Помоги проекту - поделись книгой:
Кто-то из посетителей робко осведомился, зачем Кубе понадобилось превращать Уругвай в свою колонию? Да и разве организация «Тупамарос», назвавшая себя в честь Тупака Амару, вождя восстания индейцев в конце XVII века, состояла не из самих уругвайцев?
— Обратите внимание на уникальное разнообразие мрамора в отделке интерьера, — не отвечая на вопросы, продолжал сопровождающий, но его снова перебили:
— В автобусе вы сказали, что множество уругвайцев покинуло страну из страха перед «Тупамарос». Но если их давно разгромили, то почему же поток эмигрантов не уменьшается, а растет? Ведь каждый пятый уругваец живет сейчас за границей, а такое положение создалось лишь в последние годы! И почему парламент до сих пор закрыт, если угроза превращения страны в «кубинскую колонию» давно миновала?
Сопровождающий полез в карман за носовым платком, чтобы стереть со лба испарину. С обиженным видом он сказал:
— Наши военные для того и взяли власть в свои руки, чтобы дать народу настоящую свободу. И парламент вовсе не стал «музеем парламента» — в 1984 году в Уругвае пройдут парламентские выборы, правительство уже сейчас основательно готовится к ним.
— И продолжает держать в тюрьмах тысячи политзаключенных, запрещая деятельность оппозиционных партий и профсоюзов?
Лицо сопровождающего приняло раздраженное выражение:
— Если уж говорить о свободе, то ее не хватает скорее вам, европейцам. Мой брат недавно побывал в Европе, и знаете, что он сказал? Что там, например, нельзя шуметь после десяти вечера, быть за рулем в нетрезвом виде. Для уругвайца такая жизнь была бы просто мукой. А политика нас мало интересует, мы любим уют, шумное застолье да футбол. Дамы и господа! Экскурсия окончена, благодарю за внимание!
...В начале второго ночи зарницы стали еще ярче, засверкали с частотой автоматной очереди. Пошел мелкий теплый дождик, и мне пришлось спуститься под прикрытие шлюпочной палубы. Разгулявшимся на небе молниям скромно вторил луч света, регулярно посылаемый маяком с макушки холма Серро — единственной возвышенности Монтевидео. Увидев макушку этого 140-метрового холма со стороны океана, матрос экспедиции Магеллана радостно воскликнул: «Монте виде эу!» («Я вижу гору!») Было это в 1620 году. Возглас моряка и дал имя будущей уругвайской столице.
Холм Серро красуется на гербе страны, олицетворяя силу ее народа. Наряду с весами, лошадью и быком — эмблемами справедливости, свободы и изобилия. Но если три последние добродетели остались в нынешнем Уругвае лишь на гербе, то сила трудового народа весьма зримо ощущается как раз на холме и в его окрестностях. Район Серро, где мне удалось побывать,— цитадель столичного рабочего класса. Там сосредоточены основные промышленные предприятия Монтевидео, поскольку Серро достаточно богат водой, которая нужна заводам и фабрикам. Домики для рабочих рассыпаны по склонам холма. Все они настолько маленькие, что я принял их за будки для инвентаря на садовых участках. В таком домике — одна-две комнатки, которые населяют большие семьи. Иначе не прокормиться: средний заработок практически равен квартплате, а ведь, помимо жилья, нужно отчислять двадцать процентов в больничную кассу, да еще на что-то питаться и одеваться. В этих окрестностях повсюду свалки, пустыри, по которым гоняют в футбол ребятишки. Хоть и скромны домики на холме Серро, фасады их непременно украшены узором, нанесенным яркой краской. Вокруг домиков-будок нет ни одного забора, крохотные палисадники и грядки ничем не отделены друг от друга. И в богатом квартале Монтевидео тоже отсутствуют заборы, однако на этом и кончается сходство. В просторных виллах, крытых глазурованной черепицей самых разных оттенков, живут военные, дипломаты, латифундисты и другие представители уругвайской буржуазии. Да, нет заборов, но нет и тротуаров. Зеленый газон простирается от дома до бровки проезжей части улицы, так что посторонний не может даже пройти мимо такой городской усадьбы.
...Подступало утро, но зарницы все еще были хорошо различимы на фоне неба. Дождь кончился, и я, снова перебравшись на верхнюю палубу, смотрел на купол самого высокого здания Монтевидео, который с каждой минутой все отчетливее вырисовывался из темноты. Здание стоит на главной улице — Авениде 18 июля. На ней всего несколько мелких магазинов, все крупные универмаги закрыты: некому покупать. Как сообщают местные газеты, всего за один год — с января 1982 по январь 1983-го — уругвайцы потеряли в реальной зарплате почти двадцать процентов, а стоимость жизни возросла на треть.
Накануне мне удалось посмотреть передачу местного телевидения. Промелькнула таблица курса уругвайского песо. Утром пошел менять деньги в городской банк и увидел такую же таблицу за стеклом витрины, однако «вес» песо в долларах уменьшился на 35 процентов.
Только в нынешнем году Уругвай должен погасить долги в полмиллиарда долларов. Как и за счет чего погашать — можно было понять, когда я смотрел телепередачу. С цветного экрана неслись пылкие призывы к сохранению важнейших национальных богатств — крупного рогатого скота и овец. Эти кадры сменились проповедью о том, какую чуткость надо проявлять по отношению к иностранцам — они пополняют государственную казну! Возле какого-то парка шалуны бросают на тротуар апельсиновую кожуру, на ней поскальзывается турист, прибывший из США. Поднимаясь с тротуара, он горько произносит: «Больше я в эту страну ни ногой!» В этот момент к туристу подскакивает очаровательная молодая креолка. Быстро подобрав кожуру, она подводит его за руку к розовому кусту и с белозубой улыбкой дарит ему лучшую из роз. Растроганный американец восклицает: «Вот это страна! Я обязательно приеду сюда, и не один, а со всей семьей».
Лично мне гостеприимство уругвайцев пришлось ощутить как раз в той среде, где оно проявляется без всякого воздействия телевидения. По той простой причине, что иметь телевизор там не по карману. Вот как это было.
Вдоль берега Ла-Платы в черте города Монтевидео вытянулся пляж Онда. Местные жители ласково называют его «Копакабаной в миниатюре», подчеркивая сходство со знаменитой набережной в Рио-де-Жанейро. Желтый песок пляжа местами бугрится серыми, очень округлыми скалами, похожими на спины бегемотов. Один из участков Онды называют Бусео — «Ныряние». Много лет назад около него якобы затонуло пиратское судно. Его трюмы были полны серебра. Некоторые уругвайцы до сих пор ныряют там в поисках судна и денег, что и дало название пляжу. Кое-кто не теряет надежды отыскать монеты на берегу: а вдруг да пираты зарыли свои сокровища в песок?
На этом пляже я сразу обратил внимание на двоих — юношу и девушку. Обосновавшись на спине одного из «бегемотов», они обсыхали у костра, потягивая через тонкие трубочки какую-то жидкость из круглых, вроде тыквы сосудов, зажатых между коленей. Над костром бурлил котелок с кипятком. Оба были темноволосы, худощавы и смуглы, но если кожа юноши была просто очень загорелой — кофейного цвета, то у девушки она к тому же как бы подсвечивалась изнутри каким-то фиолетовым сиянием, словно грозовая туча над Ла-Платой. Я мобилизовал свои скудные познания в испанском и пожелал приятного аппетита — надо было с чего-то начать беседу. Мое произношение не безупречно, потому девушка едва не расхохоталась и спросила, не желает ли сеньор иностранец поговорить на каком-нибудь другом языке...
Оказалось, что девушка свободно владела немецким.
— Любуетесь нашей Копакабаной?
— Водичка-то тут не слишком чистая.
— Не родник, конечно, да где ж сейчас чисто? За нас, сеньор, не беспокойтесь, мы с Эладио купаемся на Ла-Плате вот с таких лет,— она быстро отвела маленькую ладошку на уровень колена, — и, как видите, живы!
Она перевела наш разговор Эладио. Он в ответ что-то пробормотал.
— Он говорит, зато мате, которым мы можем вас угостить, такой чистый, чище дистиллята! Не угодно ли?
Тут только я сообразил, что они пили мате — знаменитый латиноамериканский чай. Вспомнил я рассказ своего приятеля, долго прожившего в Уругвае, о том, что с этим напитком у местных жителей связана определенная символика: «горький мате» означает «оставь все надежды», «мате со жженым сахаром» — «дружба», «симпатия», «с апельсиновым соком» — «я тоже сгораю от любви к тебе». Девушка шагнула к костру со своей тыковкой, вытряхнула из нее на угли остатки заварки, засыпала новую и залила ее кипятком из котелка. Потом, вставив в отверстие трубочку, протянула мне.
Мате оказался чуть горьковатым на вкус, а запахом напоминал полынь. Оба молча и настороженно ожидали моей реакции. Вот так же, подумал я, когда-то раскуривали с бледнолицыми свою ритуальную трубку индейцы, полностью истребленные на территории Уругвая. Единственное, что от них осталось — мате, который переняли потомки бледнолицых, да бронзовый памятник, отлитый после того, как несколько последних уругвайских аборигенов вывезли, словно диковинных зверей, на выставку в Париж, где они и умерли. Памятник коренным жителям — в буквальном смысле слова посмертный — я видел на лужайке парка в центре Монтевидео.
— И уж не гневайтесь на нас, что не угощаем дорогого гостя жареным мясом-чурраско, — не без ехидства заметила креолка. — Всем туристам известно, что уругвайцы объедаются мясом, только мы-то вас не ждали и не приготовили ни кусочка. Но и вы в Германии колбасу с собой не носите повсюду?
При последних словах девушки я испытал некоторое облегчение: как выяснилось, ошибки были свойственны не только нам, чужакам, в оценках местной действительности, но и местным жителям в их представлении о нас. И, протянув девушке советский значок, отрекомендовался:
— Я член экипажа советского теплохода «Белоруссия», который стоит в порту...
Рассмотрев значок, Эладио, до сих пор относившийся ко мне весьма подозрительно, молча подал мне руку. Потом, легонько шлепнув девушку по плечу, с улыбкой произнес:
— Пожалуй, Коринна, тебе пора готовить мате со жженым сахаром.
В обществе Коринны и Эладио я и провел этот вечер. Оказалось, он активист подпольного Союза коммунистической молодежи Уругвая, а Коринна — его невеста. Она училась на филолога в университете, но оттуда пришлось уйти. Власти хотели заставить всех студентов подписать «декларацию о поведении», а это значило, что Коринна обязуется не участвовать ни в политическом, ни в профсоюзном движениях и доносить на тех, кто это обязательство нарушит. Сейчас ей с большим трудом удалось устроиться уборщицей на мясохладобойню. Сорокавосьмичасовая рабочая неделя, без всякого трудового договора, без социального страхования. Но Коринна и не думает хныкать. Вместо того чтобы оплакивать свою скамью в аудитории, она собирает подписи под документом, где осуждается шантаж студентов и содержится требование отменить «декларацию». И таких подписей собрано уже несколько десятков тысяч. Не сидит сложа руки и Эладио, которого недавно уволили из вечернего кафе, где он играл на гитаре: требование освободить президента Широкого фронта Либера Сереньи, который вот уже несколько лет томится в тюрьме, были, например, начертаны 1 мая на большой стене в центре города его рукой.
С горечью говорила Коринна о том, что нынешний режим свел на нет все культурные контакты Уругвая с Советским Союзом. А ведь русское и советское искусство с давних пор пользовалось высочайшим авторитетом в глазах уругвайцев. Стоит хотя бы вспомнить гастроли русского балета С. Дягилева в муниципальном театре Монтевидео, когда при появлении на сцене Карсавиной публика несколько раз восторженными криками останавливала спектакль. Помнят уругвайцы и виртуозный смычок Давида Ойстраха, Леонида Когана, красоту ансамбля «Березка», дирижерское мастерство и музыку Арама Хачатуряна...
Костер уже догорел, над городом висели фиолетовые предгрозовые тучи. Новые друзья подарили мне на память мешочек заварки — высушенные и измельченные листья йерба-мате, тыковку и бомбилью — тростниковую трубку, к концу которой приделано ситечко вроде тех, которые надевают на походную чайную ложку, чтобы заваривать чай прямо в стакане. Ситечко на конце бомбильи используется, чтобы заварка как раз не попадала в трубочку.
— Вернетесь на судно, — сказал Эладио, — угостите своих ребят нашим мате.
— И не забудьте, — сияя лучистыми глазами, прокричала мне вслед Коринна, — добавить жженого сахару! Обязательно!
...Небо над Ла-Платой было совсем солнечным, гроза миновала, когда уругвайские буксиры отводили «Белоруссию» от пирса. Я покидал эту страну, вспоминая слова, с которыми обратился к народу его славный сын Либер Сереньи: «Нужно бороться за свободу. Темная ночь непременно кончится, и наступит рассвет!»
Пушки с морского дна
В ту ночь шторм разыгрался не бывалый. Ураганной силы ветер срывал белые закрученные барашки с пенящихся волн и серебрил ими черную глубинную воду, потревоженную разбушевавшейся стихией. Даже видавшие виды рыбаки, прислушиваясь к грохоту волн и завыванию ветра, качали головами. А море будто старалось оправдать свое древнее название — Негостеприимный Понт. Однако к утру ураган стих, резко повернувший ветер разорвал низкие свинцовые тучи, и первые лучи солнца высветили торчащие из воды неподалеку от берега шпангоуты, нос и корму большого деревянного корабля.
Вскоре об этом щедром подарке Нептуна узнали местные археологи, а затем все сведения были переданы в Институт археологии АН СССР, где как раз в это время готовилась группа аквалангистов, в задачу которой входило обследование морского дна у берегов Крымского полуострова.
К сообщению о находке, присланному в институт, было приложено описание двух пушек, обнаруженных на судне. Судя по этому описанию, пушки можно было датировать XVIII веком. Возможно, корабль тоже относился к этому времени.
Перед отъездом я просмотрел все известные мне книги, в которых могли быть сведения о судах, затонувших около Анапы, и о морских сражениях в этих местах. Выяснилось, что 31 мая 1 июня 1790 года эскадра под командованием контрадмирала Ф. Ф. Ушакова бомбардировала турецкую крепость Анапа и укрывшиеся под ее защитой четыре турецких военных корабля и пять торговых судов. Мне, как историку, было заманчиво найти вещественные следы этого сражения.
Да и вообще корабли XVIII века — редкая находка в наших водах. Их можно сосчитать по пальцам. В 1960 году подводно-археологической экспедицией Института археологии АН СССР были подняты предметы с корабля, погибшего в Керченском проливе в сражении 8 июля 1790 года между русским и турецким флотами. Эскадра, которой командовал Федор Федорович Ушаков, потерь не имела, у турок же был потоплен один корабль. Видимо, вещи с него и были подняты подводной экспедицией. В 1962 году в музей Черноморского флота в Севастополе были переданы немногочисленные предметы с военного корабля XVIII века, останки которого были найдены близ Одессы. На Днепре, в районе острова Хортица, было обнаружено несколько небольших судов запорожцев и русской армии времен войны с Турцией 1735—1739 годов. Кроме того, у южного побережья Финляндии аквалангисты нашли хорошо сохранившуюся русскую галеру, потопленную в сражении между русским и шведским флотами в июне 1790 года. Вот, пожалуй, и все, что дошло до нас от того времени.
...Анапский берег встретил нас ярким солнцем, страшным зноем, полнейшим безветрием и каким-то особым черноморским умиротворением — даже не верится, что здесь мог прокатиться небывалой силы шторм, который разрушил наносный слой и обнажил двухсотлетней давности затонувший корабль. Разбиваем палатки и, сдерживая себя, чтобы тут же не опуститься с аквалангами в море, устраиваемся на ночлег. Завтра с утра — работа. К тому же утром должны подъехать еще несколько аквалангистов, которые при участии сотрудников Херсонесского музея-заповедника проводили подводные изыскания в Стрелецкой бухте. За несколько дней там было поднято более полутора сотен древних сосудов — целых и разбитых, — начиная с эллинистических амфор IV века до нашей эры и кончая керамикой XIV века. Такое обилие находок в одном месте можно было объяснить лишь одним: у мыса Стрелецкой бухты погибло множество судов всех времен и народов. Ведь Херсонес был богатым торговым городом, и съезжались сюда купцы со всего света. И может быть, именно здесь разбивались в непогоду юркие струги дружины Владимира Святославича — киевского князя, ходившего в 989 году брать Корсунь, как некогда называли славяне Херсонес. Осада тогда длилась девять месяцев, и, по некоторым предположениям, русский лагерь располагался именно в той самой бухте, которую впоследствии назовут Стрелецкой.
Однако из всего поднятого там самой интересной находкой оказался керамический кубок конца II — начала III века н. э. с надписью на древнегреческом языке. Любопытен он именно надписью, из которой можно узнать, что кубок этот посвящен Зевсу Димеранскому. До сих пор в античной эпиграфике — науке, занимающейся древними надписями,— было известно всего лишь четыре случая употребления такого эпитета для Зевса. Наш случай — пятый.
Что-то ждет нас здесь...
Море мгновенно снимает остатки утреннего сна. Мы ныряем, осматриваем полузанесенные песком мощные шпангоуты с остатками обшивки, килевую балку с прямоугольными отверстиями для мачт. Работать и легко и в то же время трудно. Легко — потому что останки корабля покоятся на небольшой глубине, но вот толпы зевак и добровольных «помощников» — мальчишек...
Наша первая задача — установить, какой это был корабль: боевой или торговый. Военные корабли, как известно, стараются сделать поуже, их главная задача — быть как можно маневреннее, быстроходнее. Торговые же суда строят шире, вместительнее. После тщательного обмера устанавливаем, что длина нашего — 22 метра, ширина более восьми. Сразу даже трудно сделать какие-либо предположения, и поэтому вечерами в палатках не утихает спор:
— О военном не может быть и речи. Возьмите хотя бы ширину, такая только для торгового судна и годится.
— Да?.. — ехидно замечает кто-то. — А как же тогда бриг «Меркурий»? При длине двадцать девять метров он имел ширину девять...
— Вот-вот, — добавляет еще кто-то. — К тому же и пушки на борту кое о чем говорят...
Однако наличие пушек на затопленном корабле пока что ни о чем не говорило. В конце XVIII века, да и в более поздние времена торговые корабли, как правило, имели неплохое вооружение. Так что, пока основная группа продолжала работать в море, мне предстояло исследовать поднятые орудия.
Корабельные пушки всегда считались большой ценностью. Еще в конце XVIII века в России, как сообщают архивные документы, подъем орудий с затонувших судов был делом важным и для казны прибыльным. Известна даже медаль, выбитая в одном экземпляре, с надписью на ней: «Елисаветградскому купцу Евтею Кленову за исправление с особливым успехом важных препоручений в последней с Портою Оттоманской войне. 1794 года».
«Важным препоручением», успешно выполненным Евтеем Кленовым, был подъем пушек и «припасов» с затонувших во время военных действий кораблей. За поднятые пушки казна платила огромные по тем временам деньги.
Обе пушки, поднятые с анапского корабля, оказались восьмифунтовыми, чугунными и были покрыты толстым наростом, за долгие годы окаменевшим, который и предохранил металл от разъедания морской водой. На цапфах выбитые буквы М — сокращение слова «морская» не только на русском, но почти на всех европейских языках. И все — более никаких дополнительных изображений или надписей, которые помогли бы определить место изготовления этих орудий.
А ребята продолжают опускаться под воду и проводят тщательные замеры. Необходимо определить, можно ли поднять корабль. Пролежав в песке двести лет, он законсервировался, древесина не поддавалась даже ударам. Однако в тех местах, где шторм размыл песок, дерево корабля стало мягким и легко разрушалось от случайного нажатия рукой. Это была проблема.
Дело в том, что практически все более или менее целые древние суда, которые до сих пор удалось обнаружить, дошли до нас в таком виде только потому, что находились не в воде, а именно под водой, погребенные в иле, песке морей и рек или, что реже, в береговых отложениях, однако никак не в воде. И даже простое перечисление наиболее интересных находок подтверждает это.
Так, выдолбленный из целого дуба челн, датируемый третьим тысячелетием до нашей эры, который является украшением богатейшей коллекции древностей Государственного Исторического музея, найден в Воронежской области в береговых отложениях Дона на глубине шести метров. Античное судно начала II века до н. э., известное в литературе как «корабль Марка Сестия», ныряльщики капитана Жака-Ива Кусто смогли увидеть только после того, как мощным эжектором был размыт слой затвердевшего донного ила и песка. Два античных корабля из озера Неми, что в Италии, были извлечены из ила после того, как вода из озера была спущена. Из семи известных мне случаев находок судов викингов три приходятся на торфяные болота, два — в речном иле, и две ладьи были выкопаны из курганов, в которых по варяжскому обычаю, перешедшему затем и в Древнюю Русь, вместе с умершим вождем зарывали его корабль. А сенсационный подъем затонувшего в 1628 году шведского корабля «Ваза» стал возможен лишь потому, что все огромное судно покрылось илом и эхолот отметил его как большой холм на дне гавани. И в этом случае лишь благодаря толстому слою ила корабль сохранился для потомков. Такие находки — бесценный подарок для археологов. Жизнь самого прочного корабля, даже если он не горел и не тонул, исчисляется всего лишь несколькими десятками лет. После этого самые современные, построенные из особо прочных сплавов суда безжалостно разрезаются и идут в переплавку. И ни один музей мира не мог бы сегодня похвастаться хотя бы маленьким кусочком средневекового и тем более античного корабля, если бы не редкие подводные находки или еще более редкие, буквально единичные, находки древних судов, которые по тем или иным причинам оказались на суше, как правило, в илистых или болотистых местах.
Наконец все приходим к единодушному мнению: о немедленном поднятии анапского корабля не может быть и речи. Достаточных средств консервации в нашем распоряжении нет, а дело это сложное и дорогое. Так что пришлось ограничиться обмером корпуса и его фотографированием, чтобы уже в Москве решать, что же делать с этим судном дальше.
Закончился летний сезон — и вот мы в Москве. Показываем фотографии пушек кандидату физико-технических наук Андрею Станюковичу, известному в историческом и археологическом мире тем, что именно он с помощью квантового магнитометра нашел пушки с корабля Витуса Беринга «Святой Петр». Станюкович подтверждает: да, орудия анапского судна относятся к концу XVIII века.
Теперь дело за филологами. Оказывается, написание буквы М на поднятых пушках — европейское, не употреблявшееся в России. А если это так, то и корабль скорее всего не русский, а западноевропейский или турецкий. И конечно, мне как историку очень хочется видеть в нем турецкое судно, потопленное в бою с эскадрой Федора Федоровича Ушакова. Однако окончательно обо всем расскажет лишь полное поднятие корабля.
Корабли под водой
Есть «счастливцы», подобные пионеру подводной археологии Ж.-И. Кусто или бельгийскому аквалангисту Р. Стенюи, которым сопутствовала сказочная удача. Но тот же Стенюи, прославившийся в последние годы фантастическими находками под водой, где есть и испанские галеоны с золотом и серебром, и изумруды, и масса других редчайших предметов, свою первую золотую монету в море увидел лишь через пятнадцать лет после того, как решил заняться подводной археологией. А эти полтора десятка лет он провел в пыли архивов многих европейских столиц, изучая документы, сопоставляя и додумывая скудные сведения, которые дошли до нашего времени. Став за это время одним из ведущих специалистов в области средневековой истории, он написал книгу об испанской «Непобедимой армаде», и когда удача пришла к нему, никто в Европе не был более достоин найти первым корабль с ее сокровищами.
Но не всегда о результатах поиска можно судить лишь по качеству материала, из которого сделаны находки. Иногда изделие из недрагоценных металлов или из дерева оказывается более значительным историческим памятником, нежели груда золотых монет или драгоценностей. Бывает, что подводная археология дает ответ на вопрос, на первый взгляд невероятно далекий от ее задач. На самом же деле оказывается, что только подводная находка могла и смогла пролить свет на загадку, над которой бились ученые в течение долгого времени.
В гомеровской «Одиссее» есть место, когда Одиссей строит плот, собираясь покинуть слишком гостеприимную нимфу Калипсо. Подробно описан процесс постройки при помощи бронзового, «острого с обеих сторон» топора. В заключение Одиссей «сделал потом по краям загородку из ивовых прутьев, чтоб защищала от волн, и лесу немало насыпал».
И переводчики и комментаторы долго не могли объяснить, зачем надо было класть на дно судна «лес». Так, В. Вересаев, в чьем переводе процитирован этот фрагмент поэмы, в примечаниях к тексту неуверенно пишет: «По-видимому, для балласта». Однако, замечу, балластом может прекрасно служить и камень, которого в Греции не занимать, но отнюдь не дерево. Более же ранний перевод В. Жуковского вообще опускает слово «лес»: «на дно же различного грузу для тяжести бросил...» И лишь находка у мыса Гелидония в Эгейском море корабля гомеровского времени помогла прояснить это «темное» место поэмы. На дне останков корпуса судна XIII века до нашей эры были обнаружены деревянные брусья и толстые, в палец, прутья, которые выполняли несколько функций: предохраняли от разрушения тонкие доски обшивки корабля и одновременно не давали кататься по дну и намокать грузу, который был положен на них. Здесь же, кстати, был найден бронзовый обоюдоострый топор, точно такой же, как и упоминаемый Гомером топор Одиссея.
Подводная археология не легкое развлечение, а тяжелый труд, наградой за который может стать и ощущение причастности к научному поиску, и ни с чем не сравнимая радость открытия.
В долинах Хадрамаута
СОЙКЭ
Н епонятное какое-то слово: оно, однако, возникло синим по белому на трехъязычном официальном бланке — СОЙКЭ и означало «Советско-йеменская комплексная экспедиция».
Эта экспедиция создана по решению правительств СССР и Демократического Йемена для проведения многолетних изысканий — археологических, историко-культурных, лингвистических, этнографических, которые должны дать по возможности всестороннее и полное представление об истории и культуре Юга Аравии с древнейших времен до наших дней. Поэтому она и называется «комплексная». Ее научный руководитель — академик Борис Борисович Пиотровский, директор Эрмитажа, а начальник — Петр Афанасьевич Грязневич, арабист, исследователь Йемена. С телефонного звонка Грязневича и началась для меня, этнографа, дорога в Хадрамаут.
Но сначала — Аден. Фиолетово-черные базальтовые породы обступили город, построенный на окаменевшем вулканическом пепелище. До сих пор сохраняется здесь ощущение давней геологической катастрофы. Как-то в детстве меня поразил снимок лезвия бритвы, чудовищно увеличенного электронным микроскопом: рваные, неровные края, пропасти и уступы — я вспомнил его в коротких аденских сумерках, глядя, как гигантские зазубрины скал темнеют на сером небе.
Йеменский центр культурных исследований расположен в самом жерле потухшего вулкана — квартале Кратер, в бывшем султанском дворце.
— Мы многого ждем от этой экспедиции, — приветствует нас директор центра Абдаллах Мухейраз, немолодой полноватый человек с обаятельной улыбкой. — Ведь как бывает? Приедет к нам ученый, соберет материал, где-то что-то напечатает, а мы и не знаем, контактов-то нет, как нет и результата для нашей культуры.
А нам необходимо систематическое, последовательное изучение истории Йемена, поэтому мы создаем картотеку, где хотим отразить все написанное о нашей стране. Надеюсь, что молодые сотрудники центра, которые будут с вами работать, переймут ваши знания, станут настоящими специалистами и смогут заниматься самостоятельными исследованиями...
Образованный человек, знаток математики, Мухейраз мечтает навести порядок в нелегком деле постижения богатого, но малоизученного прошлого своей страны. Его воображению видится мощный электронный центр, чья бездонная память способна сохранить любые исторические сведения и мгновенно выдать их «на-гора» в случае необходимости. Но это в будущем, а пока три исследовательские группы СОЙКЭ начинают свой первый полевой сезон. Для всех, кроме сокотрийского отряда, он пройдет в Хадрамауте.
Первая группа — археологическая. Геннадий Андреевич Кошеленко вместе с Андреем Кропоткиным будут вести раскопки древнего городища Рейбун, эпиграфист Глеб Михайлович Бауэр — фиксировать и читать надписи на камне и на керамике. Хизри Амирханов займется поисками орудий каменного века и стоянок первобытных людей. Вторая группа — историко-культурных исследований. В нее входят Петр Афанасьевич Грязневич, историк-арабист Михаил Пиотровский, архитектор Юрий Федорович Кожин и археолог Саша Седов. Они начнут выявление и топографические съемки памятников древности и средневековья, сохранившиеся в Хадрамауте. И наконец, отряд группы этнографических и лингвистических исследований, представленный мною, будет изучать бытовую культуру и традиции местного населения.
— Долины Хадрамаута напоминают на карте гигантский баобаб, — рассказывает Грязневич. — Каждая ветвь — это особый замкнутый мир, житель которого может знать Сингапур или Дар-эс-Салам, но так и не побывать ни разу в соседней долине.
Технические подробности отъезда обсуждаются с аль-Исси, помощником Мухейраза по хозяйственной части, темнокожим, кругленьким, уверенным в себе. Все рвутся в Хадрамаут. Там воздух свеж и легок, там люди живут в руслах высохших рек — вади, зажатых столовыми горами, где по плоским вершинам бродят воинственные и гордые бедуины. Там растут финиковые пальмы, орошаемые паводковыми водами и потоками с гор, там Эльдорадо археологов, рай историков, блаженная страна этнографа. Мы летим туда завтра.
— Если позволит погода и «Альйемда», — хмуро говорит аль-Исси.
«Миновав эль-Аггад...»
«Альйемдой» называется местная авиакомпания, и улететь без помех нам не удалось: по всему Южному Йемену шел дождь, а в Адене даже с градом. Три дня мы вставали ни свет ни заря, ехали на аэродром и через несколько часов возвращались ни с чем. Под конец, когда нас уже перестали провожать, мы все-таки улетели.
Маленький самолетик висел над бескрайним пространством желто-коричневых плоскогорий — «джолей», перерезанных белесыми змеями вади, плыл над лунными цирками и меньше чем через два часа благополучно приземлился в славном городе Сейуне. Там нас встречали заочно известные нам сотрудники экспедиции — Мухаммед Бамахрама и Абд аль-Азиз бин Агиль, молодые люди в клетчатых юбках.
Мужская юбка-фута — национальная одежда йеменцев, но в Адене, где многие одеты по-европейски, она все-таки воспринимается как нечто чуть-чуть экзотическое. Зато в Хадрамауте фута — норма, и мужчина в брюках, если он не солдат или банковский клерк, привлекает всеобщее внимание. Кстати, стюардессы нашего самолетика, сойдя на землю, закрылись черными покрывалами: здесь женщине не пристало появляться на людях «с голым лицом».
Мухаммед и Абд аль-Азиз совсем недавно закончили в Краснодаре исторический факультет Кубанского университета. Их научные интересы еще не определились, пока им интересно все.
Два месяца, проведенных вместе, ни для кого не прошли зря, мы задавали им вопросов не меньше, чем они нам. Может быть, и больше.
— Абд аль-Азиз, почему арабы говорят: «Между ложью и истиной четыре пальца»?
— Потому что то, что слышал, — ложь, а что видел — правда, а расстояние от уха до рта как раз четыре пальца.
— Мухаммед, что значит «эль-Аггад»?
— Эль-Аггад?
— Ну да! «Благополучно миновал эль-Аггад, а оплошал у собственного порога».
— Это деревня у Шибама, там раньше были известные разбойники. Когда шел караван, они грабили, но это было давно...
А пословица осталась. Потом мы проезжали эль-Аггад не раз, и выглядел он вполне мирно. Побывали и в Шибаме, самом известном городе Хадрамаута.
Детишки слетелись отовсюду, едва мы вошли в городские ворота. Им весело смотреть, как чужаки бродят по узким улочкам, удивляясь таким привычным вещам — резной деревянной двери, обитой крупными гвоздями, верблюду в нарядной упряжи, лежащему у крыльца, корзинам с выставленными на продажу ладаном, миррой, гуммиарабиком, чернильным орехом, хной, кардамоном, тмином, бадьяном, сладким укропом, хальтитом — вонючей камедью, чей дым — верное средство против шайтана. С городской стены два юных музыканта бесконечно выводят грустную ленивую фразу; тростниковой дудочке — гасбе глухо отзывается бубен. Старухи в черных долгополых платьях тянут домой упирающихся внуков.
На фотографиях высокие коричневатые дома Шибама, сложенные из необожженных глиняных кирпичей, смахивают на небоскребы. Только небоскребы эти в трещинах, водонепроницаемая обмазка стен облупилась. После того как провели водопровод, сырцовые плиты начали подмокать, дожди довершили беду — Шибаму угрожает гибель! Об этом говорилось на конференции ЮНЕСКО в Белграде. Правительство Демократического Йемена тоже обеспокоено судьбой древнего города. Разработаны меры по спасению Шибама.
Удивительно ясные звезды стоят над долиной. Вон созвездие Плеяд, а вон Весы. В это же небо глядели вдохновенные аравийские пророки, вещие поэты, хищные воины, бесстрашные купцы. Слышен гул далекого самолета, и хотя «Альйемда» по ночам не летает, я вспоминаю о ней и от души благодарю за то, что она все-таки перенесла нас сюда, в Хадрамаут.
Находки
Поделиться книгой: