Помоги проекту - поделись книгой:
Помнил Плинио и то, как мать пошла в подручные к каменщику, как носила на себе мешки с песком и потолочные балки. Жили впроголодь, несмотря на ее тяжкий труд. Ели хлеб грубого помола, рассчитывали так, чтобы пятифунтовой круглой буханки хватало на неделю. В редкие праздники вроде дня девы Марии хлеб слегка натирали чесноком, макали в масло и ели с обжигающе злым испанским перцем, а кое-когда и с мясным отваром. Праздники эти были для Плинио редкими светлыми мазками на унылом сером фоне прошлого. Детство у парня выдалось коротким: уже через год после смерти отца десятилетний Плинио вовсю трудился поденщиком на окрестных фермах.
Именно тогда мать сняла с вбитого в стену крючка старый отцовский нож и отдала его сыну в знак признания того, что Плинио уже мужчина, способный заботиться о своей семье. Нож был маленький, с костяной рукоятью, позеленевшей от бесчисленных прикосновений потных ладоней, и тусклым, стершимся, но острым лезвием в полдюйма шириной. Этим ножом отец вырезал из поленьев стулья, тарелки и вилки, а однажды даже смастерил в углу комнаты миниатюрную копию палермского собора. Впрочем, работу эту он так и не закончил, не успел.
Искусство резчика не перешло Плинио по наследству вместе с ножом. Парень предпочитал резать колбасу и сыр, которые иногда покупал после того, как начал зарабатывать сам. Кое-когда резал и хлеб, прижимая буханку к груди и стараясь не зацепить лезвием подбородок. Впрочем, хлеб он все-таки чаще ломал, как и подобает добрым христианам всех возрастов.
Плинио был довольно скромным юношей, но не смел отказать себе в маленьких удовольствиях деревенской жизни. Танцевал он чуть ли не лучше всех в округе, хотя походка у него была тяжелой и неуклюжей, поскольку шесть дней в неделю он щеголял босиком, обуваясь лишь по воскресеньям. Женщины любили смотреть на его черные кудряшки и такие же черные, чуть грустные глаза, придававшие облику Плинио еще большую привлекательность.
И все-таки мелкие невинные развлечения, которые Плинио иногда позволял себе, тонули в каждодневном тяжелом труде. Парень не переставая мечтал о том дне, когда заработает много денег и наестся до отвала, так, что пройдет наконец противный зуд под ложечкой. Иногда Плинио с отчаяния заглядывал в трактир, пил вино, резался в карты, спорил с приятелями, а подчас и влезал в какую-нибудь потасовку. И несмотря на жестокость этих драк, ему ни разу не пришло в голову выхватить и пустить в ход отцовский нож. В сознании Плинио нож не был связан с насилием, парень и не думал, что им можно пользоваться для своей защиты. Вот если бы речь шла о чести семьи, в особенности о чести матери и сестер, тогда другое дело.
Когда в один прекрасный день Плинио вернулся с поля домой, мать подала ему письмо, которое прислал из Австралии ее дальний родственник, официант мельбурнского кафе «Милано». Он писал, что сможет не только организовать для Плинио бесплатный переезд, но и пристроить его на кухню в то же заведение, где работал сам.
Прочтя письмо, Плинио некоторое время раздумывал о предложении, сулившем ему массу вкусной, почти дармовой еды и интересное морское путешествие, но страх перед разлукой с родными все же оказался сильнее искушения.
— Нет, — сказал наконец парень. — Никуда я не поеду. Останусь лучше тут, с вами.
— Ты здорово поможешь всем нам, если будешь жить в Австралии,— возразила мать. — Станешь присылать домой деньги, а я буду откладывать понемножку и к твоему возвращению найду тебе хорошую девушку из наших, деревенских.
Отказать матери в логике Плинио не мог. Да и стоило ли с ней спорить? Стоит ли вообще спорить с судьбой, которой угодно забросить его на чужбину? В конце концов, больше половины односельчан живут вдали от дома, и ничего.
И вот настал день, когда мать, братья, сестры, родные и друзья проводили Плинио на станцию, откуда он должен был отправиться в Неапольский порт. Мать с сыном шли немного впереди остальных. Мать ступала гордо и с достоинством, чуть покачивая бедрами. Одета она была в черную хлопчатую блузу, юбку колоколом и высокие боты, а вокруг головы повязала ниспадавшую на плечи шаль. Наряд ее завершало старинное пальто, перешедшее к ней по наследству от умерших родственников.
...Здесь, в Мельбурне, Плинио жил в двухэтажном доме с окнами на одну сторону. Кроме него, в комнате ютились еще четверо итальянцев, и поэтому Плинио без труда нашел с ними общий язык. Разговоры в комнате вертелись в основном вокруг работы и будущего, которое всем жильцам виделось исключительно в розовом цвете. И все же Плинио чувствовал, что каждый из его товарищей так же одинок, как и он сам.
Итальянских женщин здесь почти не было, а австралийки казались гордыми и неприступными. Не легче оказалось и завести дружбу с местными мужчинами, которые, не стесняясь, выказывали иммигрантам свое презрение. По сути дела, итальянцы оказались предоставленными самим себе. Даже в церкви, куда ходил Плинио, служили итальянские священники, да и прихожане были почти сплошь итальянцы.
Проработав три месяца в кухне кафе «Милано», Плинио так и не смог избавиться от чувства одиночества и неприкаянности, оторванности от всего, что составляло смысл его существования. Здесь рядом был родственник матери, но и он, казалось, с потрохами принадлежал этому незнакомому миру, поскольку прожил в Австралии уже пять с лишним лет. Юноша очень тосковал по семье, родной деревне, друзьям и женщинам, которые там, на родине, так заглядывались на него. Поэтому и мысли о будущем будили в нем не надежду и оживление, а скорее простую покорность и готовность смириться с выпавшей ему долей. Однако работа пришлась парню по вкусу. Шесть дней в неделю Плинио скреб полы, мыл посуду или чистил картошку. Кроме того, никогда прежде не ел он такой вкуснятины, как теперь. Подчас он доставал старый отцовский нож и резал им хлеб и мясо, но постепенно начал отвыкать от костяной рукоятки, потому что научился пользоваться настоящим столовым прибором.
Каждый вечер Плинио возвращался домой пешком; тратиться на автобусный билет ему и в голову не приходило. Иногда по дороге он заглядывал в какую-нибудь кофейню в надежде встретить там земляка и, если везло, часами просиживал за разговорами о доме. Но такое случалось редко, и в большинстве случаев, не найдя никого из знакомых, Плинио шел своей дорогой.
Однажды у дверей кафе-мороженого итальянец заметил красивую девушку с дерзким личиком и сверкающими глазами. Она шествовала по улице в компании из семи или восьми парней и девчонок, которые слушали магнитофон и весело пританцовывали в такт музыке, шумно болтая и споря о чем-то. Проходя мимо, девушка повернула голову и взглянула на Плинио, а он посмотрел на нее так же открыто и жадно, как глазел, бывало, на своих молодых односельчанок.
— Эх и вздул бы я этого щекастого макаронника, — проговорил один из компании.
Это был Томми Лоулер, высокий и крепкий красавчик девятнадцати лет, одетый в гавайскую рубаху с открытым воротом и двухцветную куртку до колен. Мейвис Кир — так звали девушку — рассмеялась в ответ и остановилась. Она пристально смотрела на Плинио до тех пор, пока он, вконец сконфуженный, не скрылся за углом.
— Терпеть не могу итальяшек, — злобно продолжил Томми.
Ненависть эта не была секретом для его дружков. Томми заразился ею от своего папаши, вместе с которым работал в универмаге «Виктория». Лоулер-старший без устали повторял, что от макаронников-де разит ветошью и что во время войны, когда солдаты были на фронте, их землю прибрали к рукам итальянцы, а в городах заняли предназначавшиеся австралийцам рабочие места.
Все это Томми слышал сотни раз и запомнил как молитву. Однако до появления в городе Плинио объектом его ненависти были итальянцы вообще. Теперь же вся его злоба готова была вырваться наружу и излиться на голову именно этого смуглолицего парня в кепке и черных вельветовых штанах.
Как-то вечером Мейвис развлечения ради украдкой бросила на Плинио нежный взгляд. Томми тут же принялся на все лады поносить итальянца, который, разумеется, не понял ни одного из адресованных ему ругательств. Кто-то из дружков Томми повернулся к девушке и с ухмылкой сказал:
— А ты, Мейвис, похоже, влюбилась в этого типа, да?
— Он, между прочим, симпатяга, — с невинным видом ответила та, прекрасно зная, какую бурю поднимут ее слова.
Томми взвился сразу же. Раньше он никогда не считал Мейвис своей собственностью, полагая, что каждый из компании может ухаживать за ней на равных с ним основаниях. Теперь все изменилось, Мейвис должна принадлежать ему одному, решил Томми, в бешенстве замечая, что приятели начинают посмеиваться над его ревностью.
— Вот уж не думал, что ты дашь макароннику увести у тебя девчонку, — подзуживая Томми, сказал один из них.
Мейвис хихикнула, и в глазах Томми сверкнули злобные огоньки.
На другой день Плинио случилось снова проходить мимо кафе. Как только взгляд итальянца остановился на Мейвис, Томми подскочил к нему и заорал:
— Опять ты тут, мразь заморская?
— Не понимаю, — сказал Плинио, растерянно озираясь по сторонам в поисках убежища.
— Все ты понимаешь, когда хочешь, — прошипел Томми. — Даже больше, чем надо.
Плинио струхнул не на шутку. Он сделал шаг назад и собрался пуститься наутек, но Томми это никак не устраивало. Резко взмахнув рукой, он сбил с головы итальянца кепку, и та, описав в воздухе дугу, упала в сточную канаву. Компания громко захохотала, выражая единодушное одобрение, а Томми стоял и презрительно смотрел, как Плинио извлекает из канавы свою кепку.
Подвиг Томми его друзья славили чуть ли не неделю.
— Ну и потеха была, — говорил один. — В цирк ходить не надо.
— А драпал он, что твой кролик, — добавлял другой.
— Трусы они, эти макаронники, — со знанием дела заявлял Томми.
Плинио решил, что больше никогда не пойдет домой мимо кафе. Он знал, во что ему обойдется следующая встреча с компанией Мейвис. Тот парень, который сбил с него кепку, ударит первым. И если Плинио упадет, остальные подбегут и начнут избивать его ногами.
В субботу он ушел с работы позже обычного. Кинотеатры уже закрылись, улицы почти опустели, лишь тут и там шушукались в темных углах парочки.
Плинио медленно брел к дому, устало поглядывая по сторонам. Вдруг вдалеке послышался знакомый громкий смех, и парень испуганно вздрогнул. Мейвис, Томми и компания вынырнули из подворотни и пошли ему навстречу, обсуждая только что закончившиеся танцы.
— Эй, смотрите, опять макаронник! — крикнул Томми, завидев Плинио.
Мейвис предостерегающе взяла его за локоть.
— Не надо затевать драку, Томми, — попросила она.
Эта фраза решила все.
— Боишься, что твоему любимому итальяшке будет больно, да? — с издевкой спросил ее Томми.
— Ничего, так ему и надо! — воскликнул еще один парень.
— Не давай ему смыться, Томми, — сказал третий.
Вся компания выстроилась на тротуаре, отрезав Плинио путь к отступлению. Томми выступил вперед.
— Опять ты тут рыскаешь, гад? — злобно процедил он.
Плинио резко выбросил вперед руки, словно надеялся таким образом удержать противника от нападения. Взгляд его метался по лицам застывших в предвкушении удовольствия парней и девушек.
— Задай-ка ему перцу, Томми, — сказал кто-то из толпы.
— Всыпь покрепче, — загалдели остальные.
— Сейчас, потерпите немного,— процедил Томми, скривив рот.
Когда он размахнулся и ударил Плинио в ухо, девчонки с, испуганным визгом прижались к кирпичной стене. Итальянец побледнел и резко подался назад. Жгучая боль вдруг как-то разом прояснила его мысли, расставила все по своим местам. Нет, хватит с него унижений. Дома, в деревне, только отец мог безнаказанно поднять на него руку, больше никто!
Томми придвинулся еще ближе и уже примеривался, готовясь повторить удар, когда Плинио вдруг захлестнула волна дикой, почти животной ярости. Он громко закричал что-то по-итальянски и молниеносно выхватил из кармана острый отцовский нож. Томми попытался защититься, парировать удар, но слишком поздно осознал, что ему угрожает. Лезвие скользнуло по его левой руке и вонзилось в тело. Томми в ужасе привалился к стене, из раны потекла кровь.
— Зарезали! — завопил какой-то парень.
— «Скорую»... — пискляво крикнул Томми. — «Скорую» зовите...
Он обмяк и опустился на тротуар, тупо глядя на расползавшуюся под ним темную лужицу. Его перепуганные приятели сбились в кучку и уставились на Плинио, который неподвижно стоял посреди улицы, сжимая в ладони рукоятку маленького ножа. Потом, немного придя в себя, дружки Томми один за другим скрылись в подворотнях ночного города. Осталась только Мейвис. Она опустилась на колени возле Томми и что-то говорила ему, трясла, пыталась внушить, что все еще обойдется. Плинио отвернулся. Он чувствовал смущение, тяжесть в груди. Сделав несколько неуверенных шагов, он замер и затоптался на месте, не зная, бежать ему прочь или остаться, положившись на судьбу. Взгляд его снова упал на тусклую сталь лезвия.
Внезапно послышался топот ног, крики, блеснул красный фонарь «Скорой помощи», из-за угла вырулила патрульная полицейская машина. Мгновение спустя Плинио окружила разъяренная толпа, натиск которой едва сдерживали несколько дюжих парней в первых рядах.
— Это макаронник! — крикнул кто-то.— Он с ножом!
— Берегись! — послышался вопль.— Он его снова пустит в ход!
Все их потаенные представления о зле вдруг разом вырвались наружу и, слившись воедино, материализовались в этом конкретном, осязаемом образе:
— Нож! У него нож!..
Сначала были лапти из бересты
В асилий Александрович, пряча улыбку под щетинкой седых усов, извлекал из старого дубового шкафа свои работы — фигурки лесоруба, пахаря, рыбака, пряхи, конармейца... Все они были сделаны из тонких берестяных ленточек, которые мастер называл лычками.
На письменном столе, на аккуратно расстеленной газете, лежали пучки берестяных полосок разных оттенков — от бледно-сиреневого до ярко-желтого, тут же были нехитрые инструменты: ножницы, зажимы, пинцет, деревянная колотушка и флакончик растительного масла. Мастер оставил меня наедине со своими героями, а сам взял в руку мягкую тряпочку и стал протирать ленточки-полоски.
Каждая берестяная фигура была со своим, присущим только ей, движением, поворотом головы, жестом. Этому ощущению помогал точный подбор мастером природного цвета бересты. Вот юный Лемминкяйнен, герой эпоса «Калевала», приветственно распахнул руки, приподнял подбородок. Кажется, еще миг — и он изречет:
Ну, здорово, вот и я здесь!
Здравствуй тот, кто сам так скажет!
Василий Александрович обратил мое внимание на фигурку босого паренька с лаптями за спиной.
— Это я иду в соседнее село на праздник, а обувку берегу, чтобы не износилась. Знал я ей с детства цену.
С лаптей из бересты и началось увлечение Василия Костылева. Отец его был мастеровым человеком, плотничал, плел лапти, пестери. Почти весь Шенкурский уезд Архангельской губернии кормился этим традиционным для Севера ремеслом. Но вот случилась беда: в тяжелые годы гражданской войны, проболев всего три дня, Костылев-старший умер, оставив полный дом ребятишек. Трудно было одной матери поднимать большую семью. Даже соли не на что было купить. Василию Костылеву минуло в ту пору всего тринадцать лет.
— Разыскал я тогда старый, истертый лапоть, — рассказывал мне мастер,— и пошел на реку. Отмыл опорок в проточной воде, протер песком и разобрал лыко за лыком. Потом нашел в сарае несколько клубков берестяного лыка, заготовленного отцом, и приступил к делу. К вечеру второго дня лапти были готовы. Конечно, помогло то, что сызмальства смотрел на руки отца за работой. Помнил, как отец брал в руки лыко и подолгу гладил, рассматривал, а потом начинал плести лапти без бортиков. Вскоре и у меня пошли заказы. Но не сразу я обрел уверенность в отцовском деле, да и терпение пришло только с годами.
Закончив протирать ленточки, Костылев положил крест-накрест восемь двойных лычек, сложенных так, чтобы внутренняя сторона бересты была лицевой. Придерживая их зажимами, стал плести полотно клеточку за клеточкой и при этом поговаривал:
— Вот так-то точно отец и начинал, как сейчас слышу под его пальцами скрип бересты...
Всем своим видом, нечаянно оброненным словом мастер давал понять, что если в детстве его заставляла плести великая нужда, то теперь он делает это для удовольствия. Но, пожалуй, не только для этого. За его художеством стояли и красота земли северной, и характеры ее людей, сказки, легенды и биография мастера. В юности Василий Костылев одним из первых в уезде вступил в комсомол, ходил по соседним деревням, агитировал своих сверстников последовать его примеру; после рабфака учился в лесотехническом институте, работал в комсомоле. Окончить аспирантуру помешала война. Но она сделала его военным человеком, и надолго. Только в 1960 году в звании подполковника вернулся он на гражданку. Стал преподавать в лесотехническом техникуме.
Однажды коллега Василия Александровича сказал, что недавно в Ленинграде видел в Ботаническом саду слона, сплетенного из листьев пальмы индийскими мастерами. Дома Костылев сразу же сел за работу. Взял берестяные ленточки — и через несколько дней закончил плести фигуру лося, потом слона. Снова потянуло его к бересте, к сказочным и реальным героям...
Через два года в лесотехническом техникуме уже состоялась первая творческая выставка преподавателя Костылева. Особым успехом на выставке пользовались его серии, воплотившие героев карело-финского эпоса «Калевала», «За власть Советов», «Рыбаки». А вскоре работы показаны на городской и республиканской выставках, потом он становится лауреатом ВДНХ, его изделия демонстрируются в Лейпциге, Лондоне, Нойбранденбурге, Швеции. Берестяные герои мастера стали экспонатами музеев Москвы, Ленинграда, Суздаля, Петрозаводска, Кижей...
Для начала бересту, говорил мастер, надо в лесу заготовить. Пятнадцать дней в году, в начале лета, нужно ее брать. Лучшая береста для заготовок — на крутых боровых склонах, в смешанном лесу. Там она плотная, слоистая, эластичная. Совсем не годится кора, взятая у берез на равнинных и болотистых местах. Заготовленную кору надо отделить от верхнего слоя, нарезать на ленты, сложить в пучки. Бересту можно расслоить на несколько слоев. Пальцы сами чувствуют, какой слой нужно снять. Толщина же лычки зависит от того, какую вещь собираешься плести.
— Вот эта, к примеру, пойдет на человеческую фигурку, — Василий Александрович указал на эластичную и с сильно выраженным цветом ленту, — а эта пожестче и тускнее — на более крупную фигуру или шкатулку. Изнаночный цвет бересты для меня — лицевой. Видите, он бывает разных оттенков. Это позволяет голову, руки у скульптуры сделать более светлыми, одежду можно орнаментировать. Подкраски не допускаю. Пусть остается цвет самой природы... У каждого мастера свои маленькие секреты, — продолжал он, — есть они и у меня. Один вы уже видели; Если протереть лычки тряпочкой, смоченной в подсолнечном масле, заусенцы на них не образуются, да и цвет активнее проявляется. А второй мой секрет еще проще. «Не всякое лыко — в строку» — эта старинная пословица как нельзя лучше оправдывается в моем деле.
Василий Александрович оторвался от работы, поднял на меня цепкие глаза и, видимо, уловив интерес к разговору, продолжил:
— Важно то, как положил первое поперечное лычко — вниз или наверх. От этого зависит, смогу ли я четко и красиво «пришить» остальные детали. Премудрость вроде бы невелика — запомнить направленность переплета, — а потом скажется, не сойдутся клеточки, и пропало дело. Начинай все сначала.
Письменный стол, на который выставлял мастер фигурки, стоял у окна. И только теперь, когда вдруг в небе показалось солнце и его луч лег полоской на берестяных человечков, я поняла — Василий Александрович давно ждал этого мгновения.
— Вот и солнышка дождались,— сказал он и снова обратил мое внимание на хоровод героев «Калевады».— Поначалу руки фигур получались словно в рукавицах. Не нравилось мне это. Потом придумал: из двух узеньких лычек стал делать пальчики и «пришивать» их. Получилось лучше. Самое трудное — схватить движение, выражение лица. Сложно поставить и голову, найти ее поворот. А ведь от этого зависит характер. Вот хозяйка Похъелы, старуха Лоухи из «Калевалы». Видите, какой у нее хищный нос и злой оскал. Я долго искал этот рисунок лица. Нос как-то быстро получился, а вот челюстей пришлось сделать много. Два месяца я трудился над Лоухи. Кстати, у моих учеников в нашей народной студии «Сампо» скульптуры пока не получаются, но лапоточки, шкатулки, солонки выходят отменные...
На другой день я зашла в отдел народного творчества Карельского музея изобразительных искусств. Среди заонежских вышивок, изделий художественного ткачества и прялок в скромной стеклянной горке стояли берестяные человечки Костылева.
Чуть наклонив набок голову, опустив устало плечи, задумчиво смотрит на топор мудрый Вяйнямейнен. Кажется, вот-вот он скажет:
Странно, но с этими словами я вспомнила последний наш разговор с Василием Александровичем Костылевым. Он говорил:
— Вот многие называют мой материал берестой, я же называю его берестой. Так и в народе ее называют... А впрочем, как в душе поется это слово, так и надо, наверное, произносить его.
В городе Ромео и Джульетты
— В ерона, синьор, — сказал мой попутчик Джузеппе, — это... Верона! Я сам родом из этого города. О, у нас тут есть что посмотреть! Дома Ромео и Джульетты, например. — Джузеппе раскрыл в улыбке крепкие, чуть желтоватые зубы.
— Потом у нас Арена, театр, триумфальные арки и мост времен Древнего Рима, крепость Кастельвеккьо, площади Бра, Эрбе и Синьоре! А от меня передайте привет Паоло, моему приятелю. Он работает гидом. Вы узнаете его по бляхе, черным очкам и большому вихру...
Поделиться книгой: