Журнал «Вокруг Света» №06 за 1980 год

— Это лишь копия, а подлинник находится в Музее Человека в Париже, как, впрочем, и многие другие экспонаты, — с горечью говорит старый хранитель.

В колониальные времена были ограблены многие города как Бенина, так и других стран Африки. Поэтому я часто видел в музейных табличках к экспонатам стандартную фразу: «Копия. Подлинник находится...» Дальше шли названия британских, французских, немецких и иных музеев

В одном из залов хранитель остановился у полуметровых толстостенных ваз. Взяв лежавший рядом небольшой кожаный веер, напоминающий по форме ракетку для настольного тенниса, он мягко хлопнул по горловине вазы. И я услышал поразивший меня ночью на площади глухой, надрывный звук.

— Попробуйте сами, — старик протянул мне веер. — Это похоронные барабаны «зинли».

Я опустил веер, и округлый сосуд загудел безысходно и протяжно, как будто оплакивая кого-то.

В оружейном зале мое внимание привлекли рекады, от португальского слова «рекадос» — посланник. Предание гласит, что когда-то крестьян, работавших на поле у Абомея, застигли врасплох враги, они защищались мотыгами; враг бежал, и с того дня это нехитрое орудие земледельцев стало оружием. А позднее, слегка измененное и украшенное символами, — эмблемой воинской доблести и королевской власти.

Отправка гонца с рекадой была равноценна перемещению самого короля, рекада подтверждала, что посланец принес королевский приказ. Для высадившихся на побережье иностранцев прибытие рекады означало разрешение отправиться в глубь страны, в Абомей, она была для них пропуском и охранной грамотой.

В верхней части рекады обычно изображалось символическое животное олицетворявшее короля. В оружейном зале лежали рекады с изображением льва — эмблема Глеле, акулы — последнего короля Беханзина, хамелеона — третьего короля Акабы. Для нас хамелеон — символ хитрости и приспособленчества, а африканцы отметили его спокойствие и неторопливость, необходимые для достижения цели.

Третий король Акаба избрал своим девизом слова: «Медленно и тихо хамелеон поднимается на самую вершину баобаба». Изображение этого зверька отпечатано на первых почтовых марках, выпущенных в 1972 году новым Военно-революционным правительством.

Молодое лицо площади Гохо

Абомей бережет свои традиции, но было бы неправильно полагать, что древняя королевская столица живет только воспоминаниями седой старины. Вернее, так оно и было, но события последних лет открыли путь новому и в этот город.

На южном въезде в Абомей есть широкая зеленая площадь, окруженная недавно построенными и еще строящимися домами. Это площадь

Гохо, ставшая свидетельницей двух очень важных для страны событий. Первое из них произошло в конце прошлого века и имело тяжелые последствия. Здесь после долгой и упорной борьбы с колонизаторами был вынужден сложить оружие Беханзин — последний король свободного Данхоме. Французская экспансия на побережье Гвинейского залива началась во второй половине прошлого века. Вначале ее основным оружием была торговля, поскольку классический вариант подготовки колониального захвата: «миссионер — торговец — солдат» в данном случае был нарушен из за отказа абомейских королей принимать католических миссионеров. Затем Франция практически оккупировала Котону стремясь установить свой протекторат над прибрежными районами Колонизаторы начинают готовиться к военному захвату Данхоме, что представлялось им делом простым и недолгим. Но понадобилось более четырех лет и три военные кампании, чтобы сломить сопротивление африканцев. Первая попытка интервентов закончилась для них поражением. Для второй кампании против небольшого африканского государства Франция сконцентрировала огромные по тем временам силы — около трех с половиной тысяч солдат и офицеров.

Солдаты короля Беханзина сражались с подлинным геройством — кремневые ружья против скорострельных винтовок — и, по словам очевидцев, они «скорее лишали себя жизни на месте, чем отступали и сдавались в плен».

Когда 17 ноября 1892 года враг вступил в подожженный его жителями Абомей, Беханзин не сдался и перешел к партизанской войне. Только в январе 1894 года он прекратил борьбу и здесь, на площади Гохо, сдал оружие командующему французским экспедиционным корпусом. Накануне, собрав последних своих солдат, Беханзин поблагодарил их за верность и почтил память тех, кто не вернулся с поля боя.

Долгие годы площадь Гохо была местом позора для народа страны, местом скорби. Поэтому не случайно восемьдесят лет спустя именно площадь Гохо Военно-революционное правительство избрало для того, чтобы провозгласить на ней начало последнего этапа борьбы за подлинное освобождение — построения в стране общества нового, социалистического типа. Так прошлое страны соприкоснулось с будущим.

В тот день в Абомее отмечался национальный праздник — День революции. По разукрашенной площади шли колонны демонстрантов, и обилие молодых лиц напоминало о том, что Бенин страна молодая в буквальном смысле слова — более половины ее населения составляют жители в возрасте до 18 лет.

В следующий и последний раз я приехал в Абомей через два года по приглашению одного знакомого журналиста и социолога. Я познакомился с ним, когда он преподавал в одном из столичных лицеев. После того как в октябре 1972 года к власти пришло Военно-революционное правительство, он, как и многие другие представители прогрессивной молодежи, был направлен на руководящую работу во внутренние районы страны.

Только по счастливой случайности в тот день мне удалось застать на месте своего знакомого — он в постоянных разъездах, на совещаниях, семинарах, митингах в деревнях — крестьянам надо разъяснить программу правительства и партии Народной революции Бенина, цели, которые ставит перед собой новая власть, методы, какими их следует осуществлять. Вот и сейчас я поймал его уже на пороге кабинета.

— Мне надо здесь в одну школу заглянуть, — сказал он. — Если хочешь, пойдем со мной, там интересно. Мы в наше время так не учились.

Время было раннее, но по дороге нас обгоняли школьники в светлой, цвета кофе с молоком, форме, с пачками перевязанных ремнем книжек и тетрадей в руке, а то и на голове.

— Работая в столице, — говорил на ходу мой приятель, — я и представить себе не мог, насколько сложны проблемы, стоящие перед страной. Как социолог, я хорошо знал последствия колониального господства для Бенина, знал, что более 90 процентов населения неграмотно, что стране не хватает врачей, больниц. Ведь за шестьдесят с лишним колониальных лет не была решена даже самая насущная проблема — проблема воды. До сих пор в нашей провинции почти нет колодцев, и крестьяне пьют непроточную воду из прудов и болот. А это значит — постоянные болезни, опасность возникновения эпидемий. В этих местах выпадает много дождей, но испарение поглощает три четверти осадков. Вода распределена неравномерно, где ее слишком много — стоят болота, где мало — крестьяне страдают от засухи. Нужно строить плотины, осушать болота, копать колодцы. И от того, как мы решим этот жизненно важный вопрос, во многом будет зависеть популярность социалистических идей в Бенине.

Школа оказалась действительно необычной — с математическим уклоном. Ее создали с далеким прицелом — выпускники продолжат учебу в высших учебных заведениях, чтобы стать инженерами, столь необходимыми для зарождающейся национальной промышленности.

Меня удивило устройство классов — дети сидели за полукруглыми столами, установленными в светлых комнатах в кажущемся беспорядке. Но потом становилось ясно, что столы составлены как бы в ячейки и дети сидят лицом друг к другу. Учительских столов не было, зато в каждом классе было по две доски, установленных в противоположных углах комнаты.

— Подобное устройство классов не случайно, — объяснял мне один из преподавателей. — При такой системе нет передних и задних парт, а значит, нет разделения на плохих и хороших учеников. Вы знаете, есть такая тенденция сажать впереди успевающих, а сзади учеников похуже. Дети есть дети, им хочется повертеться, покрутить головой, подвигаться. Одним словом, как-то выплеснуть переполняющую их энергию. Вот и пусть крутятся себе на здоровье. А опыт с двумя классными досками показал, что переключение внимания способствует лучшему усвоению материала.

Мы прошли по классам — от начальных, где шестилетние малыши в форме игр постигали понятия «больше» и «меньше», и до старших, где ученики легко справлялись с уравнениями, занимавшими половину доски. В последнем классе одна из школьниц подняла палец и спросила разрешения задать гостю вопрос. Я несколько заволновался, памятуя математический уклон школы, но девочка просто спросила, из какой я страны.

— Из Советского Союза, — ответил я и спросил, в свою очередь: — А ты знаешь, где это?

Школьники, внимательно слушавшие наш диалог, стали вполголоса переговариваться.

— Знаю, это самая большая страна. Там столица — Москва, — сказала девочка. — А еще у вас революция была в октябре. Как у нас, только на много лет раньше.

И я понял, что в Абомее изменилось не только знание географии.

А если в маленькие спокойные провинциальные города входит новое, то оно пришло надолго и намерено расселиться по всей округе.

По всей стране...

Н. Баратов

Сверху вниз и снизу вверх

Спортсмены прыгают в высоту, в длину, с шестом, тройным прыжком, с трамплина в воду... Такие прыжки входят в программу Олимпийских игр, спартакиад или легкоатлетических первенств, о них практически все известно, каждый сезон рождаются новые рекорды, и Олимпиада-80 тоже, надеемся, порадует нас мировыми достижениями.

Но сейчас речь пойдет не об этом. Мы расскажем о некоторых малоизвестных соревнованиях прыгунов, которые проводятся в разных странах мира, и разберемся, кто прыгает, откуда и зачем. И сразу условимся: ограничим сферу наших интересов существующими давно или родившимися в последние годы традициями, а не трюками каскадеров и не сиюминутными сенсациями. Можно, конечно, умудриться перемахнуть на мотоцикле через пятнадцать — или сколько там? — автобусов. Можно ринуться с тридцатиметровой вышки в маленький и неглубокий бассейн с водой, надеясь не промахнуться. Или даже броситься вниз с крыши небоскреба, уповая на особой конструкции парашют, который раскроется перед непосредственным столкновением с землей. Одни такие попытки кончаются удачно, другие — и чаще всего — трагически. Но это риск ради рекламы, ради денег, ради того, чтобы чье-то имя, дотоле никому не известное, вдруг в один прекрасный миг слетело с уст миллионов. К спорту подобное не имеет никакого отношения.

Однако люди прыгают, руководствуясь и иными мотивами. Затем, чтобы переступить порог, отделяющий подростка от мужчины. Затем, чтобы поспорить с природой, обделившей человека крыльями. Наконец, по той лишь причине, что прыгать людям нравится...

Близ мексиканского курортного города Акапулько высятся скалы Ла-Кебрада. Склоны их отвесны, а внизу на камни набегают волны залива. В разное время года здесь можно видеть уникальные прыжки в воду. Туристы-курортники считают своим долгом хоть раз побывать на скалах и полюбоваться захватывающим зрелищем. Они абсолютно уверены, что отчаянные прыгуны бросаются в воды залива Акапулько именно ради них и что иначе и быть не может: «Раз уж я плачу бешеные деньги за номера-люкс в фешенебельных отелях, то и программу увеселений подавай такую, чтобы нервы щекотала». Но мексиканские юноши знают, что это не так.

Прыжки со скал Ла-Кебрада практиковались задолго до того, как Акапулько из пыльной деревушки превратился в курорт № 1 на тихоокеанском побережье Мексики. Только они — загорелые, мускулистые, бесстрашные «местные» — меряют высоту скал не тридцатью шестью (!) метрами, отделяющими вершину от подножия, не монетками, полученными за прыжок, а волшебным чувством полета, когда тело долгие-долгие секунды парит, мчась к воде, в плотном воздухе и наконец вонзается в волны. Как и в большом спорте, техника прыжка должна быть филигранной: высокий фонтан брызг, шумный всплеск — это неудача, над прыгуном посмеются товарищи. Тело обязано входить в воду почти беззвучно, и только расходящиеся круги да лопающиеся на поверхности пузырьки укажут место, где только что исчез смельчак.

Все мальчишки Акапулько мечтают о Ла-Кебрада. Еще малышами начинают прыгать с больших камней, с трех, пяти метров. А когда приходит мастерство и полностью исчезает страх, то покоряется и главная — 36-метровая отметка. Лучшим же и самым отважным дозволено будет испытать себя в рискованнейшем прыжке — ночью, с факелом в руках.

Темнота, лишь немного размытая огнями близкого курорта... Звезды в небе и отражения их в воде... Границы между воздушным и морским океанами нет... Юноша зажигает факел, отталкивается от площадки и устремляется вниз, к невидимому морю, которое угадывается лишь по плеску волн. Навстречу ему, из глубин, несется светлое пятно. Когда два огня — живой и отраженный — готовы слиться, прыгун отбрасывает факел и вонзается в воду, чтобы тут же вынырнуть и издать торжествующий крик...

Прыжки на лыжах с трамплина имеют свою почетную спортивную историю. Однако в последние годы здесь появились нововведения. И дело не в том, что кривая горы разгона и стола отрыва рассчитывается на ЭВМ, что изобретены синтетические покрытия, а сами лыжи делаются из наисовременнейших материалов. Во многих странах лыжники ввели в прыжки и в катание на лыжах элементы акробатики и превратились в... лыжников-фигуристов. Новый вид спорта получил название «фристайл» — «вольный стиль». Спортсмены спускаются по склону и выполняют пируэты, сложные вращения, комбинации различных, вовсе «не лыжных», движений. Впрочем, нас сейчас интересуют прыжки. Оторвавшись от трамплина, прыгун делает в воздухе сальто — а то и два, и три! — и благополучно (впрочем, не всегда) опускается на гору приземления. Разрабатываются даже групповые фигурные прыжки, и порой можно видеть безупречно синхронные движения двух-трех лыжников-акробатов, кувыркающихся в воздухе. Риск? Безусловно.

Но в любом виде спорта есть доля риска, а уж новое в спорте без этого никак не обходится. Впрочем, «новое» ли? Впервые лыжное сальто было продемонстрировано еще в 1907 году, а вращение на лыжах советские горнолыжники исполняли в 1927 и 1928 годах. Но вот массовость этот спорт обрел недавно. Уже пять дет проводятся официальные общеевропейские соревнования по фристайлу. Существует международная федерация фристайла, и руководители ее стремятся, чтобы новый вид лыжного спорта был включен в программу зимних Олимпийских игр. В конце концов, утверждают энтузиасты фигурных прыжков, и фигурное катание не на пустом месте начиналось, оно «выросло» из обыкновенного бега на коньках, и начинают перечислять: а спортивная гимнастика с ее каскадами сложнейших элементов? А фигуристы на водных лыжах? А фигурное подводное плавание? Впрочем, не будем загадывать. Время покажет. А пока... Пока французские лыжники-фигуристы установили на одной из парижских улиц, где запрещено движение транспорта, синтетический трамплин десятиметровой высоты. Здесь они демонстрируют свое искусство пешеходам и тренируются, тренируются хоть зимой, хоть летом. В надежде занять одно из призовых мест на будущем первом чемпионате мира по фигурным прыжкам на лыжах с трамплина.

О прыгунах с острова Пентекост, что входит в состав архипелага Новые Гебриды, мы в свое время уже писали (См.: «Вокруг света», 1971, № 12). Но это было давно, и сейчас стоит напомнить читателям о столь любопытном развлечении.

Островитяне сооружают огромные вышки — до 30 метров высотой. В качестве каркаса берут стволы мощных деревьев, их обвивают лианами, на разных уровнях устраивают небольшие площадки-трамплины из досок. Вообще жители Пентекоста тренируются постоянно, но прыжки с вышки-гиганта бывают лишь по большим праздникам. Задача прыгуна: привязать к ногам прочные лианы, один конец которых укреплен на площадке, произнести с высоты короткий «спич» перед односельчанами и броситься вниз. Длина лиан подбирается с таким расчетом, чтобы прыгун не долетел до земли нескольких сантиметров и завис вниз головой, покачиваясь на упругих стеблях. Если расчет сделан правильно (и если лианы не оборвутся!), то особой опасности в прыжках нет: хитроумно возведенная вышка качнется, амортизируя падение, да и сами эластичные лианы примут на себя конечный рывок, так что сильного растяжения тело человека не испытывает. Но зачем, в сущности, прыгать? Во-первых, традиция есть традиция, она уходит корнями в далекое прошлое, в легенды острова. Во-вторых же, преодоление страха, испытание мужества. Вот почему пентекостец очертя голову кидается с 15—20—30-метровой высоты и летит к голой, хотя и предварительно разрыхленной земле! Наконец, это прекрасная психологическая разрядка, избавление от стрессов. Ты можешь громогласно объявить о своих бедах и огорчениях, а затем прыгнуть с вышки, тем самым доказывая, что любые невзгоды настоящему мужчине нипочем!..

Итак, испытание на мужество. Подобные «экзамены» можно обнаружить в самых разных уголках земного шара. Однако необязательно прыгать сверху вниз или снизу вверх, как это делают те же лыжники. Можно прыгать и через что-то.

Пешему воину во время атаки приходилось преодолевать различные препятствия, от всадника требовалось умение ловко вскочить в седло. Но ведь от тренировки бойцов до спортивных соревнований дистанция не столь уж велика. Поэтому в иных странах встречаются состязания по прыжкам через деревянную стенку, через буйвола или коня — например, через каменного «коня», как прыгают на индонезийском острове Ниас. Но об этом вы прочитаете в конце номера на странице 64.

В. Никитин

Никобарская коррида

Никобарские острова лежат к востоку от полуострова Индостан, достаточно близко к нему, чтобы быть частью Индии, и достаточно далеко, чтобы новые веяния приходили туда с весьма солидным опозданием. Это относится и к традиционным занятиям островитян, и к их развлечениям. Сейчас на Никобарах появились новые виды спорта — волейбол, футбол, теннис, и молодежь в них с увлечением играет. Но все-таки не сравниться им по популярности с традиционными никобарскими состязаниями: гонками на каноэ, сражением на шестах, стрельбой из лука. А самая Никобарская, самая древняя молодецкая забава — бой с дикой свиньей.

Раньше такие сражения устраивались только в праздник предков — Кана ан Хаун не чаще чем раз в два, а то и три года. Кана ан Хаун длится несколько дней, во время которых люди всячески стараются накормить, развлечь и умилостивить духов предков, чтобы они оказали живым свое высокое покровительство.

На подготовку к празднику никобарцы не жалеют ни времени, ни сил. На предварительном совете старейшины назначают день начала празднования, скрупулезно оговаривают все детали подготовки к важному событию. На следующий день о решении совета узнают жители селения, и в соседние деревни начинают поступать приглашения на праздник. Сельчане украшают жилища, готовят нарядную одежду, собирают кокосы, бананы, папайю, ямс и, конечно, режут свиней для общего пиршества. Срубают большущее дерево, его ствол тщательно выстругивают. Получается длинный гладкий стол, на котором разложат лакомства для духов предков.

Из соседних деревень постепенно прибывают гости с корзинами, полными подарков. Праздник начинается с танцев и песен. Не прекращается он и ночью.

Но сражение с дикой свиньей еще впереди. За день до него отлавливают в джунглях нескольких кабанов и помещают их в маленькие деревянные загоны, выстроенные по краям огороженной со всех сторон обширной круглой площадки. Свинья должна быть совсем дикой, за день ей, понятно, не одомашниться никак, но, чтобы она была еще злее, ее не кормят, зато перед началом боя дают полакать немного пальмового вина. Алкоголь усиливает агрессивность и без того не слишком дружелюбных лесных кабанов. Вот теперь с ними стоит потягаться силой и ловкостью. И среди никобарских парней от желающих нет отбоя.

На арену выходят двое участников. Распорядители открывают загончик и выпускают свинью. К ее задней ноге привязана очень длинная веревка, и конец ее тут же хватает один из мужчин, тот, что постарше. Он становится в стороне, у выхода, и в его задачу входит чуть придерживать разъяренное животное, несущееся как пушечное ядро по арене, когда положение станет опасным. У второго участника — он-то и есть основное действующее лицо — нет никакого оружия. Его задача — как можно больше раздразнить свинью и вовремя успеть отскочить в сторону, чтобы избежать удара мощных и острых клыков. Поединок длится несколько минут. Кончается он в момент, когда юноше удается схватить свинью за уши. Наградой победителю служат восхищенные крики зрителей и восторженное поклонение подростков, мечтающих вот так же через два-три года удивить односельчан и гостей деревни ловкостью и бесстрашием.

Выходят следующие участники, выпускают новых кабанов. Но состязание не для всех оканчивается удачно. Иному юноше не только не удается схватить животное за уши, но разъяренный кабан бросает обидчика на землю и серьезно ранит его.

В странах, где устраивается коррида, победившего быка прощают, и он остается жить. На Никобарах другой обычай. Именно такой кабан очень нужен старейшинам; ведь ничего лучше не найти для жертвоприношения духам предков, чем свинья, одаренная столь замечательными бойцовскими качествами. Ей и высочайшая честь: ее съедают самые старшие и почтенные члены деревенской общины, самые знатные гости. Этим ритуальным пиром праздник заканчивается.

Теперь «свиную корриду» стали устраивать почаще. Приезжают на острова туристы, гости с материка. Им всем хочется увидеть бой с дикой свиньей. А как отказать гостям? Молодежь устраивает внеочередные состязания, радуясь возможности продемонстрировать силу, ловкость и бесстрашие. Старики ворчат, правда, что нарушаются обычаи предков. Но капризничают больше для виду. Ведь мясо кабана-победителя по-прежнему принадлежит только им...

А. Седловская, кандидат исторических наук

Не растет сама холстина

Столица Украины — один из городов, который примет участников и гостей Олимпиады-80. Они увидят сегодняшний Киев с его красивыми мостами через Днепр, новыми кварталами — Борщаговкой, Оболонью, Русановкой, с лентами асфальтированных трасс и гулом самолетов над Борисполем и Жулянами. И, может, тем любопытнее окажется путешествие во времени, которое ждет гостей на окраине Киева, где у самого Голосеевского леса раскинулся Музей народной архитектуры и быта Украинской ССР.

На зеленых склонах холма поднимаются деревянные ветряки. Их много. Они тянут свои крылья в синее просторное небо, туда, где тает белый след самолета. Серая грунтовка прорезает холм и исчезает у его подножия в густой дубраве.

На краю дубравы выстроились бревенчатые хаты. Вспыхивает на солнце над потемневшими срубами церкви свежее золотистое дерево шатров.

— Полесье?

— Угадали. Полесское село. Где же ему стоять, как не у леса? — Иван Власович Николаенко, директор музея, хитро щурится. — А рядом?

Мы стоим на вершине холма, и вся панорама музея у нас перед глазами:

— Полтавщина...

— Полтавщина и Слобожанщина, — поправляет Николаенко, обращая мое внимание на отступивший лес и просторную луговину, напоминающую осеннюю степь, по которой рассыпались белые хатки. — А на правом склоне — видите широкий овраг? — село Среднего Поднепровья... Скоро заполним овраг водой, и будет у нас свой Днепр. Какая же Украина без Днепра, без реки?

А то Подолье, — Николаенко показывает на левый склон холма, на белые и голубые хатки с фундаментом и заборами, выложенными из местного камня. — Чувствуете: уже пейзаж иной, словно предгорье...

— А там, наверное, Карпаты, — говорю я. — Вот те высокие холмы, что за Подольем.

Дорога, как белая река, вьется по лощине, поднимается на полонину, где осенним огнем полыхает одинокая груша; на склонах — хаты, камень и дерево заборов...

— Все, что вы видите, — это лишь треть тех почти пятисот памятников народного зодчества, которые мы предполагаем поставить. Будет еще Юг Украины, будут зоны, охватывающие всю Украину: древнее зодчество Киевской Руси, народная архитектура и быт социалистического села. Видите, в стороне от Полтавщины, за строем молодых тополей, свежие домики? Там уже не глина, солома и дерево, а кирпич, стекло, шифер, черепица... И хотя музей будет создаваться еще несколько лет, главный принцип его организации — региональный — уже воплощен. Мы стремились показать сложившиеся историко-этнографические районы Украины. Каждый из них имеет локальные особенности культуры, народного зодчества и быта, и наша задача — достоверно передать их...

Я немало ездила по Украине. Помню просторные дубравы, белые песчаные дороги и гудящие под ветром сосновые боры Житомирщины. Сосны, покрытые «шевронами», истекали смолой, она сбегала в приставленные к стволу воронки, и сборщики, обходя деревья, снимали переполненные и ставили новые, пустые... Помню свечи тополей на Миргородчине и утонувшие в садах хатки, разбежавшиеся на многие километры вдоль пыльного шляха; помню перерезанные глубокими ярами приднепровские берега под Каневом и долгую, скользкую от дождей тропку в карпатских горах, что вела на голую вершину Говерлы, и спуск в долину через пронизанным солнцем прозрачные буковые и грабовые леса; помню песчаным откосы под Одессой — пройдя сквозь строй пожухшей от зноя кукурузы, мы скатывались по ним к морю...

И вот теперь, когда я окидываю взглядом 150 музейных гектаров, кажется, что передо мной расстилается рельефная цветная карта Украины и каждый километр ее узнаваем. Как и каждое село, хотя те села, которые видела я, лишь сохраняют отсвет прошлых времен,

Я говорю об этом Ивану Власовичу, он улыбается, довольный.

— А теперь, — предлагает он, — взгляните на наши села вблизи.

Дорога, сбегающая с холма, главной и единственной улицей проходит через полесское село, ведет к центру его — к майдану, к площади. По обе стороны дороги — хаты, сложенные из соснового кругляка. Не знало Полесье, лесной край, знаменитых беленых украинских хаток.

Полесскую хату хочется назвать избой, как где-нибудь на Северной Двине, — так просты и лаконичны ее линии, глухи стены, сдержанна резьба на фронтонах и наличниках. От этих хат веет жизнью нелегкой, замкнутой.

Невольно отмечаешь обилие хозяйственных построек: ток, кузня, ульи, прикрытые снопиками соломы, крупорушка... Гумно с овином еще не целиком покрыто крышей, и вижу, как рабочий ловко крепит из ржаной соломы маленькие снопики — «парки», мочит их в ведре водой, чтобы спрессовались, и подает на крышу кровельщику.

— Сколько же дней надо, чтобы покрыть эту огромную площадь? — спрашиваю я.

— Недели две, не меньше, — отвечает рабочий. — Зато рокив тридцать та крыша течь не будет. Это ремесло мы еще помним, а вот крупорушку собирали — то уж целая история...

Крупорушка стояла по соседству. Мы подошли к ней, и я смогла рассмотреть вблизи это странное сооружение: квадратная рубленая клеть и пристроенный к ней шестигранник с плетневыми стенами. Мой провожатый, показывая внутри клети на детали механизма — вальцы, сито, решето, веялки, — сказал:

— Здесь обрабатывали гречиху.

За плетневыми стенами размещался «тупчак» — наклонный деревянный круг метров восемь в диаметре; две лошади «тупали» ногами, круг вращался — и вращение передавалось механизму...

— Отыскали конную крупорушку наши этнографы где-то в Северном Полесье. Но нашли только столб, вал, еще какие-то детали. А как восстановить, как собрать целиком? Ученые к нам. «Вы, — говорят, — в селе живете, должны знать». А мы в глаза не видели таких механизмов, что наши предки придумали! Ну наконец отыскали этнографы знающего старика лет восьмидесяти, привезли, тогда уж мы взялись помогать...

Когда возвращались по тропинке к гумну с овином, к нам подошел худощавый человек средних лет в рабочей куртке защитного цвета. Это был Сергей Владимирович Вериговский, заведующий отделом Полесья, архитектор. С ним заочно познакомил меня Николаенко. Он говорил, что Вериговский работает в музее с первого дня и что, если бы не он и не его коллеги-этнографы, вряд ли их Полесье удостоили бы вниманием крупные ученые.

На мой вопрос — что же именно заинтересовало ученых — Вериговский сказал:

— Понимаете, Полесье в прошлом самый отсталый район Украины, и потому принципы, традиции древнерусской народной архитектуры и строительства, общие для восточных славян, сохранились здесь в наиболее чистом, нетронутом, что ли, виде. Впрочем, — Сергей Владимирович посмотрел на часы, — у меня есть немного времени, пойдемте, я покажу наши хаты...