Помоги проекту - поделись книгой:
Где же он жил в Дельфте? Где создавал свои удивительно спокойные, гармоничные, «тихие» картины? А жил Вермеер в центре Дельфта, на площади Старого рынка, в самой гуще и сейчас шумного торжища. Здесь можно отыскать табличку, на которой написано: «Тут стоял дом Мехелен, где в октябре 1632 года родился художник Ян Вермеер».
Отец его был трактирщиком, а «дом Мехелен» — харчевней, которую охотно посещали и покупатели, и ремесленники, и торговцы сырами, малосольной — «зеленой» — селедкой, деревянными кломпсами и сине-белой дельфтской посудой... Вермеер стоял у холста с палитрой в руке, а снизу, из харчевни, доносились громкий смех и стук цинковых кружек по некрашеным столам. После базарного дня (сейчас это пятница) наступало затишье «мертвого сезона», гостей становилось меньше, и хозяин харчевни торговал картинами и шелковыми тканями. Вермееру было двадцать, когда он женился на девушке из деревни Схиплейден — ее звали Катерина Больнес. Она родила Яну одиннадцать детей. Представьте себе: одиннадцать детей в жилище над шумной харчевней да сверх того вечное безденежье.
В очень немногих сохранившихся документах, повествующих о жизни живописца, рассказывается, что Вермеер часто отдавал свои картины в залог старьевщику или булочнику, чтобы получить хоть какие-то средства к существованию. Когда же к нему приходил покупатель, в мастерской художника порой ни одной картины не оказывалось. Однажды некто Бальтазар де Монкони, француз, любитель искусства, путешествуя по Голландии, забрел в Дельфт я, наслышавшись о Вермеере, заглянул в мастерскую художника. Картин там не оказалось, смотреть и покупать было нечего. Деловой француз записал в своем дневнике: «В Дельфте я видел живописца Вермеера, у которого не было ни одной своей работы; зато одну из них мне показали у местного булочника, заплатившего за нее 600 ливров, хотя она изображала лишь одну фигуру, ценою, на мой взгляд, не более, чем в шесть пистолей».
В доме Мехелен созданы были, пожалуй, самые «тихие» полотна, которые когда-либо писались в Дельфте, да и во всей Фландрии. Полотна, которые изображают самые обыденные вещи: комнату с одной, редко с двумя фигурами. Женщина, ожидающая ребенка, стоит около стола, держа в руках письмо, — жена Вермеера позировала ему для картины «Читающая письмо». Молчаливая картина, но с какой простотой и убедительностью поведано художником о великом кануне рождения новой жизни... Чем больше шума на первом этаже, в харчевне, тем спокойнее его картины.
Ян Вермеер не был свидетелем или участником громких событий. Из Дельфта он почти не выезжал. Писал медленно, трудно. Вступил в гильдию Святого Луки, объединявшую художников. По-видимому, он пользовался уважением коллег, потому что дважды — в 1663 и 1670 годах — они избирали его деканом гильдии. Из окна мастерской виднелась Новая церковь. На кладбище возле нее, как гласит запись в приходской книге, похоронили художника 15 декабря 1675 года. Ему было немногим более сорока лет. Его близким не хватило денег на каменную плиту. Могила великого живописца осталась неизвестной потомству.
Две его картины рассказывают о городе, в котором он родился. Это прежде всего знаменитый «Вид Дельфта». Большая часть неба затянута тяжелыми облаками. Со стороны зрителя — берег грахта с желтым песком. Кумушки судачат спозаранку: часы на башне показывают десять минут восьмого. Баржа, у которой стоят купцы в плащах и черных широкополых шляпах: вот-вот они дадут знак шкиперу, и судно неспешно отвалит от причала. В водах канала играют тени города. Ворота в городской стене, шпили, печные трубы, колокольни двух церквей — Старой и Новой, а за ними — разгорающийся день. Солнечные лучи, кое-где пробив тучи, уже жгут черепичные крыши — они кажутся оранжевыми рядом с черно-красным кирпичом городских ворот.
Ян Вермеер работал над этим полотном многие месяцы. Он был удивительно точен, и потому и сейчас легко «входишь» в его Дельфт воскресного утра 1661 года...
Триста с лишним лет спустя входишь в сырое утро на берегу, с перезвоном церковных колоколов, с запахом рыбы и воды, под ясный и острый свет...
Вермеера называли волшебником света: почти на всех полотнах-портретах есть окно, из которого льется этот свет. И ответом ему внутренний свет на лицах.
Вот «Девушка с кувшином молока» — служанка или крестьянка семнадцатого века. Тонкой струйкой льется молоко в глиняную кастрюлю. В корзине — хлеб, такой свежий, с хрустящей корочкой... И снова, казалось, ничего не происходит в этом «кадре» из далекой жизни. А за окном угадываются улица, разгулявшийся день...
За несколько месяцев до смерти Ян Вермеер взял в долг тысячу гульденов. Наверное, он позаимствовал их у старьевщика. Во всяком случае, известно, что семья художника еще долго оставалась должна этому человеку около 600 гульденов. Великий художник ушел из мира, а современники вспоминали не образы, созданные им, а лишь то, что он так и не смог свести концы с концами... И картины его вскоре были почти забыты — забыты на два века.
Лишь в XIX столетии Вермеер узнал второе рождение.
Случилось это так: французский критик Торе однажды увидел в гаагском музее Маурицхейс картину, о которой он написал в «Газетт де бо арт»: «В Маурицхейсе всех посетителей берет в плен прекрасный и своеобразный ландшафт, запоминающийся и художнику, и знатоку картин. Это вид города, набережной со старинными воротами, зданиями, у коих разная архитектура. Стены садов, деревья. Дальше спереди — канал, кусочек берега и несколько фигур... Поскольку я не знал, кому я должен приписать эту картину, я сверился с каталогом: «Вид Дельфта со стороны канала написан Жаном ван дер Меером ван Дельфтским». Стой, сказал я себе, вот один из тех, кого мы: во Франции не знаем и кто заслужил, чтобы его узнали».
«Улица в Дельфте» — еще одно «путеводное» полотно Вермеера; на картине богадельня — старый дом, женские фигуры в ясном свете. Показалось, что я узнал этот дом — приземистое здание из красного кирпича с белыми прямоугольниками окон и дверей, удивительно знакомое по этой картине. А ведь еще при жизни Вермеера богадельню снесли, чтобы построить зал для. гильдии Святого Луки. Но такова сила искусства — частное возвращается в жизнь, становится типическим, из детали вырастает явление.
Я покидаю Дельфт в вечерние часы. Конечно, по сравнению с эпохой Вермеера здесь многое изменилось. И все-таки хотя и не реалии, а скорее атмосфера города переносит нас во времена, когда жил художник, с теплым чувством узнавания, приобщения обнаруживаешь в сумрачном винном погребе «реквизит», знакомый по полотнам Вермеера, — медные котлы, светильники, ковры, скамейку под окном.
За рыночной площадью до сих пор находится лавка булочника. Та самая, в которой Вермеер закладывал свои картины. И те же грахты, водные его улицы, по которым тихо плывет Дельфт, окунаясь под порывами холодного ветра в их зеленоватые волны.
Макукины древней Москвы
За последние полтора века в Москве найдено около ста кладов старинных монет. В основном это глиняные кубышки с русскими деньгами. Кладов западноевропейских монет известно всего два. В одном было 1250 германских серебряных денариев XI века, в другом — 15 шведских медных монет начала XVIII века. Но оба эти клада были распроданы еще до революции, и до нас дошли лишь сведения о том, что они существовали.
...Сенсация началась по всем кладоискательским канонам — «лопата наткнулась па что-то твердое». Правда, в данном случае «лопатой» был ковш экскаватора, рывшего строительный котлован в Ипатьевском переулке. На глубине шести метров он отрыл позеленевший медный котел. В нем было 3398 серебряных монет, отчеканенных главным образом в Испанской Америке в XVI — начале XVII века.
...Но на этом событии, уникальном самом по себе, сенсация не кончилась.
Через два года после этой находки в отделе нумизматики Государственного Исторического музея раздался телефонный звонок. Один из руководителей строительного управления, производившего работы недалеко от станции метро «Коломенская», сообщил, что студенты из стройотряда МЭИ во время расчистки стен траншеи «наковыряли» какие-то древние монеты — неправильной формы, «с гербами и крестами».
...Это казалось невероятным, но через полчаса мы с изумлением рассматривали точно такие же монеты, какие были найдены в Ипатьевском переулке, — серебряные пиастры XVII века, отчеканенные испанцами в Америке. Осмотр места находки показал, что клад попал сюда недавно. Как это произошло, установить было несложно. Строительная площадка, расположенная в пойме Москвы-реки, нуждалась в основательной подсыпке грунта. И вот где-то в историческом центре Москвы (где точно, к сожалению, установить не удалось) экскаватор «зачерпнул» медный сосуд с монетами и погрузил его на машину. В Коломенском самосвал ссыпал клад вместе с землей и мусором, и по нему, растаскивая монеты, не один раз прошлись бульдозеры, которые нивелировали грунт. Потом насыпь утрамбовали. Через некоторое время экскаватор, который прокладывал траншею для теплотрассы, зацепил край широко разбросанного клада и выбросил часть монет в отвал. Но до тех пор, пока студенты не занялись зачисткой стен траншеи, ни одна монета так и не была замечена.
В тот же день мы приступили к работе. До сумерек удалось выкопать еще 196 монет и помятый обломок медного сосуда. На следующее утро раскопки возобновились. Плотно спрессованный грунт, который на три четверти состоял из дробленого кирпича, ни лопате, ни лому почти не поддавался. Работа продолжалась несколько дней. Общий ее итог — два обломка медного сосуда и 1209 монет.
А ведь до находок этих кладов счет подобным монетам в крупнейших музеях мира шел в лучшем случае на десятки!
Чем же знамениты эти пиастры? Почему столь редки они в нумизматических коллекциях, хотя, по подсчетам специалистов, их было отчеканено... несколько миллиардов. И наконец, как сохранились они в таком количестве в земле древней Москвы?
Ответы на все эти вопросы скрыты в сложных переплетениях исторических, политических, социальных событий тех далеких веков, когда чеканились пиастры.
Первое, что поражает в найденных монетах, — их внешний вид. Они грубы, неправильной формы, надписи на них неразборчивы — и не потому только, что стерты временем. Дело в том, что заготовки для монет отрубались от цельной серебряной полосы и чеканились вручную — с помощью молотка и пары штемпелей. В Америке, видимо, поэтому их и назвали макукинами: считается, что это название происходит от арабского прилагательного «макук» — «неправильный».
Первые макукины были отчеканены в 70-х годах XVI века.
...В это время Испания стала крупнейшей колониальной державой мира.
В Новом Свете конкистадоры обнаружили богатейшие месторождения золота и серебра. Единый рудный массив, протянувшийся вдоль западных берегов континента от Сьерра-Невады до Южного тропика, оказался целиком в руках испанцев. Разработка копей началась сразу же после завоевания. По подсчетам академика В. И. Вернадского, за 54 года, прошедшие со дня открытия Нового Света, количество серебра в Европе увеличилось вдвое.
До конца 30-х годов XVI века американское серебро отправлялось в Испанию в слитках. Потребность развивавшихся колоний в монете, необходимость упорядочить учет постоянно растущего производства и вывоза драгоценных металлов вызвали к жизни указ Карла I от 11 мая 1535 года, который санкционировал открытие монетного двора в городе Мехико. В апреле 1536 года новое предприятие выпустило первую продукцию из местного серебра.
Американское серебро было поистине «золотой жилой» Испании. Чтобы оградить природные богатства Нового Света от посягательства иноземных конкурентов и поставить под контроль вывоз драгоценных металлов, испанские власти ввели строжайшую монополию на торговлю со своими заокеанскими владениями. Доступ иностранным судам в территориальные воды американских колоний был закрыт еще в самом начале XVI века. Испания, казалось бы, должна «распухнуть» от золота, серебра, драгоценностей. Но драгоценные металлы, в огромных количествах поступавшие из-за океана, только создавали видимость процветания. Страна, не заботившаяся о собственном производстве, но тратившая баснословные средства на удовлетворение своих потребностей за счет импорта, была обречена на то, чтобы стать лишь перевалочным пунктом на пути драгоценных металлов.
По свидетельству русских послов П. И. Потемкина и С. Румянцева, испанцы «в иные земли для купечества мало ездят, потому что из всех земель привозят к ним товары всякие, которые им надобны, а у них за те товары золото и серебро емлют и на масло деревянное меняют и на гишпанское вино и на лимоны... А больше всех в государстве их промысл чинят галанские земли купецкие люди и живут домами в городах испанских».
Результатом притока в Европу дешевого американского серебра явилось понижение его стоимости. А поскольку серебро выступало в роли всеобщего эквивалента, это вызвало рост дороговизны. «Революция цен», как принято называть это явление, усугубила разорение Испании. С каждым годом ее жители были вынуждены отдавать за одни и те же товары все большее количество золота и серебра. Таким образом, именно драгоценные металлы, которыми испанцы наводнили Европу, стали первопричиной полного оскудения страны.
...И именно эта ситуация объясняет, почему из миллиардов серебряных макукин, «приплывших» из Америки в Испанию, до нашего времени дошли лишь единицы.
Век этих монет был чрезвычайно короток. Испании надо было покупать, покупать, покупать — все и немедленно. Но макукины не вызывали доверия у европейских купцов. В архивах есть немало документов о судебных тяжбах, которые возникали из-за того, что обвиняемый хотел расплатиться с истцом «таляром ишпанским обрезаным». Поэтому каждое государство переплавляло макукины на своих монетных дворах и из этого серебра чеканило собственные деньги.
Но как же все-таки попало такое количество макукин в Москву?
Вначале появилась весьма заманчивая гипотеза... Макукины перевозились галионами испанской «серебряной армады».
В пути армаду подстерегали всевозможные опасности — не только штормы и рифы, но и французские, английские, голландские, португальские пираты... Так, может быть, «наши» клады попали в Москву не без помощи какого-нибудь «джентльмена удачи» и именно поэтому московские макукины миновали европейские монетные дворы?
Но от этой гипотезы пришлось отказаться — в обоих кладах были обнаружены монеты, отчеканенные и в самой Испании. Следовательно, клады «прошли» через метрополию. И скорее всего макукины попали в Москву следующим образом...
Итак, золото и серебро все больше и больше ослабляли экономическую мощь Испании. А на первые места в ряду мировых держав постепенно выдвигались ее главные соперники — Голландия, Англия и Франция.
Голландия, став «морским извозчиком № 1» тогдашнего мира, всеми правдами и неправдами захватывала ранее освоенные рынки и прокладывала новые морские и сухопутные торговые пути. Оттеснили голландские купцы и англичан — своих конкурентов на российском рынке. В 1624 году, например, они ввезли в Россию товаров на 2 миллиона талеров.
Скорее всего именно голландцы и доставили в Москву макукины. Косвенно это подтверждается еще и тем, что в Ипатьевском переулке, где был найден один из кладов (и откуда вполне мог быть вывезен другой), в XVII веке находилось голландское посольство.
Когда же попали макукины в Россию? Установить это можно довольно точно. «А итти от гишпанские земли... до Западные Индии, — как писали П. И. Потемкин и С. Румянцев, — на кораблях окияном девять недель благополучным ветром». Столько же времени занимал и обратный путь. Из Испании в Голландию можно было попасть за две-четыре недели. Примерно столько же времени нужно было затратить на дорогу в Московию. Таким образом, путь макукин из Америки в Москву мог продолжаться в худшем случае полгода. «Младшие» же монеты обоих кладов датируются 1629 годом. Следовательно, макукины попали в Москву не позже 1630 года.
Но те, кто привез их, опоздали...
В Московском государстве любой человек мог в неограниченном количестве сдавать иностранные деньги на монетные дворы в обмен на русские. Но в 1626 году это было запрещено. То ли «гости» не знали этого, то ли решили, что указ этот быстро отменят, — так или иначе они припрятали свое богатство до лучших времен.
...И пролежали макукины — свидетели эпохи освоения Нового Света — в земле древней Москвы до наших дней, не принеся пользы своим владельцам, но обогатив историческую науку.
Голубые горы марунов
«Гостеприимный» Кингстон
И миграционный чиновник в аэропорту Кингстона со скучающим видом берет мой паспорт с четко выведенными золотыми буквами «СССР» и вдруг начинает его с любопытством рассматривать — будто музейный экспонат вертит он паспорт в руках, а потом очень серьезно спрашивает:
— Сэр, вы действительно из России?
— Да, сэр, действительно из Советского Союза.
— Надо же, впервые за семнадцать лет службы вижу такой паспорт.
— Надеюсь, не в последний, — осторожно пытаюсь отшутиться, не зная, что намеревается предпринять этот строгий полицейский.
В самом деле, я почти два года ждал визу на Ямайку, наконец получил ее, и было бы обидно вновь услышать уже знакомый отказ. Но полицейский неожиданно улыбается:
— Дай бог, чтоб это был действительно не последний советский паспорт. Пожалуйста, сэр, проходите. Хорошего вам отдыха на Ямайке. Уверен, вы останетесь довольны...
И, даже не поискав въездную визу, шлепнул штампик о прибытии на первое же свободное место в паспорте: сотни тысяч туристов со всего света приезжают на Ямайку, так почему бы не разрешить въезд и советскому? Выйдя из здания аэровокзала, я сел в такси и поехал в город.
Первый урок из истории страны любой человек, попадающий на Ямайку, получает уже по дороге из аэропорта в город. Через каких-нибудь десять минут езды справа от шоссе, забитого машинами всевозможных марок, появляются серые, тяжелые, кирпичной кладки стены старинного английского форта. Обвитые плющом, они кое-где зияют провалами, сквозь которые видна широкая бухта и море до самого горизонта. Длинная и узкая, как меч, коса Палисадос, на острие которой расположены аэродром и форт, исстари была приспособлена для наблюдения и отражения атак непрошеных пришельцев. И хотя далеко не всегда оборонительные укрепления выдерживали натиск неприятеля, сооружению их уделялось большое внимание. Сегодня эти бастионы ушедших времен — свидетели бурных событий, которые переживал остров с самого момента его открытия.
5 мая 1494 года каравеллы Христофора Колумба «Нинья», «Сан-Хуан» и «Кардере» после двух дней плавания от берегов Кубы достигли неведомой земли. Увидев ее, он воскликнул, пораженный красотой голубых в тумане гор: «Похоже, что земля касается неба!» Об этой стране кубинские индейцы говорили ему как о сказочно богатой золотом. Колумб назвал вновь открытый остров именем Фердинанда-и-Изабеллы.
На Ямайке, как и на других островах Вест-Индии, обитали индейцы араваки. Они выращивали маниоку, сладкий картофель, кукурузу, табак. И были счастливы на своей земле. Горе пришло с появлением испанцев. За полтора века их господства на Ямайке (это индейское имя, означающее «земли ручьев», вытеснило название, данное острову Колумбом) араваки были почти полностью истреблены. Завоеватели оставили после себя лишь небольшой поселок Севилья-Нуэва на северном побережье, превратив остров в базу снабжения испанских экспедиций на Американском континенте. Позднее, в 1534 году, появилась новая столица — на месте нынешнего города Спаниш-Таун.
В начале же XVI века испанцы начали ввозить на Ямайку рабов из Африки для работы на плантациях сахарного тростника, индиго, табака и какао, принадлежавших белым колонистам. Со временем к острову пришла мрачная слава одного из крупнейших центров работорговли в Новом Свете, причем наибольшего развития она достигла с приходом сюда англичан: миллион черных невольников был продан на Ямайке, большинство из которых осело на острове.
Захват Ямайки Англией произошел в 1652 году, когда британская эскадра под командованием адмирала Уильяма Пенна, посланная Кромвелем для завоевания Санто-Доминго, натолкнулась на активное сопротивление испанцев. Адмирал решил взять реванш на Ямайке. Три года спустя он высадил на ее южном побережье большой десант, и малочисленный испанский гарнизон вынужден был капитулировать. А через пять лет Мадридский договор окончательно закрепил права Англии на Ямайку. Вскоре после этого и возник тот самый форт, что первым встречает человека, приехавшего в страну.
...Кингстон особенно красив ранним утром, пока жаркое солнце еще не обесцветило красок, не смазало мягкие контуры особняков и улиц. Сквозь утреннюю пелену тумана над заливом город смотрится, как постепенно проявляющийся негатив. Силуэты небоскребов выглядят аппликациями на фоне голубого до синевы неба и голубых гор, которые так и называются Блу Маунтин. — Голубые горы. Впрочем, не только поэтому Кингстон в общем-то мало похож на другие столицы Латинской Америки. Здесь еще преобладают провинциально тихие улочки со старыми, невзрачными домами. Правда, рядом с отелями «Пегасус» и «Шератон» уже выросло несколько многоэтажных зданий, в которых разместились конторы крупнейших международных банков и компаний. Это новый центр столицы, Нью-Кингстон. Здесь чисто, чинно и, естественно, безумно дорого: человеку даже среднего достатка тут просто нечего делать — все рассчитано на богатых туристов. Западная часть столицы — полная противоположность. Невысокие, в основном одноэтажные деревянные дома на кирпичном фундаменте, редкие деревца за самодельной оградой, грязные улицы, маленькие магазинчики и бары — так выглядит этот район бедняков и безработных.
Я много бродил пешком по Кингстону и наблюдал то, чего никогда бы не смог увидеть, разъезжая в машине. Видел, как заискивающе приглашают продавцы в Нью-Кингстоне зайти в магазины, и слышал откровенно издевательское ворчание туриста-американца: «Нам черномазые надоели у себя в стране, здесь нас интересует только море и экзотика». Видел, как тщетно стараются кустари сбыть эту самую экзотику в виде искусно выполненных ритуальных масок из ценного дерева, шляп из пальмовых листьев, раскрашенных соломенных фигурок индейцев, до блеска отполированных океанских ракушек и много другого.
Видел и совсем безрадостные сценки: нищих, ковыряющихся ранним утром в мусорном бачке; бездомного парня с перепачканным известкой лицом, который украдкой стелил себе в подъезде дома мешок из-под цемента, устраивая постель; темнокожих тоненьких девчонок, ожидавших неподалеку от отелей богатых толстяков, которые приезжают сюда развлечься; парней, карауливших в темных переулках тех же туристов, чтобы ограбить их.
К сожалению, все эти язвы на теле молодого независимого государства еще остаются. Надо понять: лишь в 1962 году страна получила независимость после многих веков колониального рабства. За неполных пятнадцать лет она многого добилась на пути самостоятельного развития, но цепи экономической зависимости еще не до конца разорваны. Проявляется это прежде всего в присутствии на Ямайке крупных межнациональных монополий, грабящих ее природные богатства. В необходимости тратить огромные средства на импорт и обычных потребительских товаров, и продуктов питания, и нефти, машин, оборудования. В доставшейся от прошлого большой армии безработных или полубезработных, которые государство пока еще не в состоянии обеспечить постоянный заработок. Однако уже сейчас отчетливо видно, что старое уступает свои позиции и ростки нового упрямо пробивают себе дорогу.
Маруны — горская вольница
...Готовясь к поездке на Ямайку, я составил себе примерный перечень того, что хотел бы увидеть. Конечно, планировал посетить как можно больше мест, чтобы иметь полное представление о стране, ее буднях, заботах и планах. От чего-то из-за нехватки времени пришлось отказаться. Но в первый же день пребывания в Кингстоне я обратился к властям с просьбой послать телеграмму в одну из двух общин ямайских горцев-марунов с тем, чтобы посетить ее.
Ответ пришел довольно быстро: меня приглашали несколько дней погостить у марунов общины Аккомпонг. Свыше тысячи человек живет здесь, высоко в Голубых горах, за двести с лишним километров от Кингстона, по своим строгим, устоявшимся веками законам. Почти невероятную историю происхождения марунов я слышал не раз и, пока мы карабкались на легковушке по узкой гравийной дороге все выше и выше в горы, вновь вспомнил ее.
Маруны — это этнографическая группа людей, чья история восходит к тому времени, когда Ямайка была еще испанской колонией. Примерное значение этого слова — «люди, живущие вдали от вех». Собственно, так оно и было. Нередко невольники, привезенные на Острова из Восточной Африки, убегали в горы, туда, где затаились уцелевшие от истребления индейцы аравакн. Позже, когда разгорелись колониальные распри между Испанией и Англией за право владеть островом, к марунам присоединились новые тысячи беглых рабов, с оружием ушедших в горы.
Так зарождалась горская вольница, существование которой стало бельмом на глазу у английской колониальной администрации Ямайки. Со временем появились целые деревни марунов, тщательно ими охранявшиеся, со своим натуральным хозяйством, с выборными вождями, которых на английский манер называли «полковниками») с собственным кодексом чести и укладом жизни. Это были воинственные храбрые люди, готовые до конца сражаться за обретенную свободу.
А попыток отобрать ее предпринималось немало. Но десятки английских карательных экспедиций так и не смогли подняться высоко в горы: маруны всякий раз останавливали их продвижение, устраивая засады, заманивания в хитроумные ловушки. Их союзниками были непроходимая дикая сельва и партизанская тактика ведения борьбы. Сами же маруны нередко нападали на плантации колонистов и армейские казармы, всякий раз напоминая англичанам о том, что лучше бы их оставить в покое...
Однако война все же вспыхнула. В 1732 году у северо-восточного побережья Ямайки, у подножия Голубых гор бросила якорь целая эскадра. Матросы, из которых многие прошли школу флибустьерства, жаждали приключений и рассчитывали на легкую прогулку в горы. Но добраться до марунов они так и не смогли. А в одном из боев карательная экспедиция, тащившая с собой даже пушки, была почти полностью перебита марунами, вооруженными лишь легкими мушкетами.
Лондонские власти вышли из себя. На покорение марунов были брошены регулярные войска с артиллерией, но и их ждало поражение: жители гор не подпустили солдат даже близко к своим деревням. Тогда-то англичане и вынуждены были пойти на невиданный по тем временам шаг: в январе 1738 года непокорным и непокоренным горцам был предложен... мирный договор. Его подписали вождь марунов легендарный Куджо и от имени английского короля губернатор Ямайки. Почти за столетие (!) до отмены рабства общины марунов Ямайки, этого центра работорговли, получили право на свободу и самостоятельность. Ежегодное празднование этого события происходит и поныне. Некоторые даже называют его «марунским рождеством».
Все это далекая история, ибо сейчас маруны — равноправные граждане независимой Ямайки, хотя и сохранившие часть завоеванных ими когда-то привилегий. О событиях прошлого я многое узнал из книг, А вот какие они, маруны, как живут сейчас — мне и предстояло узнать в этих редко рассыпанных на крутых каменистых склонах домишках, что так неожиданно появились перед глазами.
«Полковника» Мартина Лютера Райта, вождя марунов общины Аккомпонг, в поселке не оказалось. Он работал в поле, и нам посоветовали пойти к Бените Коули, вдове прежнего вождя и руководительнице местных женщин. Ее большой, приметный дом, сложенный из дикого необработанного камня, находился совсем рядом. Первое, что бросалось в глаза, деревянный желоб, спускавшийся с оцинкованной крыши к цементному резервуару: дождевая вода в этих краях — на вес золота. У двери висела огромная клетка с большим ярким попугаем, картаво переговаривавшимся о чем-то — видимо, обсуждалось наше появление — со своим вольным приятелем на соседнем перечном дереве. Хозяйка дома — немолодая симпатичная женщина — без лишних вопросов пригласила нас в дом и предложила отдохнуть с дороги.
— Поесть я сейчас приготовлю. Если не возражаете, зажарю козленка с бананами. Но могу предложить и боа... — сказала она на несколько странном английском и тут же ушла на кухню.
От змеиного мяса мы дружно отказались, по крайней мере до следующего обеда — слишком уж много экзотики для одного дня — и вышли на просторную веранду, где стояли деревянные кресла-качалки. Со всех сторон сгрудились высокие дикие горы, кое-где выжженные ровными квадратами под поля. А здесь, на склоне долины, нас окружали тенистые пальмы, эвкалипты и бананы, кофейные и хлебные деревья с неправдоподобно большими круглыми плодами. И птицы. Сотни разноцветных порхающих комочков образовали такой оглушительный оркестр, что казалось, поет и стрекочет все вокруг — и дома, и деревья, и горы, и сам воздух.
Но вот возвращается хозяйка и, усевшись в кресло, чтобы скрасить ожидание обеда, начинает неторопливый рассказ:
— Вот уже шестьдесят лет живу на свете, бывала и в Кингстоне, и на самом западе острова в Лусеа, но лучше наших мест не видела. Конечно, жить было нелегко, особенно когда у тебя дети мал мала меньше и нужно с утра до вечера работать в поле. Но что поделаешь... Ведь если не полить землю потом, то ни сахарный тростник, ни бананы, ни дашин (1 Дашин — клубневые растения, похожие на картофель.), ни перец, ни кокосовые орехи сами не вырастут...
Веранда постепенно заполнялась гостями. Люди идут побеседовать с невиданным здесь гостем из далекой-далекой таинственной Советской страны, не ожидая приглашений. Похоже, такого понятия тут вообще не существует. Коротко поздоровавшись, усаживаются, где и как придется, и немедленно вступают в разговор. Впрочем, ведут себя степенно, даже немножко чопорно, говорят долго и сосредоточенно, как если бы решались мировые проблемы. Когда же хотят дополнить или поправить кого-то, этому предшествует почти парламентский набор словесных реверансов. Несколько раз на веранду выглядывает дочь Бениты, знаками показывая, что обед готов. Какое там! О нем все давно забыли. Куда важнее поведать гостю о своем житье-бытье. Пусть и у него на родине узнают о марунах. Так было в самый первый вечер, так было и в последующие дни.
...Как-то Бенита Коули вновь заговорила о своих детях — тема эта среди марунов очень популярна. Очевидно, потому, что понятие семьи здесь свято. Ревнивые, недоверчивые и гордые маруны живут довольно замкнуто, а семья в их представлении — это мир, покой, любовь... И главное в ней — дети. Причем не только свои, но и приемные, от бедных или городских марунов, от умерших родственников или из многодетных семей. Так вот, прервав рассказ Бениты, один из очередных гостей начал пространно извиняться, а затем сделал одно маленькое, но, как он считал, очень важное дополнение. Оказывается, в доме нашей хозяйки воспитывалось тридцать пять детей, из которых лишь десять были ее собственными.
— И все они вышли в люди, стали врачами, учителями, нянями, один даже служит полицейским, — с гордостью за хозяйку закончил он и обвел взглядом собравшихся, словно ожидая возражений.
...Днем поселок пустел. Дети уходили в школу — длинное одноэтажное здание барачного типа, внутри разгороженное деревянными перегородками на классы; взрослые — на свои участки. Оставались лишь совсем пожилые и полицейские. Один из них — невысокий, плотный, в белой рубашке и синих шортах тридцатилетний Эдвард Роу был моим постоянным собеседником и компаньоном в прогулках. Он закончил школу второй ступени (примерно наша десятилетка) и школу сержантов в столице, что считается у марунов довольно высоким уровнем образованности.
Мистера Роу, казалось, распирали вопросы о нашей стране. И неудивительно: кроме того, что Москва — столица СССР, ничего больше о нас мой собеседник не слышал.
Зато когда разговор переходил на жизнь его поселка, мистер Роу был на высоте: он знал всех н вся, обо всем готов был говорить часами, коротая время до вечера, когда возвращаются с полей люди и заканчивается его дежурство.
О «полковнике» Райте Эдвард Роу отозвался как о самом уважаемом человеке в общине. Избранным на этот пост может быть человек старше восемнадцати лет, примерный семьянин, образованный и независимый в материальном отношении от других членов общины, не судимый и... не жестокий. Истории о марунах сыпались из моего собеседника, как из рога изобилия. Традиций, которых они придерживаются, множество. Скажем, и по сей день маруны бесплатно помогают друг другу строить дома, а на различные сходки, праздники, суд над неправым или похороны их созывают сигналом из рога горного козла.
— Причем если даже марун нарушил закон, — важно и многозначительно говорит полицейский, — но не совершил убийства, никто не может войти в его дом и арестовать нарушителя. Сначала надо поговорить с «полковником», а уж он позовет к себе провинившегося.
Кстати, от мистера Роу я наконец узнал, почему поданная в первый вечер — где-то около полуночи — козлятина с бананами была совершенно пресная.
Поделиться книгой: