До поездки в Минатитлан я разговаривал с директором одного из крупнейших нефтеперегонных заводов в мексиканской столице.
— Волна критики в адрес ПЕМЕКСа и других государственных предприятий, — говорил он, — поднялась с новой силой в связи с открытием новых месторождений нефти, которые сулят Мексике небывалые доходы. Один из обычных ходов правых— это сравнение наших предприятий с американскими. Говорят, мол, у нас слишком много рабочих и техников на предприятиях. Мол, в США при таком же объеме производства рабочих на предприятиях занято гораздо меньше. Но разве мы можем сравнивать условия США и Мексики? Разве мы можем позволить себе вводить полностью автоматизированное производство и увольнять рабочих? Нет. Мы государственное предприятие, мы даем максимальную занятость, обучаем рабочих, готовим кадры для промышленности. Многие рабочие, прошедшие школу ПЕМЕКСа, работают сегодня на других предприятиях...
— А что вы думаете, — вдруг спросил Артуро, — могут американцы послать сюда войска и захватить месторождения?
— Думаю, им это непросто сделать. — Я постарался ответить осторожно, поскольку догадывался, почему возник такой вопрос
По правде говоря я был удивлен, прочитав в мексиканских газетах тревожные сообщения о том, что некоторые американские сенаторы и политические деятели высказывались за применение силы в отношении Мексики. В то время обсуждался вопрос о ценах на мексиканские нефть и газ. Создавалось впечатление, что американцы были удивлены желанием мексиканцев распорядиться своими природными ресурсами по собственному усмотрению и продавать газ и нефть тому торговому партнеру, который будет лучше платить. И стремление Мексики расширить географию сбыта нефти воспринималось почти как угроза безопасности США. Обычные в таких случаях призывы американских «ястребов» решить проблему, объявив своего южного соседа «сферой национальных интересов» Соединенных Штатов, никого за пределами Мексики не напугали.
Только в Мехико, позднее, поговорив с моими мексиканскими друзьями, я понял, что здесь угрозы США послать войска звучали совсем не иносказательно. Мексиканцы не забыли, что Соединенные Штаты присвоили почти тридцать процентов территории Мексики. У рядового мексиканца, как мне показалось, нет ощущения, что времена-де переменились, что теперь США не могут сделать то же самое, что сделали немногим более ста лет назад.
«А для чего им «корпус быстрого реагирования»?», «Если они собираются «усмирять» арабов, то кто им помешает сделать то же самое с Мексикой? Мы же рядом!» Такие вопросы и рассуждения мне приходилось слышать часто. Впрочем, в те дни я еще был далек от мысли, что угрозы «ястребов» имели под собой реальную почву. Ясно было одно: они сыграли важную роль в кампании шантажа в период переговоров о поставках мексиканских нефти и газа в США. Однако с течением времени позиция Вашингтона стала вырисовываться все более определенно. Вот какое заявление сделал совсем недавно, в марте этого года, американский банкир Роджер Андерсон, «Военная мощь Соединенных Штатов, — провозгласил банкир-«радетель», — гарантия защиты национального суверенитета и энергоресурсов Мексики». Надо ли говорить о том, какая волна возмущения этой претензией на «защиту» прокатилась по Мексике, да и надо ли вообще комментировать это совершенно недвусмысленное заявление?..
— Держись! — весело крикнул Артуро, и машина, не снижая скорости, резко свернула с асфальта на грунтовую дорогу. Мексиканцы любят ездить лихо Но вскоре дорога начала диктовать свои условия езды. Пришлось ковылять на ухабах, ползти по рахитичным мостикам через реки, осторожно нащупывать броды... Спуски сменялись подъемами. Подъемы, однако были длиннее и круче, так что мы постепенно набирали высоту. Справа и слева травы закрывали обзор. Протяжно сигналя, нас обогнал грузовик с высокими бортами. Кузов полон людей. Мои спутники заволновались: «Перекупщики едут. Пора урожая Они сейчас скупят кофе и бобы. Наверняка обманут индейцев, опоят...» Проехали большой загон. Человек десять обмывали лошадей раствором от клещей. Деревушка из нескольких домов на единственной улице... В канаве четверо мужчин повалили здоровенную свинью. Один разжал ей пасть ножом и внимательно разглядывал нет ли паразитов. Это уже работали скупщики.
Проехали еще минут двадцать среди высоких кустов и деревьев и наконец добрались до места назначения. Это и есть Лома де Соготегойо. Среди деревьев, напоминающих акации, в один нестройный ряд — домишки индейцев. Крыши из пахи — мелко нарезанных и переплетенных листьев пальмы — пожалуй, самая монументальная детали дома. Стены же, сделанные из тонких кривых кольев, просматриваются насквозь. Некоторые дома огорожены редкой изгородью из таких же кольев, только покороче. Жители не спешат к машине. Даже босоногие мальчишки держатся на расстоянии. Лица у всех серьезные и мрачноватые Артуро, озабоченный холодным приемом, просит остановить машину, выходит один и скрывается за поворотом дороги. Через некоторое время возвращается в сопровождении девушки-индеянки, одетой по-городскому. Брюки, цветастая блузка, косынка прикрывает волосы. Она садится в машину, и мы едем дальше, в глубь деревни. От Мерседес я узнаю причину настороженности жителей: «Убит комиссар по земле». Жители перепуганы, объясняет она, и едва ли кто-нибудь будет говорить с нами. Однако вид у нас миролюбивый доброжелательный, и, когда мы вышли из машины у одного из домов в сопровождении нашей спутницы, отношение переменилось. Несколько мальчишек лет десяти двенадцати первыми приблизились к нам. Один — самый смелый — потрогал мой фотоаппарат и с удовольствием сообщил свое имя. Аугустиньо Гутьеррес Эрнандес. По-испански он изъяснялся довольно свободно, и мы разговорились. Постепенно в беседу втянулись его товарищи и подружки.
Выяснилось, что в общине есть начальная школа, и Аугустиньо уже закончил четыре класса, а теперь помогает родителям на земельном участке.
Постепенно подходят взрослые жители деревни. Убедившись, что ледок недоверия растаял, я прошу молодого индейца в вязаной шапочке показать свой дом. Он неожиданно легко и даже с удовольствием соглашается. У дверей хижины нас встречает мать индейца. Женщина лет пятидесяти, вид у нее больной и усталый. Я здороваюсь по-испански, она тоже отвечает на испанском, но — сразу видно — владеет им далеко не свободно.
Центральное место в большой и единственной комнате дома занимают два важнейших предмета: очаг и кровать. Кровать собрана из кольев и досок, связанных веревками. Очаг — попросту костер на земляном полу, рядом с ним каменный трехногий столик Хозяйка говорит, что такой стол стоит пятьсот песо. Это дорого, но зато он служит не одному поколению. На нем перетирают кукурузные зерна, раскатывают тесто — словом, стол незаменимейший предмет в хозяйстве. На очаге покоится большой круглый чугунный лист, на нем жарится огромная лепешка — для всей семьи. В хижине нет ни окон, ни дверей, дым выносит сквозь стены. По дому свободно ходят свиньи, индюки, куры, собаки... Я разговариваю с хозяйкой и думаю о том, что уровень цивилизации определяется различными критериями, а вот чем измерить заброшенность и отсталость?
На мои вопросы хозяйка отвечает с охотой, но коротко и односложно. Ее муж и старший сын работают на мильпе — небольшом участке земли. Заработка едва хватает, чтобы прокормить семью. Могли бы обрабатывать и более крупный участок, но нет техники, а если будет, то как ею пользоваться, никто пока не знает. Хозяйка ни разу в жизни не видела телевизора, электролампочку видела в соседней деревне, когда туда провели электричество, специально ходила смотреть. Кино тоже смотреть не приходилось, читать не умеет, но младшие ее сыновья уже учатся в школе...
К школе мы и направляемся, покинув хижину. Как выяснилось, сегодня занятий нет. Ветром сорвало крышу, и теперь все ждут, когда староста созовет жителей, чтобы ее поднять... Крыша из пахи одним краем лежит на земле, но другой край зацепился за стену из тонких кольев, так что кровля напоминает шапку сдвинутую набекрень. В этом здании, похожем на сарай, дети получают начальное образование. Здесь всего четыре класса. Дальше учатся только самые способные. Один из пятидесяти закончит шесть классов в другой школе-интернате и вернется учителем в эту или похожую деревню, так что цепочка образования обретет новое звено. От школы Мерседес ведет нас к медпункту. Она здесь медсестра. — Что вы умеете лечить? — спрашиваю я девушку, когда мы заходим в ее «кабинет» — крохотное фанерное сооружение, напоминающее продовольственный ларек.
— Лечу расстройства желудка, даю таблетки от головной боли, могу делать инъекции пенициллина. Ампулы у нас есть, — говорит она и с гордостью показывает набор лекарств.— Но главное, конечно, не это. Я должна приучить всех индейцев общины кипятить питьевую воду, хочу, чтобы цементировались полы в хижинах. Тогда заражений от домашних животных будет меньше, да и сам скот не станет заходить в дома. Но мне трудно. Жители не говорят на пополока, а я не говорю на науатль, и мне не очень-то верят. Или вовсе не понимают. Не хотят понимать...
— А если случатся серьезные заболевания?
— Раз в две недели нас посещает доктор из Центра. Кроме того, как и повсюду, индейский знахарь тоже есть...
По дороге в Центр я вспоминал детали увиденного, и упомянутый в разговоре знахарь навел меня на размышления о поверьях индейцев, о мире подземных духов, об исчезающих в джунглях людях, о дьяволе на Горе Белой Обезьяны, куда ходят за подмогой будущие лекари... Но при всем том же функционируют школы, и в Соготегойо сто учеников прилежно изучают письмо, грамоту, арифметику... Конечно, до двадцатого века еще далеко, новое только показывает первые ростки, однако это уже не просто индейцы из джунглей, это крестьяне, граждане Мексики, готовые влиться в общий поток истории своей страны, если им помогут...
Этими мыслями я поделился с Густаво.
— Вернемся к нашему разговору завтра, — сказал он. — Может быть, посещение второй общины изменит твое мнение...
Густаво сдержал свое слово. На следующий день мы побывали в еще одном индейском поселке. Он походил на крупную современную деревню, и жизнь там шла уже в ритме наших дней.
Большая школа выходила фасадом на центральную площадь поселка, во внутреннем ее дворе индейские мальчишки и девчонки азартно играли в волейбол, защищая честь своей школы-интерната. Работали магазинчики, мелкие лавчонки. Я подошел к одной из лавок, около которой неподвижно застыла пожилая индеанка в длинной юбке, на шее у нее висела золотая цепь. Вскоре появился хозяин магазинчика, и мы говорили уже втроем.
Лавку они открыли месяца четыре назад. Пока доходы небольшие, но через некоторое время торговое дело станет — они в этом уверены — хорошим подспорьем в хозяйстве. Сыновья уже помогают. Вместе обрабатывают мильпу, выращивают кукурузу, бобы...
— За два мешка маиса дают 250 песо, а в городе и 300 нетрудно получить, — рассказывает Баутиста Рамирес. По его мнению, можно зарабатывать и больше: Центр и кредитом обеспечит, и продукцию поможет вывезти. Рассчитываясь за перевозки, индейцы оплачивают только стоимость бензина. — Правда, силы уже не те, к тому же один из сыновей подался на нефтеразработки. Там у него заработки до ста пятидесяти песо в день. Огромные деньги! — вздыхает дон Баутиста.
Для него это и правда большие деньги: Рамирес помнит еще те времена, когда отсюда под охраной вывозили кукурузу караванами по сорок мулов, и платили за стокилограммовый мешок всего двадцать песо... В общем, дон Баутиста одобряет решение старшего сына.
— Раз его там приняли и так хорошо платят, значит, я его правильно воспитал и вырастил настоящим человеком, — сказал он на прощание.
В тот вечер я возвращался в Акаюкан вместе с Густаво. Он вел машину и подробно расспрашивал о том, что я успел увидеть за последние дни. Я рассказывал о посещении индейских общин, о школах-интернатах для детей индейцев, о том, с какой гордостью показывали мне мальчишки единственный в округе учебный трактор...
— А тебя не смущает, что мы готовим наших подопечных единственно для того, чтобы их эксплуатировали на капиталистических предприятиях? — вдруг говорит Густаво. — Ведь нас обвиняют в том, что мы предаем наших индейцев, отдаем их на растерзание капитализму. Ты думаешь, нам безразлично, что думают о нашей работе люди?
Теперь я понимаю, почему он взял в машину меня одного.
— Я думаю, Густаво, что в существующих ныне условиях вы делаете благородное дело. Несете знания, учите индейцев жить — и выживать! — в современном мире. Ты ведь знаешь, что случится, если твои подопечные останутся без помощи института?! — говорю я.
Густаво едва заметно улыбается. Видимо, для него важна любая поддержка, и моя — случайно попавшего в Веракрус чужеземца — тоже. Мы выезжаем на грунтовую дорогу, впереди указатель: «К строительству трубопровода». Через несколько минут перед нами открывается картина стройки. Мощные машины тянут связки труб, работают краны, разворачиваются сорокатонные самосвалы, неподалеку монтируют насосную станцию...
— Пойдем туда, посмотрим, нет ли среди рабочих ТВОИХ, — предлагаю я Густаво.
— Их там нет. МОИ трудятся на самых тяжелых земляных работах. Лопата пока их предел...
Владимир Весенский
Штормы приходят с запада
Старое судно «Шексна» с двумя высокими мачтами и длинной трубой, описывая пологую циркуляцию, переходило с морского курса на створы губы Западная Лица. Петр Васильевич Ропаков, как и положено боцману при заходе судна в узкость, находился на полубаке при брашпиле с готовыми к отдаче якорями. Впрочем, сегодня, на третью ночь войны, он так и не уходил в каюту с самого перехода от Мурманска.
Вроде бы ничего не изменилось: та же свинцово-тяжелая вода Баренцева моря, те же гористые суровые с пятнами нерастаявшего снега берега Кольского и Мотовского заливов, та же дурная, нелепая погода, свойственная только полярным морям, когда летом, откуда ни возьмись, налетают шальные снежные заряды. Однако угадывалось в привычных природных картинах и явлениях присутствие какой-то опасности: среди бесчисленных вспыхивающих бликов мог угрюмо блеснуть стеклянным глазом перископ вражеской субмарины; в любом синеватом силуэте, появляющемся на горизонте или из-за мыса, чудился немецкий военный корабль, а из клубящихся косматых облаков в любую минуту могли вывалиться вражеские самолеты.
И боцман Ропаков не уходил с полубака. Капитан Вениамин Петрович Пышкин, худощавый, с бледным, болезненным лицом, стоял на мостике. Свободным от вахт и работ матросам и кочегарам тоже не сиделось по кубрикам и каютам: все они находились на верхней палубе вместе с красноармейцами — ими был переполнен пароход; через несколько часов они должны были рассредоточиться в боевом порядке на берегах Западной Лицы вместе с находящейся пока на борту судна военной техникой.
«Шексна» шла точно по линии створов — их белые полосы сливались в одну вертикальную прямую. Тихонько урчала под тупым носом вода. В стальной утробе судна астматически вздыхала машина, посвистывал пар. Пышкин, двигая белесыми бровями, стоял у центрального смотрового окна в рулевой рубке и, не поворачивая головы, оглядывал голые каменистые берега. «Черт знает что, — думал он, — в собственные воды входишь, как вор, крадучись, с оглядкой. Хоть бы встретил кто... Обещали ведь в Мурманске... И никого. Так можно в лапы к немцам угодить — вдруг они уже здесь?»
— Как лот? — поминутно спрашивал капитан вахтенного помощника.
— Как лот? — спрашивал тут же вахтенный второй помощник Устинов матроса, который стоял, широко расставив ноги, у фальшборта на носовой палубе и забрасывал вперед, по ходу судна, ручной лот. Чувствуя рукой, как ударяется свинцовая гиря о грунт, матрос быстро вытягивал лот на палубу, замечая, на какой марке был уровень воды.
— Двадцать! — кричал он, оборачивая к мостику широкое конопатое лицо, и неизвестно чему улыбался.
— Двадцать, — глухо повторял Пышкин и медленно утвердительно кивал, лишний раз удостоверяясь, что судно идет правильно. Несмотря на то, что шли рекомендованным курсом, по створам, Пышкин не имел права по теперешним временам доверять им, так как знаки могли быть переставлены, дабы ввести в обман вражеские корабли...
Встречающих не было, и Пышкин дал команду застопорить машину.
Звякнул машинный телеграф, бронзовая стрелка метнулась вперед, назад и остановилась на делении «Стоп».
Случившийся в рулевой рубке артиллерийский майор, красивый и чернявый, с какой-то забавной украинской фамилией, которую никак не мог запомнить Вениамин Петрович, нервно перебирая новенькую хрустящую портупею, хриплым, словно у него пересохло в горле, голосом сказал:
— Товарищ капитан, я прикажу на всякий случай приготовить зенитные пулеметы, что впереди у нас, на полу.
Устинов смешливо фыркнул в рукав.
В другое время Вениамин Петрович не замедлил бы излить на майора, человека сугубо берегового, путавшего пол с палубой, поток сарказма, но сейчас он тихо промолвил:
— Валяйте, майор...
Майор откозырял и стал неумело, задом, держась обеими руками за поручни, спускаться по трапу на палубу.
— Во дает, пехота!—не выдержал Устинов, но тут же осекся под строгим взглядом капитана.
— Место! Определите место судна. И живо! — приказал Пышкин Устинову и снова уставился в центральное окно.
Пока вахтенный помощник крутился на верхнем мостике возле магнитного компаса, определяя и запоминая пеленги по приметным мысам — единственные ориентиры, которые невозможно ни передвинуть, ни переставить, — судно продолжало двигаться по инерции вперед.
— Курс? — сказал Пышкин рулевому, и тот мгновенно понял, что капитан спрашивает, какой курс держит он по путевому компасу.
— Двести сорок пять градусов! — ответил рулевой, вытягивая шею, чтобы лучше видеть через полукруглую лупу картушку компаса.
«Идем точно по створной линии. Все совпадает. Пока...» — размышлял капитан, как вдруг услышал возглас боцмана Ропакова с полубака.
— Прямо по курсу — катер!
Пышкин торопливо вдавил в глазницы окуляры бинокля.
Рассекая темную гладь залива, вздыбив по бортам два белоснежных сугроба бурунов, навстречу мчался маленький торпедный катер. Он был окрашен серой, шаровой краской, и только два этих буруна выдавали его присутствие.
Пышкин напряженно ждал. Катер мог быть как своим, так и чужим. Вениамин Петрович сунул руку в потайной карман и вытянул лист бумаги, на которой стоял гриф «секретно». По закону он не должен был носить с собой этот документ, его нужно было хранить в сейфе за семью замками. Но капитан не надеялся на свою память, опасался, что не запомнит сигнал, который обязана была подать «Шексна» при встрече с военным кораблем — в случае ошибки в сигнале кораблю предписывалось атаковать пароход. Шевеля губами, будто пытаясь заучить наизусть сигнал, он дважды прочел документ.
Катер был уже близко: невооруженным глазом можно было рассмотреть его стремительные обводы, густые тени под козырьками торпедных аппаратов по бортам, черные головы моряков за плексигласовым ветроотбойником. Пышкин даже удивился, как быстро подскочил катер и как долго он возился с документами.
— Вахтенный, — обратился он к Устинову, — напишите клотиком буквы «глаголь» и «мыслете».
Над мачтой едва заметным угольком в свете белой ночи замигала клотиковая лампочка.
«Идиотизм в высшей степени, — раздраженно подумал Пышкин, — мигать клотиком на солнце».
Он не отрывал глаз от катера, который должен был выпустить зеленую, а затем белую ракету, это означало бы, что он понял государственную принадлежность «Шексны» и что он тоже свой.
Ракеты не замедлили взлететь в воздух, и сугробы по бортам растаяли — катер сбавил обороты и как бы уменьшился в размерах. Над боевой рубкой по пояс поднялись несколько моряков в блестящих от водяной пыли черных плащах и почему-то танкистских шлемах на головах. С палубы «Шексны» понеслись приветственные возгласы, красноармейцы загалдели.
Пышкин схватил мегафон, высунулся в центральное окно, рявкнул:
— Прекратить гвалт! Майор, наведите порядок!
Не выпуская мегафона, он выбежал на крыло мостика, приставил к уху согнутую ладонь, чтобы лучше слышать, что скажут ему военные моряки.
— Становитесь на якорь, — донеслось с катера, — против селения Большая Лица.
— На якорь у Большой Лицы! — подтвердил капитан и для убедительности, что все понял, взмахнул мегафоном.
Катер быстро развернулся и понесся обратно, оставляя четкую кильватерную полосу.
Предстояла рейдовая разгрузка, и провести ее надо было в предельно сжатые сроки... Особенно доставлял беспокойство груз боеприпасов в носовых трюмах. По спине Пышкина пробегала противная нервная дрожь, едва на ум приходила мысль о возможности оказаться под бомбовыми ударами вражеской авиации. Капитан повел пароход к месту якорной стоянки, оставляя маленькие, почти одинаковые по величине и отделенные друг от друга узкими проливами острова Лопаткина к востоку, выбрав самый верный глубокий и широкий проход. Боцман стравил полторы смычки якорь-цепи — приготовился к мгновенной отдаче якоря. В ожидании команды с мостика он про себя прикинул, как же побыстрее можно избавиться от палубного груза, который состоял из полевых пушек, ДШК, тягачей и другой военной техники. Само собой без помощи красноармейцев было не обойтись.
— Отдать левый якорь! — прозвучала с мостика команда.
Наложив на цепь стопора, Петр Васильевич огляделся. На близком берегу виделись приземистые срубы, потемневшие от постоянной сырости и оттого казавшиеся нежилыми. На месте некоторых чернели груды головешек и мрачно высились черные печные трубы. Возле небольшого скособоченного деревянного причальчика толпились люди в защитного цвета форменной одежде — красноармейцы, командиры. Видно, здесь уже не оставалось гражданского населения. От причальчика крошка буксир, надрываясь и отчаянно дымя тонкой трубой, тащил за собой тяжелую неповоротливую деревянную баржу с будкой и ветряком на корме.
Вытирая ладони ветошью, Ропаков спустился на главную палубу, где распоряжался старший помощник капитана Михаил Иванович Черноухов — энергичный и беспокойный человек.
— Васильич, давай на корму, — сказал он боцману. — В первую очередь выгружать орудия.
С подошедшей баржи на борт поднялись тучный подполковник и военный моряк с нашивками капитана третьего ранга.
Гости отказались пройти в каюту капитана. Подполковник, громко сопя и смущенно улыбаясь от собственной неуклюжести, сказал:
— Капитан, никто не может обещать вам спокойной стоянки. Нас часто бомбят, по нескольку раз в день. Не думаю, что немцы обойдут вас стороной.
Пышкин ничего другого и не ждал.
— Груза много, одной команде не управиться.
Капитан третьего ранга, моложавый, чисто выбритый, плотного телосложения человек, невесело усмехнулся.
— Мне думается, надо до конца разгрузки оставить на судне, на носу и на корме, по ДШК. Немцы не любят встречного огня, он сбивает их с боевого курса.
— Да, да, конечно, — подхватил подполковник и, заметив на лице Пышкина некоторую растерянность, поспешил его успокоить. — Часть людей я оставляю в ваше распоряжение до конца разгрузки и четырех зенитчиков — тоже. Ваши ведь еще не умеют обращаться с пулеметами.
Пышкин пожал плечами: над этим вопросом он, капитан торгового судна как-то не задумывался.
— А как наступление немцев? — с беспокойством в голосе спросил капитан.
— По всем данным, здесь фашистские войска армии «Норвегия» готовят сильнейший удар, — сказал подполковник. — О наших контрмерах не спрашивайте, все равно не скажу.
Пышкин понимающе кивнул.
На верхней палубе затарахтели лебедки, взвизгнули блоки, послышались команды, и с борта судна на баржу поплыли в воздухе на грузовых шкентелях пушки, санитарные машины, лафеты, ящики с боеприпасами.
По штормтрапу, хватаясь за веревочную тетиву, спускались на баржу красноармейцы в полной выкладке — со скатанными шинелями, винтовками, вещмешками, саперными лопатками.
— К чему им лопатки? — удивлялся живой остроглазый третий помощник капитана Ефимов. — На тутошней почве кирка нужна, отбойный молоток, чтобы в камень зарыться.
— Здесь окопов не роют, — пробасил сумрачного вида судовой плотник Артюшин. — Тут окопы возводются. Навалил каменюки круг себя, и вот те крепость...
К кормовой палубе буксирчик подтащил еще одну баржу, и выгрузка пошла веселее.
Петр Васильевич матросов отправил в трюм, остался у лебедок один, работал одновременно на два трюма, только успевал кулисы перебрасывать. От боцмана валил пар, и он с облегчением опустил руки, когда обе баржи потянулись к берегу и на палубе стало тихо...
