Помоги проекту - поделись книгой:
Сегодня, продолжая разговор об экспедиционных работах на трассе БАМа, наш корреспондент встретился со специалистами Мосгипротранса, генерального проектировщика этой магистрали.
Они «перевалили» осыпь разрушенных скал, «поплутали» в болотистом редколесье, нащупывая самое сухое место, и «вышли» к низкому берегу таежной реки. Впереди глухая безлюдная тайга, неприступные хребты, ржавые пятна марей, скованная вечной мерзлотой земля...
В большой комнате над рабочей картой, разложенной на сдвинутых столах, склонились топографы, геологи, геофизики, гидрологи, взрывники — специалисты института Мосгипротранс. Природа расставила на их «пути» многочисленные водные и горные преграды, коварные осыпи, оползни, наледи, погребенные льды, «леса черные, блата и мхи непроходимые», как сказал бы летописец. Было над чем задуматься. Чтобы проложить магистраль длиной в три тысячи километров с лишним, нужно освоить в детальных вариантах почти десятикратную длину. Нужно пробить несколько тоннелей, построить более ста мостовых переходов, около двухсот железнодорожных станций и разъездов. И еще нужна поправка на климат: летом здесь тридцать градусов жары, зимой — пятьдесят градусов холода...
Так начиналась разработка сегодняшнего проекта Байкало-Амурской магистрали, и было это в 1967 году.
Овчинников. Конечно, в проектировании магистрали принимает участие не только Мосгипротранс, но и целая когорта родственных нам институтов — Ленгипротранс, Сибгипротранс, Томгипротранс, Уралгипротранс, Дальгипротранс и многие другие. Каждый из них разрабатывает определенный участок трассы. Изыскания проводятся с учетом максимального использования материалов прошлых лет.
Михайлов. Идея БАМа относится к эпохе первых пятилеток. Вопрос о строительстве надежного дублера для Транссибирской железнодорожной магистрали впервые был поставлен еще в 1932 году решением ЦК ВКП(б) и Совнаркома СССР.
Москвичи со стажем, возможно, помнят дом на старой Таганской площади, где висела скромная вывеска «БАМпроект». В середине тридцатых годов отсюда каждую весну отправлялись экспедиции в Забайкалье. Изыскания длились почти шесть лет. Была составлена огромная проектная документация для разных участков пути, проложено несколько сот километров рельсов, построено два десятка железнодорожных станций. Поезда уже ходили на участках Бам — Тында и Известковая — Ургал. Но началась Великая Отечественная война, и строительство приостановилось, рельсы, металлические фермы мостов с линии Бам — Тында были отправлены к линии фронта, под Сталинград.
...Наш разговор идет на 24-м этаже нового здания института Мосгипротранс. В беседе принимают участие одни из создателей нынешнего проекта БАМа — заместитель главного инженера института Виктор Васильевич Овчинников, начальник отдела инженерной геологии Николай Аркадьевич Михайлов и главный геолог Зейской комплексной экспедиции Мурат Софромович Шавлохов.
— В какой степени проект 30-х годов отличается от сегодняшнего?
Овчинников. Первоначальный проект БАМа был разработан в расчете на одну колею, с паровой тягой. Естественно, что такая дорога нас уже не устраивала: время, технический прогресс внесли свои поправки. А там, где была проложена дорога, профиль земляного полотна, не получив своевременного «подкрепления» в виде гальки и щебня, сильно изменился. Полотно разъехалось, расползлось — «заболело», как говорят путейцы. Многие насыпи и откосы заросли густым лесом. Кое-где деревья вымахали даже на мостах... Ну и, конечно же, морально устарели проекты станций и поселков, которые предполагалось построить вдоль всей трассы.
Шавлохов. А открытия геологов, сделанные в районе будущей магистрали! В Чульмане, например, найдены выходящие почти на поверхность мощные пласты коксующегося угля, в районе Алдана — железная руда. Чульманский уголь плюс алданская руда — это гигантское металлургическое производство. А уникальнейшие залежи меди в районе Удокана! Специалисты подсчитали, что если здесь построить горно-обогатительный комбинат, то можно будет давать одну из самых дешевых в стране медь. Далее: Северное Прибайкалье — никель, немного западнее — золото, мусковит — слюда, необходимая для радио- и электропромышленности. И это далеко не полный перечень богатств, скрытых в восточносибирской тайге: геологи еще не сказали последнего слова.
— Вероятно, выбор новой трассы во многом зависел от найденных месторождений?
Овчинников. Безусловно. Ее надо было так привязать к сырьевым базам, чтобы в будущем дать возможность развиваться сразу нескольким отраслям промышленности. В этом смысле Байкало-Амурская магистраль — своего рода экономический «коридор», вокруг которого в разных направлениях начнут расти «залы» и «комнаты» — рудники, леспромхозы, комбинаты, фабрики с прилегающими городами и поселками.
Приступая к проектированию дороги, мы должны были смотреть далеко вперед: знать, сколько поездов нужно будет пропускать в сутки и с какими грузами. Изыскатель с полным правом может повторить вслед за поэтом: «я видел тело километра через тропиночную пыль». Ибо в какой-то степени он еще и прогнозист. Он должен уметь читать не только обозримое будущее, но и стремиться предвидеть особенности века грядущего...
— Какую картину застали вы, когда впервые попали на местность?
Михайлов. Твердь, не отделившуюся от хляби. Непролазные чащобы, быстрые и студеные реки, мари, болота...
Шавлохов. А отроги хребтов Станового, Тукурингра, Турана! Их скалы по твердости не уступают «северному бетону». Так изыскатели называют вечную мерзлоту, главного врага строителей. Например, мерзлота на некоторых участках линии Бам — Тында залегает на глубине 70—80 сантиметров. Бульдозеристы рассказывали, что, когда им доводилось счищать погребенные льды, они чувствовали себя как на утюге. Машина все время скользит, буксует, нож работает вхолостую...
— С чего начиналась ваша работа на местности?
Михайлов. Прежде всего нужно было пробить магистральный ход для трассы. Это основа основ любых линейных изысканий. Институту было поручено проектирование участков Бам — Тында, Тында — Ургал, Тында — Беркакит — около полутора тысяч километров. Нужно было выяснить характер рельефа и почвы, гидрографию, климатические особенности, геологическое строение местности, ее растительный мир, запасы стройматериалов... Техническая документация росла как на дрожжах. Но это был тот случай, когда «литература» не терпит сокращений. Здесь каждая незначительная деталь имела значение. Ведь небольшое отклонение в расчетах — и твоя ошибка ляжет в проект дороги.
К тому же трасса пойдет поперек рельефа, она не совпадает ни с долинами рек, ни с направлением хребтов. Некоторые мари приходилось обходить стороной; под ними располагались льдистые грунты, которые при протаивании «обещали» утопить технику. Много сил и времени тратилось на то, чтобы найти «руководящий уклон» — есть такой термин у изыскателей. Он означает предельно допустимую норму подъема железнодорожного полотна на километр пути. Она не должна превышать девяти метров. Иначе тепловозу или электровозу будет трудно тянуть состав. Чтобы не превысить этой нормы, приходилось «взбираться» на отроги гор не по прямой, а серпентиной. А это, естественно, влекло за собой увеличение длины трассы, удорожание строительства. Иногда магистральный ход оказывался много длиннее прямого... Кроме того, требовалось отыскать наиболее удобный мостовой переход через реку, наиболее удобный «долинный ход». Таких «удобств» забайкальская природа предложила нам, прямо скажем, раз-два и обчелся.
Шавлохов. А будущее водохранилище Зейской ГЭС, которое вскоре разольется в районе БАМа! Этого нельзя не учитывать. Мы предложили два варианта: или прорубать тоннель через отроги хребта Тукурингра — недалеко от гидростанции, или же обойти водохранилище с тыла и на протоках реки возвести мосты. После долгих споров и расчетов был утвержден второй вариант. Во-первых, он несколько дешевле, во-вторых, открывается прямой путь к нетронутым таежным массивам, где в будущем сможет развиваться лесопромышленность.
Овчинников. Наши экспедиции мало походили на экспедиции первопроходцев 30-х годов. Им чаще всего приходилось полагаться на собственные ноги и руки, на звериных тропах им служила вьючная лошадь, олень, на некоторых реках — лодка; у нас же были гусеничные вездеходы АТЛ-5 и ГАЗ-71, на которых можно передвигаться в любое время года. Людей и продовольствие мы забрасывали в тайгу вертолетами. На вооружении экспедиции была новейшая геодезическая и буровая техника, рации, переносные электростанции, жилые вагончики. Совершенно естественно, что изыскания выполнялись в более сжатые сроки.
И все же с одной наземной техникой, без авиации, мы многого бы не сделали. Без нее заснять и изучить трассу с множеством вариантов было просто-таки невозможно. Правда, аэрофотосъемку применяли здесь еще в 1939 году. С воздуха была охвачена территория, равная трем Великобританиям. Однако техника съемки была тогда несовершенна, она позволяла получать лишь мелкомасштабные карты. Сейчас наши аэрофотосъемочные партии, базирующиеся на самолетах, обеспечивают изыскателей материалами с необходимой для проектирования точностью.
— Как это происходит на практике в условиях БАМа?
Овчинников. После того как закончены работы по прокладке магистрального хода, в воздух поднимаются самолеты со съемочной аппаратурой. В том случае, конечно, если в данном районе стоит ясная, безоблачная погода. Иначе просто ничего не получится: даже легкие облака, туманная дымка могут отбросить нежелательную тень, и снимки будут нечеткими.
Штурман-аэрофотосъемщик ведет машину строго по намеченному маршруту. На всем протяжении этот маршрут разбивается на участки, и каждому дается свой номер.
Когда самолет, окончив съемку, возвращается на аэродром, пленки проявляют, печатают снимки. Фотографии накалывают на деревянные щиты, совмещая последовательность изображения. И вот перед тобой как на ладони вся местность — излучины рек, отроги хребтов, пятна болот и марей... Но этого мало, нужно еще с помощью снимков определить рельеф. Эта работа обычно проводится в Москве в специальных лабораториях, на высокоточных стереофотограмметрических приборах, где по обозначенным на плоскости точкам — излучинам рек и ручьев, пересечениям троп и так далее — распознается горизонтальный срез местности. С помощью приборов просматриваются не только осыпи скал, лесные массивы, холмы, но и отдельные деревья. Можно даже определить высоту этих деревьев.
Михайлов. Эти снимки для нас как путеводная звезда. Не надо плутать по тайге вслепую, как прежде. Для изучения инженерно-геологических условий огромное удобство! Огромная экономия во времени! Сразу же приступаем к дешифровыванию — оконтуриваем мари, косогоры, лесные массивы, ищем подходящие места, где можно заложить земляные карьеры для отсыпки будущего железнодорожного полотна, карьеры строительных материалов и так далее.
Геологи ведут вертикальное электрическое зондирование, определяя сопротивление грунтов, проводят магнитную и микросейсмическую разведку. По всей трассе и в сторону от нее разбуривают скважины: нужно выяснить инженерно-геологические свойства грунтов. Ведь они здесь совершенно не изученные. На основе полученных данных составляем рабочие чертежи земляного полотна, мостов, водопропускных труб и других сооружений. В данном случае я имею в виду все, что относится к дороге, — проекты автоматических линий связи, энергоснабжения, локомотивного и вагонного хозяйства, объектов жилищного и культурно-бытового назначения. В частности, для одного лишь участка Бам — Тында, протяженностью 180 километров, было составлено такое количество технической документации, что она, наверное, с трудом уместилась бы в комнате в 15 квадратных метров...
— Итак, рабочие чертежи составлены, что же дальше?
Овчинников. Закрепление трассы и сдача ее строителям...
Шавлохов. Перед тем как .придут строители со своей техникой, нужно разметить для них ось будущей дороги. Обставить ее створными знаками с обозначением основных точек трассы — различных кривых, углов поворота, пикетов, биссектрис. Когда строители придут на местность, они смогут «прочесть» по чертежам, где и какой высоты отсыпать земляное полотно, где заложить железобетонные сваи, какой глубины рыть котлован, в каком месте залегают погребенные льды и как предотвратить нарушение вечной мерзлоты...
Михайлов. Один из наших геологов-изыскателей предложил развесить таблички с надписью: «Берегите вечную мерзлоту, и вы сдадите дорогу с оценкой «отлично». Правильно предложил, потому что строители частенько забывают элементарную истину: шутить с вечной мерзлотой нельзя, к ней можно лишь приспособиться...
Проехав дважды по одному и тому же месту, вездеход уничтожает моховой покров и, обнажая мерзлоту, может вызвать термокарстовый процесс. Грунты протаивают на большую глубину, ледяные жилы превращаются в провальные воронки, их заполняет вода. На месте временной дороги образуется эрозионная полоса, ширина которой может достигнуть нескольких десятков метров. Строителям приходится переносить трассу в сторону.
Ученые-мерзлотоведы считают, что обычные грунтовые автодороги для этих мест не годятся, и думать нужно прежде всего над тем, чтобы создавать дороги насыпные или разборные — из теплоизоляционного материала и железобетонных плит. Обязательное условие при этом: уважать вечную мерзлоту, сохранять моховой покров. Иначе тайга «заболеет оспой» — покроется термокарстовыми воронками, канавами, земля станет вспучиваться.
Шавлохов. А многочисленные летние дожди, из-за которых реки вздуваются, как при половодье?! В ряде районов Забайкалья влага почти не впитывается в землю, образуется поверхностный сток. Реки выходят из берегов, вода подмывает деревья, затопляет низины.
В прошлом году, в июле, наводнение едва не унесло лагерь изыскателей на берегу Гилюя, на 45-м километре трассы. В это время там находились наши люди с тяжелым снаряжением и машинами. Нужно было срочно эвакуироваться, а вертолеты из-за погоды не летали. Ребята строили лабазы на деревьях, где прятали продукты, геологические инструменты. Вывезли их лишь через сутки, когда дождь прекратился. Вертолеты смогли сесть на крохотные пятачки суши. А через два дня вода спала, и река вошла в привычные свои берега.
В своей работе мы учитываем термокарстовые процессы, наводнения и прочие сюрпризы природы и, где надо, вносим поправки в рабочие чертежи.
— Ваши планы в предстоящем полевом сезоне?
Овчинников. Институту предстоит закончить техническое проектирование участка Тында — Ургал, протяженностью более девятисот километров, и обеспечить строителей рабочими чертежами на 1975—1976 годы... Стройка вступила в страдную пору, но работы изыскателей и проектировщиков не прекращаются.
Шавлохов. Со временем железная дорога от БАМа, вероятно, пойдет в Якутск или еще дальше — на Колыму и Чукотку.
Михайлов. Впрочем, не будем подстегивать события: жизнь сама подскажет нам направление будущих трасс.
Плоды ненависти
В то раннее августовское утро по улицам квартала Порт-д"Экс, который марсельцы окрестили по-арабски «касбой», бродил одинокий алжирец. Улицы там мало чем напоминают французские: узенькие, мрачные. Над мостовой — гирлянды белья. Деревянные подпорки, словно костыли инвалидов, поддерживают прогнившие стены домов. В канавах у тротуаров журчит грязная вода с плавающими помоями. А на рассвете тощие рыжие собаки устраивают целые сражения с крысами у мусорных баков.
Часов в восемь на улицах появляются торговцы-алжирцы, громоздя на прилавки из старых раскладушек свой убогий товар: клеенчатые чемоданы, куртки из кожзаменителей, развешивают яркие, пестрые платья для берберских женщин и синие китайские халаты. По соседству, на Рю-де-Шапелье, «негоцианты» раскладывают на подносах всякую мелочь: бритвенные лезвия, дешевое мыло, цепочки для ключей, украшенные медальонами с изображением Наполеона III. Рю-де-Презантин оккупируют цирюльники, важно восседающие в розовых и зеленых фанерных будках, оклеенных изнутри фотографиями хорошеньких девиц и мечетей. А на Рю-Пюви-де-Шаван здоровенный мясник лениво развешивает на стальных крючьях бараньи туши внутри своей окрашенной в кроваво-красный цвет лавчонки, над дверями которой красуется талисман — пластиковая рука Фатимы.
Из захудалых гостиниц «Отель де л"Армиетис», «Отель де Фосеен» и безымянных ночлежек текут ручейки сонных алжирцев, уступающих еще хранящее их пот и тепло подобие матрасов на несколько часов своим менее удачливым приятелям, которым негде ночевать. Неподалеку открывают свои двери турецкие бани с чахлыми пальмами и гипсовыми статуями Здоровья и Гигиены в раздевалке и темными делишками, творящимися внутри. Вскоре на улицы высыпает шумная смеющаяся толпа дочерей Африки в цветастых одеждах. Стараясь остаться незамеченными, проскальзывают кабильские женщины с татуировкой на лицах. Скрытые под покрывалами торопятся арабские женщины с бледными лицами и большими черными глазами. В баре «Черный рай» сенегальские щеголи макают в чай свои булочки. В толпе продавщиц цветов несколько изможденных проституток пытаются заработать свои жалкие гроши, пользуясь утренним оживлением. Их высокие рыжие прически снуют перед «Отель де Верден», некогда великолепной гостиницей, где широкая лестница с коваными перилами теперь ведет в убогие номера. Лепная нимфа начала века над его дверью давно уже превращена в мусульманскую гурию с накрашенными бровями, родинкой и черными волосами. Напротив, в облупившуюся церковь св. Теодора, к мессе медленно стекаются французы. Косые лучи утреннего солнца на Рю-де-Доминикэн бросают яркие пятна света на статую Святой Девы, прыгают по арабским и антирасистским лозунгам на стенах. Из арабских кафе доносится музыка каирского радио. Смуглые мужчины с морщинистыми лицами и золотыми зубами потягивают мятный чай и громко стучат костяшками домино.
В одном из таких кафе в то утро сидели два молодых человека, оба приехавшие из восточного Алжира и работавшие на стройке в Этан-де-Берр. Когда в кафе вошел алжирец и заказал себе кофе, молодые люди вдруг узнали в нем своего двоюродного брата, Салаха Бугрина, родившегося, как и они, в Майданских горах, близ Седраты. Встречая родственника, алжирец обычно кричит от радости, вскакивает и принимается трясти ему руку. Затем четыре раза целует, призывает милость аллаха и только потом начинает расспрашивать о семейных новостях. Увы, Салах Бугрин посмотрел на своих кузенов отсутствующим взглядом, сел рядом, но не произнес ни слова. Глядя в пространство, он выпил кофе и ушел, даже не кивнув на прощанье. Бедный Салах, подумали они, должно быть, аллах лишил его разума.
В тот же день водитель троллейбуса № 72 Дезире-Эмиль Жерлаш вез пассажиров на пляж. Троллейбус остановился около зоопарка. Вошел Салах Бугрин. Водитель, также продававший билеты, потребовал у алжирца плату за проезд, но ответом был лишь все тот же отсутствующий взгляд. Что сказал затем Жерлаш, неизвестно или известно неточно. Может быть, он и не обругал Бугрина, хотя вполне мог обозвать «крысой», «гнусным типом», «подонком» или любым другим французским словом, оскорбительным для арабов. В глазах Жерлаша все было просто: «Вот араб, который не хочет платить. Или он заплатит, или я его вышвырну». Жерлаш начал кричать на него. В конце концов Бугрин нашел деньги и, взяв билет, сел сзади водителя. Лишь низкая перегородка отделяла его от Жерлаша.
Троллейбус тронулся. И тут Салах Бугрин выхватил из кармана нож и вонзил его в спину Жерлаша. Троллейбус проехал еще немного по бульвару и остановился. «Помогите! Убийство!» — кричали перепуганные пассажиры. В троллейбус вскочил проезжавший мимо мотоциклист, оказавшийся бывшим боксером. В руках у него был железный прут, которым он ударил Бугрина по голове. Алжирец без сознания рухнул на пол. Теперь на него набросились пассажиры, особенно женщины, и наверняка растерзали бы Бугрина, если бы не подоспела полиция. Алжирец очнулся лишь 15 сентября и не смог вспомнить ни одной подробности событий 26 августа. По свидетельству психиатров, обследовавших его, он был в отчаянии от случившегося.
Этот трагический эпизод можно было бы счесть случайностью, если бы не одно «но». Еще в начале года политиканы на юге страны обратили внимание на то, что антиарабская кампания может привлечь на их сторону значительную часть избирателей. «Тулон должен оставаться Тулоном», — провозгласил мэр этого города. «Ни одного чужака в Грассе!» — призвал мэр Грасса, расценивший демонстрацию эмигрантов из Северной Африки как подрыв привлекательности своего города для туристов. В нарушение закона он приказал разогнать демонстрантов с помощью пожарных брандспойтов. Во время последовавших за этим допросов одного тунисца избили до такой степени, что сочли мертвым, и он очнулся лишь на городской свалке, куда его выбросили, чтобы избежать скандала. В Оллиуле, близ Тулона, расисты заговорили даже о газовых камерах — в порядке этакой милой шутки.
А пока вполне всерьез они начали обстреливать из автоматов арабские кафе и швырять бутылки с горючей смесью в общежития арабов. Впрочем, арабам кампания малевания на стенах оскорбительных лозунгов, вроде того, что «Араб — свинья!», «К черту арабов!», «Вон арабскую заразу из нашего города!», «Арабы угрожают безопасности наших матерей, жен, детей!», тоже не кажется невинным развлечением. И уж, конечно, не был шуткой случай, когда одного алжирца, забродшего в квартал Дю-Паньер, подвесили за ноги, а «весельчаки» жители облили его помоями. Особенно странно то, что это произошло в квартале, где полно полицейских патрулей.
В ночь после смерти Жерлаша в отместку начали убивать алжирцев, и в течение недели число жертв в Марселе достигло семи. Вот, например, что произошло с Ладжем Луне. Шестнадцатилетний паренек с густой копной волос и дерзкими глазами зашел в табачную лавку на бульваре Мадраг-Виль. Когда он вышел, у тротуара стоял темно-красный «пежо». Водитель спросил паренька, как проехать по такому-то адресу. Когда тот стал объяснять, сидевший рядом пассажир выстрелил ему в голову, а после того, как. машина тронулась, еще два раза в спину. Полиция потом заявила, что он угонял автомобили и торговал наркотиками. На этом дело и кончилось. А вот другой случай. Мебарки Хаму, сорокалетний рабочий, отец пятерых детей, умер в марсельской больнице от пулевой раны 29 августа. Его хозяин явился к нему домой с жандармами, которые отвели Хаму в участок на допрос из-за какого-то запутанного спора по поводу жалованья. Из жандармерии он вышел свободным человеком, но через полчаса его нашли умирающим на тротуаре.
Никаких арестов после всех этих убийств не последовало.
События в Марселе показали, насколько остра и болезненна во Франции проблема иммигрантов. Французам было неприятно, когда со всех сторон посыпались обвинения в том, что они «расисты», ибо сами себя они таковыми никогда не считали. С их точки зрения, расизм чисто английская болезнь, которой они не страдают. Да, они могут допустить наличие шовинизма в культуре, доходящего даже до жестокости, но идея цветного барьера им чужда. Французы-колонизаторы в своих владениях стремились превратить местных жителей в цветных французов — ив какой-то мере преуспели в этом, — в то время как англичане в глубине сердца хотели, чтобы местное население оставалось дикарями.
Франция, как ее охарактеризовал один молодой алжирский экономист, — это «безумное потребительское общество». Однако статистики давно поняли, что самих французов мало, чтобы создать индустриальный рай, и поэтому была принята «политика высокой рождаемости». Началось всяческое поощрение многодетности, но французы не клюнули на приманку, и кривая роста населения упрямо отказывалась идти вверх. Впрочем, молодежь вообще стремилась стать высококвалифицированными рабочими, так что оставалась проблема низкооплачиваемого физического труда. Единственным выходом, общим для всех других западноевропейских стран, было нанимать на «черную работу» людей из-за границы. Именно нанимать, а не покупать. Когда люди выжаты до предела, их всегда можно отослать обратно. К тому же это не пахло работорговлей, хотя предприниматели и получали огромную выгоду: промышленность нуждалась в здоровых молодых рабочих, и они текли неиссякаемым потоком. Причем добровольно, вполне сформировавшиеся — их не надо было кормить и давать образование до 20 лет. Многие даже переходили границу нелегально через перевалы в Пиренеях, и, когда весной таял снег, их трупы находили собаки пастухов.
Иммигранты оказали благоприятное влияние на французскую экономику. Чем ниже заработная плата, тем выше прибыли. К тому же приезжие иностранцы были выгодны еще и потому, что отчаянно нуждались в заработке и, следовательно, были послушны. Им можно было платить жалкие гроши, и они все равно не бастовали. Их можно было даже использовать для срыва забастовок собственных рабочих-французов, то есть, в сущности, для раскола рабочего движения, превратив рабочую солидарность в фарс. Правда, они становятся менее привлекательными, когда освоятся, выучат язык, начинают требовать большей зарплаты и лучших жилищных условий. Но и тут есть выход: если они набираются левых взглядов, их можно объявить подрывными элементами и бросить против них полицию.
На бумаге положение алжирцев во Франции лучше, чем других иммигрантов: к ним не относится циркуляр Марселена — Фонтане. Этот недавний закон имеет целью положить конец «скандальной торговле людьми». Он обязывает нанимателя обеспечить иммигранта жильем, но и привязывает последнего к месту работы. Чтобы сменить его, нужно специальное разрешение. Иначе человеку грозит высылка на родину.
Особый статус алжирцев восходит к тем временам, когда Франция теоретически простиралась от Дюнкерка до Сахары. После Авиньонского договора 1962 года алжирцы пользовались свободным въездом, но с тех пор Франция ограничила число иммигрантов 25 тысячами в год. Со своей стороны, Алжир выдает рабочим карточки Национального управления по найму рабочей силы (ОНАМО). С такой карточкой полиция не имеет права выслать алжирца на родину, если только он не является хроническим безработным, не замешан в преступлении или не занимается предосудительной политической деятельностью.
Действительность же совсем иная. Положение иммигранта поистине ужасно. Отвратительные жилищные условия, отсутствие семьи, плохое питание. Если он попробует есть досыта, то не сможет откладывать деньги. Если он экономит, то питается впроголодь. Да и работа для него находится лишь самая низкооплачиваемая и тяжелая: подсобник в литейных цехах или на дорожных работах, чернорабочий на стройке, мусорщик. Кое-кто из алжирцев, конечно, ухитряется выкарабкаться наверх. Кабилы, например, которые стали иммигрантами раньше других, более инициативны, не позволяют притеснять себя, и поэтому им платят больше других. Но во Франции деньги тают куда быстрее, чем на родине. К тому же существует много «нелегальных» рабочих, так называемых «туристов», которые тайком проникли во Францию. Для предпринимателей они самые выгодные: сколько им ни заплати, они все равно будут согласны. Без таких «туристов» во Франции было бы меньше бассейнов и загородных вилл.
Сами предприниматели не испытывают любви к алжирцам. В лучшем случае для них это неизбежное зло, которое освобождает от «черной работы». Но дешевые руки алжирцев подрывают позицию профсоюзов во время трудовых конфликтов. Не случайно старое слово «бедуин» стало синонимом слову «штрейкбрехер». Кое-кто из рабочих не перестает жаловаться: «Они едят наш хлеб... Они не платят налогов... Они вывозят за границу наши деньги...»
Одним из источников серьезных трений являются маоисты и троцкисты, которые используют арабских рабочих в качестве ударной силы в своих стычках с политическими противниками. Однако, если начинаются серьезные беспорядки, они моментально прячутся в кусты, а расплачиваться за все приходится алжирцам. Время от времени студенты-леваки устремляются в кварталы иммигрантов, украшают стены домов «революционными» лозунгами и провоцируют не разбирающуюся в политической обстановке иностранную молодежь на выступления против властей. А последние не стесняются в средствах для подавления таких выступлений.
Как-то раз я попал в док в Ла-Сьота во время забастовки алжирцев, занятых там на подсобных работах. В течение последнего года их начальником был бывший капрал, сквернослов и грубиян, который превратил их жизнь в ад. У алжирцев совсем нет опыта проведения забастовок, и события в Ла-Сьота расценивались как смелый шаг. Правда, алжирцы не требовали прибавки, а хотели только, чтобы убрали издевавшегося над ними капрала. На митинге с короткими речами выступили несколько пожилых рабочих. Те, кто помоложе, молчали, но на всех лицах было написано такое напряжение и страх, какие просто были бы немыслимы, происходи это в Алжире. Кстати, в Ла-Сьота они никогда не ходят по улицам в одиночку.
Бидонвиль, где живут иммигранты, выглядит далеко не красочно, если не сказать большего. Хижины стоят в самой середине городской свалки. Большинство сколочено из кусков фанеры и жести. Часть — старые разбитые фургоны, подлатанные кусками пластика, чтобы не проникал дождь и ветер. С нашим алжирским другом мы осмотрели этот захламленный пустырь, покрытый чахлой растительностью, по которому среди бела дня шмыгали крысы, а едкий дым от горящего мусора ел глаза. «Не правда ли, французский пейзаж очень красив, — едко бросил он и добавил: — Если, конечно, не присматриваться слишком пристально». В Ла-Сьота иммигрантам больше некуда деться. Здесь, по крайней мере, они чувствуют себя безопаснее, чем в городе, хотя в сентябре двое французских парней подъехали к бидонвилю и прошили автоматной очередью несколько хижин.
Вокруг нас молча столпились мужчины. Кое-кто пытался изобразить на лицах оживление, но это им плохо удалось. Наш гид указал на лачугу, покосившуюся больше других: «Это бар «Шанхай». Значит, люди еще не совсем потеряли надежду и не утратили чувство юмора, если могут называть такую развалюху баром.
Лагерь Кольгат тоже не лучше. Раньше это был лагерь для военнопленных, а теперь самый большой бидонвиль Марселя. Городские власти намерены снести его, а обитателям обещают приличные жилища. Но когда это будет? Да и как решить проблему переселения иммигрантов, если средняя семья состоит из 7—9 человек? Неудивительно, что в тот день нас везде встречали усталые, враждебные взгляды. Дети играли на кучах битого стекла, а между хижинами бродила группа французских фотографов с таким видом, словно они осматривали зоопарк. Для алжирцев же их черные телеобъективы наверняка казались дулами винтовок.
В другой раз мы посетили общежитие иммигрантов близ Порт-д"Экс. В трех крохотных грязных комнатенках в подвале без бкон ютилось шестнадцать человек. Но даже такое жилье стоит недешево. В этом подвале нам рассказали историю о том, как поблизости на улице нашли труп иммигранта и как полиция заявила, что он выпал из окна общежития! Рассказ прервало появление хозяина, который стал вопить, что это общежитие только для приезжих рабочих, только для них, и посторонним лучше побыстрее убраться отсюда. Мы не были рабочими, и, следовательно, нам здесь было не место. Так закончилась наша единственная встреча со знаменитыми содержателями ночлежек.
Грязь и нищета Порт-д"Экс особенно оскорбительны для человеческого достоинства по сравнению с Рогатыми кварталами, которые его окружают. Для марсельцев он — рассадник холеры и, что еще хуже, потенциальных бунтарей. Хотя алжирцы и являются неизбежным злом, говорят они, зачем разрешать им поганить город? А один депутат-француз заявил, что алжирские кварталы — это гангрена, и единственный способ покончить с ней — отсечь пораженное место. Отсечение гангрены, конечно, придется по душе группе господ из «Комитета защиты Марселя», который возник сразу же после смерти Жерлаша. Комитет занимает небольшую комнату на Рю-Канебьер. Стены — голые, лишь на одной красуется плакат: «Остановите иммиграцию дикарей!» У всех членов комитета мясистые носы и злобно поджатые губы. Они выглядят внушительно, пока сидят, но когда встают, то оказываются все, как на подбор, маленького роста. Посетив комитет, я вспомнил светлые новые учреждения в Алжире и аккуратных сотрудников, обсуждающих животрепещущую проблему: как повысить благосостояние своей страны. Но их глаза загораются гневом, когда они видят, что в Европе расисты продолжают гнуть свое.
— Не пора ли заключить мир? — спросил я.
— Вы что же, хотите, чтобы мы разрешили унижать себя? — услышал я в ответ.
Мне нечего было возразить.
В стране Друк-Юл
Все же дьявольски холодно ночью в горах. Как будто и нет знойной весны там, внизу, лишь в часе ходьбы от этой сырой, промерзшей пещеры с жестким инеем на стенах.Каселла выругался, но, спохватившись, в испуге зажал рот одеревеневшими пальцами и искоса посмотрел на попутчика.
К счастью, тот безмятежно спал. «Молодой, кровь горячая, мороз ему не страшен», — большим глотком обжигающе холодного вина Каселла пытался заглушить закипавшую в нем зависть к попутчику. Вино приятным теплом наполнило желудок, каким-то уютным блаженством ударило в голову. Каселла пониже натянул подол сутаны, закрыл глаза. Но сна не было. «Какой уже день так», — безучастно подумал он, вслушиваясь в плотный мрак ночи. Так и есть. Страх его не был никчемным — из темноты донеслось жуткое завывание шакалов. Все эти дни они преследуют Каселлу и его спутника. Какой тут может быть сон, когда каждая ночь — это мучительная борьба с собственным страхом.
Монах поспешно развел костер. Но огонь, тускло высветлив лишь крошечный кусочек темноты, только усилил страх. Стремясь подавить его, забыться, Каселла достал из мешка потрескавшейся дряхлой кожи небольшой рулон пергаментно-желтой бумаги, острием ножа подточил кончик пера и, обмакнув в металлическую чернильницу, которую всегда носил на поясе, старательно вывел:
«Мы пришли сюда 25 марта 1627 года...»
...Все же дьявольски холодно ночью в горах. Как будто и нет лета и жаркий тропический дождь не заливает днем поля там, за окнами этой гостиницы на окраине Тхимпу, столицы Бутана. Четыре толстенной шерсти пледа, заботливо выданных королевскими слугами, не спасали от предрассветного холода. Оставалось одно — горячий душ. Но в том-то и была моя грубейшая ошибка. И когда густые, плотные клубы пара вытолкнули разомлевшее тело обратно в гостиничный номер, где в соответствии с вековыми традициями бутанского зодчества отсутствовало даже какое-либо подобие обогревателей, не говоря уж о батареях, именно тогда реально я осознал, насколько фантастичен был сказочный Иванушка, который смело бросался из котла с кипятком в котел с водой холодной и становился от этого крепче и пригожей. Немудрено, что плодом моего творчества в то утро была единственная запись в путевом блокноте: «Холодный бутанский рассвет мы впервые увидели 31 мая 1974 года».
Эта фраза не была единственной в дневнике, где, готовясь к поездке, я собирал факты о Бутане. Но она обладала чрезвычайно ценным преимуществом — стопроцентной определенностью и конкретностью: да, действительно, то утро было 31 мая 1974 года. Большинство же других записей подобной точностью не отличалось. Вины моей в том не было. «О Бутане, — предупреждал секретарь бутанской королевской миссии в Дели, — написано не слишком много, но, я бы сказал, разнообразно... Это мягко говоря», — добавил он уже несколько грустно.
Как называется Бутан?
Откуда эти противоречия в изложении разными авторами одних и тех же событий? Злой умысел или историографическая недобросовестность здесь ни при чем. Все дело в том, что стихийные бедствия уничтожили ценнейшие рукописи, в которых детально была зафиксирована история Бутана.
Все, что осталось для современных историков, — это дневниковые записи двух монахов-иезуитов — Каселлы и его спутника; манускрипты, авторство и подлинность которых для многих исследователей — вопрос пока слишком большой, да записки членов различных миссий британской Ост-Индской компании.
Но что говорить о правильности фактов исторических, если до сих пор нет никакой определенности даже в том, откуда идет название королевства. Масса теорий существует на сей счет, Одна из них принадлежит английскому тибетологу Дэвиду Фильду Рэнни. Бутан, писал он, значит «земля бхотов», то есть тибетцев. И вообще, Бутан это не Бутан, а Бхотстан, по аналогии с Хиндустаном, Афганистаном, Белуджистаном.
Индийские ученые находят для Бутана параллели в санскрите: «Бхота» (Тибет) и «ант» (конец)— значит «расположенный у границ Тибета», что, впрочем, соответствует географическому размещению королевства. В том же санскрите, однако, есть еще два похожих по звучанию слова: «бху» (земля, страна) и «уттан» (высокий), то есть страна, высоко расположенная, что опять-таки не противоречит действительности.
Как бы то ни было, но сами бутанцы упорно отказываются называть свою страну Бутаном, предпочитая более звучное имя «Друк-Юл» — «Страна драконов грома».
Два тысячелетия в две страницы
Древнейший этап бутанской истории зафиксирован лишь в народных сказаниях и легендах. Сказания грустны, легенды печальны, поскольку речь шла в них о временах подневольных: Бутан был тогда под властью индийских правителей. Сколь зыбкой ни была достоверность фактов в фольклорном творчестве, на их основе исследователям все же удалось определить, что этап господства индийских раджей был завершен где-то к середине VII века. Но упадок внешней власти стал одновременно и концом целостности Бутана. Отсутствие сильной личности, способной сдерживать междоусобную борьбу местных князьков, привело к тому, что Бутан в течение столетия распался на массу мелких и крупных княжеств, судьба которых несколько десятков лет спустя стала единой: каждое из них подверглось буйным набегам тибетцев, подданных короля Лангдарма. Еще через два столетия очередной тибетский правитель Трирал-чан направил по малодоступным горным перевалам в Бутан очередной отряд. Прошли годы, надежды Трирал-чана на скорейшее возвращение ратников с богатой данью сменились трауром по погибшим, а затем, когда пришли из Бутана достоверные сведения, — горечью и бессильной злобой обманутого и преданного монарха: ратникам настолько понравилась «страна на границах Тибета», что они решили осесть там. Злоба их короля вылилась в придуманное для дезертиров прозвище «ми-лог» — «те, кто не вернулся». Вскоре этим обидным именем пришлось звать еще несколько тысяч человек. То были монахи-ламаисты, которых поразила девственная красота Бутана. Еще больше пришлись им по вкусу почти неограниченные возможности активно насаждать идеи буддизма.
Бутан оказался для монахов землей обетованной, их влияние расширилось настолько, что к XVII веку название одной из крупнейших сект «друкпа» стало определять название страны.
Последовавшие столетия были не слишком спокойны, но и не чересчур бурны. Местные князья воевали между собой. В перерывах между сражениями они создавали для монахов монастыри, которые, разрастаясь, превращались в величественные крепостные сооружения — дзонги. В этих дзонгах постепенно сосредоточивалась не только духовная, но и административная власть. Знал Бутан и англичан. Но английский период в бутанской истории длился недолго: Индия обрела независимость, и Джавахарлал Неру торжественно заявил о «решительной готовности индийского правительства отказаться от всех экстерриториальных притязаний, неравноправных договоров и другого наследия британского империализма».
Бутан вступал в новую эпоху.
Паломник к «логову тигра»
«...Мы пришли сюда 25 марта 1627 года». Каселла зябко поежился, отпил еще глоток из почти опустевшей фляги и, с силой сжимая перо, чтобы унять дрожь окоченевших пальцев, продолжал: «Городок и деревушка Паро лежат в величественной широкой долине, что красочно простирается меж горных хребтов. Взрезая долину стремительными бурными водами, две речушки придают ей особую свежесть и красоту. Зрелище еще больше впечатляет, когда смотришь на долину сверху, сквозь густую листву раскидистых ив.
Дома начинаются прямо у самых гор. Большие, высокие строения, обычно о трех-четырех и даже пяти этажах, с массивными толстыми стенами. Дома не выстраиваются в улицы, напротив, они хаотично разбросаны по всей долине. А поля в долине сейчас покрыты созревающим рисом...»
Поделиться книгой: