Сокровища животного мира

Предисловие

Человека всегда влечет самое опасное, самое недоступное, самое таинственное. Неистребима тяга его к Северному и Южному полюсам, к высочайшим горным вершинам, к самым мрачным и глубоким подземельям пещер... И к тропическим лесам — южноамериканской сельве, горным лесам Новой Гвинеи, дождевым лесам Западной и Центральной Африки.

Правда, побудительные причины здесь различны. Если достижение Северного полюса или вершины Джомолунгмы дает возможность проверить свои силы, в определенном смысле возвыситься над самим собой, а поэтому носит всегда характер рекорда, то экваториальные леса сулят неисчислимые научные открытия самого разного плана, но всегда удивительные, а потому захватывающие.

Тропические леса в экологическом плане — явление со­вершенно особое. Прежде всего это главные продуценты кислорода на Земле. Недаром их называют «легкими плане­ты». Сокращение площади тропических лесов быстро и крайне неблагоприятно сказывается на газовом составе атмосферы Земли, а полная гибель их грозит настоящим «удушьем».

Второе уникальное свойство тропических лесов состоит в их исключительной экологической сложности. По богатству и разнообразию видов животных и растений, по характеру их распределения в пространстве и напряженности внутренних связей и зависимостей тропические леса не знают себе равных среди всех экосистем Земли. Только в тропических лесах Западной Африки произрастает свыше трех тысяч древесно-кустарниковых пород! Еще более поражает обилие видов животных. Если ранее считалось, что в тропических лесах Африки обитает более двух миллионов видов живот­ных, то сейчас высказываются предположения о том, что число это доходит до тридцати миллионов, из которых науке известно не более семи-восьми процентов. А остальных еще предстоит найти, открыть и описать! Естественно, что подав­ляющее большинство этих животных относится к беспозвоноч­ным, однако и многообразие птиц, млекопитающих, амфибий и рептилий поистине ошеломляет наблюдателя.

Но этим не ограничиваются чудеса тропического леса. Одно из замечательных качеств его обитателей — удиви­тельная «подгонка» их друг к другу, теснейшая связь орга­низмов в единое целое, сложившаяся на протяжении мно­гих тысячелетий. Практически каждый вид дерева имеет своих собственных обитателей, которых не встретишь на соседнем, но относящемся к другому виду дереве. Кроме того, каждому комплексу животных свойственна и особая ярусность — каждый вид живет на определенном «этаже», и нигде более! Неудивительно поэтому, что для натуралиста-исследователя тропический лес представляется как некое Эльдорадо, где каждый шаг и каждый день приносят ответы на все новые и новые вопросы!

Таковы в общих чертах «декорации», на фоне которых читатель знакомится с Айвеном Сандерсоном, с повседнев­ным бытом и работой его экспедиции в Западной Африке. Здесь мало захватывающих приключений, особо опасных ситуаций, но вместе с тем перед читателем раскрывается неведомый мир, познание которого составляет совсем не легкую задачу. Решать загадки, предлагаемые природой, — одно из назначений человека, и оно приносит ему огромное счастье — таково, на мой взгляд, жизненное кредо Айвена Сандерсона, и я полностью разделяю его взгляды. Вся книга пронизана пытливым желанием проникнуть в тайны природы и вместе с тем восхищением ее законами, ее созданиями. Это делает книгу и увлекательной, и неизъяснимо симпатич­ной и приятной. А общение с обитателями тропического леса, несомненно, расширит экологический кругозор читателя.

Нужно заметить, что со времени экспедиций Айвена Сандерсона прошло более полувека. Сейчас исследования животного мира тропических лесов поставлены на принципи­ально иную методическую основу, которая и сниться не могла Сандерсону. Одно только применение ультрафиолето­вых ловушек для насекомых тысячекратно расширило воз­можности зоологов в поисках новых видов. Сконструированы особые подъемники, которые позволяют изучать животных в каждом из высотных ярусов леса — а это в каждом случае совершенно особый мир! Но можно с уверенностью сказать, что и Сандерсон, и его коллеги, и спутники по экспедиции внесли свою лепту в современную сумму знаний о животном мире тропических лесов.

Хочется сказать еще об одном обстоятельстве. Современ­ные тропические леса — один из наиболее угрожаемых био­ценозов Земли. Наравне с океаническими островами они в наибольшей степени уязвимы перед лицом хозяйственной деятельности человека. Вместе с тем они вырубаются так быстро, что, по подсчетам авторитетных специалистов, к концу текущего столетия оставшаяся сейчас площадь лесов будет сокращена наполовину. Нередко бывает так, что уничтожение одного дерева ведет за собой исчезновение одного, а то и нескольких видов животных. Поэтому тревога человечества за судьбу тропических лесов исключительно велика. Однако во времена Айвена Сандерсона эти мотивы еще не тревожили исследователей тропических лесов. Нет их и в предлагаемой вниманию читателя книге. Это не вина ее автора, и с этих позиций читатель должен оценивать некоторые методы изучения животных, практиковавшиеся в прошлом, но полностью неприемлемые сейчас.

Несколько слов о самом авторе книги. Айвен Сандерсон по происхождению шотландец. Он получил образование в Кембриджском университете, в качестве зоолога совершил много экспедиций, в основном в районы тропиков. Позже переселился в Соединенные Штаты и посвятил свою де­ятельность поискам «таинственных животных», якобы сохра­нившихся с древнейших времен, таких, как гигантские му­равьеды Южной Америки или хищные ящеры, пожирающие бегемотов в некоторых водоемах Африки. На мой взгляд, однако, работы, посвященные изучению «обычных» видов животных в тропических лесах, гораздо значительнее, чем сенсационные «открытия» более поздних лет.

Доктор биологических наук В. Е. Флинт

Вступительная глава

Множество зверюшек, которым удалось проскользнуть на страницы этой книги, жили, а может быть, живут и до сих пор в глухих девственных лесах Западной Африки, возле местечка под названием Мамфе, о котором знает лишь горсточка людей на всем земном шаре*. Оно находится примерно в двухстах пятидесяти милях на северо-северо-восток от Калабара — города, забравшегося в юго-восточный уголок тогдаш­него протектората Нигерия. Мне кажется, что большинство людей имеет довольно смутное понятие о том, где это место расположено. Во всяком случае, сам я, перед тем как отправиться в Африку, представлял себе это весьма неопре­деленно. Если же вам интересно или нужно знать, где оно находится, предлагаю заглянуть в атлас, как сделал неког­да и я.

От Калабара на север течет река, которую называют обычно Кросс-Ривер — Поперечная — имя, вполне подходя­щее для реки, которую то и дело приходится пересекать из-за многочисленных отмелей. Река внезапно поворачивает на восток и выходит за пределы Нигерии, на прилегающую территорию протектората Великобритании**, и там, разбив­шись на целую сеть проток, теряется в глубине непроходи­мых лесов. Вся территория к западу от реки изрезана вдоль и поперек автомобильными и железными дорогами, а к востоку простирается нетронутая, ничем не изуродованная Африка, такая, какой она была до того, как европейцы расползлись по ней во все стороны.

Но прежде чем продолжать, объясню вам, какими судьба­ми я вообще попал в Мамфе.

Некогда я был ребенком — очень маленьким ребенком, у которого было богатое — не знающее границ — детское вооб­ражение. Так уж случилось, что я появился на свет в Эдинбурге, а значит, свет этот был тусклый и серый, и кругом царила промозглая сырость. Потому-то я и рвался к солнцу с самого детства, так сказать, наперекор стихиям. А потом какой-то добрый дядя подарил мне книжку с картин­ками, где были пальмы и люди дремали на солнцепеке. Судьба моя была решена.

*Мамфе — город в северо-западной части современного Каме­руна, (Примеч. ред.)

** Имеется в виду Западный Камерун, находившийся в период экспедиции под мандатным управлением Англии. (Примеч. ред.)

У меня была любимая няня — она со мной до сих пор, — вместе со мной она гонялась летом за бабочками и учила меня произносить нараспев названия диковинных зверей, переворачивая одну за другой страницы книги, где росли пальмы. Получилось, что яркое солнце, зверье и пальмы как-то сплелись в моих детских мечтах и укорени­лись, как гибридное семя, упавшее на плодородную почву.

Должно быть, все мы можем докопаться до истоков собственной личности, если углубимся в воспоминания дет­ства, и все же в каждой из наших маленьких личных биографий обязательно натыкаешься на «мертвую зону». После того как семя брошено, оно словно спит под землей, до тех пор пока ребенок не попадет в школу и не научится приводить свои фантазии в соответствие с реальностью. В школе я узнал, что пальмы вместе с жарким солнышком охватывают толстое пузо земли наподобие пояса. На гори­зонте замаячило слово «тропики». Оно росло на глазах. Я почти поднял бунт — забросил свои обычные занятия и принялся с лихорадочным увлечением составлять список африканских антилоп. В итоге меня то силой, то лаской едва-едва «протащили» через обязательные экзамены. Нако­нец в один прекрасный день стараниями и страданиями ближних я оказался в завидном положении: перед тем как поступить в университет и вплотную заняться изучением своих зверюшек, я мог остаться на лишний год в школе или заняться чем-нибудь еще. Я выбрал «что-нибудь еще» и убежал из Европы, как кролик от выстрела. В то время мне было семнадцать лет — нежный, впечатлительный и увлека­тельный возраст, и мои чемоданы ломились от ловушек, сачков, инструментов для препарирования животных, — короче, от традиционного арсенала коллекционера.

Пересаживаясь с одного плавучего ковчега на другой, я наконец добрался до страны моей мечты. Вокруг, куда ни глянь, грустили пальмы, дремали коричневые люди, а белые люди обливались потом и бранились. И все было именно так, как я себе воображал, так что ни одна самая безудержная мечта моего детства не была обманута. Я отправился в путь по фиолетовым волнам, омывающим Восточную Индию, к цели своих мечтаний — Макассару[1]. Можно ли найти назва­ние более романтическое? Оттуда, увешанный ловушками, сачками и прочим снаряжением, я отправился вглубь страны, абсолютно убежденный, что труды великого Альфре­да Рассела Уоллеса найдут наконец-то свое завершение.

Тут на мой юношеский энтузиазм обрушился первый удар. Я трудился в поте лица днем и ночью, ставил ловушки, скрадывал зверюшек, снимал с них шкурки, набивал тушки, упаковывал. Трудности преодолевал с восторгом. А резуль­таты? Трезво оценить их я смог, лишь когда проделал обратный путь домой в тысячи миль и увидел все виды животных, добытых мной с таким трудом и мучениями, в сумрачном свете музейных зал. Чего я достиг? Не более чем повторения самых скромных достижений великого Альфреда Рассела Уоллеса.

Что-то явно было не так.

Мало-помалу до меня дошло, в чем тут дело. Научные методы коллекционирования животных безнадежно уста­рели.

Приобретя кое-какие знания, но не растеряв энтузиазма, я отправился в Кембридж. И то, что я там увидел и узнал, лишь подтвердило наполовину оформившиеся в моем мозгу теории. Один из профессоров сказал, что зоология прошла в своем развитии три стадии: «что, как и почему». Он объяснил, что благодаря усилиям несметной армии коллекци­онеров мы почти исчерпали ответы на вопрос «что». Весь животный мир планеты более или менее изучен и классифи­цирован, хотя небольшие пробелы остались и возможны находки какого-то количества новых видов. Теперь зоология перешла в стадию «как». Исследователи стали задаваться вопросом, как природа создает формы: вот почему универси­теты поощряли экспериментальную биологию и физиологию, отдавая им предпочтение перед «систематикой». А наиболее передовые ученые уже начинали интересоваться не только как природа действует, но и почему она действует именно таким образом. Теперь-то я понял, почему мне не удалось ничего добавить к той работе, которую Уоллес проделал в 1860 году. Я понял, почему дорогостоящие экспедиции возвращались одна за другой, почти не оправдав затрат. Я понял, почему ничего не известно и не написано о подлинном поведении животных в природе, если не считать тех, кото­рые можно увидеть или наблюдать в неволе в Европе и Америке, да и о них известно довольно мало. Я даже понял, по какой причине создается преемственная цепь переска­зов выдумок и неверных сведений о большинстве живот­ных.

Дело было в том, что никто не мог ответить на вопросы «как» или «почему» относительно поведения животных, исключая тех немногих, которые содержались в неволе. Только наиболее яркие отличия, подмеченные при сравнении высушенных или заспиртованных останков живых существ в музеях, были отражены в литературе.

Благодаря злоключениям в Малайе* я узнал, как можно это исправить — надо только убедить кого-то, что это практи­ческая, очень нужная и сравнительно недорогая идея. Игра началась всерьез.

* Территория бывшей английской колонии Малайи (на Малакк­ском полуострове), ныне в составе государства Малайзия. (Примеч. ред)

Организация экспедиции, если подумать, — дело довольно запутанное. Вас осаждают пугающие проблемы: куда ехать, что собирать, для кого собирать, где раздобыть денег, какое снаряжение закупить и где его достать. Эти задачи нелегко разрешить даже миллионеру. А для простого ученого они поначалу кажутся вообще неразрешимыми. Я довольно бы­стро понял, что, если хочешь доставить в непроходимый тропический лес настоящую портативную исследовательскую базу, придется обратиться к деловым методам, и. следова­тельно, прежде всего заняться проблемой капиталовложе­ний.

Как раз в то время в мои руки случайно попал циркуляр, в котором говорилось, что некоему знаменитому ученому нужны внутренние органы определенного вида животных. Как ни забавно, эти животные водились только в том месте, которое я как раз и намечал для своей экспедиции. Выбрал я его потому, что климат там был самый скверный, а среди медиков о нем шла самая дурная слава — значит, его, вернее всего, обходили стороной. Даже ученым не чужда странная привычка оставлять самые неприятные места напоследок. Я пошел к знаменитому ученому и полностью покорился оба­янию этой скромной и удивительной личности.

Потом — опять-таки совершенно случайно — меня позна­комили еще с одним великим представителем ученого мира, который желал получить исчерпывающие сведения о неболь­шом дельфине, обитающем якобы в реках той же страны. От него я возвратился к ведущим ученым Кембриджа и сообщил им о своих планах; оказалось, что их интересует гигантская водяная землеройка из этих же мест, а также коллекция всех видов животных, которые там водятся.

Пока тянулись все эти переговоры, я советовался с моими друзьями из Британского музея; они помогали мне еще с тех давних пор, когда я так самозабвенно собирал названия африканских антилоп. Выяснилось, что и им нужны многие животные, в частности необычная, похожая на клеща Podogona — в коллекциях было не больше полудюжины экземпляров этого рода. И все, как один, обещали помочь мне раздобыть средства для экспедиции в различных науч­ных обществах.

Так половина проблем неожиданно решилась сама со­бой — куда ехать, что и для кого собирать и как покрыть все расходы. А что купить и где купить — меня нисколько не волновало. Я все детально обдумал заранее, хотя, если бы ученые, финансировавшие экспедицию, увидели своими глазами, на какое оборудование я трачу деньги, с ними случилась бы повальная истерика.

Но теперь встала во весь рост очередная проблема: кого мне взять с собой? Попробуйте спросить у любого человека: «Кого бы мне взять с собой в экспедицию?» — и вам непре­менно ответят: «Боже ты мой, да тысячи молодых людей готовы душу прозакладывать, только бы попасть в экспеди­цию!» Но, поверьте мне, все далеко не так просто. Когда вы объявляете, что отправляетесь в Западную Африку, сорок процентов желающих тут же отпадают; объясните, что вы едете работать, а не охотиться на крупную дичь, и вы избавитесь еще от тридцати процентов энтузиастов. Пример­но половина оставшихся, вероятнее всего, окажутся зоолога­ми. От этих придется избавиться, и как можно скорее, потому что нет никого, кто мог бы поспорить убожеством воображения и косностью взглядов со средним молодым зоологом.

На этой стадий прореживания претендентов пора вспом­нить и о подходящем физическом облике. Здесь мои взгляды прямо противоположны общепринятым, в том числе взглядам медиков и людей, долго живших в тропиках. Тем не менее эти методы уже оправдали себя трижды, так что вот вам мой совет, и я отвечаю за каждое слово. Для тяжелой работы в тропиках выбраковывайте всех атлетов, спортсменов и вооб­ще всех верзил, культуристов и крепышей. Из оставшихся выберите тех, кто по крайней мере привык чувствовать себя как рыба в воде в ресторанах, где дым коромыслом, в кабаре, где не продохнешь, и в битком набитых вагонах метро. Из этих «червяков», которых наберется человек пять, не боль­ше, надо выбрать с известной степенью риска того, кто не страдает какой-нибудь болезнью в скрытой форме: в тропи­ках она может расцвести пышным цветом. Риск, однако, не так уж велик: человек, который способен жить в настоящем прокуренном кабаре, выживет где угодно, если только он попал к вам не в предсмертной агонии! И в последнюю очередь решаются вопросы о совместимости характеров или сходстве вкусов.

Когда я уже совершенно потерял надежду найти себе спутника, мне вспомнился разговор за чашкой чая несколько лет назад, на кухне, в четыре часа утра. Потрясающее совпадение: не прошло и трех дней, как мой товарищ по ночному чаепитию явился из Парижа (где он жил) и буквально столкнулся со мной нос к носу.

Мы встретились с Джорджем Расселом, но на этот раз не болтали о тропиках за чашкой чая, как тогда, а довели до конца работу по организации экспедиции.

Джордж удовлетворял всем моим условиям, и, как ни странно, оказалось, что в нем таились необычайные возмож­ности: он даст сто очков вперед любому атлетически сложенному джентльмену.

И вот в августе мы отплыли в Африку и вдвоем отправились осуществлять наши великие замыслы в дев­ственные тропические леса района, лежащего в сотнях миль за Калабаром. Когда у Джорджа появилась невысокая, но упорно не снижавшаяся температура и ему сказали, что он умирает от чахотки, я срочно отправил его обратно на побережье, а тем временем слал домой панические телег­раммы с требованием замены. Но когда Джордж, добравшись до побережья, пошел к другому доктору и узнал, что и легкие, и все остальное у него в полнейшем порядке, мне сообщили, что его «заместитель» уже отбыл к нам. Джордж дождался своего «заместителя» и вернулся ко мне вместе с ним. Состоялась торжественная встреча, и вскоре я понял, что по счастливой случайности судьба послала мне еще одного необычайного спутника.

Не могу представить себе на месте Герцога никого, кто так подошел бы к нашей компании и с такой тщательностью и блеском справлялся бы со своей работой, хотя наше приглашение застало его в Кембридже, где он учился на инженера, и ему пришлось, прервав учебу, в три дня собраться и вылететь из Англии. Беда была только в том, что он был полноват, и ему пришлось помучиться, как всегда в таких случаях, пока он не похудел. Для начала у него резко подскочила температура, и он весь пожелтел, а мы едва не спятили со страху. Потом ноги у него сплошь по­крылись тропическими язвами, и ему пришлось вернуться в базовый лагерь, пока мы бродили по горам на севере. В кон­це концов после второго приступа лихорадки он отощал, как и мы, и к концу путешествия прямо-таки расцвел и был полон энергии.

Прибытие Герцога было единственным значительным со­бытием в нашей экспедиции. Это и есть главная причина того, что я буду изо всех сил стараться избегать традицион­ного рассказа о путешествии. Уже накопилось множество повестушек об экспедициях, изобилующих нападающими но­сорогами, поварами-острословами, высочайшими пиками, ко­торые предстояло покорить, коварными вождями и непос­лушными «боями». Позвольте мне, прошу вас, отвлечься от мелких бытовых неурядиц, которые забавляли или раздража­ли нас, и рассказать по мере возможности о стране и ее жизни, как она представлялась глазам зоологов, которые приехали туда и жили там ради своей определенной цели. Мы отправились не пострелять и не просто для сбора коллекций, а для того, чтобы изучать жизнь животных в естественных условиях, подмечать особенности их внешнего вида, поведения, привычек. При этом мы собирались приме­нить методы, общепринятые в музеях и научных учреждени­ях, а не те, что уже были опробованы немногими походными или плавучими лабораториями, побывавшими в полевых условиях до нас. Я был намерен делать в точности то, что делает эксперт в музее, но моим объектом должны были быть живые или только что добытые животные, а не высушенные образцы и тем более не чужие описания или рисунки.

В Африке я вел очень подробный дневник и мог бы воспроизвести его день за днем, но тогда мой рассказ заполонили бы плохие повара, разгневанные вожди, портовые таможенники и все такое прочее. Животные прорывались бы через неравные интервалы в самых неожиданных местах и в самых непостижимых сочетаниях — мартышки и клещи, гип­попотамы и блохи. Но мы видели страну не в такой неразберихе. По мере того как нам попадались животные, они занимали свои места, как и в природе, так что мы встречали сначала одно сообщество, а затем другое, прони­кая все глубже и глубже в истинную суть их жизни.

Первое, с чем сталкивается коллекционер по прибытии в новую страну, — это «мирские захребетники» в довольно широком смысле.

Пройдет немного времени, и любопытство увлечет кол­лекционера в окрестные леса. Там он встретится с совершен­но иной жизнью, которая в свою очередь разделится на несколько более или менее изолированных миров. Наверху — «воздушный континент», а вдоль больших рек — совершенно своеобразное сообщество животных; на земле под пологом леса — еще одно, а под землей — другое. На травянистых склонах высоких гор и в густых, пропитанных влагой рощах, разбросанных по этим склонам, — снова мирки живых су­ществ, непохожие друг на друга. А под конец мы встретимся с теми несчастными изгоями, которые, кажется, нигде не могут прижиться; их постоянно гонит с места на место и швыряет туда-сюда вторжение человека или прихоти природы.

Мне хочется попытаться дать вам живое описание всех этих существ в точном порядке, который отражает их места в природе, как их увидели глаза того, кто изучает одновре­менно и генеалогическую классификацию животных, и их естественную (или экологическую) классификацию. Зоологи не обратили внимания на то, что эти две классификации вовсе не одно и то же, хотя обе они очень важны. Мы отправились в Африку за несколькими определенными вида­ми и при этом проверяли теорию, согласно которой новые сведения о животных нужно добывать на месте, в полевых условиях.

Пусть же эти животные сами расскажут о себе и ответят на те вопросы, которые, надеюсь, вы захотите задать.

Птицы. Землеройки и змеи в траве

Если посмотреть из нашего домика в Мамфе на запад, юго-запад или юг, перед нами откроется довольно привыч­ный вид: лужайки, покрытые травой, небольшой ручеек, теннисный корт, несколько низких сарайчиков, крытых гоф­рированным железом, и все это объединяет извилистая, весьма посредственная дорога, покрытая утрамбованным щебнем. Даже деревья показались нам знакомыми. Мирно паслась лошадь, с серого неба моросил дождик, и белый мужчина в фланелевых брюках, попыхивая трубкой, проехал по дороге на велосипеде.

Однако эта иллюзия вскоре нарушилась: ослепительно белая птица, долговязая, с неловкими черными ногами, скорее свалилась, чем влетела, в поле нашего зрения и сделала попытку сесть на спину лошади. Конечно, она промазала, как это свойственно белым цаплям. Врезавшись в забор, птица сложила крылья, не успев встать на ноги, и долго раскачивалась, как пьяная, взад-вперед, пронзительно вскрикивая и подозрительно оглядываясь, словно во всем был виноват еще кто-то, кроме нее самой.

Эти птицы — своего рода паразиты: точнее сказать, Афри­ка кишит ими, как паразитами, — такую прекрасную птицу, как белая цапля, чей вид радует глаз, невозможно ставить на одну доску с крысами или блохами. В былые времена за ними охотились из-за плюмажных перьев, которые выгляды­вают из оперения белоснежными облачками. Теперь, когда плюмажи дешевле и красивее получаются из целлофана, эти прелестные птицы предоставлены самим себе и заменяют жителям маленьких поселков Западной Африки наших лон­донских голубей.

В то утро, когда мир, открывшийся перед окнами гостини­цы в Мамфе, казался тускло-серым и темно-зеленым, эгре­ты [2], словно светильники, сверкали ослепительной белизной. Вдоль одной стены дома между двумя шестами была натянута веревка. На ней мы развесили маленькие марлевые мешочки с черепами отпрепарированных нами животных. Череп, с точки зрения зоолога, — самая ценная часть тела животного и требует особого внимания. Его очищают с превеликой тщательностью от остатков мышц, промывают в струе воды, обсушивают опилками и, наконец, подвешивают сушиться в отдельном мешочке, снабженном этикеткой. Мешочки нужны, чтобы сохранить зубы, которые могут выпасть при высыхании или разложении мягких тканей.

Мухи, однако, быстро разведали, что находится в мешоч­ках, и принялись откладывать туда свои яички. Эгреты обнаружили мух, которые непрерывно жужжали, размножа­ясь среди отбросов почти на глазах. Белые цапли должны охотиться на болотах — если судить по их длинным, строй­ным ногам и строению лап. Вылавливать мушиных личинок, болтающихся примерно в десяти сантиметрах под раскачива­ющейся веревкой, задача для них примерно такая же трудная, как для начинающего канатоходца съесть яблоко, подвешенное под канатом. Птицы то и дело срывались вниз, порой они все одновременно теряли равновесие и валились как подкошенные в облаке мух.

Мешочки, нанизанные на веревку, мы на закате снимали и уносили в дом, чтобы уберечь от нежелательных проявле­ний внимания со стороны множества ночных мародеров.

Одна цапля довольно потрепанного вида проведала, что они перекочевывают под навес за домом. Незадачливая птица ухитрилась застрять между стеной и балками крыши, пытаясь туда пробраться. Я до сих пор не могу понять, как ей уда­лось протиснуться так далеко. Плотно заклинившись там, она резко вскрикивала, как капризный младенец, пока мы ис­кали источник суматохи. Когда я ее нашел, оказалось, что она не так уж испугана, но зато явно не в духе и злится, как Утенок Уолта Диснея: в глазах у нее то самое выражение непритворного удивления, с каким белая цапля глядит на мир после очередного просчета или дурацкой выходки, а без них у нее не обходится ни один день. Когда я, путаясь в перьях, попытался протолкнуть ее сзади в промежуток между балками, она икнула и, открыв клюв, отрыгнула три комка мушиных личинок, каждый величиной с яблоко. Цапля, казалось, удивилась еще больше, когда без всякого труда проскользнула между балками.

У малых белых цапель в Мамфе были враги, одного из которых внезапно постиг конец как раз в тот пасмурный день. Потрепанная цапля после своего неудачного набега на наш дом стала относиться к своим сородичам пренебрежи­тельно и высокомерно. Не обращая внимания на раскачива­ющуюся гирлянду черепов, она стала систематически втор­гаться в наши владения — к столам препараторов, и ее приходилось то и дело выдворять за препирательства с ними. На этот раз ее выгнали с веранды в ту минуту, когда ее собратья поспешно отступали в укрытие — густой кустар­ник за нашей кухней.

Покачиваясь и сварливо бормоча себе под нос, она стояла среди распяленных на дощечках тушек животных, которые мы вынесли посушиться на солнце. Это был первый выход ц^пли за несколько недель. Она была так глубоко возмущена, что не заметила ни поспешного бегства других птиц, ни беззвучно скользящей по утоптанной земле таин­ственной крестробразной тени. Гонг-гонг, самый юный из наших помощников, стоявший весь день на страже в углу веранды и следивший за коршунами, которые падали с неба на набитых нами крыс, принимая их за живых, поднял тревогу.

Коршун — за необычайные размеры его, наверное, в Англии называли бы орлом — на этот раз, однако, выбрал своей жертвой нашу подружку цаплю. Когда Гонг-гонг призвал к оружию, все кинулись к заряженным ружьям — они у нас всегда под рукой. Мы повыскакивали наружу и увидели, как тень разбойника пронеслась по земле — громадная птица пикировала на свою жертву. Маленькая эгрета, внезапно заметив грозящую ей опасность, попыталась взлететь.

Прогремели выстрелы сразу из двух стволов в тот миг, когда коршун завис над добычей, готовясь вцепиться в нее смертоносными когтями. Полетели перья, агрессор отпрянул в сторону, перекувырнулся в воздухе и упал, раскинув крылья. Все бросились толпой, чтобы прикончить коршуна Но разъяренный хищник не собирался сдаваться. Шипя и сверкая желтыми глазищами, он набросился на ноги людей, Выстрел из револьвера прикончил его.

В упоении победой про эгрету как-то позабыли. Она спаслась бегством и, как видно, сильно поумнела после этого происшествия — во всяком случае к нам она больше не лезла, хотя мы видели ее иногда на песчаной отмели и узнавали по висящему левому крылу и скептическому виду.

В течение целого года мы вели непрестанную войну с коршунами и всего лишь один раз убили птицу уже знакомого вида. Бесчисленные разновидности этих пернатых шныряют по лесам весь день напролет. Их одинаково боятся и ненавидят и люди, и животные. Они бесшумно падают с неба, хватая цыпленка возле домика аборигена, зазевавшу­юся обезьянку с дерева в лесу, птицу с песчаной отмели. Когда пойдете в зоопарк, обратите внимание, как мелкие обезьянки то и дело тревожно поглядывают на потолок своих вольеров. Это движение стало у них почти автоматиче­ским, оно унаследовано от бесчисленных поколений предков, которые вечно следили за своими недругами — коршунами, безмолвно скользящими в небе.

Однажды, спешно возвращаясь из похода вниз по реке, мы вышли к деревушке, прижавшейся к подножию холма. Я рассчитывал быстрым маршем пройти за день сорок миль, и мои носильщики — человек пятнадцать — намного обогнали меня. Я шел следом за ними, а Бен, мой главный препаратор, нес за мной ружье 12-го калибра. Когда мы проходили деревней — в ней царила могильная тишина, а все дома были наглухо закрыты, — я почувствовал, что за нами наблюдает множество глаз, недоверчивых, даже враждебных. Ощуще­ние не из приятных, и мы поспешили подняться на вершину холма, где примостился маленький домик джу-джу[3], в котором помещалась правильной формы земляная куча, утрамбованная до твердости камня и увенчанная глиняным горшком. Возле него я остановился и обернулся назад, к кучке хижин, от которых веяло чем-то недобрым.

В эту минуту из леса поднялся громадный коршун и принялся кружить над деревней, все увеличивая круги. Бен передал мне ружье.

Надо сказать, что ружье у меня совершенно особенное, сделанное по специальному заказу, с необычайно длинными стволами, причем левый ствол на выходе повышенной прочности и заужен. Дальнобойность ружья потрясающая, зачто я ценил его превыше всего. С ним я всегда чувствовал себя в безопасности и не променял бы его ни на какую винтовку.

Коршун, чертя круги, снизился, и я решил попытать счастья, хотя не ожидал, что выстрел его достанет. Птица затрепетала, перевернулась и камнем упала прямо на сере­дину главной и единственной «улицы» деревни.

Я еще не успел опомниться от неожиданности, как внизу поднялось настоящее столпотворение.

С неистовыми воплями толпа африканцев, размахива­ющих маленькими копьями и громадными ножами, высыпала из хижин и устремилась вверх по склону, предводительству­емая страховидным старцем, который поднял мертвую птицу и водрузил ее на ухмыляющуюся маску джу-джу. Мое торжественное настроение мигом испарилось, как, впрочем, испарился и Бен. Жуткие, хотя, вероятно, выдуманные от начала до конца истории о страшной смерти белых, подняв­ших руку на священных животных или нарушивших африкан­ские обычаи джу-джу, вихрем зароились в моей голове. Так как я прежде всего трус, как и все мы, я едва не бросился наутек следом за Беном, однако в опасности мысли тоже бегут резвее, и я решил, что одна острога в груди лучше, чем десяток в спине. Впрочем, времени у меня хватило только на одно — остаться на месте.

Моя особа, с заискивающей улыбкой на лице, была поглощена клубящейся толпой. Барабаны забили дробь, и все дружным хором затянули что-то вроде «Ну и славный же парень!» [4] на африканский манер, а старец церемонно вручил мне труп пернатого разбойника. Судя по всему, я избавил деревню от врага народа номер один, так как местные силы самообороны были не в силах ни обнаружить его убежище, ни сбить его камнем. Я почувствовал такое неслыханное облегчение, что даже слегка обалдел и, выдернув все перья из хвоста птицы, возложил их на земляной обелиск джу-джу. Оказалось, что я снова, хотя и совершенно непреднамерен­но, сделал именно то, что нужно. Все сборище взорвалось приветственными кликами, барабаны загудели еще неисто­вее, и все, как один, пустились в пляс. Юноша, надев маску джу-джу, в паре с девушкой исполнил танец в мою честь. Я поглядел на танец, и у меня глаза полезли на лоб: не только движения и ритм, но и мелодия совпадали с бегином, танцем французских негров на Мартинике, в Вест-Индии.

Я долго пробыл в деревне и приятно провел время среди новых друзей. С вождем мы вели продолжительные беседы о местных ресурсах «мяса», то есть о животных. Он уговари­вал меня остаться в деревне или поскорее вернуться, уверяя, что, раз я положил перья коршуна на джу-джу, теперь отсюда уйдут все хищники, а у меня не будет недостатка в курах и яйцах. Принять его приглашение я не мог, о чем потом сожалел, но, навестив вождя несколько месяцев спустя, я не мог отыскать ни единого коршуна. Вождь заверил меня, что они исчезли, и, судя по всему, не видел в этом ничего удивительного.

«Хозяин, человек неси мясо»

У меня всегда захватывало дух при этом известии, заста­вавшем меня в любое время дня и ночи за одним и тем же занятием: я сидел над раскрытым определителем, измеряя лапки крыс и лягушиные брюшки, заспиртовывая вшей и червей, занимаясь еще массой других побочных дел, которых так много в любой научной экспедиции.

Черное лицо с улыбкой до ушей появляется над полом веранды, на уровне моих ног.

— Ну, что там у тебя? — спрашиваю я.

— Мясо, — ответствует лицо. — Хозяин бери-давай два шиллинг — И гость начинает копаться в своих одеждах. С воплем он отдергивает руку и принимается сосать палец, громогласно и виртуозно ругаясь на своем языке. Доброволь­ные помощники налетают на него, обыскивают и обнаружива­ют два крохотных комочка шелковистого меха длиной не больше пяти сантиметров каждый. Их кладут на пол веран­ды; они немедленно поднимаются на задние лапки в боксер­ской стойке и начинают бороться и тузить друг друга, сопровождая этот «матч» почти неуловимым для слуха тоненьким писком.

Из всех отвратительных, дурно пахнущих и коварных тварей на свете западноафриканская землеройка (Crocidura) — самая злобная. Мы приобрели визгливых маленьких фурий по пенни за штуку, поместили их в небольшую клетку, куда положили сильно попахивающее мясо трубкозуба, по окороку на брата. Зверюшки дрались и верещали весь вечер и почти всю ночь напролет. К утру мясо, превышавшее вес обеих землероек, вместе взятых, исчезло, а из землероек в живых осталась одна. В углу клетки валялась вторая, выпотрошенная своей товаркой, с отъеденной головой.

Землеройки-белозубки бросаются в бой с кем угодно, в том числе даже с человеком и с лесной кошкой. Крохотные челюсти, вооруженные двумя рядами острых, как иголки, зубов, и отвратительный запах — их защита от хищных зверей и птиц. Землероек относят к насекомоядным, но они всеяднее самого человека. Я своими глазами видел, как они поедали друг друга, насекомых, улиток, зерно, падаль и даже дохлую змею. Зверюшки обитают в высокой траве на лесных прогалинах, где их чаще всего ловят, как поймали и эту пару, при расчистке земли от леса.

Пока день клонился к вечеру, наш укушенный приятель еще несколько раз возвращался, принося новых землероек и прочую живность, так что весь дом начал пропитываться зловонием. Эту неописуемую вонь невозможно себе предста­вить, пока сам не испытаешь. В Британском музее я только, прикоснулся к большой бутылке, где, плотно закупоренные, хранились в спирту землеройки, и то пришлось дважды мыть руки, чтобы меня не вывернуло наизнанку. Эту вонь ничем не перебьешь, а проникает она повсюду. И все же африканцы знают простой способ превращать неслыханное зловоние в самый изысканный, тонкий и устойчивый аромат из всех, какие я знаю, — он напоминает нечто среднее между запахом сандалового дерева и мандарина. Землероек варят целиком, добавив некоторые листья и пальмовое масло. Всплывающее на поверхность масло снимают, и его чудесный аромат ничем не напоминает отвратительное создание.

Человек, оставивший у нас этих бойцовых землероек, натаскал нам целую кучу разных трофеев, в том числе множество змей. После второго завтрака, в тот особенно тихий час, когда все зверье отдыхает и только человек продолжает выбиваться из сил, в знойном воздухе внезапно прозвучал громкий вопль. Люди, срезавшие траву, кинулись к старому пню. Мы тоже, выскочив из дома, помчались по свежескошенному травянистому склону вниз, к реке.

Перед нами предстало самое загадочное зрелище. Чело­век двадцать мощных африканцев, вооруженных длинными ножами (несомненно, бирмингемского происхождения: почти полметра длиной и в ладонь шириной, с деревянной руко­ятью, как у меча), в полном безмолвии сгрудились вокруг большого пня. Они встали на почтительном расстоянии и замерли. Я попытался было пробраться в середину круга, но главный — верзила с плечами, на которых можно было танцевать, оттащил меня назад. Я задал вопрос обращенным ко мне спинам африканцев.

Вместо ответа я оказался сбитым с ног и погребенным под телами трех свалившихся на меня африканцев. С бешеной поспешностью выбравшись на свежий воздух, я ожидал увидеть по меньшей мере разъяренного леопарда, но ничего оправдывавшего подобное обращение с моей особой не обнаружил. Теперь все наперебой заговорили, и я повто­рил свой вопрос в повышенном тоне.

Из смешанного потока пиджин-инглиш и неведомых язы­ков нам удалось уяснить, что в пне затаилась змея, которая следит за нами. А змея эта не только кусается, но и плюется ядом. Радиус «обстрела» — около трех метров, но, если вы замрете, она не отличит, что перед ней — живое существо или просто дерево. Она плюнула в человека, который резал траву возле пня, но промахнулась. Остальные подбежали, услышав крик и еще не зная, в чем дело. Они стояли в ожидании, когда змея обнаружит свои намерения и высунет голову, а тут и мы подоспели. Движение, которым предводи­тель меня остановил, выдало змее живую цель. Она выпали­ла в меня, а наученные опытом местные жители отскочили кто куда. Никто не пострадал, только на мои фланелевые брюки попало несколько капель коричневой жидкости.

Когда змея расстреляла свои боеприпасы, африканцы налетели на пень, принялись тыкать во все отверстия палками и вскоре выгнали его обитательницу, только не ту, которую ждали. Вместо длинного темно-коричневого тела мы увидели злобную, плоскую золотисто-зеленую голову с дву­мя рожками на носу. Под аккомпанемент громкого шипения на свет божий появилось короткое толстое туловище. Это оказалась великолепная африканская шумящая гадюка, са­мая смертоносная из всех африканских змей. Необыкновенно красивое пресмыкающееся, обычно расписанное бежевым, темно-коричневым и зеленым узором, который частенько можно увидеть на дамских сумках; дальше к северу, в пустынях, окраска змей не такая яркая. Хвост составляет всего восьмую часть диаметра тела и смехотворно короток, так что почти не достает до земли и стоит торчком, когда змея ползет.

Довольные и радостные, рассматривали мы неожиданное прибавление к нашей коллекции, не замечая, что попалась и вторая змея. Когда же опомнились, было поздно: африканцы уже искрошили ее на куски, хотя могли бы продать нам за хорошую цену. Может быть, они, как и малайцы, среди которых я как-то жил на Целебесе*, воображали, что по прибытии домой я оживляю животных, заспиртованных на месте, и с понятной осмотрительностью решили сделать это затруднительным, раз уж речь идет о столь смертоносной змее.

* Ныне остров Сулавеси. (Примеч. ред.)

Трава в Мамфе даже после того, как ее срежут, таит в себе серьезную опасность именно из-за змей. На первом месте среди этих опасных тварей, обитающих возле нашей базы, была небольшая коричневая змейка с пурпурно-белым ошейником, которую называют ромбической жабьей гадюкой (Causus rhombeatus). Название очень подходящее, потому что живет она в узких норах и вылезает по ночам на охоту за своей единственной добычей — обычной жабой (Bufo regularis). Это занимательное сочетание: и змея, и жаба встреча­ются исключительно на лесных прогалинах, и никогда не увидишь их в самом лесу, окружающем вырубку сплошной стеной буйной растительности. Как же они туда попадают, — может быть, мигрируют стаями в детском возрасте? Ни одного животного, кроме этого вида жабы, не нашлось в желудке ромбической жабьей гадюки, хотя в Африке это одна из самых распространенных змей.

В Мамфе и жаб, и змей полным-полно. Как-то ночью мы поймали возле самого дома девять гадюк, и я до сих пор не могу понять, как мы ухитрились ни на одну не наступить — ведь камуфляж у них просто поразительный. Я наткнулся на одну из них среди бела дня у входа на веранду. Она попыталась было удрать, но я заметил ее нору и накрыл небольшим сачком. Тогда змея разъярилась и сделала выпад в мою сторону. Я был начеку и отскочил в сторону. Змеи по природе придурковаты и вовсе не так молниеносно атакуют, как принято думать; стоит только не терять самообладание, и ни одна из них, кроме королевской кобры, не сможет одержать над вами верх, конечно, если не застанет врасплох. Гадюка страшно суетилась, шипела и бросалась во все стороны. Под конец она решила открыть своего рода встречный огонь и отрыгнула одну целую жабу и одну полупереваренную. Затем она настолько обессилела, что я подцепил ее сачком, вбежал в дом и утопил в бутыли со спиртом.

Эту историю я рассказал некоему джентльмену, проез­дом посетившему Мамфе, что и привело к ее курьезному продолжению. Джентльмен считал подобную смерть завид­ной участью — по вполне очевидным причинам. В тот вечер все белые обитатели Мамфе собрались у одного немецкого коммерсанта. Всего было десять человек, считая нас и двух приезжих миссионеров. После обеда, когда слуга принес спиртные напитки, наш герой шутки ради снова помянул змеиную смерть. Сидел он спиной к открытому окну, за которым был крутой обрыв. А я сидел напротив него.

Откуда ни возьмись прямо передо мной возникла узкая черная головка — как раз между довольно толстой щекой джентльмена и его воротничком. Она зловеще раскачива­лась из стороны в сторону, а глазки-бисеринки так и посверкивали, отражая свет лампы. Припомнив, что со мной было возле старого пня, я наклонился вперед и совершенно спокойно сообщил: «У вас за шиворотом змея». Подобной прыти от этого человека никто не ожидал — змея, которая каким-то образом зацепилась за оконную раму, слетела на пол, словно ее ветром сдуло. Змея оказалась совершенно безобидной, но славный джентльмен больше ни разу — даже в шутку — не поминал о том, как приятно умереть, захлебнув­шись в спирте.