Помоги проекту - поделись книгой:
И, в упор не видя чуждой им письменности, конкистадоры отметили в хрониках, что «у индейцев Перу нет никакого алфавита...». Мы же, приняв это утверждение на веру, точно так же не видим того, что и у нас перед глазами.
Известно, что, когда испанцы вторглись в Куско, они нашли в столице инков храмы, полные золота. Стены храмов увешаны были пестрыми, разрисованными тканями. Охваченные алчностью, завоеватели грабили, а зачастую и уничтожали все, что им попадало в руки. Жертвой их стали и разрисованные ткани. А не на них ли была записана история Пачакутека?
И Виктория взялась за изучение уцелевших тканей.
Зерна фасоли
Прежде всего Виктория занялась тканями, известными в науке под названием «тканей паракас». Эти ткани найдены были на полуострове Паракас, где лет за триста до нашей эры родилась одна из интереснейших культур древнего Перу. Внимание Виктории эти ткани привлекли прежде всего тем, что среди их узоров четко различались изображения обычных зерен фасоли. Точно такие же зерна фасоли обнаружил на разрисованных сосудах индейской культуры мочика крупнейший знаток древнегеруанской керамики Рафаэль Ойле.
Рафаэль Ларко Ойле обладал великолепной интуицией, но — увы! — слишком скудным материалом для доказательств. И языковедческие авторитеты солидно отвергли его предположения о том, что эти фасолины могут быть знаками письменности. Отнюдь, объявили авторитеты, фасолины не что иное, как фишки для какой-то игры. В конце концов, мексиканский хронист Диего Дуран даже описал правила народной забавы.
Виктория хорошо знала все «против», но они не казались ей убедительными.
Две тысячи тканей паракас хранились в запасниках Национального археологического музея, в громадных сундуках, которые вряд ли кто открывал с того времени, как их туда положили. Ткани нашли в руинах странного здания. Здание полно было мумий. То были тела старых мужчин — скорченные, с опущенной головой и поднятыми к подбородку коленями. Очевидно, мумии в спешке перенесли откуда-то из другого места, ибо навалены они были в беспорядке.
И каждая завернута была в несколько слоев ткани: белой и разрисованной.
Тщательное изучение тканей заняло двадцать один месяц. На некоторых из них Виктория нашла изображения фасолин. Кроме того, фасолины нарисованы были на лбу глиняных фигурок фелино — бога-кошки, которого почитали во всей Южной Америке. Это окончательно убедило Викторию: фасолины не могли быть фишками для игры. Ибо поместить фишки для игры на лбу самого почитаемого божества — святотатство не меньшее, чем для католика принести мадонне колоду засаленных карт. И фасолины на каждом фелино были расположены по-своему; так отличаются друг от друга разные надписи.
Теперь Виктория была совершенно уверена: фасолины — это знаки письменности.
Но почему именно фасолины?
Для древних перуанцев фасоль имела огромное значение. На сухих, пустынных землях она давала два урожая в год. Ее и почитали как доброго духа. В захоронениях на полуострове
Паракас среди мумий лежал завернутый, как и они, в ценные ткани мешочек с фасолью. Кроме того, форма пестрого фасолевого зерна была очень удобна: цвет определяет значение знака, а положение выпуклой его стороны показывает направление чтения фразы. Прежде чем прочесть надпись, надо разыскать ее начало, а оно могло быть и справа, и слева, и сверху, и снизу.
Виктории удалось выделить триста двадцать пять фасолевых знаков. Это было весьма существенное открытие. Наука о письменности утверждает: если в письменности насчитывается тридцать знаков — это алфавит; если сто — это слоговое письмо; от трехсот и выше — это иероглифическая письменность. К примеру, в хорошо известной американистам письменности майя насчитывается примерно четыреста знаков. Следовательно, древнеперуанская письменность была близка к иероглифической.
Говорящие квадраты инков
Итак, задолго до нашей эры у народов Америки была письменность. К такому выводу пришла Виктория дела Хара. Следы письменности прослеживались почти вплоть до образования империи инков.
После этого она исчезла, и ничего похожего на фасолевую письменность более не встречалось. Однако, рассуждала Виктория, народ, знакомый с принципами письма, не может, от него отказаться. Особенно народ, создавший империю, подобную империи инков.
Долгие годы ушли на изучение старинных рукописей. И вот в хронике Мартина де Моруа Виктория прочитала, что Атауальпа, заточенный испанцами император инков, никогда не расставался со странным предметом: золотым косым крестом, вписанным в квадрат. Предмет этот назывался «аспа». И точно так же называется узор, которым расшиты были одежды великих инков. Сочетание узоров называлось «токапу», их было известно великое множество.
И такие же знаки изображены на «керос» — индейских деревянных кубках, кодорые заменили собой золотые сосуды инков.
Виктория изучила одежды инков, хранящиеся в музее, и тысячи деревянных кубков. Дело было трудным: на кубках, которыми пользовались (и пользуются до нашего времени) многие поколения индейцев, мало что можно разобрать.
Составив и систематизировав каталог токапу, Виктория выделила шестнадцать знаков, которые встречались чаще других.
Шестнадцать...
Но ведь у инков число шестнадцать было священным. И стены города Куско венчали шестнадцать башен — по четыре на каждой, и изображены на них яркими, нетускнеющими красками были некие знаки — для каждой башни свой. А не могли они быть надписями: именами богов или титулами великих инков?
И снова зарывается Виктория в старинные рукописи: нет ли там толкования хоть одного из этих знаков?
...Первыми токапу, которые удалось прочесть, были слова «Куско» и «инка». Именно эти токапу встречались чаще всего на одеждах инков и на кубках.
С неимоверным усилием удалось разобрать запись на одной из туник Великого Инки. Это был отрывок из хроники. На остальных туниках тоже были записаны исторические события. Теперь можно было с уверенностью сказать: гардероб каждого Великого Инки и был сводом законов империи, ее исторической памятью...
Тут хотелось бы написать, что «дальше все пошло легче». Увы, это было бы неправдой, ибо каждый следующий шаг был не легче предыдущего; трудно ведь предугадать, какие новые неожиданности уготовит исследователю ни на что не похожая грамота инков.
Судите сами, в какой еще письменности время глагола обозначается... цветом знака? То есть, если какой-то знак обозначает, скажем, глагол «идти», то, начертанный зеленой краской, он значит «шел», красной — «иду», а синей — «пойду».
Инки вовсе не молчали — доказала Виктория дела Хара. На многие доселе непонятные нам стороны жизни и гибели государства Тиуатинсуйю может пролить свет разрешенная загадка древнеперуанской письменности.
Еще одна среди множества загадок, оставленных нам великим и таинственным народом инков.
Совершенно правдивые истории
Великий воин Кумурска
Давно это было.. Знаменитый Сулеймен вел свое огромное войско через пески. Стояло горячее лето, и переходы были тяжелыми. Впереди ожидал его сильный враг, засевший в крепости, которая считалась неприступной.
Однажды жарким полднем Сулеймен отдыхал в походной кибитке. Вдруг он услышал тихий голос:
«Сулеймен, прикажи твоим воинам не топтать моих воинов!»
Сулеймен огляделся. В полумраке кибитки никого не было видно. Только через полуоткрытый круг в крыше юрты да через щели под слегка приподнятыми у земли войлочными стенками проникал дневной свет.
Подумав, что ему померещилось, Сулеймен вновь прилег на подушки и закрыл глаза. И тотчас тот же голос настойчиво повторил:
«Сулеймен, я обращаюсь к тебе. Прикажи твоим воинам не топтать моих воинов!»
Голос был тихим, но в нем звучали сила и достоинство.
Сулеймен приподнялся на локте. В кибитке по-прежнему никого не было. Но голос слышался рядом. Сулеймен, присмотревшись, заметил на ковре маленького муравья.
— Уж не ты ли, кумурска, обращаешься ко мне? — с сомнением спросил Сулеймен.
— Да, это я, Кумурска — великий воин, — твердо ответил голос.
Сулеймен засмеялся.
— Мое войско сильнее твоего, — спокойно сказал Кумурска.
Сулеймена забавлял маленький муравей, разговаривающий с великим полководцем и пайгамбаром (1 Пайгамбар — святой, пророк (казах.).) как равный с равным.
— Ну хорошо, — ответил Сулеймен, — я могу приказать, чтобы мои воины не топтали муравьев, а как ты докажешь свою силу?
— Я знаю, ты идешь войной на врага и не ждешь скорой победы. Крепость укреплена и неприступна, — сказал Кумурска. — Так вот, когда твое войско достигнет крепости, враги сдадутся без боя: мои воины победят твоего противника раньше, чем ты увидишь его...
Шли дни и недели трудного похода через пески. Далеко растянулось войско. Несколько дневных переходов отделяло передовых всадников на скаковых верблюдах от большого обоза в хвосте колонны. Только ранним утром да вечером, до глубокой темноты, двигались по крутым барханным грядам и саксауловым зарослям люди и животные. Днем замирало все: над пустыней царило солнце. Если кто-нибудь осмеливался углубиться в пески без запаса воды, ему уже не доводилось прокладывать обратный путь. Пройдет немного времени, и горячий ветер и солнце отбелят и отшлифуют до блеска кости незадачливого смельчака, чтобы новые пришельцы видели участь своего предшественника. Недаром так часто встречается в пустыне название урочищ «Барсакельмес», что означает: «Пойдешь — не вернешься»
От колодца к колодцу шло войско Сулеймена, и у каждого источника воды были дневка и отдых. Но далеко не во всех колодцах ждала людей питьевая вода. То соленой, то горькой влагой угощала пустыня воинов, а порой воды в глубоком жерле, уходящем в землю, было совсем мало; и тогда сухой язык одержимых жаждой людей беспомощной деревяшкой стучал о потрескавшиеся губы. Не всем удавалось встать и уйти далеко от пустого колодца. Особенно тяжело приходилось в песках тонконогим коням.
Тем временем войско Кумурска двигалось день и ночь, день и ночь... Муравьям не надо пить, они не страдали от недостатка пищи, не несли с собой тяжелых доспехов. Бесконечной рекой струились муравьи по барханам, мимо колодцев, без остановок и отдыха. За одну луну они уходили так далеко, что не догнать их было и быстрому коню.
Войско Сулеймена еще вязло в душных песках, а воины Кумурска уже достигли крепости. Не замеченные никем, они проникли во все щели и наводнили стан врагов. Крепость жила спокойно, уверенная в своей силе, в прочности стен и обилии запасов на случай длительной осады. Но тысячи муравьев начали свою незаметную войну. Они проникли в хранилища и по зернышку растащили весь запас риса и пшеницы. Перегрызли тетивы у всех луков, все уздечки и сбрую привели в негодность, продырявили все бурдюки, и большие запасы воды ушли в сухую землю...
Жарким утром передовые всадники Сулеймена появились у стен крепости. Каково же было изумление полководца, когда ворота крепости распахнулись и могущественные враги вышли пешие сдаться на милость победителя.
Со времени той победы никто не смеет наступить на маленького муравья. Сулей мен сдержал свое слово.
Шкодливый Товшан
У одного пыгамбера
У каждого из людей есть свои слабости. Один готов голодным сидеть, лишь бы красивого ахалтекинского коня получить, а другому главное — глаз бараний съесть
Решил пыгамбер и своему любимому Товшану хоть один запрет сделать. Так, для порядка. А может быть, для испытания, хотя и очень был в нем уверен. Решил и говорит Товшану: «Я вина не пью, а тебе было все разрешено, но теперь прошу я тебя, Товшан, тоже соблюдай один запрет, совсем легкий. Знаю я, что ты сам не пил раньше молока, а с сегодняшнего дня я велю тебе молока никогда не пробовать».
Сказал и ушел, а Товшану, который никогда прежде о молоке и не вспоминал и вкуса-то его не представлял, вдруг почудилось, что видит он, как над очагом на женской половине стоит большой казан, полным-полнехонек жирного молока.
Никогда раньше не ходил Товшан на женскую половину, все больше на мягких подушках и коврах в самом почетном гостевом углу, развалясь, от дыхал или на руках у пыгамбера играл, а тут побежал скорее, приоткрыл тихо дверь, за глянул и видит — никого на женской половине нет, а над очагом на железном высоком тагане и в самом деле большой закопченный казан с молоком стоит. Захотелось тут Товшану молока попробовать. Так захотелось, будто нет на свете лучшего питья. Но запрет есть запрет!
Закрыл Товшан осторожно дверь и не спеша, в свой ковровый угол направился, только больше не удалось ему в этот день уснуть. Все подушки перепробовал, но даже на самой мягкой и любимой сон не шел, и играть не хотелось.
Вот и вечер наступил. Собрались все зеленый чай пить. Обрадовался Товшан. Что-то устал он сильно за этот день, хоть и ничего особенного не делал. Кок-чай со сладким жареным пшеничным зерном пьет и про молоко забыл. А тут пыгамбер, поглаживая Товшана, напоминает: «Ну что, Товшан, не забыл мой запрет?»
Товшан слушает, а сам себя ругает: зачем до запрета молока не попробовал? И нежиться ему под ласковой рукой пыгамбера, как бывало раньше, на этот раз почему-то не хочется.
Чай попили и гаурму жареную, ароматную с зеленым луком съели, обо всех новостях поговорили и спать разошлись. Один Товшан остался, а заснуть никак не может. Думал — не наелся. Потрогал свой живот лапой. Нет, полный и тугой, как бурдюк перед дальней дорогой. Все у Товшана есть, только сна нет!
Тишина в доме, все уснули, лишь слышно иногда, как пыгамбер во сне вздыхает. Услышал эти вздохи Заяц и опять про молоко вспомнил. Сил нет как попробовать хочется!
Соскочил с подушек Товшан и осторожно к двери приблизился, неслышно проскользнул в нее и в два прыжка у погасшего очага оказался. «Только посмотрю, — думает, — осталось ли в казане молоко?» Но заглянуть в котел не так-то просто. Края у него высокие, выше длинных заячьих ушей. Дрожит Товшан, про строгий запрет помнит, а не уходит. «Только понюхаю», — про себя твердит.
Поднялся Товшан на задние лапы, передними о бок казана оперся и видит — молоко под самой мордой, до краев котла налито. Приблизил нос заяц понюхать — и лизнул молоко, да не заметил, как маленький глоточек проглотил. Перепугался, чуть не опрокинул казан, со всех ног на свои подушки бросился, слушает.
А в доме тишина заячьим сердцем время отстукивает, но никто этого не слышит — все спят.
Успокоился мало-помалу Товшан. Понял, что незамеченным остался. Молоко запретное ему очень понравилось. И скоро он уснул, да так сладко!
А наутро пыгамбер встает, добро так улыбается и первым делом к Товшану, спрашивает: «Ну как, не забыл про мой запрет?» — «Конечно, не забыл», — отвечает Товшан. А сам глазом куда-то косит. Доволен пыгамбер ответом, но удивляется, почему Товшан не на него, а в сторону смотрит. Вдруг как схватит Товшана за уши и так за уши выволок его из дому. Длинные уши у Товшана были, а тут совсем безобразно, как у ишака, вытянулись. Бросил пыгамбер Зайца на землю и сердито так ему говорит: «Не знал я, Товшан, что ты такой слабый: данного слова даже в малом деле сдержать не можешь! Зря я тебя другом считал и все тебе доверял». — «Не пробовал я молока, — кричит Товшан, — не видел даже! — А сам на задние лапы сел и передними замахал. — Напрасно меня обижаешь!»
Совсем рассердился пыгамбер: «Мало того что ты запрет в ту же ночь нарушил, да ты еще и трус — сознаться боишься, и лжец! Посмотри на свои черные лапы. Этими лапами и сажей с котла ты на всех коврах о своих ночных приключениях написал — и еще отпираешься!.. Нет в моем доме места трусу и обманщику! Но прежде чем выгнать тебя навсегда, — сказал пыгамбер, — для пользы и примера всем другим должен я тебя строго наказать: отныне будешь ты жить не в кишлаке, а в пустыне и не посмеешь пить ничего, даже воды».
Вот почему с тех давних-давних пор живут зайцы в безводной пустыне, в горячих песках и боятся даже приблизиться к водопою. Потому-то и зовут Товшана — заяц-песчаник. И человек, и зверь, и птица могут поймать и съесть шкодливого труса. А он с той самой ночи потерял сон, дрожит и то и дело прислушивается длинными ушами: не идет ли кто-нибудь по его запутанному следу. И всю свою жизнь должен теперь Товшан не пить и довольствоваться лишь той малой влагой, которую дарит ему украдкою трава.
Бедняга Пышбага
Нежданно-негаданно нагрянули к одному бедному дехканину гости. Не сговаривались и званы не были, а так получилось, что в один день чуть ли не все родственники его и жены с разных сторон съехались.
Усадил хозяин гостей в юрте, разговор хороший начался, а сам он тем временем к своему соседу-баю побежал, чтобы занять квашеного верблюжьего молока — агарана. Уж если плова с кишмишем и индейкой нет и баранины нет, то лучшего угощенья, чем жирный и вкусный агаран, для нежданных гостей не найти.
Было у бая верблюдов достаточно, и агарана было сколько угодно. Согласился бай выручить соседа, но строгое условие поставил — на другой же день, как уедут гости, вернуть долг.
Нечего делать, согласился бедняк и большой чанак — деревянный таз — агарана от бая едва унес.
Хорошо угостил бедняк своих гостей и новости для них интересные нашел. Веселились и смеялись гости, сыты были, хорошо в доме бедняка отдохнули и, не заметив, что небогат их родственник, дальше отправились довольные.
А дехканин стал думать, как долг баю отдать. Жена бедняка подоила верблюдицу и молоко заквасила, и на другой день агаран приготовила. Только этого агарана немногим больше половины байского таза набралось. Неприлично к баю неполную посуду нести, а срок отдачи долга уже истек, и идти надо. Вспомнил тут дехканин, что есть у него другой таз, совсем такой же, как байский, не отличить, только поменьше немного. Решил бедняк отнести баю долг в своем тазу, а тот агаран, которого недостает, вернуть попозже.
Так он и сделал.
Но только баю на глаза попался и слова сказать не успел, как бай ругаться стал, затопал ногами, затрясся весь.
«Ты вор, — кричит, — и обманщик! Я тебе доброе дело сделал, твоих, а не своих гостей накормил, большой чанак агарана не пожалел, а ты мне что возвращаешь?!»
Схватил бай чанак из рук бедняка, выплеснул агаран на землю, растерянного должника в чанак посадил и другим большим чанаком его а крыл. «Вот какой мерой долг отдавать надо!» — кричит.
Сидит под большим чанаком бедняк, сгорбился, шевельнуться боится и вдруг слышит, как бай просит аллаха помочь ему: вора ужасного, которого он будто бы ловко поймал, между двух чанаков заточить, пока не вернет он сполна своего долга. Хотел бедняк крикнуть, что не виноват он и не вор вовсе, просто бай его даже не выслушал... Но поздно. Склеились края чанаков, только там, где щели оставались, смог бедный дехканин протиснуть руки и ноги да голову. Прочно приросли деревянные тазы к его спине и груди. Так, на четвереньках, как все звери, а не как человек, в ужасе убежал бедняга, ставший пышбагой — черепахой, от злого бая прямо в черные пески — Каракум.
Долго скрывался он от людских глаз. А весной, когда молодые верблюжата нарождаются и верблюдицы обильно дают молоко, пришел в свой кишлак, подавив стыд; пришел снова просить взаймы агарана, чтобы отдать на этот раз сполна долг баю. Но только теперь не просил он без разбора у всякого, не приходил со своим несчастьем и с просьбой к богатым и злым, а шел к таким же беднякам, как и он, шел к тем, кто понимал его без слов.
Всякий, к кому подходил несчастный Пышбага, готов был вылить ему в таз свой последний агаран. Но несчастный не мог собрать молоко, ведь чанак бая на его спине был перевернут вверх дном...
Посмотрите на черепаху Пышбагу. Какое страдальческое лицо! От долгого пути, от жары и скудной пищи стали морщинистыми шея и ноги и безразличен взгляд. Но, немало испытав и повидав, бедняга по-прежнему верит в доброе сердце людей, иначе зачем он появляется каждой весной у кишлаков и доверчиво идет навстречу людям своей усталой, медлительной походкой. Никто его не обижает — ведь нельзя обижать слабого и несчастного. Поверье о том, что нельзя не полить на панцирь черепахи верблюжьего молока, если она пришла к твоему дому, сохраняется до сих пор. Это и символ доброты человеческой, и известная на Востоке боязнь молвы, что проявил позорную жадность, и просто любовь народа к своим безвредным соседям — диким животным.
Забывчивый мулла
Не очень высоко над нами зазвенел мелодичный голос; потом песня внезапно оборвалась, и довольно крупный жаворонок, падавший с неба, ловко спланировал у самой поверхности земли. На земле он сразу же побежал куда-то в тень, высоко держа голову с хохолком.
Не прошло и двух-трех минут, как мы снова услышали знакомый голос. Жаворонок выбежал из своего укрытия на освещенное солнцем место и еще на земле стал громко, но как-то вначале робко высвистывать красивые звуки, словно бережно выговаривал приятные ему слова. Вдруг птица взлетела и, поднимаясь все выше и выше, продолжила свою песню, пока не оборвала ее на полуслове так же внезапно, как в первый раз. На земле жаворонок тотчас убежал в тень, как бы смутившись, что прервал песню.
Вскоре все повторилось сначала.
По-туркменски жаворонка зовут «молла-торгой» — «жаворонок-мулла». Мулла, от которого, по преданию, ведет свою родословную жаворонок, был очень предан аллаху и любил похвалиться, что всю тысячу имен, которыми люди называют аллаха, — и Танры, и Худай, и много-много других имен — он знает и все перечислить в любой момент может. Захотелось мулле однажды побеседовать с аллахом и все имена, которые он знает, самому аллаху назвать. И стал он просить, чтобы аллах дал ему крылья на небо подняться.
Согласился аллах и превратил муллу в птицу — торгоя. Жаворонок обрадовался. Недолго собирался мулла-торгой, решил сразу на небо в гости отправиться. Разбежался, слегка подпрыгнул и замахал крыльями. Хорошо у него получилось, быстро и круто так вверх пошел и с каждым новым взмахом крыльев новое имя аллаха выкрикивал. И голос хороший у жаворонка-муллы оказался — сам себя торгой заслушался. Высоко уже поднялся. Все думали: еще несколько взмахов — и достигнет мулла неба. Только вдруг голос его оборвался: забыл мулла тысячное имя аллаха. Пока на земле был, все отлично помнил, а как к небу высоко вознесся, так что-то и забыл. Горько и досадно мулле— совсем было цели достиг, но появляться перед аллахом, не зная его имени, неприлично.
С горя бросился мулла вниз, чтобы разбиться о твердую глину и камни, да перед самой землей сердце торгоя не выдержало, сильно забилось от страха, и раскрыл он широко крылья, которые дал ему аллах. Так и спасся. Но от стыда скорее в сторонку отбежал. Посидел немного спокойно, от страха оправился, поел чуть-чуть и стал опять имена аллаха вспоминать. Вспомнил тысячное имя, обрадовался и снова в гости на небо заспешил. Летит, а сам, чтобы не забыть, все имя аллаха твердит. И все то было бы хорошо, если бы не пропустил он при перечислении одно имя, всего одно! А какое? Вспомнить не может. Огорчился сильно торгой.
Поделиться книгой: