Помоги проекту - поделись книгой:
Путешествие по Луне
На первый взгляд 17 ноября 1970 года произошло одно-единственное достойное быть записанным золотыми буквами событие: в путь по лунной равнине отправился построенный людьми вездеход.
На деле это событие вмещает в себя несколько равно достойных.
Луна не считается планетой только потому, что она спутник Земли, а не Солнца. Во всех других отношениях это вполне «полноценная» планета типа Меркурия. Поэтому можно сказать, что советский луноход означает рождение нового вида транспорта — инопланетного.
Внеземной транспорт, транспорт иных миров, помимо всего прочего — это совершенно новая страница истории развития всей земной техники.
Здесь не мешает кое-что сопоставить. За тысячелетия своей истории люди освоили сушу (и то не всю), освоили поверхность океанов (не везде и весьма относительно). Двадцатый век завершил освоение суши (Антарктика!), освоение поверхности Мирового океана (Арктика!), включил в сферу своей деятельности атмосферу, достиг дна океанических глубин, всего за десятилетие с небольшим освоил околоземной космос, проник в атмосферу другой планеты — Венеры и, наконец, приступил к всестороннему, экспедиционному изучению лунной поверхности. Меж тем до конца века осталось еще три десятилетия, в течение которых, очевидно, закончится овладение глубинами океана, произойдет разведка глубинных недр планеты, Луна окажется изученной, да и ближайшие планеты, по-видимому, тоже.
Не рядовым, поворотным было то, что сделали 17 ноября наши ученые, инженеры и рабочие.
Но это не все. Луноход сам по себе овеществленная фантастика даже безотносительно к лунному фону. Управляемый человеком, он тем не менее в известных пределах наделен способностью реагировать на обстановку. Человек как бы передал машине частичку своего разума и благодаря этому получил возможность, не покидая Земли, странствовать по лунной равнине. Подобное уже было, когда наши автоматы брали анализы венерианского воздуха и лунного грунта. Но в луноходе достигнуто новое качество. Тому есть свидетельство очевидца, который вел репортаж из координационно-вычислительного центра: «Странное ощущение возникает у людей, ведущих управление луноходом. Это даже больше, чем эффект присутствия, — ты не присутствуешь, ты работаешь на Луне! Попробуйте представить, что вы неподвижно сидите на Земле, если вдруг, повинуясь безусловной реакции, огибаете препятствие — камень, внезапно возникший перед взором. А ведь это где-то в невообразимо далеком Море Дождей!»
Тут можно лишь добавить, что благодаря телевидению миллионы, — да что там! — десятки, сотни миллионов словно бы очутились в кабине лунохода...
Есть и «во-вторых» и «в-третьих». Привычны в луноходе разве что колеса, все остальное смотрится буквально как иллюстрация к фантастическому роману. Но даже колеса не совсем те... Земное бездорожье — мы знаем, что это за штука. А тут бездорожье лунное, да в вакууме, да в условиях неземных температур, на местности, которую никто не проходил, и неизвестно даже, каких сюрпризов там можно ждать. Ничего, идет восьминожка!
Не знаешь, чему больше поражаться. Силе предвидения, которое позволило создателям вездехода без полного объема сведений, без предварительных опытов на лунной поверхности построить настолько работоспособную машину? (Как ни экспериментируй на Земле, а полного тождества условий не добьешься.) Или, быть может, надо удивляться тому, как в условиях жесточайшего лимита веса в луноход удалось вписать такие технические новинки, о которых обычный автомобильный транспорт пока может только мечтать? Ведь электродвигатели в колесах — это действительно мечта автомобилестроителей... Правда, одну вещь на Луне было осуществить легче. Нет и вряд ли когда-нибудь появится автомобиль с солнечной батареей на крыше, которая давала бы энергию мотору: не то на Земле солнце, не те скорости нужны на автостраде. А вот на Луне атмосфера отсутствует, да и скорость для экспедиционной машины не главное — тут можно подключить вездеход к Солнцу, словно к электрической розетке...
Симптоматично, что первый солнцемобиль появился на Луне. Инопланетная техника не может повторять земную. Это качественно новое явление.
Здесь уместно еще вот какое соображение. Первый представитель инопланетной техники, явившийся человечеству в облике советского лунохода, — производное всего лучшего, что накопила земная и космическая техника. Существует, однако, обратная связь. Техника, создаваемая для освоения других миров, будет активно влиять на развитие ее породившей земной техники путем передачи обратно осуществленных там новых идей и решений. Мы, надо полагать, еще увидим земные машины, чья родословная пойдет от лунохода.
Но и это не все. «Движущиеся по лунной поверхности автоматы будущего, — писали мы в ноябрьском номере журнала за прошлый год, — могли бы осуществлять химические, минералогические, петрографические анализы на месте, передавая на Землю собранную информацию». Автоматы будущего! Прошло два месяца со дня появления этих строк, и подобный научно-исследовательский автомат стал реальностью.
Мало того, что он ведет исследование лунной поверхности; он, кроме того, еще и обсерватория. «Луна — рай для астрономов» — это утверждение недалеко от истины, поскольку на Луне нет атмосферы, которая бы отсеивала, искажала многие виды излучения вселенной, несущие сквозь пространство черты ее облика. Исследователь-геолог и одновременно исследователь-астрофизик — вот что такое луноход. Такой лаборатории, пожалуй, тоже не существовало раньше. То-то и поразительно, что в одной машине удалось слить три системы, каждая из которых уникальна сама по себе: первая осуществляет движение там, где еще не проходила ни одна машина; вторая ведет экспедиционные наблюдения за породами; третья изучает глубины вселенной, анализируя идущие оттуда космические и рентгеновские лучи. Вдобавок ко всему луноход предназначен для осуществления астрономического эксперимента по сверхточному исчислению расстояния между ним и Землей; этой цели служит установленный на советском луноходе французский лазерный отражатель. Воистину, слова о том, что «Луна — поле деятельности всего человечества», — не пустая фраза.
Кстати: сколько продержался в воздухе и пролетел ставший родоначальником авиации аппарат? 12 секунд и 40 метров. А сколько времени проработал, сколько прошел и сколько сделал первый в истории человечества луноход?
Удивительно, как это мы еще не разучились удивляться.
Т. Л. Шерред. Попытка
В аэропорту капитана ждала штабная машина. Она рванулась с места и долго неслась по разным шоссе. В узкой комнате сидел прямой как палка генерал и ждал. У нижней ступеньки металлической лестницы, льдисто отсвечивавшей в полумраке, стоял наготове майор. Взвизгнули шины, машина резко остановилась, и капитан бок о бок с майором кинулся вверх по лестнице. Никто не сказал ни слова. Генерал поспешно встал, протягивая руку. Капитан одним движением открыл полевую сумку и вложил в генеральскую руку толстую пачку бумаг. Генерал поспешно пролистал их и отдал майору отрывистое распоряжение. Майор исчез; из коридора донесся его резкий голос. В комнату вошел человек в очках, и генерал протянул ему бумаги. Человек в очках начал перебирать их дрожащими пальцами. По знаку генерала капитан вышел из комнаты — на его усталом лице играла гордая улыбка. Генерал принялся барабанить пальцами по черной глянцевитой крышке стола. Человек в очках отодвинул полуразвернутые карты и начал читать вслух.
— «Дорогой Джо!
Я взялся за эти записки только, чтобы убить время, потому что мне надоело глядеть в окно. Но когда я уже почти их закончил, мне стало ясно, какой оборот принимают события. Ты единственный человек из тех, кого я знаю, кому по силам добраться до меня, а прочитав мои записки, ты поймешь, почему сделать это необходимо.
Неважно, кто их тебе доставит — возможно, он не захочет, чтобы ты мог его впоследствии узнать. Помни об этом и, ради бога, Джо, поторопись!
Всему причиной моя лень. К тому времени, когда я протер глаза и сдал ключи, автобус был уже полон. Я засунул чемодан в автоматическую камеру хранения и отправился убивать час, который оставался до следующего автобуса. Ты, наверное, знаешь этот вокзал — на бульваре Вашингтон, неподалеку от Мичиган-авеню. Мичиган-авеню смахивает на Шестьдесят третью улицу в Чикаго, куда я ехал, — те же дешевые киношки, лавки закладчиков, десятки пивных и рестораны, предлагающие рубленый бифштекс, хлеб с маслом и кофе за сорок центов. До войны такой обед стоил двадцать пять центов.
Я люблю разглядывать витрины, набитые всякой всячиной — от электробритв и наборов гаечных ключей до вставных челюстей. И теперь, имея в своем распоряжении целый час, я отправился пройтись по Мичиган-авеню до Шестой улицы, с тем чтобы вернуться по другой ее стороне. В этом районе живет много китайцев и мексиканцев — китайцы содержат рестораны, а мексиканцы едят блюда «домашней южной кухни». Между Четвертой и Пятой улицами я остановился перед подобием кинотеатра — окна, закрашенные черной краской, объявления, написанные от руки по-испански: «Детройтская премьера... Боевик с тысячами статистов... Только одна неделя... Десять центов». Несколько прилепленных к окнам фотографий были смазанными и мятыми — всадники в латах и что-то вроде яростной сечи. И все за десять центов! Как раз в моем вкусе.
Возможно, мне повезло, что в школе моим любимым предметом была история. И уж, во всяком случае, слепая удача, а вовсе не проницательность заставила меня раскошелиться на десять центов за право сесть на шаткий складной стул, насквозь пропахший чесноком. Кроме меня, объявления соблазнили еще полдюжины мексиканцев. Я сидел возле двери. Две свисавшие с потолка двухсотваттные лампочки давали достаточно света, чтобы я мог оглядеться. Передо мной в глубине помещения виднелся экран, смахивавший на побеленный кусок картона, а когда у себя за спиной я увидел старенький шестнадцатимиллиметровый проектор, я заподозрил, что даже десять центов — слишком дорогая цена за подобное удовольствие. Впрочем, мне предстояло скоротать еще сорок минут.
Все курили. Я тоже достал сигарету — и унылый мексиканец, которому я вручил свои десять центов, устремил на меня долгий вопрошающий взгляд. Я заплатил десять центов, а потому ответил ему столь же пристальным взглядом. Тогда он запер дверь и погасил свет. Полминуты спустя зажужжал дряхлый проектор. Ни вступительных титров, ни имени режиссера, ни названия фирмы — только белый мерцающий квадрат, а потом сразу же крупным планом бородатая физиономия с подписью: «Кортес». Затем раскрашенный, весь в перьях индеец — «Гватемосин, преемник Монтесумы». Снятые сверху, изумительные модели старинных зданий — «Город Мехико, 1521 год». Кадры допотопных, заряжаемых с дула пушек, изрыгавших ядра, — осколки камней отлетают от огромных стен, худые индейцы умирают, содрогаясь в конвульсиях, дым, искаженные лица, кровь... Лента меня сразу ошеломила... Никаких царапин, склеек, характерных для давнишних фильмов, никакой слащавости, и нет этого банального красавца героя, чья физиономия в заурядных фильмах возникает перед камерой кстати и некстати. Ты когда-нибудь видел те французские или итальянские картины, которые критики восхваляют за глубину и реалистичность, порожденные малым бюджетом, не позволяющим приглашать знаменитых актеров? То, что я увидел, было именно таким, и даже лучше.
Только когда фильм завершился общим планом грандиозного пожарища, я начал кое-что соображать. Нельзя за гроши нанять тысячу статистов и поставить декорации такой величины. Трюковая съемка падения даже с десятиметровой высоты обходится в суммы, от которых бухгалтеры встают на дыбы, а тут стены были гораздо выше. Все это плохо вязалось со скверным монтажом и отсутствием звуковой дорожки. Разве что фильм снимался еще в добрые старые дни немого кино. Но фильм, который я только что видел, был снят на цветную пленку! Больше всего он походил на хорошо отрепетированный и плохо поставленный документальный фильм.
Мексиканцы лениво выходили из помещения, и я направился было за ними, но задержался около унылого киномеханика, который перематывал ленту. Я спросил, откуда у него этот фильм.
Он ответил, что снимал фильм сам. Я принял его сообщение с невозмутимой вежливостью, и он понял, что я ему не верю. Он выпрямился.
— Вы мне не поверили, ведь так?
Я ответил, что он, безусловно, прав в своем заключении, и добавил, что спешу на автобус.
— Но скажите, почему?
— Ну, — ответил я, — такие картины не выпускаются на шестнадцатимиллиметровой пленке. Вы раздобыли копию, снятую с тридцатипятимиллиметровой пленки...
И я перечислил еще кое-какие отличия любительских фильмов от голливудских. Когда я кончил, он минуту молча курил.
— Понятно... — Он вынул бобину из проектора и закрыл крышку. — У меня тут есть пиво...
Я согласился, что пиво вещь очень хорошая, но автобус... Ну ладно, одну бутылку куда ни шло!
Он вытащил из-за экрана бумажные стаканчики и бутылку портера. Пробормотав с усмешкой: «Сеанс откладывается», — он закрыл дверь и открыл бутылку о скобу, привинченную к стене. По-видимому, здесь прежде помещалась бакалейная лавка или пивная. Стулья имелись в избытке. Мы отодвинули пару в сторону и расположились с удобствами. Пиво оказалось теплым.
— Вы как будто разбираетесь в этом деле, — заметил он выжидательно.
Я счел его слова вопросом, засмеялся и ответил:
— Ну, не слишком. Ваше здоровье! — Мы выпили. — Я работал шофером в кинопрокатной фирме.
Мы выпили по второму стаканчику и несколько минут обсуждали климат Детройта. Наконец он сказал, словно что-то обдумывая:
— По-моему, я вас вчера видел здесь... Часов около восьми.
— Вчера вечером? Нет, как ни жаль. Я бы тогда не опоздал на автобус. Нет, вчера в восемь я был в баре «Мотор». И просидел там до полуночи.
— В баре «Мотор»?.. Гм... А может быть, вам хотелось бы...
Прежде чем я сообразил, что он имеет в виду, он скрылся за экраном и выкатил из-за него большую радиолу. В руке он держал третью бутылку пива. Я поднес к свету бутылку, стоявшую передо мной. Еще наполовину полна. Я посмотрел на часы. Он придвинул радиолу к стене и поднял крышку, открыв рукоятки настройки.
— Выключатель позади вас. Будьте так добры!
Я мог дотянуться до выключателя, не вставая, что я и сделал. Обе лампы разом погасли. Я этого не ожидал и начал шарить по стене. Тут снова стало светло, и я с облегчением сел поудобнее. Но лампы не зажглись — просто я очутился на улице!
Я облился пивом и чуть не опрокинул шаткий стул, а улица вдруг сдвинулась с места — улица, а не я! День сменился вечером, и я вошел в бар «Мотор» и увидел, как я заказываю пиво; и при всем при том я твердо знал, что я не сплю и это мне не снится. В панике я вскочил, расшвыривая стулья и пивные бутылки, и чуть не сорвал ногти, нащупывая на стене выключатель. Пока я его отыскивал — наблюдая, как я же стучу по стойке, подзывая бармена, — у меня совсем помутилось в голове и я готов был хлопнуться в обморок. Наконец мои пальцы коснулись выключателя.
Мексиканец смотрел на меня так, словно он зарядил мышеловку и поймал лягушку.
— Что это такое? — просипел я.
— Это были вы. В баре «Мотор», вчера в восемь вечера.
Я тупо уставился на него. А он протянул мне новый бумажный стаканчик, и я машинально подставил его под горлышко бутылки.
— Конечно, это не может не ошеломить. Я забыл, что я сам почувствовал в первый раз. Мне... мне теперь все равно. Завтра я иду в контору «Филлипс-радио».
Я спросил, о чем он, собственно, но он продолжал, не обратив внимания на мой вопрос:
— У меня нет больше сил. Я сижу без гроша. И мне уже все равно. Оговорю себе долю и буду получать проценты.
Ему необходимо было высказаться. И, расхаживая взад и вперед, натыкаясь на стулья, он выложил мне всю свою историю...
Его звали Мигель Хосе Сапата Лавьяда. Я назвал ему мое имя — Лефко. Эд Лефко. Его родители приехали в Штаты где-то в двадцатых годах и с тех пор сажали и убирали сахарную свеклу. Они только обрадовались, когда их старшему сыну удалось выбраться с мичиганских полей. на которых они гнули спину год за годом, — он получил небольшую стипендию для продолжения образования. Стипендия была временной; и чтобы продолжать ученье и не умереть с голоду, он работал в гаражах, водил грузовики, стоял за прилавком и торговал щетками вразнос. Но получить диплом ему не удалось, потому что его призвали на военную службу. В армии он имел дело с радиолокационными установками, а потом его демобилизовали, и эти годы не оставили ему ничего, кроме смутной идеи. В тот момент было нетрудно подыскать приличную работу, и, в конце концов, он накопил достаточно, чтобы взять напрокат машину с прицепом и накупить разного списанного радиооборудования. Год назад он достиг своей цели. Он наголодался, исхудал и дошел до полного нервного истощения. Но он таки сконструировал и собрал «это»!
«Это» он поместил в футляр от радиолы — и для удобства, и для маскировки. По причинам, которые станут ясны позднее, он не рискнул взять патент. Я осмотрел «это» внимательно и подробно. Место звукоснимателя и кнопок настройки занимали циферблаты с рукоятками. На большом имелись деления от 1 до 24, на двух — от 1 до 60, на десятке — от 1 до 25, а на двух-трех цифр вообще не было. И все. Если не считать тяжелой деревянной панели, скрывавшей то, что было установлено на месте радиоламп и репродуктора. Неприхотливый тайник, скрывающий...
Кто не любит грезить наяву! Наверное, каждый человек мысленно обретал сказочные богатства, всемирную славу, жизнь, полную захватывающих приключений. Но сидеть на стуле, попивать теплое пиво и вдруг понять, что мечта столетий уже больше не мечта, а реальность, ощутить себя богом, сознавать, что стоит тебе повернуть лару рукояток — и ты сможешь увидеть любого человека, когда-либо жившего на Земле, можешь стать очевидцем любого события, если оно только произошло, — это до сих пор не вполне укладывается у меня в голове.
Я знаю только, что дело тут в высоких частотах. И что в аппарате много ртути, меди и всяких проволочек из дешевых и распространенных металлов, но что и как происходит в нем, а главное — почему, это лежит вне сферы моего разумения. Свет обладает массой и энергией, и эта масса непрерывно утрачивает какую-то свою часть и может быть снова обращена в электрическую энергию или во что-то в том же духе. Майк Лавьяда сам говорит, что он не открыл ничего нового — что еще задолго до войны этот эффект не раз наблюдали такие ученые, как Комптон, Майкелсон и Пфейффер, но они сочли его чисто побочным, ничем не интересным явлением. А с тех пор все было заслонено исследованиями атомной энергии.
Когда я несколько пришел в себя, Майк еще раз продемонстрировал мне мое прошлое.
Я погасил свет и снова увидел себя в баре «Мотор», но это меня уже не оглушило.
— Смотрите!
Бар расплылся в тумане. Улица. Два квартала до муниципалитета. Вверх по лестнице — в зал совещаний. Никого. Потом заседание муниципалитета. Потом оно исчезло. Не фильм, не проекция диапозитива, а кусочек жизни размером в четыре квадратных метра. Когда мы приближались, поле зрения сужалось; когда мы удалялись, задний план воспринимался так же четко, как и передний. Изображение — если тут подходит это слово — было таким реальным и жизненным, что казалось, будто смотришь на происходящее через открытую дверь. Все предметы и фигуры были трехмерными. Майк что-то горячо объяснял, пока вертел свои рукоятки, но я был так увлечен, что почти его не слышал.
Вдруг я взвизгнул, уцепился за стул и закрыл глаза — как и ты закрыл бы на моем месте, если бы, взглянув вниз, обнаружил, что висишь в небе и между тобой и землей нет ничего, кроме двух-трех облаков. Когда я открыл глаза, мы, очевидно, вышли из стремительного пике, и передо мной снова была улица.
— Можно подняться куда угодно, хоть до слоя Хевисайда, и спуститься в любую пропасть, когда и где хотите!
Изображение затуманилось, и улица сменилась редким сосняком.
— Потаенные клады! Да, именно! Но чтобы отрыть их, тоже нужны деньги.
Сосны исчезли, и я щелкнул выключателем, потому что он закрыл крышку своего аппарата.
— Как начнешь бизнес без денег?
Этого я не знал, и он продолжал:
— Я дал объявление в газету, что отыскиваю потерянные предметы. И первым ко мне пришел полицейский, потребовавший, чтобы я предъявил разрешение на занятие частным сыском. Я наблюдал, как крупнейшие биржевые дельцы в стране продавали и покупали акции, как они планировали у себя в конторах миллионные операции. Но что, по-вашему, произошло бы, если бы я попробовал торговать биржевыми предсказаниями? Я наблюдал, как отряд перуанских индейцев закопал второй выкуп инки Атуагальпы, но у меня нет денег ни на билет до Перу, ни на инструменты и взрывчатку, чтобы добраться до сокровища! — Он встал, принес еще две бутылки и продолжил рассказ, а у меня тем временем начинали складываться кое-какие идеи. — Я видел, — говорил он, — как писцы переписывали книги, сгоревшие вместе с Александрийской библиотекой, но если бы я изготовил копию, кто бы купил ее и кто поверил бы мне? Что произошло бы, если бы я отправился в университет и посоветовал тамошним историкам внести исправления в свои курсы? Сколько людей с удовольствием воткнули бы мне нож в спину, знай они, что я видел, как они убивали, крали или принимали ванну? Где бы я очутился, если бы попробовал торговать фотографиями Вашингтона, Цезаря или Христа?
Я согласился, что его упрятали бы в сумасшедший дом.
— Как, по-вашему, почему я сижу сейчас тут? Вы видели фильм, который я показываю за десять центов. И большего он не стоит, потому что у меня не было денег на хорошую пленку и я не мог сделать фильм так, как, я знаю, мог бы... — Язык у него начал заплетаться от волнения.— Я занимаюсь этим потому, что у меня нет денег на оборудование, которое мне нужно, чтобы раздобыть деньги, которые мне нужны... — Он свирепо отшвырнул ногой стул.
— Несомненно, если бы я появился на сцене чуть позднее, «Филлипс-радио» достался бы лакомый кус. И может быть, я только выиграл бы... Мне всю жизнь твердили, что я так и умру без гроша за душой, однако никто еще не обвинял меня в том, что я упускал доллар, который сам плывет в руки. А тут передо мной были деньги — и какие!.. Причем получить их было можно почти сразу и без всякого труда. На мгновение я заглянул далеко в будущее, где я купался в золоте, и у меня даже дыхание перехватило.
— Майк, — сказал я, — допьем-ка это пиво, а потом пойдем куда-нибудь, где можно будет выпить еще и, пожалуй, перекусить. Нам надо о многом поговорить.
И мы поговорили.
Пиво — отличная смазка, а я умею быть убедительным; и к тому времени, когда мы вышли из забегаловки, между нами царило полное взаимопонимание.
Наш договор мы, помнится, не подкрепили даже рукопожатием, но партнерами остаемся по-прежнему, хотя с тех пор прошло шесть лет. Нет человека, которого я уважал бы больше, чем Майка, и он, по-моему, неплохо относится ко мне.
Семь дней спустя я отправился на автобусе в Гросс-Пойнт с туго набитым портфелем, а через два дня я вернулся из Гросс-Пойнта в такси с пустым портфелем и бумажником, вздувшимся от крупных купюр. Это был очень легкий бизнес.
«Мистер Джонс (или Смит, или Браун), я — представитель Аристократического ателье, специализирующегося на частных портретах. Мы полагаем, что вас может заинтересовать эта ваша фотография и... Нет-нет, это всего лишь пробный отпечаток. Негатив находится в нашем архиве... Но если вас это заинтересует, я послезавтра доставлю вам негатив... Да, конечно, мистер Джонс. Благодарю вас, мистер Джонс...»
Подло? Безусловно. Шантаж всегда подлость. Но если бы у меня была жена, дети и безупречная репутация, я бы удовлетворялся бифштексом и не баловался бы рокфором. И к тому же весьма вонючим. Майку эта операция нравилась куда меньше, чем мне. Убедить его удалось далеко не сразу.
Так мы раздобыли необходимые деньги — сумма была невелика, но для начала ее вполне хватало. Мы начали с того, что присмотрели подходящее здание — вернее, присмотрел его Майк, потому что я на месяц улетел на восток, в Рочестер. Майк снял помещение бывшего банка. Мы распорядились заложить окна зала, обставили контору со всей возможной роскошью (бронестекло было моей идеей): аппарат для кондиционирования воздуха, портативный бар, электрооборудование, какое только мог пожелать Майк, и блондинка секретарша, которая считала, что служит в экспериментальной лаборатории крупной электрической компании.
Когда «студия» была отделана, Майк перебрался туда, а блондинка приступила к выполнению своих обязанностей, которые исчерпывались тем, что она читала романы о любви и говорила «нет» всем коммивояжерам и агентам всяческих фирм, являвшимся предложить нам свой товар. Я уехал в Голливуд.
Мне пришлось неделю рыться в Центральном архиве, прежде чем я нашел все, что мне было нужно, а чтобы раздобыть камеру, работающую на пленке «триколор», потребовался еще месяц. Зато теперь я был спокоен. Когда я вернулся в Детройт, из Рочестера уже прибыла большая панорамная фотокамера и целый вагон цветной фотопленки.
Можно было начинать.
Я уже упоминал, что окна студии мы заложили. Внутренние стены были выкрашены тусклой черной краской, и благодаря высокому потолку — ведь это был прежде зал банка — впечатление создавалось внушительное. Но отнюдь не мрачное. В самой середине зала была установлена кинокамера, готовая к съемке. Она заслоняла аппарат Майка, но я знал, что он стоит сбоку, настроенный так, чтобы изображение появлялось у задней стены. Да, именно у стены, а не на стене, так как изображение проецировалось в воздухе. Майк открыл крышку, и я увидел его силуэт на фоне чуть освещенных циферблатов.
— Ну? — спросил он нетерпеливо.
— Здесь ты командуешь, Майк, — сказал я.
Щелкнул выключатель, и перед нами возник юноша, живший две с половиной тысячи лет назад. Возник во плоти. Александр. Александр Македонский.
О нашей первой картине я, пожалуй, расскажу подробно. Мне никогда не забыть этот год. Сначала мы проследили всю жизнь Александра от рождения и до смерти. Конечно, мы пропускали второстепенные моменты и перепрыгивали через недели, месяцы, а порой и годы. После чего теряли его, или оказывалось, что он значительно смещался в пространстве. Это означало, что нам приходилось прыгать вперед и назад, точно мы вели пристрелочный огонь, существующие жизнеописания Александра Македонского почти не помогали нам, и мы поражались, насколько мало они соответствуют реальным фактам. Я часто задумываюсь над тем, почему вокруг знаменитых людей обязательно начинают сплетаться легенды. Ведь их подлинная жизнь не менее поразительна, чем выдуманная. К несчастью, мы вынуждены были придерживаться принятых версий, иначе историки объявили бы наш фильм безграмотной стряпней. Рисковать же мы не могли. Во всяком случае, вначале.
После того как мы примерно установили, что происходило и где, мы с помощью наших заметок отобрали наиболее фотогеничные эпизоды и некоторое время работали над ними. В конце концов общие контуры будущего фильма стали нам ясны. Тогда мы сели писать сценарий с учетом кадров, которые предстояло отснять с дублерами. Аппарат Майка действовал как проектор, а я снимал фиксированной камерой, точно при комбинированных съемках. Едва мы отснимали катушку пленки, она тут же отсылалась для проявления в Рочестер. Было бы дешевле прибегнуть к услугам какой-нибудь голливудской фирмы, но Рочестер имел то преимущество, что там все привыкли к жутким любительским киноподелкам, и мы могли быть спокойны, что наши ленты ни у кого не возбудят нежелательного любопытства. Когда проявленная пленка возвращалась к нам, мы просматривали ее, проверяя киногеничность эпизода, цвет и прочее.
Мы непременно хотели включить в фильм хрестоматийную ссору Александра с его отцом Филиппом, но большую ее часть пришлось оставить до съемок с дублерами. Для Олимпиады, его матери, подпустившей к нему змей с вырванными ядовитыми зубами, дублерши не требовалось, так как мы сняли этот эпизод общим планом и под таким углом, что его можно было не озвучивать. Случай, когда Александр укротил коня, на которого не осмеливался сесть никто другой, оказался выдумкой его биографов, однако опустить столь известный эпизод юности нашего героя мы не рискнули: крупные планы мы вклеили позже; но на самом-то деле укрощал коня молодой скиф, один из конюхов царской конюшни. Роксана действительно существовала, как и остальные жены персов, захваченные Александром. К счастью, они оказались достаточно пышного сложения, чтобы на экране выглядеть томными и соблазнительными. Филипп, Парменион и прочие мужи были бородаты, что было очень удобно для дублеров. (Если бы ты видел, каким способом они брились в ту далекую эпоху, ты бы понял, почему бороды были в такой моде.)
Труднее всего было снимать эпизоды в помещениях. Коптящие фитили в чашах с топленым салом, сколько бы их ни было, дают слишком мало света даже для самой чувствительной пленки. Майк вышел из положения, отрегулировав камеру и свой аппарат так, что каждый кадр экспонировался секунду. Этим объясняется поразительная четкость и глубина резкости, которая достигалась сильным диафрагмированием. У нас было сколько угодно времени для того, чтобы выбирать наиболее интересные эпизоды и ракурсы. Нам не нужны были знаменитые актеры и хитроумное оборудование, нам не приходилось снимать по нескольку вариантов одной и той же сцены — в нашем распоряжении была вся жизнь нашего героя, и мы могли спокойно отбирать все наиболее яркое и интересное.
В конце концов мы отсняли примерно восемьдесят процентов того, что ты видел в законченном фильме, склеили и устроили просмотр, упиваясь тем, что нам удалось сделать. Мы даже не рассчитывали, что конечный результат окажется столь блистательным. Хотя фильм еще не был смонтирован и озвучен, мы уже видели, что создали прекрасную вещь. Мы сделали все, что могли, а худшее еще было впереди. Поэтому мы послали за шампанским и сказали блондинке, что у нас праздник.
Поделиться книгой: