Помоги проекту - поделись книгой:
Тюменские дороги
В Свердловске предстояла пересадка. Кое-как я пристроился на транзитный рейс Якутск—Москва. Занял свободное кресло, застегнул ремни и стал воздерживаться от курения, посасывая взлетный леденец.
— Вот так... — сказал вдруг мой сосед, точно продолжал прерванный разговор. — На материк вот собрался в Европу, в отпуск... А ты-то из Свердловска?
— Из Сургута.
— А!.. Где это?
— Тюмень, — уточнил я,— недалеко от Тюмени.
— Тюмень... Знаю. — Сосед кивнул. — Нефть. Как там нефть?
И тут я внезапно вспомнил, что, собственно, нефти в Тюмени как раз и не видел. Все время она была где-то поблизости, рядом, постоянно, напоминала о своем существовании. То низким речным танкером на просторах Оби. То резной буровой вышкой. Или маслянистыми черными цистернами... А вот увидеть ее саму — не пришлось.
День за днем я перебирал в памяти полумесячное путешествие. Перед глазами всплывали отдельные картины, выхваченные из круговерти переездов и перелетов.
...Вот сама Тюмень, столица Западной Сибири. Широкие промытые проспекты, позднее цветение лип на аллеях, сутолока вокзала.
...Поезд на Тобольск. Тряский вагон. Незнакомый парень, который целый час держит меня у ночного окна: «Погоди, сейчас уже должен быть». И наконец, одинокий фонарь в темноте, станционный домик, черные ели. «Видал? Нет, ты видал? — Глаза парня восторженно сияли. — Это я строил! Мой полустанок!»
...Тобольск. Белый кремль на горе. Футбольная схватка у подножья древней стены. Рев болельщиков поднимает с церковных крестов и луковок тучи галок... Памятник Ермаку с оградой из пушек. И другой памятник, на зеленом Завальном кладбище — памятник сказочнику Ершову, тоболяку, автору «Конька-горбунка».
...Сургут. На центральной улице доска обязательств Сургутской нефтеразведочной экспедиции. Пункт второй обязательств поражал: «Открыть в 1970 году одно месторождение нефти или газа».
...Вертолет пересекает протоку Юганская Обь. В иллюминаторах рыжие болота, блюдца озер, тайга. Далеко внизу словно кто-то провел машинкой по зеленым кудрям — просеки. Просеки для нефтепроводов, для ЛЭП, для железной дороги.
...Самотлор. Два неярких факела на горизонте, растворившихся в полуденном мареве.
Дороги, дороги, дороги. Все они так или иначе поворачивали к центрам добычи газа и, конечно, нефти — этого черного сока земли.
601-й километр
Мы стоим у штабной палатки с комиссаром отряда Сашей Бугровым. Комиссар караулит радиосвязь с базой. Время от времени покричит в трубку, послушает, бросит ее в сердцах обратно в футляр: «Глухо. Ноль эмоций...»
Пустынно в этот час в лагере. Весь отряд на просеке. Лишь третья бригада осталась поблизости. Ребята напяливают высокие сапоги, лезут в трясину расчищать еле видный ручеек. Я уже знаю — не повезло «Икару» с водой. В других отрядах, рассказывали, вода как вода. Случается, и речка от лагеря недалеко, выкупаться можно. А здесь сочится из болотины какая-то красноватая жижица. Только-только набирается для поварих, да еще в мелкую лужицу, чтобы руки ополоснуть. И пить ее сырой отрядный врач Иван Ващенко — человек вообще-то смешливый, но в деле чрезвычайно крутой — запретил строго-настрого. Разве что с пантоцидом — каждому бригадиру раздал склянки с белыми таблетками. Но это еще хуже, чем кипяченая.
Вросла третья бригада по бедра в трясину. С чавканьем выхватывают лопаты ядовито-зеленые шматы, ржавую кашу — торф ли, растения — не поймешь. Лопаются у ног вонючие пузыри. Эх, лучше уж на просеке кругляки катать!
— Ваня, ну и запах здесь... — оборачивается к врачу бригадир Слава Дьяченко и выразительно крутит носом. — С ума сойти!
— А я что говорил? — Ващенко двигается следом, меланхолически кропит освобожденную воду хлоркой. — До родника придется копать. Метров сто — и шабаш...
Душный зной стоит над лагерем. Комариный стон. Солнце застыло на белесом небосводе. Прозрачная тень редких елей. Выгоревшая холстина с эмблемой отряда «Икар», растянутая мен двух стволов. С просеки идет горячий запах пиленого дерева, треск трелевочного трактора.
Шестьсот первый километр трассы железной дороги Тюмень— Сургут. Шесть сотен километров от Тюмени, сто — до Сургута. Студенческий строительный отряд «Икар» Харьковского авиационного института рубит здесь просеку.
Не первый год существует отряд, и с каждым летом все труднее попасть в число его бойцов. Сектор трудового воспитания-молодежи при факультетском бюро комсомола отобрал и рекомендовал в состав «Икара-70» лучших комсомольцев самолетостроительного факультета ХАИ.
...Первыми из Харькова отправились квартирьеры. Глебов, Ягнюк, Беловодский, Дьяченко и еще четверо сдали досрочно экзамены и улетели в тайгу — строить лагерь. Ставили шестисоткилограммовые трехслойные палатки, срубили столовую, баню. В начале июля прилетели остальные. Теперь их было ровно семьдесят человек — шесть бригад полного отряда, — можно было начинать. На два месяца «Икар» окружили топи и тайга. Связь с внешним миром — радиотелефон и изредка вертолет.
Все было как и в прошлом году — густая стена леса и узкая щель в ней, в полметра шириной, не больше. От оси, оставленной изыскателями, принялись за разметку и самой просеки. Белые затесы на стволах, затекающие расплавленной смолой, показывали ширину будущего коридора. Семь километров в длину, 70—80 метров в ширину — рабочая площадка «Икара»...
Начинался новый трудовой семестр «Икара», трудовой семестр еще тысячи студентов-харьковчан на площадках этой Всесоюзной ударной комсомольской стройки. Для всего пятнадцатитысячного студенческого строительного отряда, разбросанного по важнейшим объектам тюменской земли, наступили горячие дни лета 1970 года...
Упорный человек комиссар Бугров докричался все-таки до базы. Есть связь. Ребята на болоте даже перестали копать. Тоже слушают.
— ...будет сегодня вертолет? Так, понял, понял! А когда? — Трубка радиотелефона в руке Бугрова, точно огрызок мокрого бублика, вспотела от усердия. — Передай! Нужен бензин, хлеб, солярка. Трос основной. Тро-ос!!! Для трактора, да. Трактор стоит! — пугает он на всякий случай далекого радиста.
Трактор, правда, еще не стоит, но может встать каждый час.
— Завтра вертолет будет,— облегченно вздыхает Бугров и закрывает рацию. — Ну что, отправились на просеку?
Но мы еще с десяток минут сидим в прохладе штабной палатки и наслаждаемся относительным покоем — комаров и слепней здесь почти нет. Я снова осматриваю палатку: радиоузел, дюралевая полка с аккуратными карманами для магнитофонных дисков. Фотолаборатория. Уголок художников — стол с рулонами ватмана, сотня банок гуаши. За брезентовой стеной хозяйство врача, сияющее чистотой, — «Здравница».
Мне приходилось видеть много палаточных поселков и лагерей, построенных не на два месяца, как строил «Икар», и расположенных в более подходящей для существования местности, нежели тюменские тайга и болота. Но что-то не мог я припомнить, чтобы там устраивались с таким уютом и солидностью. И эти сосновые лапы, каждый раз свежие, украшавшие столовую. И комфорт спальных палаток. И огромная баня, где при желании мог бы поместиться весь отряд...
Бугров, по-видимому, читает мысли:
— Представляешь, ребята из самого Харькова притащили камни для парилки. Здесь-то булыжников не найти. — Он откидывает палаточный полог и показывает на груду камней под елкой. — Кирпича на очаг не хватило, жаль... — добавляет комиссар. — А так порядок, точно? — И он любовно оглядывает лагерь.
— Саша, — говорю я осторожно, — парилка — это уже пижонство.
— Ха! — взрывается Бугров. — Так мы же сюда не страдать приехали. Работать. Ну и отдохнуть тоже. А кирпичи уже заказаны, не волнуйся.
— Бугро-ов! — несется с болотца. — Иди-ка сюда-а!
Третья бригада устроила передышку. Дымит сигаретами на вымощенной древесными кругляками дорожке. Дорожка от кухни спускается к воде. Здесь же и лагерный «холодильник» — в ледяной трясине поварихи закопали до половины пятиведерные кастрюли с компотом и чаем.
— Погляди, Саш, — усмехаются ребята. — И как это сразу-то не заметили?
На полусухом островке круглые плошки медвежьих следов.
— Надо будет установить ночное дежурство, — решает комиссар, когда мы минуем лагерь и выходим на просеку.— Медведи шляются...
Километрах в двух икаровцы расчищают широкую вырубленную полосу. Сваленный лес рассортировывают самым строгим образом и укладывают в аккуратные штабеля, готовые к вывозке. Ни один кругляшок не пропадет здесь.
— Штабелевка-то — наука несложная, — усмехается Бугров. — Вот на болоте биться, рубить да стлань класть — не сладко...
Четыре дня бригада Виктора Ягнюка рубила подлесок на первом болоте, добираясь до гнилой речушки посреди топи. Валили под ноги осины, ели, березы. По ним, как по качающимся мосткам, двигались вглубь. Поваленные стволы надо было убирать. О тракторе разговора не было — пришлось бы его самого тащить отсюда волоком. И на плечах не вынести стволы — под тяжестью не вырвать ноги из трясины. Здесь и так каждый шаг стоил усилий нечеловеческих.
Придумали. Устроили живой конвейер. Вырубленный подлесок по штучке передавали с рук на руки...
На четвертый день они вышли наконец к речушке. Шел освежающий дождь. Позади лежало пройденное разбитое болото, переходящее в стройную просеку. Где-то там, ближе к Сургуту, за студенческими отрядами выходили на нее гидронамывщики, рабочие мехколонн. Ложился на болота песок, ворчали бульдозеры. Просека готовилась стать настоящей дорогой, с серебряным полотном, с грохотом поездов и торжественными криками тепловозов.
А здесь была тишина, мягкое шуршание дождя, и за темной полосой воды — вековая тайга, целинная, нетронутая, настороженная. И ее предстояло тоже пройти насквозь.
В тот вечер четвертая бригада впервые за последние дни засиделась допоздна. И долго хохотала над Бородой. Борода, или, точнее, Володька Кочерга, любуясь собой, ловко свалил бензопилой на просеке огромную осину, и та осина со снайперской точностью грохнулась на чайник с питьевой водой, размолотив его до необычайной тонкости и каким-то образом вогнав предварительно крышку внутрь.
Чайник решили сохранить как реликвию, и Кочерга, кажется, не протестовал...
— Пришли, — говорит Бугров. — Вот здесь и работаем...
Через минуту я теряю его из виду. Мелькает лишь за штабелем его высокая шляпа. «Иииии-и, разом!» — командует кто-то высоким натужным голосом. Полтора десятка парней, навалившись, откатывают от трактора очередной хлыст. Стрекочет пила, кромсая древесину. И вот уже бревно ложится в штабель.
Я забираюсь на кучу бревен, повыше, и оттуда гляжу, как за спиной икаровцев распахивается просека. Разрезая тайгу, будущая дорога тает вдали.
Бутылочная почта
Болин сидит на лавочке катерка и ждет, пока запустят двигатель. Сегодня выходной у него. Но такая должность — диспетчер движения Сургутского порта, — видно, и в выходной дает себя знать.
Смотрит Болин налево, где лихо разворачивается в небесной голубизне стрела крана, волочит по воздуху груду тугих мешков и наконец брякает их без опаски на причал. Леонид Васильевич поворачивается направо: по правую руку швартуется к дебаркадеру пассажирский теплоход. Публика с узлами и чемоданами сбежалась на один борт, на берег торопится, и оттого теплоход чуть скособочился, и капитан неизвестно кому грозит сверху кулаком. Два буксира-муравья выталкивают на глубину неповоротливый плавучий кран, покрикивают друг на друга, суетятся. А из-за них медленно выдвигается тупой нос баржи-самоходки.
Под самым катером три мальца с берега ловят рыбу. Удочки воткнуты в песок — бесклевье. Ребята нехотя обстреливают голышами проплывающую бутылку...
— А что, — спрашиваю я у Болина, — верно, что на протоках да на речках у вас иногда капитанам бутылки сбрасывают?
— Какие такие бутылки? — настораживается Леонид Васильевич.
— Ну с этими, с записками...
Болин все еще смотрит вопросительно.
...Я уж и не помню, где и когда впервые услышал ту байку. Заключалась она коротко в том, что на Оби, особенно в районе Сургута, суда, заходя в обские протоки и боковые речушки, случается, теряют ориентировку. Они начинают блуждать по водам, словно в лабиринте. И если их долго нет, вылетает вертолет или АН-2, находят потерпевших и сбрасывают в бутылке записку или схематическую зарисовку ближайшего пути, сделанную тут же, в воздухе. А на все мои расспросы, что за лабиринты такие, и как можно на реке заблудиться, где дорога всегда одна — либо вверх, либо вниз по течению, рассказчик весело скалится: «Ну, это надо своими глазами видеть!»
И вот теперь представлялась возможность выведать все у верного человека, и про бутылочную почту тоже.
— А, так вот о чем разговор... — успокаивается Болин. — Как же, как же, слышал. Всякое случается. Так здесь свободно и черт ногу сломит. Вот погляди-ка.
Он берет у меня блокнот и принимается рисовать. Две относительно прямые линии — это берега Оби. Снизу, как дужки очков, пристраиваются полукружья — протоки Юганская Обь и Салымская Обь. А затем карандаш начинает вычерчивать бесконечные запутанные кривые реки. «Большой Юган. — показывает Болин, — а это Малый и Большой Балык. Протока Большая Юганская, река Пойк, Большой Салым, Малый Салым...»
Схема переполняется хитросплетениями линий, но все-таки разобраться в дорогах речников пока можно. И только когда три дня спустя я пролетаю над теми же местами на вертолете, я понимаю, что байка о заблудившихся судах — вовсе не досужий вымысел.
Прикидываю, на что больше всего похожи немыслимые петли — на цепь из перехлестнутых олимпийских колец? Или на завязанные узлами спирали? И чего здесь больше — земли или воды? Местами реки, речушки, озера сплываются в единое зеркало, кое-где разбитое кривыми косами и болотистыми островами. Где уж тут найти один-единственный фарватер нужной дороги...
— Ну, а вам бутылки-то сбрасывали? — допытываюсь я, пряча схему.
— Мне-то? — удивляется Болин. — Нет. Так я здесь двадцать с лишним лет...
Он приехал на Обь в 1948-м и стал путейцем-речником. Сначала гребцом при старшине по обстановке. Обстановка — это все судоходные знаки: бакены, перевальные створные знаки, ходовые и весенние... А участок у них был 96 километров, от села Тундрино до Сургута.
Четыре раза в месяц, не меньше, надо было проходить на веслах свой участок, оглядывать, проверять, ремонтировать. Вверх, против течения, шли, конечно, не своим ходом — цеплялись к любому пароходу, на то было специальное разрешение. Да вот пароходы приходилось иной раз ждать подолгу.
Потом был Болин старшиной при начальнике обстановки и штурманом на путейском пароходике. Избороздил вдоль и поперек обскую акваторию от Ханты-Мансийска до Нижневартовска и наблюдал, как исподволь меняется этот край.
Незаметно исчезли знакомые колесные пароходы — «Свердлов», «Орджоникидзе», «Горький» и «Совет», флот на реке становился крупнотоннажным, на дизельной тяге. И к традиционным сибирским грузам — лесу и рыбе прибавлялись буровые станки, трубы; все чаще среди пассажиров стали появляться геологи, геофизики.
Помнил Волин, как в сентябре 1953-го кто-то из приятелей-речников привез весть, что на берегу речки Вогулки, у села Березово, открыли газ. И фонтан гремит, ревет... Потом прослышали про нефть в Шаиме. И под боком, в Усть-Балыке, было обнаружено огромное месторождение. Каждая скважина требовала полторы-две тысячи тонн оборудования и материалов. А кто их мог доставить в условиях тюменского бездорожья, кроме речников?
Из Усть-Балыка Болин вместе с капитаном Николаем Луневым повел первую нефтеналивную баржу. То была экспериментальная проводка: искали наикратчайшие пути и способы буксировки барж в лабиринтах проток. По пути, проложенному ими, потянулись караваны барж на Омский нефтеперерабатывающий завод.
Густо забегали по реке суда, на пассажирские линии вышли скоростные «Ракеты». При таком насыщенном движении и без того сложные участки — от Александровского до устья Иртыша, Нялинские перекаты и прочие — могли стать грозой для судоводителей без четкой путейской службы.
...Наш катер между тем начал мелко трястись и понемногу сполз носом с береговой отмели. Он поворчал немного на одном месте, пустил крутой бурун и стал не торопясь забирать влево.
— Для начала оттуда посмотрим, — показал Болин в сторону далеких плавучих кранов. — А потом уж и к новому порту... — По-видимому, он решил обстоятельно показать весь Сургут с воды.
— Леонид Васильевич, поглядите, остров уже торчит, — высунулся из рубки парень с удивленной физиономией.— Вчера еще не было...
Из воды и вправду торчал низкий островок.
— Вода падает, — объяснил мне Болин. — Но это еще ничего. Сезон такой. А вот на Романовских перекатах — километрах в двадцати пяти вниз отсюда — гляжу, остров нарастило. Из подводного серёдка — целый остров. И название уже такое красивое придумали — «Золотые косы», вроде пляжа выходит. А мы там в свое время ходили спокойненько. Да. — И он вдруг надолго задумывается... Мы рассматривали новый порт Сургута. Вроде бы только вчера Болин бродил здесь по пустым откосам с крошечной дочуркой. А нынче вот и дочь подросла — в школу отправляется, в первый класс. И пустых откосов уже нет — бетонная площадь порта...
— Так куда ты дальше отправляешься? — спрашивает, не поворачиваясь, Болин. — А, на Самотлор... Говорят, там под озером-то целые нефтяные моря, и границ еще не нащупали — куда ни ткни — всюду нефть, да. Приятель мой все туда на рыбалку раньше ездил. Зимой чаще на нартах. Вот таких окуней по мешку привозил. Теперь-то небось и сам нефтяником стал.
День в воздухе
Последний час в Сургутском аэропорту. Билет уже в кармане, дожидаюсь объявления посадки.
Рев моторов, густая пыль висит над рыжим полем. Здесь я оставляю много хороших знакомых. Вон не спеша прошел в здание Николай Быков — командир авиаподразделения. Сейчас он войдет в знакомый кабинет, где на стене — карты, схемы и ободряющий плакат: «Пилот, помни: возврат из-за плохой погоды — не позор, а проявление высокой дисциплинированности».
А вон Иван Терентьев, из того же подразделения — плотный, скуластый, в кожанке — командир гидросамолета. Махнул приветливо рукой, прыгнул в аэропортовский автобус. Опять, наверное, в гидропорт, к своему АН-2 на поплавках, а там — в облет с пожарниками-десантниками, или геофизиков перебазировать с озера на озеро, а может, и куда-нибудь подальше, к Тарко-Сале, за пятьсот с лишним километров — обслуживать поисковые партии... Где только не бывает экипаж Терентьева — в Салехарде, Тазовске, Нефтеюганске, Мегионе... Свежую рыбу в рыболовецких бригадах забрать — и на комбинат вывезти, выполнить заявки с газовых и нефтяных месторождений, патрулировать леса... И никаких тебе аэродромов — было бы озеро для посадки подходящее. А озер в Тюмени хватает. «Озер-то хватает, — вспоминаю я рассказы Ивана. — С ориентирами плоховато. А как летать без ориентиров? Вон на юге... Изба Рымкова, да изба Тайлакова. Теперь поселки, конечно, как грибы растут... Издалека видно — свежее дерево, тес — светлые дома на фоне темной тайги...»
Через толпу пассажиров у калиточки пробирается на поле высокий, улыбчивый, с ямочками на щеках пилот Сергей Павлушин, вертолетчик. Портфель его против обычного набит битком, а на плечах, несмотря на солнышко, плащ. Значит, собрался Павлушин куда-то далеко и надолго, вероятно, на север. Вчера, когда мы провели с ним день в воздухе, летали вдоль Оби, он был одет полегче.
...С непривычки было все-таки трудновато вот так целый день: вверх — вниз, взлет — посадка. Опять вверх и снова вперед, над согрой — болотистыми низинами с угнетенным лесом, над реками и озерами. Даже в редких промежутках, на земле, в ушах все равно вой и грохот, и всякие пустяки начинают раздражать.
А Павлушину хоть бы что — как сел за штурвал своего зеленого МИ-1, бросил за спину видавший виды портфельчик, так целый день. Достанет из кармана теплое яблоко, пожует — вот тебе и обед, огрызок в форточку выбросит. Поглядит вниз — ага, вот уже и Ватинский Еган, петлявая речка. А справа, далеко-далеко, сплошная синь — Обь. Где-то впереди рыбаки должны стоять.
Карту и не трогает — любые воздушные маршруты облетаны им не раз и не два.
Целый день я трясусь в кабине рядом с Сергеем Павлушиным между небом и землей. «Километров пятьсот прошли», — подсчитывает он вечером. А я припоминаю стоянки: Самотлор, Локосово, Тромъеган...
Самотлор. Озеро со свинцовой водой. Километров двенадцать в длину, шесть в ширину. Знаменито не само озеро, а то, что под ним, на глубине двух километров. Сегодня нефтяники всего мира знают: Самотлор — название одного из самых больших на планете месторождений нефти.
К буровой вышке на берегу озера я подходил с буровым мастером Геннадием Левиным.
— Номер скважины? — переспросил меня Геннадий. — Какой именно? У нас их тут под вышкой будет пять. Все вместе именуется «Куст №19».
Поделиться книгой: