Помоги проекту - поделись книгой:
Ангарская спираль
От Богучанского причала вниз по Ангаре уходила экспедиция.
Несколько лет отделяло эту экспедицию от той, что шла из Братска через трудные ангарские пороги: в зоне затопления строящейся Усть-Илимской ГЭС она обследовала тогда прибрежные деревни, чтобы вывезти ценные памятники народной архитектуры (1 См.: «Вокруг света» № 1 за 1972 год.). Усть-Илимск был ее конечной точкой, теперь он станет началом.
Как многое незнакомо сегодня в Усть-Илимске человеку, уже бывшему здесь...
С берегового холма и город, и плотина, и Ангара открываются разом. Еще несколько лет назад неподалеку от Толстого мыса плыли по реке Лосята — три острова. Теперь выше плотины расстилается Усть-Илимское море; врезаясь в сопки, словно раздвигая их, оно уходит далеко к горизонту, туда, где прежде были деревни, кипящий Ершовский порог, остров Кораблик...
Монотонный, жужжащий звук висит в воздухе: черные нити проводов прочерчивают небо. Опоры взбираются на холмы и уходят от плотины по левому и правому берегам Ангары. Раньше этого звука не было. Металлические конструкции плотины просвечивали тогда насквозь, наполненные огнями сварки. Сейчас тело плотины было темным и плотным, только клубилась бело зеленым облаком падавшая вода. По эстакаде, поверху плотины, двигаются краны. Но людей не видно: они работают внутри, монтируя очередные турбины. Осталось немного времени до юбилейного ноября, когда Усть-Илимская ГЭС должна быть пущена на полную мощность.
Поток машин переливается с левого берега на правый — машины идут по эстакаде и новому мосту, что серебряной стрелой соединил ниже плотины оба берега. Тогда на правом берегу была лишь прорублена сквозь тайгу просека. Она вела к тем кварталам Усть-Илимска, что поднимаются сейчас за стеной осеннего березового леса. Новая просека уходит в тайгу — здесь пройдет дорога к целлюлозному комбинату, на строительстве которого работают сегодня и болгары, и венгры, и немцы. Вертикаль трубы будущего гиганта лесохимии уже возникла на горизонте.
А на левом берегу, там, где когда-то деревянными домами и дощатыми тротуарами начинался город, поднимаются по склону сопки многоэтажные здания. Они стоят просторно и вольно, широкие лестницы и асфальтовые марши ведут от одного яруса домов к другому, и с каждой улицы видна синева реки...
А ведь четверть века назад Среднее Приангарье было краем глухим и малолюдным. Хотя идея освоения энергетических ресурсов Ангары разрабатывалась, как известно, давно (труды ГОЭЛРО, первый генеральный план развития Сибири 1921—1941 гг.) и поэты 30-х годов даже посвящали Ангарстрою стихи: «Туга, как тунгусская тетива, звенит в шиверах Ангара...» — к решительному осуществлению преобразований на Ангаре страна смогла приступить только после войны. В 1956 году дала ток первая гидроэлектростанция ангарского каскада — Иркутская, в 1961-м — вторая. Братская. Первые витки ангарской спирали вызывали к жизни новые: растет Братск, поднимаются корпуса лесопромышленного и домостроительного комбинатов, завода железобетонных конструкций, дает продукцию Братский алюминиевый завод...
Опорная площадка для освоения Среднего Приангарья была создана.
Первый десант, с которого началась история Усть-Илимска, двигался, естественно, из Братска...
Сегодня Братск и Усть-Илимск работают на Богучаны — четвертую ГЭС ангарского каскада, строительство которой начинается ниже по течению Ангары, у Кодинской Заимки. Множество техники перевезли в Заимку со строительства Усть-Илимской плотины. Из Братска приехали опытные гидростроители, из Братска тянут на Кодинскую Заимку дорогу, из Братска идут блоки для домов и другие грузы. На Богучанском причале, в Усть-Илимске, день и ночь ходят над судами краны: речники торопятся, скоро по реке пойдет шуга, надо успеть завезти грузы богучанцам...
Со временем на берегу Богучанского моря вырастет город на двести тысяч человек. Жители Кодинска будут работать на ГЭС и предприятиях, которые здесь построят с учетом специфики и взаимосвязей хозяйства Ангаро-Енисейского края. В хозяйстве Среднего Приангарья уже просматриваются реальные черты территориально-производственного комплекса, крупного центра энергетики, лесохимии, горнодобывающей промышленности. Поднимает весь этот комплекс Братскгэсстрой, строительная площадка которого раскинулась на многих тысячах квадратных километров.
В «Основных направлениях развития народного хозяйства СССР на 1976—1980 годы» сказано: «Начать строительство Богучанской ГЭС. Завершить в основном формирование Братско-Усть-Илимского территориально-производственного комплекса, обеспечив ввод в действие на полную мощность Усть-Илимской ГЭС и сооружение с участием стран — членов СЭВ целлюлозного завода».
Но завершение, естественно, не означает остановки в развитии. Параллельно с формированием комплекса и много лет спустя будут решаться проблемы рациональной инфраструктуры края, экономичного использования его природных богатств и охраны его среды. Чистый воздух, чистые реки, сохранение животного и растительного разнообразия таежной земли, изучение жизни ангарских морей — немало вопросов, возникающих в связи с развитием края, уже сейчас тревожат ученых, экономистов, социологов. А новые города? Найдут ли градостроители пути к созданию индивидуального лица каждого города, сумеют ли вплести в их ткань элементы природы и страницы истории края? И Братск, и Усть-Илимск, и даже не существующий еще Кодинск думают об этом сегодня, сейчас. Каждому из этих городов видится музей под открытым небом, кусочек старой ангарской деревни, который прочной нитью привязал бы их к прошлому этой земли, оттенил бы их современность.
Потому и отправляется в путь экспедиция Братского отделения Общества охраны памятников. Она уходит к Кодинской Заимке: будет изучать прибрежные деревни в зоне затопления теперь уже Богучанской ГЭС, чтобы спасти наиболее интересные памятники народного быта и зодчества. Руководит этой экспедицией, как и прошлой, Октябрь Михайлович Леонов, ответственный секретарь Братского отделения Общества охраны памятников, старожил Братска и первооткрыватель Дубынинских писаниц на Ангаре. Научный консультант экспедиции — Александр Викторович Ополовников, сотрудник Центрального научно-исследовательского института теории и истории архитектуры, специалист по деревянному зодчеству, архитектор, реставратор, под руководством которого восстанавливались Кижи, собор в Кеми, церковь в Кондопоге... Кроме них, на борту экспедиционного катера — художник Игорь Шандро, постоянный спутник Леонова в странствиях по ангарской земле, трое молодых специалистов — архитектор Борис Чуласов, археолог Александр Волокитин, кинооператор Фарид Мухамедшин и корреспондент журнала «Вокруг света».
Усть-Илимск провожает ярким солнцем и радугой. Она стоит над городом, высвечивая плоскости домов, упираясь одним концом в мощное тело плотины, другим — в далекие леса. Темная волна несет катер по Ангаре, между ее прежних — пока еще прежних! — берегов...
Над рекой хор деревень
…Сопки преграждают и замыкают наш путь, и порой кажется, что катер идет по узкому вытянутому озеру. Но вскоре сопки расступаются, расступаются неожиданно, открывая синие протоки и желтые острова, и вновь смыкаются, уже за нами. Когда катер попадает в полосу ветра, с ближних склонов нас обдает терпким запахом осени. Так мы шли все утро, оставляя за кормой лиловую гряду сопок и речные повороты, пока, наконец, не услышали где-то за излучиной лай собаки. Тушама — первая наша деревня.
Мы приткнулись к берегу, там, где в Ангару впадает тихая речка. Избы стояли над рекой в два порядка, лицом друг к другу. Поднялись к избам и медленно пошли по деревенской улице. Леонов и Ополовников идут впереди, и да нас долетают обрывки фраз.
— Не то, не то, — досадует Ополовников, показывая глазами на шиферные крыши, кудреватые наличники, перестроенные избы. И вдруг, уже на краю деревни, останавливается перед двухэтажным амбаром с обрушившейся галереей — выносом. Молча обходит его и другим, потеплевшим голосом замечает:
— Срублен в традициях...
Октябрь Леонов и я рулеткой замеряем ширину и длину, амбара, а Борис Чуласов тащит жердь, подводит ее под крышу, высчитывает высоту. Потом Борис удобно устраивается на бревне, достает блокнот, карандаши и начинает чертить план. Ополовников, сфотографировав амбар со всех сторон, встал за спиной Бориса и молча следит за его рукой. Потом тихо подсказывает:
— Примите за ноль нижний венец. Посчитайте, сколько венцов в стене, сколько во фронтоне... Помните: модуль этих построек — бревно.
Пока Чуласов «препарирует» постройку, Шандро набросал рисунок амбара: на береговом откосе стоит сложенная из сосновых, серых от времени бревен мангазея. Стоит в отдалении, как и положено стоять общественному хранилищу хлеба. Крыша крыта драньем, двери забраны деревянной решеткой; чувствуется, как тянет из амбара давним стойким запахом зерна...
Спустившись снова к берегу, мы натолкнулись на старую лодку. Это был шитик — «сшитый» из досок, узкий, длинный, с высоко поднятым носом.
— Хоть в музей бери, — говорю Леонову, приглядевшись к лаконичным линиям шитика, к его изящным обводам.
— Красота-то кроется в целесообразности... — замечает Ополовников. — Взять хотя бы зимовья. Казалось бы, сколько уже перевидал их за время охотничьих странствий — и все мало. В этой утилитарной архитектуре, архитектуре без ненужных украшений, яснее всего проявляются принципы народного зодчества, душа его...
Леонов внимательно слушает Ополовникова, потом говорит:
— Зимовья и лабазы, поставленные по ручью, могут стать изюминкой музея. И лодки тоже. Все руками сделано... Но не одни шитики. И долбленки, и илимки, и беляны, десятиметровые карбасы. Их бурлаки тащили...
— Да, Ангара кормилицей была, — вдруг услышали мы за спиной.
Рассматривая шитик, мы не заметили, как к берегу причалила моторка. Двое мужчин с ружьями, подойдя к нам, степенно поздоровались. Огромная лайка, увидев незнакомцев, взволнованно замерла рядом со своим хозяином. Ополовников ласково потрепал по загривку собаку, морщины на его крупном лице разгладились, глаза повеселели, словно он встретил давнего друга.
— Есть ли поблизости зимовья? — спросил Леонов.
— Есть, однако, — кивнул тот, что постарше. — На речке Тушаме есть, и по Едарме тоже есть. Но идти надо там с толком, в устьях мелко, а уж потом-то плеса пойдут. Есть и подале, на Ангаре. Вам сподручней будет...
Октябрь развернул карту, и охотник, присмотревшись, ткнул черным ногтем где-то ниже по течению.
— Ну бывайте... — Мужички вскинули ружья и зашагали к избам, где уже появились редкие огоньки.
На севере небосклона — белые, словно выцветшие всполохи полярного сияния. Они спускаются до земли, до основания темных сопок, до черной блестящей воды. Ночной двухцветный мир, замерший в тишине...
Утром — крепкий лед на лужах, трава, покрытая изморозью. Дымок из труб. Едарма. На высоком берегу, сразу слева от тропинки, видим большую усадьбу. В одну линию, словно стена крепости, слились бревенчатый фасад избы, высокий забор под своей двускатной крышей, стена амбара. А за усадьбой — огороды, собачьи будки; в траве лежит бало — деревянный станок, на нем обычно гнут березовые полозья для саней и дуги. В окошке меж листьев герани мелькнуло женское лицо. Скрипнули ворога, и молодая хозяйка в платке, резиновых сапогах вышла нам навстречу. Неудивленно поздоровалась, пригласила во двор. Дощатые дорожки, чисто вымытые, ведут к избе, к тыльной стороне двора, к амбару. Рядом с амбаром — стайка двухэтажная: внизу — скотина, вверху — сено. Задняя стенка двора прикрыта наполовину деревянным «занавесом»: там хранится утварь, нужная в хозяйстве. Все устоялось, выверено ежедневной жизнью, все под руками — на случай долгой сибирской непогоды. Именно такую усадьбу рисовал нам как-то Ополовников, объясняя, что мало в музей только избу поставить, надо воссоздать традиционный комплекс приангарской усадьбы со всеми постройками, чтобы показать, как жили люди.
Присматриваясь к избам, встречавшимся на нашем пути потом, нетрудно было заметить, что во многом они сохраняли традиции северорусской избы: стены, сложенные из бревен в «обло» или в «лапу», высокий подклет, крыша со свесом, крытая драньем. Охлупень, матица, рубленые выносы под свес крыши, курицы, скромные наличники — многие детали были сродни тем, что мне доводилось видеть на Северной Двине. И это неудивительно: первые переселенцы Приангарья были выходцами из крестьян наших северных европейских губерний. Они и принесли с собой традиции русского народного деревянного зодчества. Но вместе с тем влияние иных природных и социальных условий привело к тому, что именно здесь, в Приангарье, выработался своеобразный принцип замкнутой усадьбы-двора. Всего мы насчитали четыре-пять типов усадеб. Отличаясь в деталях, они своей неприступностью, отгороженностью походили на дом в Едарме.
Снова скрипнули старые ворота, задрожав резными балясинами. Во двор шагнул крепкого сложения мужчина средних лет. Это и был хозяин дома, Валентин Зарубин.
— Из комиссии по затоплению? — спросил он угрюмо, но, узнав, что цель нашего приезда иная, ушел в глубину двора и молча стал разбирать лодочный мотор, который принес с собой.
— Переживает, — тихо шепнула его жена, — этот дом его дед строил, да и он здесь всю жизнь прожил, каждую половицу знает. Вот и тяжко на душе. А по мне, уж коли решено, скорей бы, — говорила хозяйка, проводя нас в дом.
Изнутри изба напоминала современную квартиру: сервант, диван, зеркало... Лишь низкая притолока двери, печь, делившая избу на две половины, да тканые на кроснах половики говорили о другой жизни, которая текла когда-то в этих стенах. За печью кто-то тихо заохал.
— Старуха у нас больная, — сказала хозяйка. — Все твердит, хочу здесь умереть...
Люди уходили из этих деревень и до того, как заговорили о Богучанской ГЭС, о будущей зоне затопления. Кто перебирался в город, кто переносил избу поближе к центральной усадьбе колхоза, кто уезжал на стройку, в тот же Братск или Усть-Илимск, — всеобщий процесс урбанизации коснулся и этих мест.
Деревня Савино брошена, похоже, года два-три назад. Уже зарастает травой и бурьяном улица, разобраны многие избы — только первые отсыревшие венцы остались в траве. Пустые глазницы окон, открытые двери, покосившиеся стены... Печь стоит посреди избы, и ее видно с улицы, беленую и забытую. И хотя знаешь, что все, жившие здесь, пристроены и живут, хоть и по-другому, но, наверное, легче, — все-таки грустно смотреть на землю, обжитую поколениями, а теперь брошенную, на оставленное «поселье», тоже складывавшееся не год и не два...
На краю деревни стоит церквушка. Деревянная, невысокая, окнами алтаря смотрит на Ангару. Она тоже заросла бурьяном по «пояс», потеряла главку, но ее сдержанные линии до сих пор говорят о том, что ангарским мастерам было свойственно стремление к простоте и цельности и что незамысловатый сруб был не только конструктивной, но и архитектурно-художественной основой выразительности созданных ими строений, будь то церковь или изба. Именно здесь, в Савино, где мы не встретили ни одного человека, я почему-то вдруг отчетливо ощутила, что ангарская деревня, вся, целиком, с ее двумя порядками домов, ориентированными на солнце, с ее улицей-дорогой, запертой в конце деревни жердями поскотины, с ее зеленым просторным полем, которое начиналось сразу за околицей и уходило к синеющему лесу, — все это есть нечто единое, созданное по принципу «как мера и красота скажут». Нельзя не сохранить и не передать эту заповедь старых мастеров тем, кто строит сегодня на берегах той же Ангары...
Река отливает рассветным серебром, сопки еще темные, только чуть проступает желтизна листвы. Накрапывает дождь. Тишина такая, что ее слышишь. Октябрь ушел на моторке разыскивать «ручей», о котором говорили охотники; Игорь и Борис отправились на поиски этого же зимовья берегом.
Александр Викторович нетерпеливо расхаживает по палубе катера, подняв воротник плаща. Услышав свист, но еще не видя за деревьями ребят, взволновался.
— Нашли?! — кричит он в сторону леса.
Шандро и Чуласов вернулись ни с чем: тропа завела их глубоко в тайгу, и они, поддавшись искушению, пошли по ней, забыв про ручей.
— Сюда! — слышится голос Леонова.
Мы с Ополовниковым сбегаем по трапу. Ноги тонут в мягкой влажной отаве. Пахнет сеном, прелым листом. За пологим береговым холмом открывается ручей. Темная вода его, усыпанная желтыми листьями, несется в Ангару. Идем вдоль ручья, с каждым шагом углубляясь в чащу. Свет разгорающегося утра золотит лиственницы и березы. Ручей остался глубоко внизу, продираемся через ельник, обходим стороной бурелом, проваливаясь по колено в сырой мох. Наконец, выходим на просторную поляну и видим крохотную зимовьюшку и лабаз на двух столбах. Леонов, довольный, сидит, покуривая, на поваленном дереве.
— Так-так, — Ополовников обходит строения, заглядывает, низко согнувшись, внутрь сруба. — Не шедевр, но... Садись, работай, — говорит наконец он подошедшему Чуласову. — А мы, Октябрь Михайлович, поснимаем.
Ополовников терпеливо ловит свет, чтобы передать фактуру бревен, убирает вокруг избушки все лишнее, долго ищет ракурс. Ему хочется показать, что место для зимовья выбрано не случайное — сухое, светлое...
Приблизительно через километр охотничья тропа вывела нас к новой избушке. Но она принесла лишь разочарование. Сбитая из досок, кое-как, словно скворечник, сделанный равнодушной рукой. Ополовников отворачивается с горечью. Это, конечно, постройка недавних лет. Может быть, теперь охотникам нет нужды строить основательно? Дом стал ближе, моторка, вертолеты как бы сократили лесные пути, да и охотник, строя зимовье, уже не держит место в секрете, понимая, что это не только «его» угодья...
— Все это так, — сказал Александр Викторович, выслушав наши рассуждения. — Но главная причина кроется, на мой взгляд, в другом: человек уже давно простился с той жизнью, когда он должен был уметь все делать сам. И все-таки глубоко в тайге, я уверен, можно отыскать «подлинники»...
Уже ночью приткнулись к какому-то острову. Шелестит высокая, залитая лунным светом трава. Где-то в стороне сонно темнеют соседние острова — Усольцевский, Селенгинский.
Спят деревни посреди Ангары... На острове Усольцевском, в деревне Усольцево, под крышей своего двухсотлетнего дома, коротает ночь Дарья Ивановна Привалихина. Растревоженная дневным разговором с нами, быть может, вспоминает она, как пришла в этот дом девчонкой-хозяйкой, и удивляется про себя, что вот все, чем жила, вдруг оказалось интересным кому-то — и эти стены из сосновых бревен, и прялка, и гребни для чесания шерсти и льна, и рубель для стирки, и сеть с поплавками из бересты... И уже не такой острой кажется боль расставания с домом, но другая боль — о детях, не доживших, не дошедших до этих «чудных» дней, наполняет душу. И, комкая платочек, Дарья Ивановна тихо приговаривает свое постоянное, облегчающее: «Господь с вами, спасибо»...
Утром туман скрыл небо, берега, реку — казалось, мы утонули в его плотных, молочно-влажных волнах. Может, все, о чем думалось мне в эту лунную ночь, — просто приснилось? Но вот высветилось пятнышко солнца, мелькнул силуэт лодки и темная женская фигура в платке, уносящаяся в туман, к островам...
Чтобы подобраться к деревне Аксеново, пришлось на моторке пересекать протоку и долго идти под моросящим дождем по желтому пружинисто-влажному косогору. Избы на виду, рядом. Как всегда, пришло чувство тревожного ожидания: что принесет нам эта деревня? Радость или разочарование?
На береговом холме, там, где начинается длинная деревенская улица, врыта в землю скамейка. На ней сидит парнишка лет четырнадцати — крепкое румяное лицо, светлые глаза. У воды — моторка, две лайки лежат в лодке, нетерпеливо поглядывая на берег. На парне теплая куртка, сапоги, шапка-ушанка.
— На охоту собрался? — спрашиваю.
— Ну.
— А как же школа?
— Я уже восьмой кончил.
— И решил поставить точку?
— Ну, — парень смущен.
— Надолго уходишь?
— На два месяца, однако...
На улице много народа. Торопятся школьники, бежит бабка с буханками белого хлеба под мышкой (на ходу, углядев в нас приезжих, крикнула: «У нас самый лучший хлеб, идите в пекарню, вот она, рядом!»); идут парни в кепочках, в ковбойках (оказалось, здесь работают бригады по добыче смолы-живицы); едут на лошадях охотники с ружьями, с сумками-понягами за плечами. На нашем пути — и до Аксенова и после — встречались не раз такие крупные, плотно населенные деревни и поселки: Фролово, Паново, Недокура, Проспихино. Они не приносили нам обычно больших открытий (много новых домов, старые зачастую перестроены), но ощущение жизни после замерших полуобитаемых деревень возвращало в привычный ритм жизни, снова напоминало о цели нашей экспедиции.
На одной из улиц Аксенова Ополовников заприметил амбар в двадцать венцов с галереей на резных столбиках. Это ветхое строение сразу напомнило сказочные рисунки Билибина и надолго приковало наше внимание. Пошла привычная работа. Шандро и Чуласов тихо чертыхались: карандаш расплывался под дождем. Фарид, как всегда, молча, стрекотал кинокамерой. Леонов и Ополовников, приставив лестницу, поднялись на второй этаж и исчезли в темном проеме двери. Вскоре послышались их голоса:
— Ичиги детские... Седло деревянное... Острога. Ботало. Чаша из капа.
Возле амбара уже собрались люди, с любопытством посматривая на происходящее.
— Да берите, все берите, — говорила молодая женщина, хозяйка амбара. — К чему нам теперь это?
— Старьем интересуетесь? — спросил, проходя мимо, какой-то парень.
— Не старьем; а стариной, — отрезал Леонов, спускаясь с лестницы.
Тут из толпы вышла маленькая старушка с цепкими светлыми глазами:
— Мой, однако, тоже хорош.
И мы пошли за Екатериной Дмитриевной Карнауховой взглянуть на ее двор и амбар. Шумная орава ребятишек сопровождала нас. Когда мы останавливались, чтобы сфотографировать охлупень или крышу со свесом, ребята с удивлением примолкали. Они, похоже, никогда не задумывались, как много интересного в их деревне. Вот хотя бы этот простой наличник с «ногтевой» резьбой: выбитые долотом углубления заполняла тень; серебристая, сотканная из света и тени лента вилась вокруг окна... Мы шли мимо крепких изб и узорно сложенных в высоту ворот поленниц, по узким бревенчатым коридорам — между двумя рядами амбаров, и нам казалось, что ожила древняя, деревянная Русь. И вдруг, словно утверждая нас в этом ощущении, на нас глянуло... настоящее древнерусское окно! Оно находилось высоко над землей, на втором этаже амбара. Гладкие полуовальные затеем, сделанные топором, расходились влево и вправо от, окна словно лучи.
Окно было закрыто на поржавевшие, но крепкие еще задвижки.
— Видели «косящатое» окно? — напомнил Ополовников. — Так это еще старше.
«Косящатое» окно мы заприметили в деревне Фролово. Оно было обрамлено мощными гладкими косяками. Верхняя его колода, покрытая крупной резьбой, слегка нависала над стеклом и защищала его от дождя.
— Приросли что ль, не сдвинетесь? Во двор-то будете заходить? — подала голос Екатерина Дмитриевна.
— Так это ваш амбар?
— Ну.
— Так что ж вы нам сразу про окно не сказали?
— Да и то невидаль. Не у меня одной окошки таки.
Внутри амбара было чисто, пахло сухими травами. Лестница из цельной плахи с вырубленными ступенями вела на второй этаж. В углу была сложена охотничья снасть.
— У вас сын охотник?
— Да у нас все охотники, — говорит хозяйка.
Потом достает старое ружье, мешочек для дроби, натруски-пороховницы, протягивает Леонову:
— Ну, бери, однако...
Кежма оглушает нас, привыкших к речной тишине. Баржи, автобусы, грузовые машины. Районный центр. Пружинят под ногами деревянные тротуары. Знакомые избы, двухэтажные дома; грозди красной рябины мелькают вокруг. Непролазная осенняя грязь, взбитая колесами грузовиков. Посреди поселка, словно сторожевая башня, высится пожарная каланча. Где-то рядом с ней райисполком.
Владимир Ильич Привалихин, заведующий отделом культуры, сидел за столом, накинув на плечи куртку. В кабинете было холодно. Он пригласил нас присесть, включил рефлектор и стал расспрашивать об экспедиции. Потом порылся в папках, достал одну, протянул Леонову:
Поделиться книгой: