Помоги проекту - поделись книгой:
— Это пасется тилапия,— вносит ясность Армандо. Он студент-заочник, учится на гидрографа. А промыслом пресноводной рыбы занялся потому, что, во-первых, это дело на Кубе новое, во-вторых, работа поможет ему изучить режим рек и озер родной провинции Камагуэй.
...Кое-где из воды торчат верхушки полузатопленных деревьев. Их протянутые к небу серые безжизненные ветки — как раскрытые ладони. В сезон дождей, когда объем водохранилища увеличивается до 80 миллионов кубических метров и уровень повышается, вершины мертвых деревьев скрываются под водой.
Неподалеку на шапке жухлой травы сидит серая птица. Она снимается с места и, крича, проносится над нашими головами.
— Баклан,— говорит с кормы Ховито, рыбак постарше.— Повадились воровать рыбу из сетей, да сами в них и попадаются.
Кроме бакланов, на озере постоянно живут утки-ягуасы, пеликаны, зимородки, а осенью прилетает множество пернатых с севера.
Слегка сдвинув сомбреро на затылок, так что на лбу обозначается полоска не тронутой солнцем кожи, Ховито смотрит вверх.
— Ну и печет! Жарит в самое темечко! А вода вот-вот закипит!
Улов из сетей вынимают трижды в сутки: рано утром, днем и ночью. Иначе нельзя: потребитель должен получать рыбу свежей. Особенно достается рыбакам ночью — работать приходится с карбидными лампами, и на свет слетаются москиты со всей округи.
— Жалят — спасу нет! — морщится Армандо.— И сквозь одежду, и сквозь перчатки!
Лодка выходит на широкую гладь. Рыбаки неторопливо перебирают сеть, извлекая запутавшихся в ячейках тилапии. В лодках растут сверкающие чешуей, шевелящиеся груды.
— Эй, Моро, брось-ка нам одну!— Ховито прижимает босой ногой шлепнувшуюся на дно нашей лодки горбатую рыбину.— Смотри, какая красавица! — Он протягивает мне крупную тилапию. У рыбы длинный и острый спинной плавник, на коричневатом боку — поперечные полоски.— В любом виде хороша!
— Как и многие другие кубинцы старшего поколения,— говорит Ховито,— я стал приверженцем рыбной кухни совсем недавно. Это все они придумали, молодежь,— кивает он в сторону Армандо, разливающего черный как деготь кофе из литрового термоса. Наша беседа продолжается на берегу, под навесом. Зажаренная в кипящем масле тилапия действительно оказалась превосходной на вкус.
— Парадокс,— включается в разговор Армандо.— На Кубе, где все за милую душу уплетают лягушачьи лапки, пресноводная рыба до последнего времени считалась совершенно неудобоваримой — чем-то вроде червя. Трудно было справиться с таким предрассудком.
— Что верно, то верно,— вторит Ховито.— Рыбу не ели и не ловили. Да и какая она была, в наших-то речушках?! Действительно — червяки в чешуе...
— Ты сам видел,— говорит Армандо Камачо,— реки у нас недлинные и маловодные. В сезон ливней они переполняются и быстро уносят в море влагу, в сухой период мелеют, многие вообще пересыхают. Да еще промышленные стоки... Так что те немногие рыбы, что здесь водились, ползали, можно сказать, в иле. В болоте жили — болотом и пахли.
Действительно, когда в 1962 году специальная комиссия только что созданной Академии наук Кубы по поручению революционного правительства изучила состояние природных ресурсов острова, картина открылась малоутешительная. Из-за хищнического сведения лесов в колониальный период и возросшего потребления пресной воды запасы пригодной для питья влаги катастрофически сокращались, реки и озера мелели и все больше загрязнялись промышленными отходами. Это, естественно, отразилось и на пресноводной фауне. Но, самое главное,— урожай кубинских крестьян полностью зависел от капризов природы. Всегда была опасность, что он погибнет от засухи, а налетит тропический ураган — так от наводнения.
В конце 60-х годов мой знакомый москвич Рамон Солива, выпускник МЭИ, возил меня на строительство плотины Пасо-Секо под Гаваной. Рамон, выросший в Советском Союзе и с детских лет впитавший дух интернациональной солидарности (его отец сражался против Франко за Испанскую республику), вызвался поехать на далекий остров в Карибском море, чтобы помочь кубинской революции.
Рамон строил плотину с нулевого цикла. Он был свидетелем, как на пустынной площадке заурчал первый советский бульдозер, как по рыжей извилистой дороге поползла вереница гигантских МАЗов с бетонными блоками.
Мы стояли с Рамоном на двадцатиметровой насыпи. Перед нами как на ладони открывался котлован будущего водохранилища. На противоположном склоне еще трудились машины, но уже начиналось заполнение, и на дне синело, постепенно расширяясь, блюдечко воды. «Года через три,— говорил тогда Рамон,— мы заполним водохранилище, соберем в него всю выпадающую в сезон ливней воду. И сможем оросить все окрестные плантации и пастбища...»
Так уж мне везло на Кубе, что почти в каждый свой приезд на остров я попадал на открытия новых водохранилищ. В начале 70-х присутствовал на торжественном вводе в эксплуатацию водохранилища «Ла-Хувентуд» в провинции Пинар-дель-Рио, строившегося с помощью советских и болгарских специалистов. Еще через несколько лет видел, как рождалось искусственное озеро Химагуайю...
— Пресноводное рыбоводство,— прерывает мои воспоминания Армандо,— возникло у нас в шестидесятых годах. В водоемы, созданные руками кубинцев, были выпущены миллионы мальков карпа, сазана, белого амура, линя. Они отлично прижились на Кубе. Недавно видел по телевизору: в одном из водохранилищ выловили линя весом сорок пять килограммов! Хорошо чувствует себя у нас и тилапия, рыба африканского происхождения, которую начали разводить в последнее время. Она нерестится пять раз в году!
Армандо обсасывает хребет рыбы и собирает кости тилапии в пластиковый пакет. Он великий аккуратист: не терпит никакого мусора на берегу водохранилища. И в лодке у него всегда чисто, словно Армандо не рыбу ловит, а катает туристов.
— Короче,— подводит он итог,— только теперь многие кубинцы старшего поколения распробовали вкус пресноводной рыбы. Ховито вон всю жизнь считал, что нет лучше угощения, чем чичарронес, подсоленные свиные шкварки, и рис, сваренный с черной фасолью. Скажи, разве не прав, старина?
— Ты забыл про пиво со льда,— прищуривается, улыбаясь, Ховито.— Чичарронес с пивом — первое дело!
Устроившись поудобней, он рассказывает:
— Всю жизнь я был вакеро, пас скот. Какую только работу не делал: и доил, и роды у коров принимал, и бычков выхаживал. А нужно было — седлал лошадь, брал винтовку — мачете-то у крестьянина всегда на боку — ив патруль: наша крестьянская милиция немало диверсантов выловила. А как же иначе? Революцию надо защищать.
Революцию, которая прогнала латифундистов и наделила правами таких, как он, мелких землевладельцев, Ховито принял сразу и безоговорочно. Народная власть поддержала крестьянские кооперативы, дала им ссуды и кредиты, помогла машинами и семенами, провела дороги, установила стабильные цены на продукцию. Ховито и его жена научились читать и писать, их дети получили образование и работу.
— Много скота прошло через мои руки,— Ховито стискивает узловатые натруженные пальцы в крепкие, увесистые кулаки.— И вот этими же руками я уничтожал то, что выращено ценой стольких усилий и пота. Им-то,— он энергично кивает в сторону северного берега, имея в виду американцев,— хотелось бы поставить нас на колени, вернуть старые порядки, вновь сосать кровь из кубинцев. Не выйдет!
Понятен гнев крестьянина. Несколько лет назад на Кубе вспыхнула эпизоотия африканской чумы, нанесшей огромный вред свиноводству. Чтобы предотвратить распространение заразной болезни, в отдельных районах уничтожали всех свиней до единой. Ховито тогда вступил в один из отрядов борьбы с эпизоотией. Стиснув зубы, еле сдерживая слезы, он расстреливал несчастных животных из автомата и закапывал, закапывал, закапывал трупы... Как выяснилось позже, вирус чумы был занесен на Кубу агентами Центрального разведывательного управления США. Отражение этой диверсии было одним из боев на фронте необъявленной химической и бактериологической войны, которую ведет ЦРУ с целью дестабилизации социализма на Кубе.
За три года на плантациях сахарного тростника и табака пять раз свирепствовали серьезные вирусные заболевания растений, что нанесло ощутимый удар по кубинской экономике: ведь сахар и табак — главные экспортные культуры страны. Впоследствии правительство Кубы собрало доказательства того, что и в этих случаях вирусы были занесены диверсионным путем.
С приходом в Белый дом администрации Рейгана американские спецслужбы получили полную свободу действий. В прошлом году на Кубу был занесен вирус лихорадки денге. Это опасное заболевание — его возбудителей переносят комары — сопровождается высокой температурой и кровотечениями изо рта и ушей. За короткий срок заболели 350 тысяч человек. Сто пятьдесят шесть погибли, причем девяносто девять умерших — дети. Когда кубинцы справились с этой эпидемией, на острове разразилась другая — геморрагический конъюнктивит.
В то время как Куба боролась с эпидемиями, США и подконтрольные им международные фармакологические компании сделали все, чтобы она не могла приобрести на мировом рынке необходимые препараты.
ЦРУ пытается вести еще одно наступление на Кубу — метеорологическое. Особая служба обрабатывает тучи химикатами с тем, чтобы они проливались дождями, не достигнув берегов острова,— таким образом на Кубе провоцируется засуха...
«Кон ла гуардиа эн альто!» — «Всегда начеку!» — такой лозунг можно увидеть и услышать на Кубе повсюду.
— Кон ла гуардиа эн альто! — в голос воскликнули Армандо и Ховито, когда я стал прощаться с ними и пожелал успехов.
— Нас никому не удастся запугать,— добавил Армандо.— А что касается планов метеорологической блокады...— Он посмотрел на безоблачное вечернее небо. — Да, раньше такое можно было прочитать только в фантастических романах. Ужасно, когда достижения человеческого разума — власть над погодой! — используются в злодейских целях. Впрочем, мы не боимся. И своей водой мы теперь управляем сами. Знаете, сколько водохранилищ было на Кубе в 1959 году? Всего три. А за двадцать лет революционной власти их создано 147! Наши искусственные водоемы могут принять 6 миллиардов кубических метров воды — это я вам как гидрограф говорю. Угрозы засухи больше не существует, как бы там ни бились «пожиратели туч».
...Пока машина не скрылась за поворотом дороги, Армандо и Ховито все махали и махали мне вслед. Две фигурки на берегу рукотворного озера Химагуайю.
Первые поезда
В 1968 году наша комплексная изыскательская партия работала на прокладке вариантов трассы от Янканского перевала до долины реки Тында. В тот год, собственно, возобновились изыскания Байкало-Амурской магистрали, прерванные войной и трудными годами послевоенного строительства. Перед нами стояла задача восстановления железнодорожной линии Бам — Тында. Тында, в сторону которой мы шли, должна была стать опорным пунктом большого строительства.
Прежде всего требовала уточнения мерзлотная обстановка в районе трассы, определенная еще в 1938 году.
Я знал, что почти вся зона БАМа лежит в районе вечной мерзлоты, мощность которой составляет в среднем 100—200 метров, а в некоторых межгорных котловинах достигает даже километра. Нам предстояло начать прокладку трассы в этих условиях...
Помнится, однажды в маршруте я выслушал целую лекцию от Гаврилы Павловича Минайлова, начальника Сковородинской мерзлотной станции, об особенностях вечномерзлых грунтов. Тогда наш вездеход буквально полз на брюхе в сплошной болотной жиже. Гусеницы дробили, рвали верхний покров из мха, и Минайлов, тяжко вздохнув, сказал:
— Помогаем термокарсту...
Это означало, что там, где прошел наш вездеход, оголилась, вышла к свету вечная мерзлота, и — придет время — она начнет проседать, протаивать...
— Здесь проходит южная граница распространения вечной мерзлоты,— говорил Минайлов.— Уже несколько лет мы ведем наблюдения за поведением земляного полотна в этих условиях. Грунт растает, если вы согреете мерзлоту. Не лучше ли строить так, чтобы ее естественное состояние не изменялось? Разъезд Штурм стоит на махровой мари — болоте с ледяным дном. Замарен и весь участок от Беленькой до Тынды, подумайте, как будете отводить воду. Но бояться вечной мерзлоты не надо!..
В Сковородине я познакомился с результатами исследований. Получил ответы на многие вопросы, связанные с прокладкой трассы. Например, об оптимальной высоте железнодорожного полотна, при которой состояние вечной мерзлоты стабилизируется и она уже не представляет серьезной опасности.
Правильность полученных нами тогда прогнозов оправдало само время.
Сегодня по рельсам железнодорожной линии Бам—Тында, Тында—Беркакит поезда идут со скоростью шестьдесят километров в час. Это и есть ответ на вопрос, который тогда был для нас, можно сказать, основным,— как поведут себя железнодорожная насыпь, мосты, трубы, здания в условиях вечной мерзлоты.
На карте БАМа остается все меньше красного пунктира, обозначающего строящиеся участки магистрали. Уложено больше половины главного пути. И в конце пятилетки мы должны открыть сквозное движение поездов по всей трассе БАМа.
Опыт уже проложенных и действующих километров трассы помогает нам сегодня. Мы учились, когда строили линию Бам—Тында—Беркакит, проходили Байкальский тоннель, когда возводили мосты через Амур и Зейское водохранилище, сооружали шестисоткилометровую линию электропередачи до Северо-Муйского тоннеля. На сегодня нам осталось построить около тысячи километров магистрали. Это трудные километры. Только одних мостов и водопропускных труб предстоит возвести свыше тысячи! Участки строительства проходят по необжитым таежным местам. Зимой температура опускается до минус 57—59 градусов. Сложны гидрологические и геологические условия: все та же вечная мерзлота, льды, термальные воды, сейсмичность... Строителям предстоит соорудить постоянный мост через реку Витим, пробить двухкилометровый тоннель через Кодарский хребет, закончить проходку пятнадцатикилометрового Северо-Муйского тоннеля.
Мне приходилось бывать на этом строительстве. Приехал поздней осенью, когда зажженные октябрем сопки факелами вздымались в небо, пронзая темные облака. Помню, у восточного портала тоннеля меня удивило царившее здесь затишье; редкие грузовики, груженные песком, бетоном и каменными глыбами, пересекали строительную площадку. Даже не верилось, что здесь работает фактически целый завод... Главные силы — техника и люди — находились под землей, и только по мощному, идущему из ее недр гулу можно было догадаться, что там идет напряженная работа.
Пока проходка ведется только со стороны западного и восточного порталов. Одновременно строят шахтные стволы. Когда они будут закончены, тоннельщики двинутся навстречу друг другу со стороны восьми забоев сразу.
Строители рассказывали, что, когда они приблизились к ангараканскому разлому — старое русло реки Ангаракан, произошел выброс породы с водой. Потребовались огромные усилия, чтобы остановить водяные потоки, выбрать каменный мусор и возобновить проходку.
Мы опустились в забой, и я увидел, как работает агрегат для проходки тоннелей. Он вгрызается в породу, сверлит пятиметровую дыру, медленно утопая в каменном теле хребта. Выбранная порода падает на ленту транспортера и относится к вагонеткам. Агрегат снабжен установкой, которая по мере его продвижения ставит тюбинги — металлические крепления, подобные тем, что вмонтированы в стены тоннелей Московского метрополитена. Ведется проходка транспортно-дренажной штольни. А в самом большом коридоре работает агрегат, продвижение которого контролируется лазерным лучом.
И вновь я обращаюсь к прошлому. Память высвечивает лица ребят из нашего отряда. Мы сидим за большим деревянным столом, звякают ложки, в раскрытые окна врывается вечерняя прохлада, а из тайги доносится голос кукушки, с периодичностью метронома отсчитывающей чью-то жизнь...
— Да-а-а, все-таки интересно будет взглянуть на эту магистраль лет через десять...— раздувает погасший было разговор Виталий Пономарев, старший инженер нашей партии.
Я смотрю на магистраль сегодня. Через пятнадцать лет после начала наших изысканий. Смотрю на восьмом этаже здания Мосгипротранса, где находится мой кабинет. И мне чуть грустно. И потому, что нет сегодня с нами Пономарева, который погиб во время изысканий, и потому, что никогда не вернется то золотое время, когда мы чувствовали себя настоящими первопроходчиками. Теперь я вижу БАМ через карты, отчеты экспедиций, газетные сообщения о том, что первый пассажирский поезд прибыл в Нижнеангарск — центр Северобайкальского района, одного из самых сложных на трассе...
Район расположен в зоне повышенной сейсмичности, и нам приходится это учитывать при строительстве домов и искусственных сооружений. Мы применяем усовершенствованные каркасы со специальными конструкциями. Антисейсмические устройства устанавливаются и на отдельных мостах, главным образом тех, что находятся в сложных геологических условиях, например на разломах. Исследования сейсмичности этого района, как и всей трассы БАМа, продолжаются — ведь приходится думать о надежности трассы и о том, что в недалеком будущем по Байкало-Амурской магистрали поедут тысячи людей... Думаю, своевременно поднимает вопрос секретарь Бурятского обкома КПСС В. Бирюков в статье «Бурятия: зона БАМа» — о возможности создания, например в районе Байкала сети домов отдыха, профилакториев, пансионатов, мотелей.
Средства исследования трассы с каждым годом совершенствуются. Так, впервые в практике проектирования железных дорог были использованы на БАМе материалы космической съемки.
По нашему заданию была сделана карта Чульманской котловины с применением съемки, которую произвели искусственные спутники. Мы сразу получили ответ на целый комплекс вопросов: о развитии тектонических разломов, предполагаемых запасах и глубине залегания грунтовых вод, о развитии наледных полей на огромной по площади территории. Впервые мы получили такую обширную информацию. Затем по нашему заказу была изготовлена карта тектонических разломов района Северо-Муйского хребта, которая подтвердила правильность выводов о геологической обстановке этого района, сделанных на основе наземных изысканий. Космические средства позволили широко взглянуть на трассу БАМа, на прилегающие к ней регионы, геология которых оставалась для нас загадкой.
Это, естественно, натолкнуло на мысль — использовать космические съемки для выбора направления будущих магистралей. Мы всерьез задумались о помощи искусственных спутников.
Одним из пунктов программы, которую условно можно назвать «космос—трасса», стала разработка методики по составлению тематических карт с тем, чтобы определить степень влияния различных природных факторов на инженерные сооружения. Эта работа рассчитана на ближайшее десятилетие.
Насколько точна космическая информация? Мы проверяем это на линии Беркакит—Якутск, сопоставляя карты, сделанные на материалах космической съемки с данными наземных изысканий и аэрофотосъемки.
Думаю, что перспективы этого дела огромны. Научно-исследовательский институт транспортного строительства собирается создать специальную лабораторию по обработке космической информации. Наверное, стоит подумать и о создании отдельного института, где создавались бы подобные карты для нужд проектировщиков не только железных дорог, но и автодорожников, энергетиков, газовиков, нефтяников, всех, кто занимается проектированием линейных сооружений.
Космос можно использовать и для наблюдения за трассой в целом. Например, наладить режимные наблюдения за процессами образования наледей, которые представляют немалую опасность для железной дороги. Для этого вдоль трассы достаточно установить датчики, которые в случае угрожающей полотну ситуации будут посылать сигнал на искусственный спутник. Оттуда он пойдет на специальную станцию, предупреждая, что нужно принимать незамедлительные меры. Также можно держать под наблюдением и образование лавин и селей. Космос может стать незаменимым «путевым обходчиком», причем спутники будут ежедневно контролировать трассу без затрат людского труда, что немаловажно в условиях дефицита кадров на БАМе.
И еще — БАМ стал для нас самой настоящей лабораторией, на полигонах которой проверяются и корректируются отдельные технические решения, заложенные в проекты. Опыт строительства и эксплуатации Байкало-Амурской магистрали, который мы широко используем сегодня, безусловно, станет основой для проектирования трасс в северных климатических условиях.
Астурия встает с зарей
Ночная беседа
— Итак, мы идем к «Тито». Это наш второй дом. Тебе там понравится, вот увидишь.— С Висенте Родригесом, ветераном партии и профсоюзов, заместителем мэра шахтерского городка Сама-де-Лангрео, мы шагаем по узким кривым улочкам. Деревянные вышки, словно часовые, окружают Саму (так называют город его жители). Ветер слепит глаза клубами пыли и мелкой угольной крошки. Густая копоть покрывает листья редких деревьев, окна домов. Минуем мостик через быструю речку, вода которой черна от промываемого в ней угля, и вступаем в центральную часть города, чуть по-опрятнее, чем окраины. Перед низкими дверями старых домиков хлопочут хозяйки в черных платьях, моющие темные от копоти тротуары мыльным порошком. Кое-где небольшими группами расположились старики в черных беретах, ведя бесконечные беседы о былых годах. И только один из них сидит в стороне, возле своего дома. Издали его поза кажется какой-то странной, неестественной. Подойдя ближе, замечаю, что через раскрытое окно из комнаты тянутся резиновые трубочки. Глаза старика закрыты, дышит тяжело, так что в груди все хрипит.
— Ола, дон Аурелио! — приветствует его Висенте.
Старик приоткрывает глаза. Узнав моего спутника, пытается улыбнуться, кивнуть головой. Но улыбка выходит болезненно вымученной. Ему тяжело не только дышать, но и говорить, жить.
— Скоро конец нашему Аурелио,— с грустью говорит Висенте, когда мы прошли квартал.— Думаешь, он старик? Всего 54 года. Просто шахта съела у него легкие. Видишь, даже на улице он не может обойтись без кислородных подушек. Умирает мучительно, на глазах всего города, и никто не в силах помочь. Такова судьба астурийского горняка: над каждым из нас витает страшный призрак силикоза.
Прежде чем войти в скромную таверну, Висенте украдкой оглядывается, внимательно всматриваясь в редких прохожих. В ответ на мой удивленный взгляд усмехается:
— Никак не могу избавиться от этой привычки. Ведь именно здесь, «У Тито», на протяжении многих лет мы проводили нелегальные собрания. Хозяин таверны — наш человек. Чтобы не попасться, приходили сюда со всеми мерами предосторожности, хотя Тито на всякий случай сделал второй выход. В первом зальчике все как обычно: стойка, игральные автоматы. Висенте, не останавливаясь, проводит меня в боковое помещение, скрытое плотной портьерой. Там нас уже ждет группа местных профсоюзных активистов — в Испании другие времена, но они предпочитают по-прежнему собираться только здесь. Рукопожатия, улыбки. Я внимательно оглядываю комнату. На стене портреты В. И. Ленина, Хосе Диаса, Долорес Ибаррури, Фиделя Кастро, лозунги и плакаты компартии. — Если бы ты знал, русский товарищ, сколько важных вопросов здесь было решено в прошлые годы. Нас, астурийцев, франкисты всегда особенно боялись. Если диктатор узнавал, что где-то вспыхнула забастовка, то всегда искал ее начало в Астурии. Жандармы следили за нами вовсю и здесь, в таверне, не раз пытались устраивать облавы, чтобы застукать с поличным,— говорит пожилой горняк по имени Маноло, с черными от въевшейся угольной пыли руками, которые уже никогда не отмыть никаким мылом.
— Да, тебя застукаешь,— смеется его сосед.— Однажды они примчались сюда по чьему-то доносу, хотели захватить Маноло врасплох, когда он будет держать речь. Влетели словно угорелые — и что увидели?
Все присутствующие, видимо, хорошо знают эту историю и дружно смеются.
— А что мне оставалось делать? — явно подыгрывает им Маноло.— Увидел в дверях черные пластмассовые шапки-трикорнио, тут же сунул в рот литровую бутыль с вином, а когда осушил, затянул «Астуриас, патриа керида...». У нас в Испании почему-то все подвыпившие именно эту песню поют. Ну, жандармы, ясное дело, выругались и убрались ни с чем...
До глубокой ночи сижу я среди этих сильных, мужественных людей, слушаю их рассказы. На протяжении многих лет астурийских горняков нещадно эксплуатировали, обсчитывали, запугивали. Они погибали при обвалах в штреках, от пуль солдат, от пыток профессиональных палачей. И все-таки столько лет, сколько существуют шахты в этих краях, астурийцы всегда выступали против произвола хозяев, против гнета монархов и диктаторов. А уголь здесь начали добывать еще в начале XVIII века.
— По сути дела, из наших мест ведет свое начало испанский пролетариат,— говорит все тот же Маноло, лихо подкручивая седые усы.— Именно тут когда-то произошла самая первая в стране забастовка...
— И рабочие комиссии, наш боевой профсоюз, зародились тоже в Астурии, на шахте «Камоча»,— добавляет Висенте.
Постепенно разговор заходит об антифашистском восстании в Астурии в октябре 1934 года. Тогда две недели реяли над шахтерским краем красные знамена. В который раз слышу рассказ о героизме и верности рабочих и крестьян, о жестокости и подлости карателей, которые, одолев восставших, не жалели ни мужчин, ни женщин, ни детей. Руководил расправой будущий каудильо. Потом, с 19 июля 1936-го по 21 октября 1937 года, пылала астурийская земля в гражданской войне. Целых 15 месяцев отчаянно сражались жители горного края против ненавистных франкистов. Силы в боях им давал пример братьев из далекой России. Корреспондент «Правды» Михаил Кольцов, побывавший в Астурии, в том числе в Саме, в то тревожное время писал: «Москву здесь любят как вторую родину». В этом убеждаешься и сегодня, много лет спустя. Для моих новых друзей Советская страна — вечный пример, символ величайшей социальной справедливости. В два часа ночи Висенте говорит:
— Ну что же, пора и честь знать. Завтра всем на работу в шахты. Наш гость спустится вместе с нами.— Уловив мой удивленный взгляд, он добавил: — С администрацией я договорился. Ты что думаешь, мы напрасно боремся все эти годы? Хозяевам, дирекции приходится с нами считаться. Сегодня в девяти населенных пунктах Астурии мэры коммунисты. Это что-нибудь да значит...
Вернувшись в гостиницу, долго не могу заснуть под впечатлением всего услышанного. Ведь я сидел рядом с теми, кто в годы гражданской войны сражался против франкистов и итальянских фашистов на улицах Овьедо и Хихона, крупнейших промышленных центров края. Рабочие-горняки, металлурги, строители отстаивали каждый квартал, каждую улицу, каждый дом. Ветераны слишком скромны, чтобы говорить о своих подвигах.
Подземный ад
На шахте «Самуньо» мне дают синий комбинезон, резиновые сапоги, белую каску и традиционную шахтерскую лампочку. Вместе с группой горняков мы с Висенте выходим из каптерки и направляемся к просторной клети. Бьет колокол, и она стремительно проваливается вниз. После спуска минут двадцать идем по узкому туннелю. Лица начинает заливать пот. Под ногами хлюпает грязь, словно осенью на проселочной дороге. Дышать с непривычки тяжело. Время от времени мимо нас с грохотом проезжают груженные углем вагонетки. Сворачиваем в сторону и по очень крутому штреку, цепляясь за жиденькие деревянные крепления, метров на семьдесят буквально сползаем вниз. По пути встречаем полуголых забойщиков и отвальщиков. Их спины блестят то ли от пота, то ли от воды, которая сочится по антрацитовым стенам. Лица шахтеров, черные от угольной пыли, совершенно неразличимы.
— Салюд! — Я с трудом узнаю Фаустино, молодого горняка, что сидел вчера с нами «У Тито».— Это наша обычная дорога на работу. Как видишь, не курорт. Вот так и вкалываем по семь часов в день с перерывом на 15—20 минут, чтобы проглотить бутерброд. Больше нельзя — «капатас» у нас хуже некуда.
«Капатас» имеет два значения — «надсмотрщик» и «учетчик». Я несколько раз обращал внимание на злые глаза маленького человечка, который следовал за нами по пятам. После слов Фаустино стало ясно, что это он и есть «хуже некуда».
...Когда через три часа снова поднимаемся в клети на поверхность, стараюсь поглубже вдохнуть свежего воздуха. Эти мгновения кажутся праздником. Шахтеры выходят молча, усталые, мокрые, грязные. Возле шахтоуправления ко мне подходит высокий красивый человек, по-русски произносит: «Здравствуй, товарищ!» Это генеральный секретарь профсоюза горняков Испании Мануэль Невадо. Бывший горняк, уроженец Астурии, он, как и большинство местных активистов, прошел школу подполья, изведал аресты, допросы, тюрьмы. Но испытания его только закалили. Теперь каждый день своей до предела заполненной работой жизни он посвящает борьбе за права шахтеров, чтобы добиться для них мало-мальски сносных условий жизни и труда.
— Забой, сами видели, почти ад. Но главная наша беда — растущая безработица. Ее уровень в этом регионе значительно выше общенационального. Под предлогом нерентабельности закрываются старые шахты, принадлежащие как государственному сектору, так и частным владельцам. И это в то время, когда Испания ощущает острую нехватку энергоресурсов,— говорит товарищ Невадо.— Нужно срочно открывать новые шахты, модернизировать старые, тогда у страны будет достаточно угля, а у людей — работы. За это мы и боремся.
К нашему разговору внимательно прислушивается совсем молодой паренек, еще не успевший переодеться после выхода на поверхность.
— Да, насчет работы сейчас трудновато,— вступает он неожиданно в разговор.— Раньше в нашем поселке матери крестились: не дай бог, сыну доведется уголь добывать, здоровье гробить. А сейчас, как только парню исполняется восемнадцать, женщины сами спешат записать его в очередь на работу в шахту. Жить-то надо. Но я, например, долго не выдержу, уеду к родственникам в деревню. Там горы, лес, луга, а воздух такой, какого во всей Испании не сыщешь. Здесь, в подземном аду, чувствую, как быстро теряю силы. Вот и кашель появился подозрительный...
Мануэль с пониманием и сочувствием слушает молодого горняка, а когда тот отходит, тихо говорит:
— В деревне, конечно, воздух хороший, но только жить там тоже трудно. Больше того, часто крестьянин не может прокормить семью работой в поле. И если возле поселка есть какая-то старая шахта, он с радостью готов наняться туда хотя бы на несколько дней в месяц...
Наш обратный путь пролегает по той улице, где сидит, доживая последние дни, дон Аурелио, живое обвинение существующей системе: ведь он всю жизнь проработал на шахте «Самуньо».
Поделиться книгой: