Помоги проекту - поделись книгой:
«Океан» у залива
В Таллине море дает о себе знать мокрым снегом, внезапно — среди ясного дня — налетевшим мелким дождем, промозглым вечерним ветром. Вы чувствуете это море, но редко его видите — разве что поедете к памятнику Русалке или на пляж в Пирита, Меревялья или Клоога-Ранд. Далеко не с каждого места в городе виден залив, и не ходят вечером горожане прогуляться по набережной, как на юге. Новые районы города тоже уходят от моря, как бы укрываясь от его холодного дыхания. И не ради моря приезжают в Таллин туристы.
Но в уличной толпе много людей в морской форме, а маршруты автобусов пестрят такими названиями, как «Дом моряка». «Рыбный порт», «Маячная улица», «Новый порт». И каждый из тех, кто едет по утрам в сторону Финского залива, едет туда на работу. Потому что в Таллине море — это море, в котором работают.
К объединению «Океан» автобус долго идет из самого центра, кружит по улицам, с двух сторон которых ровно стоят одинаковые деревянные дома с каменными подъездами, а во дворах аккуратно сложены дрова и торфобрикеты. Потом начинаются обширные незастроенные пространства, сменяющиеся бесконечным глухим забором. За забором громоздятся прикрытые брезентом штабеля, бочки, слышно гудение машин и видно множество кранов.
Лишь выйдя из автобуса, я увидел за забором море и понял, что все это время ехал мимо порта. Напротив остановки стояло длинное здание из серого кирпича, типичное административное здание.
Ветер здесь был уже не городской, не поручусь, что наполненный солеными брызгами, но резкий и влажный, и вздымались краны, и ползло по морю — почти прямо за зданием — какое-то суденышко, и головы входящих и выходящих людей венчали фуражки с «крабами»... И все это вместе наводило на мысль о бородатых капитанах с трубками в зубах, штурвалах, якорях и всем том прочем, что связано с морем в представлении людей, от него далеких.
Узкие, очень длинные коридоры здания кишели народом; люди приходили, уходили, заходили в какие-то комнаты, ловили кого-то нужного. Большие двустворчатые двери, на которых висела табличка «Диспетчерское совещание», внезапно открылись, и в коридор хлынул новый поток — шли с совещания капитаны и начальники служб. Часть из них была в морских тужурках с погонами, украшенными лычками; другие имели вид обыкновенных служащих.
Они проходили мимо меня, жадно затягиваясь папиросами, продолжая свои разговоры, начатые, наверное, еще до совещания.
— Тридцать тонн технического рыбьего жира, ты посчитай, сколько надо тощей сельди...
— ...Если нового пресса для филе не дадите, я от такого плана отказываюсь.
— Вот тебе и весь ассортимент! А я говорю: в томатном соусе...
— ...отличного механика! Зайдешь ко мне, я тебя познакомлю...
— Анализ анализом, а без лаборантки дело станет. Или давайте единицу, или...
Каравеллы и бригантины в разговорах не присутствовали. Трубок никто не курил. В руках у всех были портфели и папки. И вообще все это напомнило мне главк, куда съехались директора заводов, или — еще больше — утреннюю планерку у директора завода.
Когда, разговорившись с одним из диспетчеров, я в самом начале нашей беседы сказал, что вот, мол, думал увидеть здесь разные архиморские вещи («Паруса, надутые ветром?» — вставил он, улыбнувшись), а увидел нормальное производство, завод, что ли, — диспетчер поддержал меня. Ему даже понравилось это выражение, хотя понял он меня по-своему.
— А что вы думаете, завод и есть. Океан кустарщины не потерпит. Тут навалиться надо всем вместе. Вот и получается завод. А это цеха, — он ткнул пальцем себе за плечо.
За его спиной висела огромная карта Атлантического океана. Океан был усеян вырезанными из картона овалами: красными, желтыми, зелеными. Вокруг фигурок покрупнее толпились фигурки помельче. Больше всего их скопилось у западных берегов Африки, совсем рядом с континентом. Другие держались у берегов Канады, некоторые — у самого выхода из Балтийского моря в океан. И наконец, несколько овалов были разбросаны по всей голубоватой поверхности Атлантического океана.
— Вот эти, — диспетчер, зажав в пальцах авторучку и пользуясь ею как указкой, ткнул в крупный значок, — наши рефрижераторы. Эти — транспортные суда. А эти (мелких было больше всего) — промысловики, они-то и есть собственно рыбаки. Их положение на карте мы меняем каждый день. Если протянуть к ним нити, получится сеть, что ли, здоровая сеть на весь океан. А сойдутся нити тут, — он ткнул авторучкой в пятиконечную звездочку на берегу Финского залива, — тут, в Таллине, в нашем объединении. Представляете себе? Весь океанский флот республики. Часть колхозам принадлежит, часть рыбокомбинатам. Раньше ходили на свой, так сказать, страх и риск. Но ведь это же океан, а не залив наш. Это же понимать надо! За всеми судами глаз да глаз нужен. И за океаном тоже. Добыча рыбы — это ежедневная задача со многими неизвестными. Тут, знаете, такие иксы и игреки... Мы, к примеру, планируем столько-то и столько-то серебристого хека. А хеку, между прочим, начхать на наши планы, хотя в них черным по белому сказани, сколько ему, хеку, надлежит быть пойманным. Он себе махнул хвостом и ушел. Хек хитер, океан велик, но и у нас головы на плечах не только для того, чтобы фуражку носить. Каждый день у нас на карте — общая картина промысловой обстановки. И тогда мы одному капитану приказываем перебраться миль на пятьсот-шестьсот, другому меняем хека, ну, скажем, на тощую сельдь (вы только не подумайте, что это сельдь, похудевшая по каким-то причинам, нет, это у нас термин, название породы).
В общем, правильно сказано: завод. Только здесь начальника цеха к директору не вызовешь, от кабинета до «цеха» тысячи миль...
Конечно, и тут, как говорится, без накладок не обходится — дело все-таки новое. «Океан» пока есть только в Эстонии: здешние колхозы давно уже взялись за океан. Я имею в виду Атлантический. Вам, кстати, не приходилось в нашей рыбацкой деревне бывать?
...В Раннакиви, симпатичном рыбацком поселке, я прожил как-то почти месяц. Жил я у Бразильца Ханса в комнатенке под крышей. Из окна мне виден был негустой сосновый лесок, берег, усеянный валунами, и море, менявшее в зависимости от погоды и времени дня оттенки серого цвета. Длинные ряды распяленных на кольях сетей перегораживали берег на некие коридоры, и время от времени я видел, как бродит по ним, прихрамывая, Бразилец Ханс. Ханс внимательно рассматривал сети, щупал их, поправлял, а то, пододвинув деревянный чурбачок, садился, вытянув ноги, и принимался орудовать иглой гигантских размеров. Иногда к нему подсаживались белоголовые курносые мальчишки и молча смотрели, как снует туда-сюда игла. Бывало, Бразилец так же молча передавал иглу им, и они — разве что чуть помедленнее, но не менее аккуратно — продолжали его работу. Ханс же, отойдя на пару шагов, наблюдал за ними, и на лице его появлялось выражение удовлетворенности. За домом оборудована была маленькая коптильня, и" вечерами Бразилец подолгу сиживал на ее порожке. Перед ним расстелен был брезент, а по левую руку стояло ведерко, полное рыбы. Он брал рыбину, делал неуловимо быстрое движение ножом, и распластанные рыбьи тушки ложились в ряд на брезент. Ханс зачерпывал из небольшой бадейки соль и таким же неуловимым движением натирал рыбину.
Каждый вечер я сидел рядом со своим хозяином, следя за рыбинами в его руках, и безуспешно пытался расчленить его движения на простые составляющие.
Мы дымили «Примой» и вели уютные беседы, где, повинуясь бог весть каким ассоциациям, темы незаметно переходили одна в другую, едва возникнув. В один из первых таких вечеров я спросил Ханса, почему его зовут Бразильцем. Но он, хмыкнув («Наэравад, курат, поле рохкем»— «Так, мол, для смеху»), разговора не поддержал.
Прозвище Ханса я услышал в первые пять минут пребывания в Раннакиви, когда, сойдя с автобуса, обратился к двум пожилым женщинам с вопросом, кто бы мог сдать мне комнату. Женщины маленько посовещались («У Линдхолма?» — «Нет, к ним сын из Тарту приехал». — «У Вареса?» — «У Бразильца, наверное, лучше...»), а потом одна из них проводила меня к дому, где на калитке сияла надраенная медная табличка «Ханс Лехтла».
Так я поселился в доме Бразильца Ханса. На шкафу в его гостиной лежала огромная бело-розовая нездешняя раковина; в углу комнаты стояло сделанное на совесть тяжелое кресло-качалка, а на стене висела картина: люди в утлой лодчонке, протягивающие руки к тусклому свету еле видного в тумане маяка.
Потом уже, побывав и в других домах, я убедился, что раковина и качалка были непременными атрибутами здешней обстановки. Это, кстати, казалось совершенно естественным здесь, в рыбацкой деревушке в Северной Эстонии, где все так или иначе связаны с морем.
Эстонцы, говоря на своем языке, не употребляют отчества и поэтому обращаются друг к другу по фамилиям, добавляя иногда должность или еще какое-нибудь приличествующее слово. Учителю, скажем, говорят «ыпетая» — «учитель»: «ыпетая Кирсимяэ» или «ыпетая Хирс», врачу — «доктор»: «доктор Мяги», «доктор Миляндер» и так далее. В Раннакиви называли друг друга «каптен» — капитан, особенно если младшие обращались к старшим. Как-то, когда у нас с Хансом кончились спички, а магазин уже был закрыт, Ханс крикнул сыну: «Рейн, сбегай к капитану Вееборну, попроси спичек». Звучало это так же, как в других местах «сбегай к дяде Пете» или «к Семен Семенычу».
А Вееборн, заходя к нам, спрашивал у хозяйки: «Капитан дома?..»
...В Северной Эстонии крестьянин, говоря о своем участке, обычно называл не только его величину, но и показывал толщину почвы. Показывал, понятно, на пальцах, располагая большой и указательный почти параллельно друг другу. Сделайте это, и вы наглядно убедитесь, как тонок слой этой почвы. Прямо под почвой начинается известняк, камень красивый для строительства (из него построены почти все здания старого Таллина), но ничего не родящий. Да и почва, весь слой-то которой умещается между двумя пальцами, почти сплошь пронизана чешуйками известняка. На этой скудной землице эстонские крестьяне выращивали картофель, которым не только себя обеспечивали, но часть продавали на экспорт. Сорт «Йыгева коллане» хорошо знали в Англии. А все же сколько потов ни проливай в эту землю, всех ею не прокормить. Хорошо, рядом море. По побережью деревни сплошь были рыбацкие, как Раннакиви. Прибрежные жители и островитяне — с Сарема, с Хиума, с Муху, с десятков меньших островов были рыбаками и крестьянами. Больше все же рыбаками. Да и те, кто кормился скорее от земли, чем от моря, тоже обязательно держали в хозяйстве лодку и сети — какое-никакое, а подспорье. Такие в море ходили в одиночку, и улов у них бывал невелик. Настоящие рыбаки предпочитали работать артелью. Наверное, потому, что с морем бороться в одиночку гораздо труднее, чем с клочком земли, как бы ни был тощ и тонок слой почвы на нем.
В Раннакиви рыбаками были поголовно все. Ловили кильку, салаку, угря, морского окуня. Килька и салака — самая эстонская рыба. Кстати, названия обеих рыбок перекочевали в русский язык из эстонского.
...Ханс Лехтла вышел впервые в море в четырнадцать лет. До того он, как и другие раннакивиские мальчишки, ловил удочкой, учился вязать сети, сумел бы разделать рыбу, представлял себе повадки рыбьих косяков. Но в четырнадцать он вышел в море как настоящий рыбак на баркасе, которым командовал его отец. Дело-то было простенькое — выбрать улов из расставленных накануне сетей, и берег все время был на горизонте, ни разу не скрывшись, и погода была как по заказу, а вернувшись к вечеру домой, как сел Ханс на кухне в уголке сапоги снять — так и заснул, взявшись обеими руками за голенище высокого — выше колена — сапога.
Мать хотела его, сонного, разуть, но отец не позволил: рыбак должен уметь позаботиться о себе сам. Разувался Ханс, проснувшись ночью. Только глаза закрыл снова, как отец растолкал его: пора в море. Задремал было в море, и тут же получил хороший удар в лоб рукояткой весла. Из глаз искры, а тут отец:
— Са, куради поэг (чертов сын), нашел где спать!
Воспитательные методы у отца были суровые, да разве можно иначе вырастить человека, чтоб он не боялся работы в море?!
В восемнадцать Ханс мог после целого дня в море спокойно бежать в Народный дом на танцы и вернуться домой к рассвету. Пару часов подремлешь — и опять в море.
— Однажды нашего раннакивиского парня в Народном доме спросили, почему он все за стенку держится, боится на середину выйти. А он и говорит: боязно, мол, больно пол ровный и не шатается.
Говоря, Ханс ни на мгновение не прекращает работу: раз — и рыбка занимает свое место на брезенте, два — новая рыбка в руке. Кисть его правой руки на вид неподвижна, а нож как бы сам ходит в ней по сложной кривой.
— Ты знаешь, зачем у нас у всех качалки стоят? Качаешься в ней, как в море. Сам себе шторм делаешь. Ну а самое большое удовольствие — это когда раскачаешься вдоволь, а старуха тебя внезапно водой из ведра окатит. Только вода должна быть морской, от колодезной себя чувствуешь как мокрая курица. А от морской отряхнешься и крикнешь своей старухе: «А ну еще разок!»
...В двадцать два он ушел из дому и нанялся на корабль матросом. В прежние времена многие парни из Раннакиви поступали так же. Повидав свет и поднакопив деньжат, они возвращались домой, приобретали баркас (иногда даже с мотором) и капи-танили — начинали самостоятельно рыбачить. Хансу не повезло — в первом же рейсе он повредил ногу и был списан на берег. От вынужденного сидения на берегу освоил Ханс нынешнюю свою профессию: мастер по рыболовным снастям.
— Приехал как-то наш раннакивиский парень в город. Попал в компанию. За столом стали все рассказывать, кто где бывал. Этот и в Таллине, и в Тарту, и в Выру, и в Тырве; тот — в Килимги-Нымме да в Рынгу, третий вообще чуть до Риги не добрался. Наш сидит слушает, даже рот раскрыл. Те его и спрашивают, ну, мол, а ты-то что-нибудь видел, был где? А наш знай отмахивается: «Куда мне до вас! Вы вон все сколько повидали, а я только и был, что в Канаде да в Бразилии...»
— Не ты ли это был, капитан? — интересуюсь я. — Не зря ведь тебя Бразильцем зовут.
— Где там! — смеется Ханс. — Кто у нас тут из капитанов в Бразилии не был! Меня-то потому Бразильцем зовут, что я только в Бразилии был, больше не пришлось плавать, как ногу повредил.
И он, шлепнув себя левой рукой по ноге, хватает из ведра очередную рыбину...
Я вспоминаю рыбацкую деревушку, ее капитанов и терпеливо жду, когда смогу продолжить разговор с диспетчером. Он занят: одна за другой к нему поступают радиограммы:
Танкер Аргон полагает заход Санта-Крус принимает заявки на скоропортящиеся продукты тчк следим частоте 500 кгц тчк Оявере
Связи создавшейся необходимостью тресковых шкур клайпедском клеевом участке прошу сообщить возможности демонтажа шкуросъемной машины установленной вашей плавбазе зпт доставке порт любым следующим порт судном целью передачи ее клайпедскому рыбоконсервному заводу тчк Громов
Каждый день каждое судно, где бы оно ни находилось — у берегов Канады или у побережья Сьерра-Леоне, — сообщает в «Океан» данные о положении на промысле. В «Океане» на ежедневном промчасе принимают оперативные решения. И вот уже спешит в заданном направлении рефрижераторное судно, и покидают квадрат, где кружили безрезультатно несколько дней, промысловики. Зачастую причина этого решения не сразу видна в море, но зато совершенно ясна в «Океане», где десятки радиограмм как зерна мозаики создают общую картину работы в океане.
Летят в эфир нормальные производственные заявки. Необходим электросварщик. Срочно высылайте в Дакар, куда придет принадлежащий «Океану» рефрижератор. Идет с пометкой «срочно» радиограмма:
Внимание! Всем судам в океане! Предупреждение серьезной опасности конце декабря 1971 года расстояние 200 миль юго-востоку от побережья Новой Шотландии бразильским судном потеряно 150 бочек чрезвычайно опасного жизни людей вещества тчк бочки находятся плавучем состоянии более двух лет тчк они могут быть занесены течениями к берегам Канады Ирландии Британским островам берегам Европы и Скандинавии тчк приметы бочек двтчк серые металлические из стального листа вращающимся обручем и емкостью около 250 литров тчк на одной стороне бочки надпись на другой тире
Новая радиограмма. Промысловым судам. Транспортным судам. Идет обычный рабочий день. В «Океане». В океане.
Обыкновенный человек Петерис Упитис
Обыкновенный человек Петерис Упитис живет в Добеле, в семидесяти пяти километрах от Риги. Когда в присутствии кого-нибудь из рижан заходила о нем речь, следовали восклицания: «О!.. О!.. Как же, как же, это величайший оригинал!», «Вы, кажется, намерены проникнуть в его дом и сад? Это не так просто!» Естественно, что после таких реплик я решил, прежде чем ехать в Добеле, позвонить Упитису. Назвав себя в телефонную трубку, сказал, что собираюсь приехать, и на том конце провода мягкий и размеренный голос спокойно ответил:
— Нет, это невозможно... Сейчас весна, и у меня день идет за год... Я работаю в саду, с рабочими...
— Хорошо, я тоже возьму лопату.
Он словно не расслышал и невозмутимо продолжал:
— Оставьте свой адрес. Когда я смогу вас принять, напишу.
— Но я не каждый день бываю в Латвии.
— Ничем не могу помочь.
— Я бы мог приехать в субботу или воскресенье.
— В эти дни у меня научная работа.
— Хорошо, тогда я приеду в понедельник?!
— В понедельник начнется другая работа...
В это время в разговор вклинилась телефонистка, и я крикнул:
— Я приеду во вторник!
— Когда? — скорее удивился, чем переспросил, Упитис.
— Утром, — быстро сказал я и бросил трубку.
Облегчение, которое пришло после этого разговора, было моментально рассеяно в Союзе писателей, где мне объяснили, что Упитис после звонка может принять меня, но у калитки спросит, что я хочу от него, и затем скажет «до свидания». И чтобы этого не случилось, посоветовали переговорить с поэтом Имантом Зиедонисом, который одну главу своей книги «Курземите» посвятил Упитису.
...Уже сейчас, когда наша встреча с Упитисом состоялась и прошло немало времени, а я все еще нахожусь под впечатлением этого человека, — я с удовольствием перечитываю строки о нем и его доме, написанные Зиедонисом:
«В темноте кажется, что ящики разваливаются, семена как бы пробуждаются внезапно, все луковицы лопаются одновременно — и мы, наверное, не выйдем живыми из этого дома. Ростки разрывают бандероли с марками всего мира, а из чашечек лилий, как из труб огромных граммофонов, течет в комнату благоухание. Смешение запахов, и красок, и звуков, и очень хочется жить с такой же чертовской одержимостью, с какой живет этот старик и благодаря которой сады цветут, и люди замедляют шаг и удивляются: что же это за человек, создающий все это? И существует ли он вообще?..
Я проследил одну данную природой черту, которая доведена в этом человеке до гениальности, до такой самоотдачи, что многим это кажется ненормальным или курьезным. Как будто гениальность может и не быть чудной, как будто гениальность уже сама по себе не является отступлением от нормы. Я хочу сказать, что слишком мало мы помогаем тем людям, которые в силах создать нечто неповторимое, нечто такое, что могут создать только они. Нельзя приказать молнии: «Ты пока не сверкай! Накопятся еще две-три молнии, тогда и сверкайте все вместе». Талант — сила стихийная, и если он посылает свою молнию туда, где необходимы нам свет и дождь, то пусть он сверкнет, озарит, пусть полыхает, даже если он один-единственный. Наша обязанность помочь ему... И еще я думал о стиле человека, о том, как он приходит в мир, как он идет по нему и как из него уходит. Упитис как-то сказал: «У каждого облачка есть серебряный краешек». Имел ли он в виду мою, или свою, или вашу жизнь?..»
Но тогда я всего этого не знал, и поэт Зиедонис был для меня трамплином, с помощью которого я хотел долететь до «чудака» Упитиса. Однако Имант Зиедонис сказал мне, что если я хочу действовать наверняка, то лучше всего связаться со старым другом Упитиса Раймондом Бочем, чтобы тот сам позвонил в Добеле.
...Три дня Боч не мог дозвониться Упитису — похоже, тот и ночь проводил в саду. В понедельник, в двенадцать ночи, Боч назначил мне встречу на углу улицы Алояс у троллейбусной остановки. Он сказал, что приготовил письмо для Упитиса. Мы не уточняли, кто в чем одет и как выглядит. За эти три дня, пока Боч дозванивался Упитису, а я осаждал телефон Боча, казалось, мы легко отыщем друг друга даже в толпе, во всяком случае, так казалось мне.
Опустевший троллейбус шуршит по блестящим от дождя улицам.
Раймонд Боч одиноко стоит на углу. Едва я подошел, он протянул мне руку:
— Пойдемте, я вас провожу, — сказал Боч, и мы направились по маршруту троллейбуса к центру.
Несмотря на моросящий дождь, Боч шел с непокрытой головой. Я все ждал, когда он передаст мне письмо для Упитиса, но Боч шагал молча и наконец спросил:
— Расскажите, как вы ему позвонили. Я рассказал все, подробно и честно.
— Я бы не хотел, — заговорил Раймонд Боч, — чтобы Маэстро показался вам странным. Вы представьте, как ему трудно. Он работает в день по восемнадцать-двадцать часов, и у него на другое (он выделил это слово) не остается ни времени, ни сил. У Маэстро тридцать девять тысяч растений, только одних абрикосовых деревьев шестнадцать тысяч. Понимаете? Абрикосы на севере. По-моему, нет ничего странного, что человек, который является членом крупнейших в мире обществ по выращиванию ирисов, роз, северного ореха, человек, который ведет переписку с северным и южным полушариями, получает пыльцу роз из Японии, в Австралию отправляет свои лилии (кстати, он один из двух селекционеров нашей страны, кто числится во всемирном списке людей, выращивающих лилии, второй — москвич Еремин), — нет ничего странного в том, что Маэстро отмежевывается от лишних людей, от ненужных встреч... Когда Маэстро упрекают в нелюдимости, он вспоминает Омара Хайяма: «Ты лучше голодай, чем что попало ешь, и лучше будь один, чем вместе с кем попало...»
Было совершенно очевидно, что Боч старается развеять нелепый миф о чудачествах своего друга. Чувствовалось, что он готов ходить со мной до утра под дождем, лишь бы встреча с Упитисом не оказалась для Маэстро ненужной, лишь бы я не стал для него лишним человеком, и я благодарен Бочу от чистого сердца...
— Он все делает один и рядом с собой не терпит людей, не умеющих работать так, как он сам, будь то друг или просто его коллега... Вот вы пошли бы к нему работать? Могли бы выдержать ежедневно по восемнадцать-двадцать часов? Молчите? Нет, конечно же, нет... Я часто говорю ему: «Тебе нужен ассистент», хотя отлично понимаю, что такой человек едва ли найдется. Маэстро живет в другом измерении, по другим временным масштабам. Однажды к нему пришел человек из Института земледелия и спросил, как бы Упитис хотел отметить свое семидесятипятилетие. Он просто хотел помочь отметить этот день, но Маэстро ответил: «Я люблю круглые даты, и буду отмечать только столетие, стопятидесятилетие, двухсотлетие...» Человек схватился за голову и больше не появлялся. Многие не понимают, что это не чудачество. Ведь различные сорта плодовых деревьев запрограммированы Упитисом на сто, на двести лет, то есть они дадут удивительные плоды на севере через многие-многие годы. Разумеется, и самому Маэстро понятно, что человеческая жизнь имеет пределы, но он терпеливо продолжает свой труд. Раймонд Боч осторожно посмотрел на меня уставшими голубыми глазами и так же осторожно продолжил:
— Как-то Маэстро со свойственной ему прямотой, которая иным кажется грубостью, сказал одному известному ученому: «Покажите мне свое яблоко... Вы же все пишете и пишете... Покажите мне ваше яблоко!!!»
Незаметно мы дошли до центра города и остановились у Академии художеств.
— Жаль, что я не могу с вами поехать, — сказал Боч. — Мне очень хотелось бы встретиться с Маэстро...
— Разрешите, теперь я вас провожу, — предложил я, и мы направились обратно по ночной Риге.
...И вновь, уже здесь, в Москве, перелистывая Зиедониса, читаю: «Около 1910 года была издана книга о вежливости. В ней говорилось: «Если ты в гостях, то никогда не требуй, чтобы там было так же, как в твоем доме». И понимаю, что Боч деликатно намекал мне на это, рассказывая о Маэстро. Зная нашу суетную городскую жизнь, наши пристрастия и привязанности, он осторожно проводил грань между нашими домами, с уважением относясь, к обоим, но предпочтение отдавал дому Упитиса.
— Последний раз я был у Маэстро с Имантом Зиедонисом. Была теплая осень, и цветы начали вторую жизнь. Хозяин нас отправил в сад и сказал, что сейчас подойдет. Гуляя по саду, мы неожиданно увидели странную картину: большие клумбы роз словно разворочены бульдозером. Мы стоим и волнуемся — вот-вот подойдет Маэстро, и что же с ним будет, когда он увидит все это? И тут мы услышали за собой его бодрый и громкий голос: «Вот как природа помогла селекционеру, — и, повернувшись к прекрасным розам, добавил: — Природа сама определила сильных, слабые погибли». А затем объяснил, что ночью были заморозки и выжили лучшие... Представляете, Маэстро двадцать пять лет работал над грушей и только на двадцать пятом году признал плод. Он с деревом на «ты». Он слышит дерево, понимает его. Одно из абрикосовых деревьев он назвал «Мой прекрасный друг»... После войны он с мешком за спиной на велосипеде объездил всю республику, изучал каждое дерево. В то время нас с ним попросили отобрать сорта яблок, картофеля для наглядных пособий техникумам и вузам. Тогда же Маэстро предложили место лаборанта в институте, он удивился: «Зачем мне эта должность? Лаборант моет посуду...»
Я наконец-то понял, что мой ночной собеседник Раймонд Боч агроном, но мне почудилась грустная нотка в его голосе, и я спросил Боча об этом.
— Да, я неудавшийся агроном, а сейчас работаю «бюрократом», — с юмором ответил Боч, — управляющий издательством «Сельхозучснаб»...
Мы уже подходили к остановке, откуда начали ночную прогулку. Оба изрядно продрогли, но меня спасали сигареты. Боч протянул мне письмо к Упитису и то ли в шутку, то ли всерьез предупредил:
— Учтите, у Маэстро есть еще одна особенность: у него в доме нет еды. Он признает только растительное масло, крупы и плодовые соки... — И, уже уходя, добавил: — И совсем не переносит табачного дыма...
В Добеле шел косой дождь. Выйдя на привокзальную площадь, я вдруг вспомнил, что не знаю адреса Упитиса. Куда идти? В этот ранний час было пусто, безлюдно. Я пересек площадь и зашагал вдоль дороги. Впереди, на обочине, шофер копался в моторе «газика», я подошел к ожидавшей его девушке и спросил, не подскажет ли она, как найти дом Петериса Упитиса. Порывшись в памяти, она переспросила:
— Садовник, что ли?
Я подумал, что, пожалуй, это тот Упитис, который мне нужен, но на всякий случай уточнил:
— Может быть, в городе есть еще Утдаг?
Она о чем-то переговорила с шофером по-латышски и ответила:
— Нет, у нас Упитис один.
Когда стало ясно, что речь идет о Маэстро, я счел необходимым внести поправку:
Поделиться книгой: