Помоги проекту - поделись книгой:
Наше обращение разделило экипаж на две части. Меньшая половина во главе с капитаном и тремя офицерами заявила, что в Англии и Америке достаточно судов и потому нужно позаботиться только о спасении людей.
— Я отказываюсь вернуться на корабль, — заявил капитан, — судно хорошо застраховано, компания ничего не потеряет, если оно погибнет.
Другая часть — матросы, кочегары и многие офицеры — приняла наше предложение. Высокий худощавый офицер с обожженным арктическим солнцем и ветрами лицом, подойдя к нам, сказал:
— Команда не хочет бросать судно. Говорите, что надо делать.
Осмотрели корабль. Больше всего мы опасались, не сдвинуты ли машины с фундаментов при посадке судна на мель. Но все оказалось исправным. Транспорт лежал на мягком песчаном грунте. Был отлив, поэтому судно во всю длину своего миля глубоко увязло в песке. Пока ожидали прилива, команда поднимала пары, наводила порядок на палубе, усеянной пустыми консервными банками, корками бананов, апельсинов и разными объедками, которые, как нам объяснили, люди не выбрасывали за борт по приказу капитана, чтобы по этим остаткам их не могла обнаружить подводная лодка.
— Все продумали... Но как они могли сами разоружить себя? Им что жить надоело?! — возмущались мои товарищи, рассматривая сложные механизмы бесполезных теперь орудий.
Посоветовавшись, решили снимать корабль с мели при помощи якоря, занесенного в море с кормы. Но для того чтобы перенести один из носовых якорей на корму и «выбросить» в море, нужно было сначала отклепать его от мощных цепей. И только тогда попытаться, подбирая кормовым шпилем трос с якорем, сдвинуть корабль с мели. Однако необходимых транспортных средств рядом не было. Тогда мы вспомнили, что во время полета видели в двадцати милях отсюда парусно-моторный бот под вымпелом Главсевморпути, который занимался, очевидно, промером глубин бухт. Быстро слетав к нему, сбросили на палубу вымпел с запиской, объяснявшей положение, и вернулись к кораблю.
Когда бот причалил к борту «Уинстона Сэйлема», мы увидели, как мал он — мостик не доходил и до первой палубы. Но английские моряки уже знали, что это суденышко месяц назад выдержало нападение шести «юнкерсов». В огневом аду бомбежки, когда льды моря кипели от хаоса разрывов, команда отражала атаки из единственного спаренного пулемета; срывая с себя бушлаты, матросы затыкали ими пробоины...
Я подвел наших моряков, поднявшихся с бота, к якорной цепи. Она действительно была очень мощной. Каждое звено с клеймом «Бирмингем» весило более тридцати килограммов, и сталь была такой прочной, что не поддавалась обычным ножовкам. Двое моряков, осмотрев цепь, закурили, затем потребовали кусок мыла и напильники. Получив и то и другое, они стали спокойно распиливать звено цепи. Около них собралась вся команда судна. Слышались отдельные реплики, ехидные шутки. Наши моряки, сбросив бушлаты, спокойно работали. По мере того как дело продвигалось, насмешливые лица становились серьезными, и в глазах загорались искры уважения. Через два часа звено было распилено. Трехтонный якорь стрелой был погружен на палубу бота и завезен на корму. Дождавшись полной воды, при помощи паровых лебедок начали раскачку корабля, размывая грунт работающими винтами. Промеры с катера показали, что отмель обширнее, нежели мы предполагали. Неожиданно, как это бывает в Арктике, поднялся сильный северо-западный ветер. Запенились волны. Самолет не мог больше оставаться на воде.
Высокий офицер, как мы узнали, первый штурман, подойдя к нам, сказал:
— Вам надо уходить. Шторм сломает гидросамолет, тогда никто не сможет помочь нам. Сообщите вашему командованию о нас и ускорьте высылку буксира для снятия с мели.
Он с благодарностью пожал нам руки.
Договорившись обо всем с командиром бота и предложив американцам выкачать воду из балластных цистерн для облегчения корабля, мы забрали девять больных матросов с «Уинстона Сэйлема» на борт гидросамолета и стали прощаться с экипажем. В последнюю минуту я взял половину распиленного звена и поднес его капитану. Он молча принял подарок, холодно пожав мне руку...
Мазурук окончил свой рассказ. Все молчали. Каждый из нас отлично понимал, чего стоил взлет в открытом море. Было слышно, как за двойным переплетом оконных рам яростно выл ветер и глухо рокотало Карское море...
— Ну а с «Уинстоном Сэйле-мом» что стало?
— Пришли два наших корабля, сняли с мели и благополучно доставили со всем грузом в порт.
Вошел вахтенный радист. Виду него был возбужденный.
— Что-нибудь случилось?
— В Баренцевом море потоплен американский транспорт. Экипаж перешел на шлюпки. Вот радиограмма!
Мы смотрим друг на друга и молча облачаемся в кожаные доспехи. По пути к самолетам Мазурук говорит:
— Наш экипаж идет в море, а вы осмотрите все западное побережье Новой Земли. Встретимся в Амдерме.
Монотонно гудят моторы, молотя стальными винтами промозглое марево циклона. Стучат пулеметными очередями по фюзеляжу куски льда, отрывающиеся с бешено крутящихся лопастей, и каждый раз испуганной птицей вздрагивает сердце, ибо нельзя привыкнуть человеку к угрозе смерти, даже если она повторяется изо дня в день. Машина тяжелеет. Конвульсивно, рывками подрагивает хвост. От безобразного ледяного нароста, охватившего весь самолет, падает скорость, высота.
— Пошли вниз.
— Но там океан, — отвечает Орлов.
— Вверх не тянет, а внизу над водой температура выше нуля, оттаем.
Мы ныряем в серую рвань облачности и вываливаемся из нее почти над белым кружевом кипящего моря.
— Плюс один! — кричит Кеку-шев, радостно указывая на термометр наружного воздуха.
Грохот по фюзеляжу усиливается, на нем появляются вмятины. Это слетают последние куски льда, а гребни волн почти лижут низ самолета. Юра резко меняет шаг винтов, чтобы сбросить остатки льда. Низкий, режущий вой — и самолет снова начинает набирать высоту.
Я показываю Орлову большой палец руки, поднимаюсь с сиденья и принимаюсь за расчеты.
— До мыса Входного пролива Маточкин Шар десять-двенадцать минут. При такой видимости можем врезаться в скалы. Отверни влево на тридцать градусов. Пойдем параллельно берегу.
Юра Орлов кивает, и в этот же миг физически ощутимым ударом в самолет врывается яркий свет голубого неба. Фронт циклона оборвался, выбросив нас из своих объятий в ослепительную чистоту неба. Впереди в прозрачном воздухе отчетливо видны заснеженные горы Новой Земли, коричневые скалы и языки синих ледников, обрывающихся в море.
Неожиданно коротко взвизгивает бортовая сирена, и в шлемофоне раздается сдержанный голос Сергея Наместникова:
— Слева по курсу самолет!
У самого берега, над широким полем ледника, как в кинокадре, проецируется силуэт самолета. Он идет курсом на юго-запад. В бинокль отчетливо видны белые кресты на фюзеляже и свастика на киле хвоста.
— Похоже, что Ю-88.
Юра передает мне управление и следит за чужим самолетом.
— Точно, восемьдесят восьмой. Очевидно, в разведке. Судя по четкому курсу, нас не видит.
— Один в разведке атаковать не будет, даже если заметил, — отвечаю я, забирая бинокль у Орлова, и продолжаю следить за самолетом.
Вскоре он исчезает из поля зрения. Сергей связывается с Амдермой, передает короткую шифрограмму.
Покачав крыльями над зимовкой мыс Входной и сбросив им почту, мы начинаем осматривать заливы бухты, держа генеральный курс на Амдерму. Не обнаружив ничего интересного, уже в сумерках благополучно сели на галечном аэродроме Амдермы.
В этот день экипаж Мазурука не прибыл, а на рассвете следующего дня мы ушли по новому заданию в Мурманск и оттуда в Москву.
Неделю спустя военные пути снова привели нас в Архангельск. В штабе Папанина, получая новое задание, мы спросили, удалось ли экипажу Мазурука обнаружить в море шлюпки с американскими моряками.
Вскинув на нас удивленные глаза, Сузюмов проговорил:
— Как? Разве вы не в курсе? — и, смешавшись, добавил: — Илья Павлович и часть экипажа живы. В гостинице «Теремок» ночует экипаж Николая Сырокваши. Они вам расскажут.
Он пожал нам руки и быстро исчез в кабинете Папанина.
Почуяв недоброе и чертыхнувшись в адрес штабной конспирации, мы поспешили в летную гостиницу. Николай Сырокваша, один из опытнейших полярных летчиков, летал на гидросамолете «Каталина» командиром корабля со штурманом Николаем Жуковым, отличным навигатором и хорошим специалистом по ледовой разведке.
Мы не виделись более полугода. Эвакуированные в Красноярск, они работали в восточном секторе Арктики, обеспечивая проводку советских и американских караванов с грузами по ленд-лизу через льды Северного морского пути.
— Чертова броня загнала нас в самый тихий угол нынешней земли, — рассказывал Сырокваша.— Конечно, мы не забываем о Японии, иногда встречаем в Беринговом море ее сторожевые корабли. Неделю назад получаем шифровку о немедленном вылете в Архангельск, где узнаем, что гидросамолет Мазурука не вернулся с задания. Мысль о гибели никак не укладывалась в сознании, хотя мы знали, что уже сбиты и погибли экипажи Антюшева, Михельсона и других полярных летчиков. И все у берегов Новой Земли! Только экипаж Черепкова был сбит восточнее острова Диксон, вероятно, зенитками линкора «Шеер»... В первом же нашем полете, осматривая заливы Новой Земли, мы попытались связаться с полярной станцией Малые Кармакулы. Но она не ответила, хотя до нее оставалось не более пятидесяти километров. Каково же было наше волнение, когда, подойдя к бухте, станции не обнаружили. Там, где были жилые постройки и стояли мачты радиостанции, зловеще чернели пятна головешек — и ни одного живого существа! Делая широкий круг, мы заметили в тундре группу людей, которые усиленно махали нам и ложились в виде посадочного знака — буквы Т. Пошли на посадку. Вскоре к берегу бухты из тундры подбежали люди. Заросшие, полураздетые, с почерневшими лицами, падая от усталости, они что-то кричали, но шум работающих на малом газу моторов заглушал слова. Выключив двигатели, мы на клипер-боте пошли к ним и тут ясно услышали:
«Братцы! Это мы, мы! Экипаж и зимовщики. Лодка подводная...»
И тут я узнал среди них Илью Павловича, Матвея Козлова, Глеба Косухина.
«Надо немедленно уходить. Нас сожгла немецкая подводная лодка, кажется, со знаком У-255. Может всплыть и сейчас. Все расскажу в полете», — коротко и спокойно объяснил Мазурук.
Быстро забрав людей, мы тут же ушли в воздух, взяв курс на Архангельск. Во время полета накормили их в кают-компании и за штурманским столом, так как все в одном отсеке самолета не помещались. Оленья нога и горячий кофе быстро привели людей в чувство. Илья Павлович сел на правое сиденье пилотской и начал рассказ.
«Мы разыскивали американские шлюпки с торпедированного корабля. Но в районе их предполагаемого местонахождения был густой туман. После нескольких часов полетеча бреющем решили вернуться в Малые Кармакулы, где можно было заодно подзаправиться горючим, переночевать и с утра продолжать поиски. В бухте вместе с нами заночевала вторая «Каталина» из Мурманска. Поставив машины на якоря и оставив на них дежурных — по второму пилоту и второму бортмеханику, оба экипажа отправились спать на зимовку. Уставшие от долгого полета, мы заснули мгновенно.
Проснулся я от страшного грохота и, когда открыл глаза, вместо потолка увидел голубое небо и пламя, бушевавшее в доме. Не отдавая себе отчета в том, что произошло, схватил одеяло, чтобы защититься от огня, и в чем был выскочил на улицу, где уже суетились полураздетые зимовщики станции и члены экипажей. То, что я увидел, сразу привело в чувство. Дом и пристройка пылали как факел, а кругом рвались снаряды и свистели пулеметные очереди. В бухте ярко горели оба гидросамолета. Между ними и берегом плыли Матвей Козлов и еще два человека, а у входа в бухту стояла фашистская подводная лодка и била по зимовке из тяжелых пулеметов. Вытащив ребят из воды, прячась за камни, мы ушли в тундру, где и скрывались несколько дней, без продуктов, без оружия и без верхней одежды. Федор Петров был убит первым залпом по самолету, тело его ушло на дно бухты вместе с обломками «Каталины». Наверное, это была лодка из «Волчьей стаи» адмирала Редера. Это они топят конвои транспортных судов, идущих к нам с грузами. Обидно, ведь мы знали, что в этих же местах в первую мировую войну у немцев была организована подзарядная база подводных лодок. Где-то рядом с Малыми Кармакулами...»
Доставили людей в Архангельск, — сказал Сырокваша, — а через трое суток Мазурук уже барражировал в Баренцевом море. Не знаю, удастся ли ему отыскать ту подлодку. Думаю, да. А мы завтра , уходим в свою «тихую обитель» на восток...
На рассвете, тепло попрощавшись, мы разлетелись по своим военным путям-дорогам.
Вечная тортилья
Бабушка и внучка ловко хозяйничали вокруг самодельной печки. Жарилось что-то непонятное, но вкусно пахло мясом, соблазняла стопка небольших блинчиков.
Старушка разогрела блин, бросила в него щепотку фарша, добавила луку и соусу, свернула все это в трубочку и подала мне. Я разом, откусил чуть ли не половину... и сразу рот обожгло так, будто я взял сигарету не тем концом. Проглотил кусок, почти не разжевывая, и он покатился по пищеводу, как шаровая молния.
— Чиле, — сочувственно сказала пожилая кулинарка.
Речь шла о мексиканском перце. Ну и злой же! Я был в Мексике недавно и не знал, что этого перца следует остерегаться.
Трубочки с огненной начинкой называются такосами. Мексиканцы их едят сами и предлагают гостям. Это основное блюдо и бедноты, и среднего класса, и самых богатых. Такосы могут быть с мясом, тушеной картошкой, омлетом, жареной колбасой — словом, со всем, что есть в доме или попадается под руку. Могут быть с чиле и без чиле. Но один компонент обязателен: этот самый блин, лепешка из маиса, реже — пшеничная. По-местному — тортилья. Без тортилий мексиканец не садится за стол. Нечего положить в тортилью — он просто накрошит ее в похлебку. Засохнет лепешка — получится отличная галета.
Путь кукурузной лепешки к столу в историческом смысле пролегает через века. Это исконно индейский хлеб. Кукуруза была и остается главным продуктом питания мексиканских индейцев. Издревле умеют мексиканцы готовить из кукурузы десятки разных блюд. Но большую часть урожая они будут аккуратно хранить, чтобы по мере надобности превращать в те самые тортильи. Секрет приготовления тортилий прост. Зерно кладут в чаны с водой и варят. Добавляют соли по вкусу. И немного извести. Обыкновенной извести. Она придает лепешке своеобразный привкус, но главное — оказавшись в организме человека, укрепляет его кости и зубы. Более того, вполне вероятно, что этим крохам извести мексиканцы обязаны своими густыми волосами. Обычно люди одной национальности чем-то схожи друг с другом. Мексиканцы, например, — смуглой кожей, белизной зубов и блестящей смоляной гладью волос. Лысых среди мексиканцев встретишь редко, среди чистокровных индейцев — никогда. Все это — лучшая реклама тортилье.
Итак, кукуруза варится. Теперь важно не упустить момент когда чан надо снять с огня. Зерна должны быть наполовину сырыми, чтобы затем, когда их будут перемалывать в домашних жерновах, на сельской мельнице или в городской пекарне, кукуруза была не слишком вязкой. Масса должна получиться крутой как замазка (наверное, лучшего сравнения не найдешь).
Превратить массу в лепешку казалось бы, нехитрое дело. В специализированных лавках установлены автоматы, которые «выдают» теплые тортильи. В небольших кафе используются бесхитростные приспособления в виде двух металлических ладошек- всего лишь один хлопок — и комок теста расплющен в лепешку. Теперь ее остается поджарить — и тортилья готова.
Уличные же кулинары растягивают массу вручную. Не очень гигиенично? Зато, как утверждают индейцы, тортилья, приготовленная таким образом, обладает особым вкусом. К тому же тортилья получается пористой, как бы дышащей. Вообще разве смогут когда-нибудь машины полностью заменить человеческие руки и душу кулинара? Нет, индейцы не понесут свой маис на помол, они сами протирают зерно в каменном корыте — метате — точно так, как делали это их далекие предки.
Тортильям на столе отводится особо почетное место и особое внимание. Чтобы сохранить лепешки теплыми, в бедной семье их подадут укутанными в полотенце, в семье побогаче всегда есть расшитая национальным орнаментом варежка, на званом приеме тортильи уложены в плетеные лукошки и закрыты крышкой в форме сомбреро. Хоть и жжет чиле, а все же трудно удержаться, чтобы не съесть пять-шесть такое. Берешь тортилью, кладешь в нее нарубленное мясо (особенно хороша жареная свинина — знаменитое мексиканское блюдо «карнитас») и поливаешь соусом из лука, перца, томата.
«Пища богов» — так, кажется, принято говорить о вкусных вещах...
Трасса ведет в Синегорье
Мелкая щебенка укатана автомобильными шинами, как асфальт. Машины идут на больших скоростях, резина становится горячей, снег выплавляется с поверхности дороги.
Темная линия трассы прорезает заиндевевший мир. То она идет к горизонту, в небо, то, словно переломившись, ныряет вниз, то летит с шелестом ветра, с гудом мотора, летит в лоб горе... У горы дорога делает вираж в сторону — и пошла десятками поворотов по распадку, бросая машину с одного изгиба на другой, как на океанских волнах. Вторя поворотам, то нарастает, то стихает шум двигателя. На подъемах и спусках медленное движение, укатанный снег цел, нагретые шины сделали его скользким. Смотри в оба!
Хуже всего, когда при пятидесятиградусном морозе дует знаменитый колымский ветер и несет снежную поземку. Он жжет резкой болью лицо, пронизывает швы на одежде колючими иголками. Не дай бог на морозе, при таком ветре менять баллон! Работать можно только в темпе, как на пожаре, иначе замерзнешь. А когда работа закончена, видишь, что кожа на запястьях между рукавом полушубка и варежками покрыта темными багровыми полосами, прихвачена морозом.
Иногда дорогу затапливает белое молоко, которое не пробивают ни противотуманные желтые фары, ни прожектор на крыше кабины, лишь видны полосатые вехи, торчащие по обочинам. За вехой может быть откос, может вылезти наледью промерзшая до дна река. Тогда останавливайся на обочине, не гаси фары и подфарники, чтобы на тебя не наткнулись другие, и жди. Жди под шум работающего двигателя...
Эта дорога ведет на север, в Синегорье, на Всесоюзную ударную комсомольскую стройку — Колымскую ГЭС. Знаменитая Колымская автомобильная трасса.
С Иваном Даниловичем мы едем в Синегорье на его ЗИЛе. Навстречу с ревом и свистом проносятся оранжевые «магирусы», бежевые «татры», серые «шкоды», голубые МАЗы. По сторонам в белых сумерках мелькают огни приисков, иногда на обочине увидишь остатки костра, кто-то менял колесо и «кострил», чтобы отогреть закоченевшие руки. Вдоль дороги то с одной стороны, то с другой стоят мачты-опоры будущей линии электропередачи. Они шагают по распадкам, по склонам, крутым и пологим. Мы видим, как тракторы поднимают очередную мачту...
— Нелегкая работа, — понимающе замечает шофер.
Уже много лет Иван Данилович наматывает на колеса своей машины бесчисленные северные километры: до строительства Колымской ГЭС работал в Оймяконском районе Якутии, возил грузы из Магадана через всю Колыму.
Стекло в кабине двойное — чтобы не замерзало. За спинкой сиденья проходят трубы с горячей водой из «рубашки» двигателя. Мы сидим раздетые, наши шубы висят на крючках сбоку. Нам просторно и удобно. Можно подумать, что сидишь не в кабине грузовой машины, а в удобном кресле перед широким киноэкраном.
Я спрашиваю своего спутника:
— Как там, на полюсе холода, в Оймяконе?
— Легче, — отвечает он, — ветра нет. Тишь. Дым над домами до самого неба столбом стоит. А здесь тяжело. Особенно в Синегорье. Ветры между горами дуют, как в трубе. В Магадане тоже легче. К городу подъезжаешь, сразу тепло становится, хоть и ветер. Море рядом. Если на трассе пятьдесят, то в Магадане — тридцать.
— Ну а трасса? — не отстаю я. — Как она, тяжелая, опасная?
— Насчет того, что тяжелая, не скажу, — неспешно отвечает он. — А вот опасная — это точно. Тем и опасна, что хорошая,— есть где разогнаться. Расстояния-то! Вот и жмет шофер на всю железку, нервы нужны, чтобы такие расстояния выдержать...
По трассе через определенные промежутки расположены диспетчерские пункты, в каждом из которых водитель обязан отметиться. Рядом с диспетчерской — гостиница для шоферов. Диспетчер не выпустит машину, если водитель долго едет без остановки, заставит отдохнуть, только тогда отдаст путевку.
Наш ЗИЛ везет в своей серебристой цистерне несколько тонн солярки — дизельного топлива. На пятидесятиградусном морозе она застывает, делается тягучей, как мед.
— Здесь солярка что хлеб, — говорит Иван Данилович, — а для стройки особенно. Где сгорает она, родимая, там жизнь, там работа идет. Вот потечет электричество по всей Колыме от Синегорья, тогда и солярки меньше возить придется... В карьерах на приисках будут работать электрические экскаваторы...
Ha полпути от Магадана до Синегорья мы ночуем. Вокруг одноэтажной деревянной гостиницы, как на ярмарке, стоят разноцветные машины — с цистернами, трубами, цементом, пиломатериалами, фургоны с продуктами. И у всех работают двигатели...
В гостинице мы прежде всего сняли обувь и поставили ее сушиться — так уж здесь заведено, а взамен нам выдали войлочные тапочки, длинная шеренга которых выстроилась в коридоре. В полутемном холле несколько человек смотрели телевизор, разговаривали — видно, хорошо знали друг друга, частенько встречались в диспетчерских и на дороге. Но большинство, водителей, намаявшись за день, крепко спало в комнатах. За окном постоянно слышался приглушенный рокот моторов и свист ветра. Дом напоминал плывущий по волнам корабль. В передней вместе с клубами морозного воздуха появлялись и исчезали люди. Так на корабле уходят на вахту и приходят с нее. Когда дверь открывалась, шум моторов и ветра становился сильнее. По трассе шли машины. Они светили фарами по окнам, пристраивались на ночлег к другим машинам...
Утром в передней хлопает дверь, кто-то отчаянно, хоть и вполголоса, ругается, бросает на пол рукавицы.
— Баллон не дотянул! Пришлось менять в дороге, чтоб ему неладно было.
Гостиница быстро пустела, снопы света от фар плясали на снегу. Иван (Данилович слегка тронул ЗИЛ. Раздался скрип, похожий на стон.
— Резина поет. Застыла за ночь.
Мы тихонько, с тем же жалобным скрипом, поехали вокруг гостиницы. Сделав два круга, поднялись на насыпь трассы. Звук прекратился. Чуть прибавили... И покатили! Только вехи замелькали по сторонам.
Синегорье встретило нас сизым туманом. В тот день ветра не было, но мороз в 55 градусов — обычный, между прочим, для здешних мест — ничего хорошего не обещал. Все вокруг выглядело враждебным: и белые сопки, и закуржавевшие чахлые лиственницы, и седое промороженное небо. Сам воздух, казалось, покрылся белой пеленой. Холод, кругом один холод, все усилия направлены на сопротивление ему. Кровь медленно течет в жилах, суставы плохо гнутся, шелестит, замерзает дыхание, даже смотреть вроде бы трудно.
Я попрощался с Иваном Даниловичем, пожелал ему, чтоб никогда не остывали колеса в пути, и пошел ,в поселок.
Поделиться книгой: