сталинградом по всему фронту. Сталинград-то, вы знаете, какой он был, по Волге тянулся километров на 70–80 по берегу все, а в глубину километра 4–5. Где-то меньше, где-то больше. Мы на наблюдательный пункт пришли с Гаврилиным, там у нас остался Антонов, еще другие остались связисты.
Ранним утром, начало чуть светать, наш полк, да и не только наш полк — а там было 6 полков, начиная с северо-западной стороны, и дальше к югу, разместились. И все они дали залп. Я сидел в окопе, земля качалась, думаю, ну как в зыбке качают. Ничего не было слышно. Вот как я сейчас сижу с вами рядом, вы бы как Гаврилин сидели: надо что-то ему сказать, так я губы к уху приложу, тогда он услышит. А так не услышит, сплошной шум-гам. После этих залпов не все же уничтожили, некоторые огневые точки остались, орудия, да что у немцев. Их тоже надо было уничтожить — тогда начала бить наша ствольная артиллерия по целям. Мы же залп дадим — что попало, то уничтожили, а где-то что-то осталось. Ствольная артиллерия подчищает. После этого начинает авиация штурмовать. Дальше, что было на подходе, в тылу — это все начинает уничтожать наша авиация. После этого танки с пехотой пошли в атаку, и так началось наступление.
Я был на наблюдательном пункте, все это я видел прекрасно, команды передавали на огневую позицию. Проводная связь, где была, ее немцы перебьют под обстрелом, тогда мы вступали сами в связь по радио.
Я был на наблюдательном пункте, рядом в стороне немного командир полка стоял. Он уже тогда был подполковник. Осетин Кирсанов, ему, наверное, было лет 25–27. Ходил с большой черной бородой. Симпатичный мужик был, а нам что? По 17 лет еще, пацаны были. Мы его звали Батя. Но он за людей беспокоился как! — ой, берег! Никогда под огонь не сунет. Приходит ординарец к нему, предлагает перекусить немножко, как танкисты с пехотой в атаку пошли. Махнул рукой: «Потом»! Наблюдает все, с начала до конца наблюдает. Тот к себе отошел, а командир наблюдает. Ну, мы сидим, свое дело делаем.
Буквально дня через четыре — это началось 19-го, где-то 23-го — наши войска окружили Сталинград-то. Мы с севера зашли, а с юга кто был, зашли к северу и окружили группировку немцев. Потом целые части остались ее уничтожать — вы знаете, там до февраля бои были, потом уже Паулюс сдался.
А наш полк стал наступать дальше на юг, на Ростов и потом он дошел до Крыма, до Севастополя. Я, правда, там уже не был. Как окружили немцев, стал полк дальше наступать, а меня вызывает командир дивизиона и говорит, что мне надо ехать в училище, учиться на офицера. Я отказался, так как некому было на радиостанции работать. А действительно, Гаврилин погиб. Он был ранен сильно, его повезли в госпиталь — он по дороге умер. Антонов, командир отделения, — его ранили в живот. У него кишки и все вылезло, он просит нас его пристрелить: «Ребята, сколько можно мучиться!» Мы ему говорили: «Ничего! Подлечат, еще повоюешь!» Через два часа умер. Я один остался. Командир сказал, что новых радистов пришлют, а если ты не поедешь, то пойдешь под трибунал, и все. Разговор короткий! Пришлось ехать.
Иванов Александр Николаевич
Мать — домохозяйка. Я один в семье был. Время идет. Наступает лето, и вот мы слышим информацию по радио и в газетах, что на Украине, под Изюмом и Барвенково, произошло сражение, в котором 70 000 наших бойцов пропали без вести, так описали! Ну как это 70 000? А слово «пропали без вести» означало: попали в плен. Такая формулировка. Ну и ясное дело, как мы потом узнали, несколько армий там немцы окружили, из-за неосторожности и просчетов наших командующих, и хлынули они двумя потоками: один — на Кавказ, за нефтью, а второй — сюда, на Сталинград, чтоб отрезать Центральную Россию от юга и ее экономически задушить. Вот две немецкие группировки начали быстрое наступление. Смотрим, по сводкам — заняли Ростов, пошли на Кавказ, заняли Краснодар. А тут, меж Украиной и Доном, много городов-то нет, станицы в основном. Обстановка тревожная. В городе войска, солдат много, зенитных батарей много — постреливали они, хотя никаких налетов не было. В начале августа первый налет небольшой — на аэродром несколько бомб сбросили, короткий налет и на электростанцию, но ничего особенного, причем об этом мы узнали только по слухам. Официально ничего не сообщалось о налетах, сарафанное радио работало, иногда правдивые слухи, иногда неправдивые…
Начинается вся страшная эпопея 23 августа 1942 года. Мы удивлялись: немцы уже на Дону — а тут у нас тишина, театры, кинотеатры работают, магазины функционируют. 23 августа в обед мы сидели ели и слышим гул сильный, нарастающий. Вышли на улицу — а там, на западе от одного края до другого, весь горизонт — черная туча! Это самолеты, несколько сот их было, в сопровождении истребителей. И в проекции получалось, они шли как что-то сплошное! Ну, понятно — идут бомбить. А до этого было распоряжение — по улицам и во дворах все рыли так называемые щели. И мы во дворе такую щель вырыли — глубокий такой окоп, метра два, накрыли его хорошо. В общем прятаться есть куда, в случае чего. На каждой улице были щели, вырытые зигзагом, и посередине улиц — прикрытые досками. Ну и началось. Начали бомбить и бомбили день и ночь целую неделю! Иногда вечером на час-другой перерыв — выходим мы — горит все! Город полосой идет, а они основной удар по центру делали. Не прицельно, а просто бомбят по всей площади. Где мы жили, там бомб не падало, а вот слышим, что в центре — там в основном взрывы и земля трясется. Это где площадь Павших борцов, дома вокруг площади, вокзал и туда дальше, севернее, были в основном высотные здания — 4–5 этажей — это уже высотка тогда считалась. Потом еще неделю бомбили, и мы по инициативе матери вынуждены были уйти. Там у нас река Царица течет с запада на восток. Берега у нее пологие и все были усеяны деревянными частными подворьями. В берегах были прорыты тоннели метра три диаметром. Народ там укрывался от бомбежки, мы там побыли день или два. Ни воды, ни еды — долго не просидишь, опять вернулись! Дом пока целый был. Так продолжалось с 23 августа примерно по 14 сентября. Мы и не знали, что там в городе творится. Это потом всю эту историю мы прочитали да нам рассказывали и немцы, и наши. А так знали лишь, что бомбили там. Потом обстреливать начали. Чуем, что это уже не бомбы, а снаряды летят и мины. Мы в щели укрывались и сидели. А 14 сентября утром мать меня будит: «Сын, вставай». Отец работал в областной больнице разнорабочим. И когда бомбежки начались, он почему-то там остался. Мы с матерью вдвоем были, она говорит: «Вставай, давай уходить, пожар начался!» Мы жили в начале склона Царицы. И пожар, раздуваемый южным ветром, шел с низов. Все ж деревянное, сухое, а дождей не было, сушь… Надо уходить. И мы ушли в центр. Обстрел. Бежим, люди вокруг тоже бегут, убитые валяются… Что в глаза бросилось — на улице стоит рояль черный. Как он там оказался? Некоторые дома разрушены, а подъезды в них еще целые — можно как-то укрыться от снаряда. Потом нам кто-то сказал: «Вот тут подвал есть и там есть места — идите!» Спустились — и в подвал. Там люди по углам, он такой полутемный, свет откуда-то идет, мы там притулились в уголочке. Два бойца наших: сержант, раненный в ногу, и с ним боец.
Из подвала иногда выходили, ночью, когда прекращались бои, немцы ночью не воевали, только постреливали, но никаких наступательных действий не было. И вот мы вылазили — за водой ходили на Царицу, мать ходила. Что мы ели? — даже сейчас не помню! Просто удивляешься, не могу вспомнить! Слышим — стрельба идет за Царицей, потом прекратилась. Потом прям на берегу была — прекратилась — значит, наших они выдавили и оттуда. Мы глубоко в подвале, а там, кто ближе к выходу, говорят, что немцы во дворе уже. И рассказали, что один немецкий солдат начал спускаться в подвал, и его рассмотрели: рослый такой, шифоновый шарф у него белый, с автоматом. Ну, он, наверное, посмотрел, что здесь никакого сопротивления нет, опасности, и ушел.
Потом они начали проверять все подвалы! И эти два бойца, что с нами были, решили сдаться. Оружия у них не было. У них отдельное место, ниша была. А мать меня все время ругала: «Не высовывайся!» Потому что слышали, что они забирают подростков и мужчин в лагерь, считают, что гражданские мужчины — это переодетые красноармейцы или будущие потенциально опасные люди. И вот мы выстроились и спустились двое: впереди один невысокого роста, лет сорока, в пилотке, в руках винтовка, а за ним идет — в каске и с ручным пулеметом на перевес. Входят — спросили про солдат при входе — им сказали, что есть. Они проходят мимо — и тут я впервые увидел этих немцев! Дошли они — слышим крик: «Вставай!» Немецкие крики. И потом выходят наших двое. И в конце, когда бойцов забрали, он еще двоих или троих мужиков присоединил — и повели их.
На улице тишина! Они же весь центр уже заняли. Ни обстрелов, ничего нет, тихо. Мать говорит: «Пойдем домой, на пепелище! Что тут сидеть». И мы пошли. Солдаты стоят. Удивило меня: вот тут, где сейчас троллейбусная остановка, человек пять стоят, как линейные солдатики, молоденькие-молоденькие, и мундиры на них как с иголочки. Боже мой, думаю, как же так, у солдат мундиры ж потрепанные, а эти как с иголочки. Видимо, пополнение. «Пройти можно?» — «Давай проходи». Пришли мы: улица вся как есть сгорела — стоят только печи и трубы! И наш дом. У нас внутри дома, под ним, был погреб, вот туда мы стащили все ценные вещи: машинку швейную и прочее. Ценностей особых и не было, может, посуду или одежду какую. Вот это там осталось, сохранилось, потом, когда камни мы все разгребли и погреб открыли, там все эти вещи сохранились. Когда уходили, все было загорожено, были постройки, а это все видно вокруг — поле такое и одни печки стоят только! И люди возвращаются и начинают на этих печках готовить себе еду. Жизнь продолжается…
Когда мы в своем доме в щели еще сидели, заглянул один немецкий солдат, а у нас была знакомая немка, она как-то с нами оказалась в щели, соседка еще по Дубовке, замужем за русским была, но немецкий знает. Вот он заглянул, сел на приступки и стали разговаривать с этой немкой. А в это время мы видим, что над Мамаевым курганом без конца самолеты летают-бомбят, бои, грохот там стоит все время… А немец говорит: «Да это 2–3 дня, и все тут закончится».
Наружу в основном мне мать запрещала показываться: «Сиди здесь!» Слышим: «Raus! Raus!» Идут двое. «Raus» — значит «наружу, выходи». Один здоровый рыжий немец, у него пистолет, у второго тоже. Мародеры, короче говоря. У матери сумочку взяли, а там ничего нет. Да чего там может быть! Посмотрели и ушли. Потом прибежал румын один, кричит: «Тряпка, тряпка, пушка!» Пушку чистить. Какие-то у нас тряпки были. Он убежал.
У матери два брата жили в Ельшанке. Мы до войны дружили, в гости ходили друг к другу. В общем, перебрались к ним туда. У них дом целый. Отец, мать и трое детей. Место было, мы разместились.
На заборах висели немецкие объявления: «За грабеж — расстрел!» Для своих. Это я лично видел такие бумажки. Хотя там же в соседях жила семья, старики. Два немца взяли и корову угнали у них. Она: «Ой, ограбили!» Один ведет, второй погоняет, и ушли — корову забрали. Вот тебе и расстрел!
Иногда заходили немцы в дом: один вошел, а я уже осмелел, немецкий немножко знал, а он объявляет: «Я — австриец, ищу лампу». Лампы у нас не было — он ушел. Потом двое пришло каких-то, а мы с братом двоюродным сидели. Они нас куда-то забирать хотят, а мы сидим и не идем никуда, без оружия и просто говорят: «Давай, пошли!» Они нас, видимо, на работу хотели взять, а я ему по-немецки говорю: «Мы еще малы, чтоб работать. Никуда ходить нельзя». Они удивились, начали кричать, но потом ушли.
И вот еще впечатление.
А однажды было тихо-тихо, осень теплая такая была, солнечная, сухая, погода хорошая. Тишина и по улице, где мы жили, там рядом был такой Кулыгин взвоз — там мост был, идут два солдата, кричат, смеются. Я слышу, что речь не немецкая, а славянская, слушаю, это поляки были, винтовки у них где-то сзади. Думаю: «Боже мой, какой кошмар, идет война, а эти идут смеются». И потом я поляков много видел в их армии. И как я потом узнал, в немецкой армии было поляков больше, чем в польских армиях Краева и Людова.
В городе жить было невозможно, еды нет, никаких магазинов нет, даже воды нет. Ходить на Волгу каждый раз — это далеко. Народ двинулся с города на запад, на Дон, в донские станицы. Поклажу на тележки, впрягались в них и начали покидать город. Мы тоже решили, но другим способом.
Жена двоюродного брата где-то там ходила и познакомилась с немецкими шоферами и договорилась, чтоб они нас вывезли за город. Что-то им за это надо дать. У нас был патефон — за него они нас на машине немецкой, грузовике, согласились вывезти.
Первый раз мы вышли из этого дома прямо с вещами на дорогу, не только мы одни, там еще были люди, и ждем этого немца, был договор, немцы к нам в этот дом приходили, договаривались, я переводил немножко, что они завтра подъедут, увидят нас и заберут, а мы должны выйти на дорогу. Вот мы вышли с вещами, а рядом была зенитка немецкая, расчет, блиндаж, прямо рядом с дорогой, и идут жандармы немецкие. У них была служба — фельджандармерия, фельдполицай, на цепи бляха висела, их задача заключалась в том, чтоб на территории, которая примыкает к фронту, порядок был. Подозрительных в лагерь забирают. И отца с моим дядей они забрали, а нас одеялом накрыли женщины, мы спрятались среди вещей и нас не тронули, а их забрали. Мы вернулись, потом еще с какими-то договаривались.
Наконец-то нас погрузили, уже без отца, мы с матерью и вот эта семья: тетя с детьми и ее сестра тоже. Поехали на запад, проехали Калач, через Дон переехали по мосту и поехали на юг, на Суровикино.
На одной из остановок мы вышли… И тут немецкие машины, наши русские грузчики в немецкой форме, и вот мы окружили одного, а он говорит: «Я, попадал к ним в плен в 1941 году и бежал из плена, меня несколько раз на расстрел водили, сейчас опять попал и могу перебраться, тут недалеко, но меня сейчас немцы кормят, я живу, не знаю, что там дальше, но пока живу, а там я не знаю, что со мной будет!» И настроение было ужасное! Когда немцы наступали, занимали тут, настроение у населения было ужасное, в победу не верили. Немцы дошли до Волги, ходят уже по берегу!
Остановились мы на станции Обливской, переехали через железную дорогу, и тут хутора Терновые, в каком-то мы и остановились. Это уже октябрь был. Цель была — где-то найти пропитание, вода чтоб была, где-то кров какой-то и подальше от бомбежек этих. От чего бежать еще — от опасности! Чего-то мы разбираем. Вдруг меня за руку кто-то берет. Мать кричит: «Куда ты?» Я смотрю, солдат румынский берет меня за руку и ведет. Она кричит, мол, что такое? Он машет рукой и ведет. Тут недалеко дорога. Стоит легковая машина, в ней сидит румынский генерал, который меня спрашивает по-русски как проехать на Сталинград. Он мне — по-русски, а я ему — по-немецки, я еще не сориентировался. Дорога, говорю, хорошая, ну он и отпустил меня — больше ему ничего не надо.
Как принимали нас местные жители? Хорошо. Тогда люди были совсем другие. Если есть хоть малейшая возможность — всегда помогают! Мы несколько раз меняли место жительства. Если уголочек какой где есть, пускают — люди были добрее! Прожили мы там до начала декабря. Возник конфликт меж моей матерью и теткой, и нам надо было уходить. А куда? В Ростовской области есть Селивановский район, станция Морозовская, от нее 70 км на север — там эта Селивановка, такое село. В этом селе жила тетка моя, родная сестра моего отца. И оказывается, отца с дядей забрали, они ночью сбежали и вернулись в дом, а нас уже нет, мы уехали. А мы думали, куда и насколько забрали, чего ж мы будем тут голодные? И вот мы без них уехали. А они пробрались вдвоем в эту Селивановку. Вышли мы с матерью на дорогу под вечер, зима была, начало декабря. Но зима такая нехолодная, снег, но терпимо. Машину надо ловить, чтоб ехать туда на Морозовскую, а потом в Селивановку. А машины идут с солдатами на фронт — автобусы везут немцев, и в грузовых машинах едут, пополнение, видимо, по этой дороге. И вот мать махнула, а ей шофер показывает: на обратном пути я вас захвачу. А я куда-то отлучился, а мать рассказала потом. Подошел немецкий солдат, увидел, что я где-то в стороне, и достает колбасы кусок и хлеб, матери дает и говорит, показывая на меня: «У меня тоже в Германии такой сын». Не все были в войну плохие.
Возвращается автобус, открывает дверь, у нас саночки были, их погрузили, залезли и поехали. Приезжаем в Морозовскую, выгрузил он нас. Мать пошла искать место, нашла, день-два побыли и потом еще одно место нашла, один дом. В этом доме две половины. В передней квартируют немцы, а в этой половине ютятся хозяйка с грудным младенцем, парень моего возраста и две дочери взрослые, и нас пустили. Муж этой хозяйки полицай был и уже отступил с немцами. Когда немцы двинулись, некоторые тоже побежали. Но она пустила нас — мы заняли уголок. Тут так. Живем — 2–3 дня одни немцы, потом эти уходят — другие поселяются, меняются, на нас никакого внимания не обращают абсолютно. А эти дочери работали у немцев в столовой, там у них аэродром в Морозовской был, и они приносили из столовой еду, иногда и нам что-то перепадало. И заходили в гости к ним, к этим девкам летчики-немецкие и солдаты. Вечерами просто поболтать — делать нечего было…
Как-то сидим мы, а поселилось двое, выходят из этой передней, здоровый такой солдат садится на приступок и говорит: «Я поляк». А я так удивляюсь: «Как же так, ты — поляк и у немцев?» А он и рассказывает. Мы — на смешанном: частично на немецком, частично на русском. Он, видимо, из богатой семьи был. «Немцы Польшу захватили, я в лагерь попал, сижу, все поместье разграбили, все забрали, я сижу… и что делать? Погибать? Ну, я решил, что уж лучше сюда в армию пойти к немцам». А сам спрашивает: «А у Советов есть польские формирования в армии, чтоб воевали против немцев?» Видимо, на уме держит — перемахнуть. А как раз в это время, и нам это было известно, у нас была сформирована польская дивизия под командованием генерала Андерса, их одели в польскую форму, но это из задержанных интернированных после польской компании. Но они не захотели воевать с русскими против немцев. И их переправили через Иран в Италию и вот они там воевали вместе с американцами и англичанами против немцев в Италии. Он рассказывает: «Сейчас которые здесь немцы — это из Франции приехали». А у них так, я потом узнал, что здесь дивизия воюет-воюет на Восточном фронте, потрепят ее у нас, они ее на отдых во Францию, они там пополняются, отдыхают и сюда возвращаются. И немцы, которые тут были, тоже показывали фото, как они гуляют по Парижу, улыбаются. Выдал тайну, что они из Франции приехали. Ну, мы и сами догадывались. Так вот после этого поляка поселились двое, он ушел, больше я его не видел. Одного звали Конрад, а другого — Готфрид. Конраду — под 40 лет, а Готфрид помоложе. Конрад был помощником машиниста на железной дороге, а Готфрид — сельский, бауэр, из фермерской семьи. Начали общаться с Конрадом на немецком. Он расспросил: где, чего. Я тоже что-то спрашивал. К ним приходили вечером друзья время от времени, садятся, выпивают, песни поют. Я вышел к ним, сел и спрашиваю: «А Интернационал знаете?» Он: «Да! И мы сейчас его споем». И вот человек двенадцать во все горло спели Интернационал, я его тоже немного знал и я им подпевал на немецком. Поют, значит, а я спрашиваю: «А если какой офицер?» Он махнул рукой: «Какой там офицер!» И между прочим, в то время это был гимн СССР. Но они-то рабочие все в основном.
Я рассказывал эту историю французским туристам, они спрашивают: «Почему немцы пели тогда Интернационал?» — А я так думаю, что это был скрытый протест против войны. Они-то знали, что в Сталинграде окружены, мы еще пока этого не знали.
А у меня тогда на ногах уже были изношенные ботинки, Конрад как-то приходит и ставит на стол пару сапог и пару ботинок, немецких, солдатских, и говорит: «Александр, тебе!» Я спрашиваю: «Где же ты их?» — Он говорит: «В госпитале». Мне подарок сделал.
Потом они ушли, а тут уже так, безвластие началось. Немцы уходят. Видимо, этот полицейский хозяин дома, когда-то кому-то насолил. Мстить ему начали. Когда немцы ушли, кто-то взял и поджег дом. Мы ушли из этого дома. Ушли ближе к дороге, на Селивановку, поселились еще в одном доме, и вот там немцы еще были. Один пожилой немец собирает вещи: «Zuruck! Отступаем! Назад! Все». Мы все уже догадывались, что они отступают.
Хорошо помню, что 4 января 1943 года мы утром проснулись, а наши солдаты уже идут по улице! Освободили уже нас. Через несколько дней мы на нашей уже машине доехали до Селивановки. Вот в этой Селивановке я пробыл до ноября 1944 года.
Пимкин Иван Федорович
У меня знакомые были в нашем почтовом отделении, они предложили: «Вань, приходи к нам работать в связь, телефонистом или монтером». А я говорю: «Разве сумею?» — «Да ребята тут есть, они тебя подучат, а потом будешь работать». Стал я в связи работать в 1941 году, зимой. В июле 1942-го немец сюда уже подошел к Дону. Тут все стали эвакуировать или ликвидировать, и в колхозе у нас всю аппаратуру связи ликвидировали, остался только простой полевой коммутатор, а трансляции, усилители — все поснимали и позабрали. Как раз и воинские части подошли.
Здесь в Камышах был командный пункт 62-й армии. Когда они пришли, там уже гражданских никого не было, мы только втроем ребята остались, они нас оставили. А потом, уже когда немец стал прорываться, они собрались и воинская часть ушла, а нам и говорят: «Ну, идите по домам».
В августе к нам пришел немец и пробыл у нас два месяца и двадцать два дня. Тут уже нас, пацанов, заставляли работать кого где. То на железной дороге отправляли в Сталинград снаряжение и боеприпасы. Ночью наши «кукурузники» прилетали — У-2. Он подлетает, мотор выключает, потом бросит ракету, и, пока она светится, сбрасывает бомбы. Только две или три — мало, конечно. Так наши бомбили эшелоны, а немцы говорили так: «Иван русский — хитрый! Прилетит, встанет, молчит, поглядит, а потом бомбить начинает».
В ноябре нас человек пятнадцать ребят немцы забрали, выдали нам косы. Мы косили в семи километрах от своего села под Тихоновкой неубранные посевы. А у немцев лошадей много, а кормить нечем. Вот нас утром отправили по два человека на телегу. А ездовыми на телегах — военнопленные из Средней Азии в основном. Мы садимся и поехали, накосим, наложим ему, он поедет, выгрузит и возвращается, а пока ездит, второй раз накосим и к вечеру домой.
Как раз это было 22 ноября, воскресенье, уже холодновато было. День такой солнечный, хороший. Слышим со стороны Бузиновки, с юга, артиллерийская стрельба какая-то. Подумали, немцы там занимаются, а вечером смотрим — наш узбек из военнопленных, молодой парень, с двумя монголками, прискакал к нам, аж лошади в мыле! Что такое? — «Русские наступают» — «Как так?» — «Да, это стреляли танки, шли сюда!» Они врасплох там немцев захватили. Хиви не знают куда деваться. Нам куда идти, тоже не знаем, стреляют кругом, мало ли… Да и холодно, а у них была там будка, соломой обложенная и печурка там. Хиви там сидели, а нам некуда спрятаться. Недалеко было две скирды соломы. Я говорю: «Давайте, ребята, норы выкапывать и туда залезем и забивайте снаружи, чтоб тепло сохранить». Одеты были — в сапогах, в ботинках и фуфайках.
Вот так и переночевали, а наутро военнопленные на повозке поехали в сторону Ляпичева. А мы там остались. У нас ни пить, ни есть, ничего нету. Еще одну ночь там переночевали. Ну что делать? Пошли домой, а тут стрельба как раз. Я говорю: «Кто его знает, ребят, сейчас пойдем домой и попадем на нейтральную, а там, кто знает, где немцы, где наши. Эти оттуда, а те отсюда — и побьют нас». Еще ночь переночевали. Пленные же уехали, и у нас будка осталась. В этой будке затопили печку и уснули, а будка возьми и загорись. Труба накалилась и солома схватилась. Кто-то проснулся, и спасибо выскочить успели — ни ожогов, ничего. Будка наша сгорела. Делать нечего, пойдем домой, что будет, то и будет.
Идем с косами же, нас пятнадцать человек. Недалеко была грейдерная дорога на Сталинград и на Ляпичево. Смотрим, машина едет, а там солдаты наши. Все! Наши! Лейтенант нам кричит: «Стой! Вы откуда такие вояки?» Кто в слезы… Мы три дня же ничего не ели. Он нам говорит: «Идите сюда, ребята, вот видите повозок много, давайте по трофеям, там и хлеб, и колбаса попадется». Они же все побросали, и немцы, и румыны — все свои телеги, лишь бы ноги унести. Мы пошли, кто чего нашел. Перекусили. Добирались до дому. Матери в слезы — три дня детей нету.
В село только зашли, нас сразу цап — и в особый отдел. Откуда, чего, где были? Рассказали все — «Ну идите по домам!» 22 ноября нас освободили, а 3 декабря меня забрали в армию. Забрали всех, кто 1925 года — в военкомат и в армию. Нам было по 17 лет. Тут в Калаче собрали всех с ближних районов, которые освободили, 25-й год: Калачевский, Суровикинский, Нижнечирский, Клетский, Серафимовичевский. Нас сколько набралось 1925 года, всех позабрали. Я попал в 21-й отдельный лыжный истребительный батальон 21-й армии — Чистяков командующий был.
Зима, январь наступил, холодно, землянки вырыли вдоль речки, в балках, утеплили их как-то. Там нас учить стали. Кто успел из винтовки стрельнуть, а кто и нет. Собрали нас, и в наступление. Правда, обмундировали хорошо. Нам выдали валенки новые, теплое белье, ватные брюки, гимнастерку, фуфайку. Тогда не шинели выдали, а бушлаты. Подшлемник, шапка-ушанка, рукавицы меховые, в общем, одели нас хорошо.
Выдали винтовки. Длинные, хорошие, потому что сделаны были в мирное время. А в военное время — пальцем об затвор можно было поцарапаться. Неважно делали, но все равно стреляли же. Автоматов тогда было очень мало. Были ППШ. Были 10-зарядные винтовки СВТ, но это не каждому давали, и потом они капризные: как чуть песок попадет — наперекос патроны.
После того как танки замкнули кольцо, немец был в Мариновке, это от нас семь километров, так он рванул аж до Карповки, обратно к Сталинграду. Мы пока на радостях, туда-сюда, немец вернулся и опять закрепился в Мариновке, и тут его выбивали с ноября по январь, числа только 10-го его сбили. Сколько тут народу положили! Место было такое… Это сейчас уже лесополос насажали, а тогда ведь ни кустика, ничего, голая степь. Тем более с Мариновки оттуда возвышенность, и ему оттуда все видно, весь передний край, а отсюда попробуй наступать, по снегу тем более. Снег в 1942 году был большой, морозы крепкие. Вот и попробуй наступать. Пошли мы и стали освобождать: Мариновка, Прудбой, Карповка, а недалеко от Карповки был питомник (выращивали саженцы для лесополос).
Пошли мы наступать, нас рота была таких молокососов, 100 человек — 17-летних пацанов. В ночь в наступление выдали нам сухой паек, наркомовскую водку по 100 граммов, а нам 17 лет, мы еще не знали вкуса этой водки, это сейчас и курить умеем.
Я командир отделения был. Ребята все собрались: «Что будем делать?» А старослужащие все кричат: «Давай, водку на сахар меняем или на табак!» Не, я говорю, ни на что менять мы не будем. Валентин (мы вместе учились) говорит: «Складывай все в мешок, в ночь в наступление идти, черт его знает, что будет! А то ранят, замерзать будешь, может, и придется насильно глоток выпить». Так и сделали.
В общем, пошли мы в наступление — это примерно, где станция Воропоново. Когда в Волгоград едешь, не доезжая Максима Горького, есть переезд, а от него влево железная дорога идет на Гумрак. Мы вот на нее и наступали. Вышли, а что ж — пацаны, кто знает как вперед? Книжки-то читали: Чапаев вперед, и мы вперед! Прошли мы, а немец оттуда как нас встретил, и мы залегли. Снег же, больше некуда ложиться, ни окопов, ничего же не было, хорошо, хоть снег глубокий.
Лежим, и я услышал, что кто-то вскрикнул. Я комвзвода говорю: «Это Сашка закричал». Он: «Ну, подожди, видишь какая стрельба, куда ты пойдешь сейчас? Тебя еще ранят! Подожди, немножко притихнет». Притихло, я полез. Взводный говорит: «Возвращаться будешь, захвати лотка два мин (для ротных минометов 50-миллиметровых). — «Ну, ладно». Я полез туда, а ведь это же не пешком идти, снег по колено. Пока долез, час или два прошло, как его ранило. «Ну как ты?» — спрашиваю. Сашка говорит: «Да, чую, ранило несильно, но полежал немного и чувствую, что замерзаю». Ну что делать… Давай! Я маленький был ростом, а он высокий и тонкий такой. — «Давай, цепляйся мне за шею сзади и полезем». Я проваливаюсь, а он коленями тянется по снегу. Вдруг началась такая стрельба! Ночь, трассирующие пули, кругом все сверкает. Он мне говорит: «Вань, давай полежим, а то, не дай бог, тебя ранит, и что мы тогда… вообще замерзнем!»
Полежали немного, притихло вроде. Еще немного прошли, он сам попробовал ползти, он же разогрелся. Он идет, на винтовку упирается и меня за шею держит, а мне уже легче, и так потихоньку дошли. В первой же землянке открываем — там хорошо, печка. И там сидит тоже наш, вместе учились. — «Ой, да вы откуда?» — «Да вот так и так…» Там сделаны были нары — кругляк деревянный, ни соломы, ни матрасов никаких нет, времянка — ну хоть так, хоть в тепле. Говорит: «Вот у меня кипяток есть, а сахару нету». — «Да хоть кипятку давай!»
Побыли там, я говорю: «Я с вами погрелся, а теперь надо мне идти за минами, да идти воевать!» Нашел мины, взял и иду назад. Опять поднялась стрельба впереди. Я смотрю, машина стоит. В степи их много было брошенных, горючего у немцев не было. Смотрю, за машиной народ там крутится — я туда, а там мужчины все пожилые: «Куда тебя черти несут? Ты видишь, какая стрельба! Давай сюда за машину — перестанет немножко — пойдем!» Немного стихло, я говорю: «Пошел я, а вы как хотите». — «Ну подожди и мы с тобой пойдем». Пошли, нас человек восемь собралось. Смотрим, кто-то на лошади скачет оттуда: «Стой ребята, вы откуда?» Я говорю: «Из 21-го истребительного». — «Ребята, до землянки идите и ложитесь, дальше не ходите! Батальон наш погиб весь, а меня конь вынес!» Комбат это, оказывается, наш был. Мы за землянкой залегли, а ни справа, ни слева никого не видно. Вот мы ввосьмером так и воюем, смотрим, немцы сюда идут. Снег, луна взошла и видно. — «Что будем делать?» Я говорю: «Будем стрелять!» — «Куда ж?»
Вот сейчас я думаю: смотри что значит страх! Они взрослые солдаты вроде. Вроде бы им подсказывать, что надо делать, а они у меня спрашивают, у семнадцатилетнего пацана. Я говорю: «Стреляйте! Давайте цельтесь вдвоем в одного, кто-то да попадет!» Лишь бы стрельба была. Они залягут — их там немного немцев-то!» На самом деле так и получилось. До утра мы долежали, холод же, а кухни нет, сухой паек только — сухари. Я говорю товарищу одному (он 1916 года, сталинградский): «Знаешь чего, полезем где ребята наши, если немцы их не покурочили, то у Валентина есть вещмешок, а в нем и хлеб, и колбаса, и водка есть». Полезли. Танк недалеко прошел, и колея от него, и вот мы по ней поползли, и не долезли всего метров семьдесят. Они как лежали лицом к железной дороге, так и лежат. Как рассыпанные вдоль были. Только мы высунулись, а немец как с крупнокалиберного пулемета дал. Товарищ мой говорит: «Давай-ка на-зад, а то немец нам тут и выпить, и закусить даст». Мы задом-задом и уползли обратно, ничего у нас не получилось. Но факт, что мы видели их — нашу роту.
Получилось так, рассказывали потом. Мы же, пацаны, — вперед и вперед, а он правей, немец нажал, а там дивизия, получили пополнение из Средней Азии. Мороз, а они к холоду же не привыкли, и они отошли. Немцы по тылу прошли сюда, и спереди немцы, и те сзади, а наши ничего и не знали, кто их побил…
Дальше пошли по балкам за немцем. Вошли в Сталинград в январе, и нас уже осталось от этой роты человек девять и командир взвода. Привели нас — вот передний край, и все. Как раз метель поднялась, не знаем кто справа, кто слева. Мне он говорит: «Иван, сходи хоть узнай, кто там у нас слева?» Я пошел и нашел блиндаж, зашел: «Кто?» — «Да вот такой полк» — «Сколько вас тут?» — «Нас тут 11 человек!» — «А вы кто?» — «А мы вот кто!» — «А вас сколько?» — «А нас девять». Вот и весь передний край.
Рассвело. А в Сталинграде какая война была — немец через 100–150 метров, а если в домах, то на первом этаже мы, а на втором они, или наоборот. Утром метель прекратилась. В блиндаже ступенек пятнадцать вниз было. Немцы близко, интересно же, воюют пацаны, интересно, кто попадет, кто нет. У меня как-то хорошо стало получаться. Вход в блиндаж был из досок сделан, я доску выбил одну, как раз лицом к фронту, напротив как раз дзот немецкий — метров двести или поменьше. Немцев, похоже, никто не трогал до этого, что ли — утром прямо бегом бегут, не ползут даже.
Как-то ловко у меня стало получаться: я прицелюсь, и он брык — и все. Ребята больше никто не стали стрелять: «Давай! У тебя хорошо получается!» Я замерзну, спущусь погреться, а они уже кричат: «Иди скорей, вылез!» Я за одно утро по 11 немцам попал. Один вылез, артиллерийский наблюдательный пункт был, со стереотрубой вылез в амбразуру, а я раз стрельнул — ничего не получается, второй раз — ничего. Говорю, немецкая винтовка у кого есть? Смотрю, один узбек лезет, вперед винтовкой, а самого не видно. Я цоп у него винтовку, он аж испугался. Я: «Подожди!» Из винтовки этой немецкой, а они хорошие были, пристрелянные. Я приложился — раз — и в стереотрубу: он брык головой на амбразуру, а стереотруба вниз кувырком покатилась. Есть! Наблюдателя сбили.
Слышу через некоторое время (мы там сидим, разговариваем) — выстрелы из пушки и снаряд идет, а мы уже вроде как и привыкли, говорим: «Да это не наш, это пролетел». Он на самом деле пролетел метров тридцать и разорвался. Оттуда осколок пробил с той стороны доску и мне в плечо правое, я кубарем вниз скатился. Глянули, а у меня бушлат разорван. Бушлат сняли, фуфайка смотрю, а там поменьше. Потом гимнастерку сняли, а там совсем меньше. Хорошо, что осколок сначала пробил доску, уже ослаб и потом уже только вдарил меня — не прямо в плечевой сустав, а косо и только вырвал мне немного, а кость не задел. А если б прямо — то он мог и руку мне вырвать. Меня перевязали. Это было 21 января 1943 года. Меня на командный пункт. Ожидай, вот кухня придет, тогда с ней уедешь в медсанбат.
Я там жду и смотрю, мой друг, которого я вытягивал, приехал с этой кухней. Да все, говорит, выздоровел. — «А ты че?» — «А меня сегодня ранило». Переночевали с ним, а наутро с кухней я уехал, а он пошел в часть. Как раз 2 февраля кончилось все — немцы сдались.
Из медсанбата дивизии я в свою часть уже не вернулся. Меня направили в полковую разведку.
Первое время жили на вокзале Сталинградском. Там грузовые склады сбоку, а они остались целы, только без окон. Мы там печку поставили, трубу вывели. Дров было много — развалин до черта. Сюда как раз к универмагу центральному, где Сталин-то стоял, тут раньше гвоздильный завод был, а напротив через улицу кафе было тогда 3 — 4-этажное до войны. И немцы от завода до развалин выложили стену примерно в метр толщиной кирпичом и оставили проход, может, метра полтора в сторону вокзала, а остальная стена универмаг отсюда загородила, тут же Паулюс был.
Через некоторое время нас перевели к Красным казармам, там частный сектор раньше был, и там кое-какие домишки еще уцелели, без окон, без дверей. Окна позабили досками, бочку тоже поставили, и вся дивизия там располагалась. А улица была перед Красными казармами, если со стороны железной дороги идти, асфальтированная широкая улица, так она была перегорожена вся немецкими могилами. Как они этот асфальт долбили, не знаю… Крест деревянный из кругляка и каска на каждой могилке. А так навалено этих трупов немецких было кучами! Куда в развалины не зайдешь, там лежат, трупов тьма!
Потом нас перевели в поселок у Разгуляевки. Там по трофеям лазили, и занятия были. Вот на занятия пойдем, где сейчас Ангарский (там же ничего почти построек-то не было, это после войны полностью застроили). Немецкие пленные стягивали трупы и в котлованы по 300–400 человек закапывали. Немцев, может, человек сто, а охранников 2–3 человека, куда им бежать?
Это только немцев так хоронили. Сейчас ведь никто не знает где это, а сейчас разве сориентируешься, там же все позастроено. И тут перед Казармами эти немецкие могилки — их просто, наверное, сравняли и заасфальтировали, там они так под асфальтом и остались.
В марте как раз нашей дивизии присвоили гвардейское звание. Приезжали принимать представители, вручали знамя, гвардейскую присягу принимали на коленях вся дивизия во главе с командиром. Текст специальный тоже был… Я — гражданин Советского Союза… После знаки гвардейские вручили и потом через некоторое время нас в Гумраке погрузили в вагоны — и в Тульскую область, под Москву. Там есть крупная станция узловая, мы выгрузились, и нас по селам распределили, и мы формироваться стали. Пополнение получили, зимнее обмундирование.
Багмет(Харенко) Анна Петровна
Я попала на Сталинградский фронт, в полевой госпиталь. У нас был полевой госпиталь ну как бы быстрого реагирования. То есть какая задача-то была у нас? Мы палатки ставим, обрабатываем раненых, увозим, а сами дальше двигаемся. Так и делали. Номера госпиталя нашего я не помню. Знаю, что начальником нашего госпиталя был Федулов, что придавался госпиталь 2-й танковой армии. Еще знаю номер нашей полевой почты: 16816. Вот и все, что знаю.
Привезли нас, как сейчас помню, на такую станцию Кобрале. Туда, на станцию, свозили раненых. И мы там помогали разгружать-загружать и отправлять раненых.
Раненых было очень много! Об этом нельзя просто так рассказать. Это видеть надо! Мне было очень страшно. Раненые кричали и плакали. Что там творилось! Подходил эшелон за эшелоном. Раненых все время нужно было снимать, расфасовывать. Больница, где располагался наш госпиталь, была вся заполненная. И тогда раненых к людям отдавали: по квартирам или по хуторским домам распределяли-развозили. Тогда уже были колхозы. Так вот, в колхозах брали лошадей, брали подводы и на этих подводах развозили раненых по домам. Такое было тогда положение, что распределять раненых было абсолютно некуда, их очень было много. Потом мы ближе к Сталинграду пододвинулись и в итоге вышли на окраину города Сталинграда, там, где был Тракторный завод, большое такое здание. Вот там, где был край Сталинграда, мы и обосновались. Сначала мы размещались с ранеными в подвалах. Но эти подвалы не так-то просто было найти, все же было разбито-разрушено. Но разместились. У нас вход был широкий такой, большой. Во время бомбежек под лестницей прятались. Но если, конечно, снаряд попадет, то никуда не денешься. Раненых привозила такая грузовая машина с деревянным кузовом, она была у нас при госпитале. Я не знаю, как она называется, но мы ее называли «полуторка». Вот мы на ней от нашего полевого госпиталя ездили, собирали раненых, потом в госпиталь привозили. А когда оказывали первую помощь, то отправляли через реку Волгу, и это тоже мы делали. Через Волгу отвозили сначала на пароходах. Но пароходы были маленькие, и их не хватало. И тогда у нас раненых стали на плотах переправлять. Раненых свозили, грузили. Раненые находились в самых разных состояниях, были и те, которые в очень тяжелом были состоянии, они еще живы были, но почти не говорили. Что там с ними было потом, выжили они или не выжили, — я этого не знаю. А с легкими ранениями на ту сторону не отправляли. Те, кто мог ходить, не считались тяжелоранеными. Складывали раненых на каждом плоту помногу, их было, как селедки в ящиках. Когда я их переправляла, то записывала имена всех их на бумагу, что, допустим, Иванов, Сидоров, Петров переправились на плоту. Потом плот притягивали к берегу, а это нелегко было сделать — он же тяжелый был. Но немцы в иной раз бомбили по нам, образовывались волны, и тогда нам, медикам, приходилось раненых за шинели вытаскивать из воды. Некоторые погибали, тонули. Ведь сил у нас не хватало. И поэтому часто бывало такое: уронили раненого — и он пошел в воду. Я сама несколько раз в воде так искупалась, из-за этого сейчас и ноги болят. А представь себе, каково мне с моим маленьким весом было вытаскивать тонущих солдат.
Потом в Сталинграде началась зима, выпал снег. Тогда мы сгруппировались и немножко дальше передвинулись. Передвинулись или туда, или сюда (показывает), в какую сторону, я точно не могу сказать, знаю только, что в другое место. И там палатки установили, в них мы и разместились. Принесли стол, медикаменты — это было все наше богатство. Но нужно было за лекарствами ходить, потому что через некоторое время у нас эти медикаменты закончились. А ведь это было опасно: там били, сям били немцы. А мы знали, где в подвале одного дома были у нас медикаменты, их туда загружали. И вот нужно было под домами перебежать за ними под обстрелом немцев. В тебя стреляли, было страшно. Но в сам подвал идти было нельзя: там стреляли, и тебя бы сразу же бы убили. И поэтому влезали в окно. Но хоть это окно было на первом этаже, влезть мне было трудно. Нужно было для этого хоть скамейку достать. А где мне ее было достать? Так выручали раненые, которые подставляли свои спины. Вот два солдата один на одного становились, я становилась на спину последнего и влезала в окно. Они меня впихивали туда в окно. И я сколько могла, этих ящиков вытаскивала, скидывала. А солдаты, бедные, все терпели до последнего, потом складывали ящики. И так я сколько могла, столько ящиков и выносила. Но вообще размещали раненых не только в палатках. Там, в палатках, мы людям оказывали только первую медицинскую помощь. Наша задача была в основном только одна: помочь нашим раненым непосредственно на передовой. Вот мы это и делали.
Был один случай, когда я чуть было не погибла по неосторожности, и я его до сих пор хорошо помню. Ну, ситуация на Волге сами, наверное, знаете, какая у нас тогда была… Я пошла за ранеными. Надо хотя бы немного представить, как я тогда выглядела. На фронте мне дали штаны-галифе, дали гимнастерку, дали портянки, дали сапоги. Но сапоги мне дали самого маленького размера — 42-го, и из-за этого ноги из них прямо так и лезли, как говорят. Штаны были такими большущими. Так их, бывало, вожмешь, пуговицы застегнешь, ремнем затянешь и получалась такая большая шишка на животе. Вот такие мы были девушки-красавицы. На нас страшно было посмотреть. Косы сначала были. Но потом завелись вши от этого. И как нам было с этим бороться? Ведь мы не могли ни помыться, ни побриться, сам понимаешь. Делали так: разжигали костер и над этим костром встряхивали вшей как бы.
Ну а случай был, значит, такой. На машине мы поехали за ранеными. Дороги были все плохие. Я в такой большущей шинели ехала. Ну и заодно я тогда пенициллин раненым с шофером повезла. У нас тогда пенициллин только-только появился, и это, хочу сказать, было очень хорошее средство для раненых. Это был такой порошок. Как только мы этим порошком раны солдатам посыпали, они быстро заживали, и у них из-за этого все шло хорошо. Меня на всякий случай тогда взяли, потому что знали, что я хорошо по-немецки говорю, и если где какой немец оказался бы — я была на подхвате. Приезжаем мы на место, ходим по полю — кругом слышны крики и стоны раненых. Шофер мне говорит: «Подожди, сейчас мы сгрузим ящики с лекарством и заберем этих больных». Ну мы сгрузили ящики, и я пошла за ранеными. Уже в темноте я пошла к раненым. К одному подошла и сказала: «Сейчас мы тебя заберем!» Ко второму подошла, тоже это же самое сказала. А была полная тьма, ничего было не видать. Я подошла к еще одному раненому. А нам, когда нас до этого полгода обучали медицине, показывали, как нужно правильно обращаться с ранеными: подползаешь, становишься на коленки, начинаешь его цапать по телу, показывать и спрашивать, где у тебя там и что болит, это чтобы знать, где что нужно перевязывать, а потом перевязываешь его. В темноте я подползла к одному раненому, стала его трогать и спрашивать: где у тебя там и что? И вдруг тот как закричит по-немецки: «Рауш швайне райс!» Я аж присела на колени от этого. «То би швайн! — кричит он. — Рауф!» Я знала немецкий язык, поняла, что этот немец сказал, и очень испугалась. Представьте себе, мне было 20 лет, я была почти что девочка, хотя и взрослая. Я оторопела, мне было очень страшно. Но я встала и пошла. От страха я запуталась и не знала, куда мне и идти. Вдруг этот немец вытягивает пистолет, я поворачиваюсь, и он стреляет в мою сторону. Пуля пролетела у меня над головой, сбила мне шапку, и я упала от страха. Сколько я так пролежала, не помню. А меня в машине уже ждали. Но потом шофер, который ждал меня с солдатами, услышал звук выстрела, сказал: «Я слышал где-то выстрел! Значит, что-то случилось». Они пришли на выстрел, нашли меня в поле и забрали. А тогда я и не заметила, что это лежал не русский, а немец. В темноте-то ничего было не видно! А ведь я, дурочка, хотела наклониться и собиралась ноги ему перевязать. И так от того выстрела в 20 лет стала глухая, с тех пор плохо слышу.
Тяжело об этом вспоминать… У меня этих воспоминаний прямо сердце не выдерживает. Немцы во время этих боев, наверное, сто раз нас бомбили. Это трудно себе представить, если ты там не был! Вот идет, например, такая передислокация войск. Войска идут, туда-сюда, встречаются, дороги очень узкие. И вдруг летят-летят-летят самолеты немецкие. Остановиться никак, кругом тесно. Если остановишься, то там на месте так и останешься. А немец бомбит то вправо, то влево, вся дорога разбита из-за этого. Так и было. В общем, там всяко приходилось: и через окна лазили, и в подвалах сидели. Даже на заводе каком-то большом за печкой я однажды сидела и пряталась. Там, на этом заводе, кругом все было разбито, и была круглая печь. И там был ящик какой-то. А мне из-за бессонных ночей до того спать захотелось, что я шла и шла, сил не было, и там так за ящик запряталась и уснула. Я была в шинели, у меня было две фляжки: одна — со спиртом, другая — с водой, это все нужно было для раненых. И в это время немец так усиленно начал бомбить, что дышать стало нечем. А я только благодаря тому, что залезла за ящик, спаслась. Потом кругом все вдруг посыпалось. В здании тогда уже не было ни окон, ни дверей. Я поспала немного, потом проснулась и в окно вылезла. Вернее, не вылезла, а со второго этажа выпрыгнула. Вот же дурочка была! Не было никакой еды. И страх все время меня преследовал. Кругом была пыль. Никто не знал, где нахожусь я и где находятся все остальные. Когда опомнилась немного, пошла в подъезд, где все было завалено. Там привалило наших солдат, ну тех, которые при госпитале санитарами были. Их мы вытянули и свезли в госпиталь к себе. Вот такая ужасная там была обстановка.
А мы, медики, все время таскали раненых. Волокуш тогда не было, приходилось на себе их вытаскивать. А у меня была только полевая сумка да две руки, больше ничего. Солдат плачет, кричит. Иной солдат просит: «Сестричка, пить, пить!» У меня, конечно, была фляжка с водой. Но у меня было пять человек таких, которые просили пить. Одному дашь попить, второму, третьему. Нужно было на всех этой воды вытянуть. Вот как тяжело приходилось! Но как-то хватало силы, воли, здоровья. Наверное, это было потому, что я до войны была хорошая спортсменка. Помню, когда училась в институте, была там первая бегунья: за 15 секунд стометровку сдавала, на канате три метра лазила. Другими видами спорта не занималась, а этими — да. В институте говорили: «А кто Харенко? А первая бегунья у нас». Благодаря этому я легко вытаскивала раненых с поля боя. Кстати, под Сталинградом я и сама пострадала. Как дало взрывной волной, так мне ключицу поломало: я не могли ни туда, ни сюда повернуть. Раненые кричат мне: «Доктор, доктор! Помогите!» А доктор, я то есть, и сама руки не может поднять.
Поделиться книгой: