Помоги проекту - поделись книгой:
Хранитель хакусской тайги
Утонули за горизонтом огни бамовских городов, маяки на мысах. Наволокло облаков, заморосил дождь. Все чаще обрушивается носом на крутую байкальскую волну морской буксир «Таежник», недавнее и чрезвычайно полезное приобретение Северо-Байкальского лесхоза.
— Похоже, култук разыгрывается...— Капитан Юрий Фролов сам стоит на вахте. Мы держим курс на урочище Хакуса.
«Култук» — так тут называют юго-западный ветер, который несется вдоль по озеру, не встречая на своем пути никаких препятствий, кроме поднятых им самим волн. Они, случается, и семиметровой высоты достигают.
Угодья лесхоза подковой обнимают всю северо-восточную оконечность Байкала. Огромная территория — почти в половину Московской области. Сопки. До иных таежных кордонов посуху и не добраться. На моторке же не в любую погоду решишься.
Даже когда пожар в лесу и нужно срочно доставить людей к его очагу — тушить. Замолчит двигатель, развернет беспомощную лодку бортом к злой частой волне — пиши пропало. Так что для лесной охраны мощный морской катер — необходимость.
Замерцали наконец вдали три огонька. Это Хакуса. На столбе горит фонарь, да светятся на кордоне окна. Кстати, солярку для движка теперь тоже привозят на «Таежнике».
Включаем прожектор и идем прямо на берег — причала нет. Заскребло железо о камень: катер уперся в галечный барьер мелководья, отрабатывает помалу машиной,«держится кормой против волны. А она вдруг присмирела: то ли мы ушли от непогоды, то ли Байкал спать улегся. На лодке, что всю дорогу болталась за кормой, идем через полосу прибоя.
На берегу нас встречает молодой лесник Евгений Погребняк.
— И славно! — говорит он Фролову.— Завтра за дровами на «Таежнике» сходим.
Потом ведет нас по хрустящему, проседающему под ногами песку, вводит, подсвечивая фонариком, через тесноватые сени в дом, рубленный из соснового бруса. Дом по-деревенски, не до потолка, поделен дощатой перегородкой на горницу и кухню. На стене против печки висят на вешалке робы, плащи, форменные фуражка и куртка.
Женя споро вытрясает из горбовика — заплечного короба, с каким в тайге ягоду собирают,— бруснику. Присыпает сахаром, ставит тарелку на стол. А чай уже горячий.
В дверном проеме, щурясь на свет, появляется крепкого сложения мужчина. Как оказалось — Миша, брат Юрия Фролова, нашего капитана. Работает в Нижнеангарске мотористом у геологов. С Женей дружит. Вот приехал помочь дрова на зиму заготовить. Заготовка дров, так же как сбор ягоды и кедровых шишек,— лесникова страда.
— Миш, расскажи гостям, как ты медведя пугал,— просит Женя.
— А шут его знает, медведя этого,— смущается Миша, но рассказывает охотно: — Собирали мы сегодня с Женей бруснику в листве («листвой» здесь называют лиственничный лес). Согнулся пополам, совком ягоду поддеваю, в азарт вошел. Вдруг, глядь — медведь на меня бежит. Здоровенный! Я кричать, пугаю его. Оступился, однако, сам — и хлоп на землю. Медведя из виду потерял, но кричать на всякий случай не перестаю, тем более слышу — вроде бы еще один на меня бежит! Трещит валежником!
— Я ниже по склону ягоду собирал. Вдруг слышу, Миша как заорет! — вступает в разговор Женя.— Бегу на крик, падаю, горбовик меня по затылку колотит, а ружья, как на грех, нет при себе. Аж испариной покрылся. Прибегаю, все спокойно вокруг, листва не шелохнется, только Миша лежит за валежиной и ревет по-медвежьему...
— Медведь человека издали чует, всегда уйдет,— продолжает Женя.— А тут, видно, я его потревожил, он с испугу на Мишу и покатился. Сейчас недалеко от кордона ходит, бруснику ест. Прошлой ночью собаки его гоняли.
Стали вспоминать про медведей: кто что знает. Знали много забавных случаев. Например, один егерь у бухты Аяя зимовье себе построил. Аккуратное зимовье. Печку сложил. Табличку смастерил: «Здесь живет егерь. Просьба соблюдать чистоту и порядок». Пришел косолапый. Дверь снес, все разорил, печку выбросил, а табличку не тронул.
— А почему печку выбросил?
— Запах гари ему не нравится от печки-то. Он же зимовье себе под берлогу облюбовал.
Зимой, когда работы в лесхозе поменьше, и Погребняк и Фролов берут отпуск, идут на промысел. У каждого свой участок, заимки. Охотятся на белку, соболя. Медведей обычно не опасаются: корма в тайге много, значит, медведь сытый, спит и не шатается. Страшен же зимой волк. Он коварный, умный. У Фролова трех собак волки скрали.
— Когда лайка работает — белку, скажем, облаивает — забывает иной раз обо всем, только вверх и смотрит. А волк — он тут как тут, даже взвизгнуть пес не успеет,— удрученно говорит Женя.— Однако пора спать...
Я вышел на крыльцо. В тишине чуть слышно шелестел прибой. Давешний тяжелый мрак сменился неясным светом. Сразу вспомнилось: дважды за последние семь лет наблюдали здесь северное сияние. Может, думаю, и мне повезет. Нет, просто разведрило, небо словно припорошило искристым снегом, и Байкал вторил ему.
На тесовой завалине уютно спит облитая этим тихим светом белая лайка по кличке Норка. Всего их тут, на кордоне, четыре. Две у Погребняка, две у егеря, который живет по соседству.
Вдруг Норка бесшумно снялась, скользнула с завалины на песок, махом пошла к лесу, растворилась в черных древесных тенях. И залаяла. Заблажили и другие собаки. Я вдруг ощутил неожиданно — тайга вокруг, настоящая...
А всего в шестидесяти километрах идет сейчас по-над берегом озера, постукивая на новеньких рельсах, рабочий поезд из Кичеры.
Наутро первым проснулся, вскочил Женя, растопил печь, наскоро приготовил завтрак (сначала собак покормил), засобирался, заторопил всех — за дровами. Проверили трос, погрузили его на «Таежник». Пошли за пятнадцать километров.
Там, в бухточке, не доходя устья Фролихи-реки, лесник заприметил целый «склад» плавника. Бревен двадцать натаскал сюда Байкал.
Стали ворочать бревна. Работа тяжкая, но парни оказались на работу, как говорится, злые. И часа не прошло, как все было готово, и «Таежник», чуть осев кормой, потащил на кордон связанную накрепко пачку кругляка. Женя в тайге живет, а мы за дровами за пятнадцать верст ходили. « Почему?» — спрашиваю, «В лесу лишних деревьев нет»,— был ответ.
Никогда тайга не бывает столь нарядной, как осенью. Проплывают пурпурные осины, золотые лиственницы, лимонно-желтые березы. И все же какой-то скрытый холодок, исходящий от тайги даже теплым осенним днем, как-то незаметно проникает в тебя, порождая ощущение настороженности. И оно не покидает, напротив — усугубляется, когда оказываешься на берегу, в скопище тощих, как бы угнетенных чем-то деревьев.
— Угнетенный лес. Это точный научный термин. Лес у нас растет не благодаря, а вопреки природе! — говорит Женя.— Снимешь лопатой верхний слой почвы, а там — песок со снегом. Вечная мерзлота.
Поэтому и не увидишь здесь, как, скажем, в Иркутской области или в Туве, разлапистых, пушистых сосен и лиственниц, в которых чувствуется обилие жизненных соков, даже какое-то опьянение силой жизни. Но в прибайкальском лесу есть свое очарование, есть власть, которая заставляет вновь и вновь возвращаться в его прозрачную сень, хоть и напоминает он порой чахлую поросль на болотинах Тюменской области. Да, трудно растет этот лес. Но именно благодаря ему (во многом!) ясны воды Байкала. Реки и речушки, ручьи и дождевые потоки фильтруются его ягельниками, вбирают в себя холодную чистоту бережно сохраняемой им вечной мерзлоты.
Когда я рассказал о нашем путешествий за дровами по Байкалу директору лесхоза Вячеславу Григорьевичу Сердюкову, он заметил, что привычная картина лесопользования, входящая в наше сознание с детства, с букваря: тайга, лес, древесина, пиломатериалы, наконец, рама, которую мыла мама,— все это должно быть уточнено по отношению к тайге и вовсе не подходит к прибайкальским лесам. По законодательству они — водоохранные, здесь запрещена промышленная сплошная рубка. Разрешены только санитарная и выборочная.
— Конечно, Погребняку на дрова мы бы деревья выделили. Но сэкономил — и молодец! — так сказал Сердюков.— Мог он взять и валежник. Мог. И берет, если Байкал таких подарков не дарит. Но, в принципе, тайги лучше вообще не касаться. Там, где можно. Какое человеческое вмешательство показано, а какое — противопоказано здешним лесам? Вот, скажем, примемся мы их расчищать от валежника, а где гарантия, что не нарушится начальное звено в экологической цепи и в конце концов не уйдет отсюда соболь? Обход Погребняка — это по размерам территория целого лесхоза в средней полосе. Лесхоза, состоящего из нескольких лесничеств, поделенного на десятки лесниковых обходов. Там десятки, а то и сотни рабочих, дорогая техника. Но тот, среднеевропейский лес, никогда не даст такого экономического эффекта, как наша тайга, потому что здесь — пушнина, панты, кедрачи, ягода. Наша задача — сохранить первозданный биомир тайги, несмотря на то, что эти места прорезал БАМ.
Мы идем с Погребняком в глубь тайги. Меж красноватых в заходящем солнце стволов лиственниц, опушенных желтыми, уже готовыми опасть тонкими иглами,— темно-зеленая поросль брусники. Ягода поблескивает среди листков бордовым насыщенным цветом. Чуть в стороне от тропки — бурый конус муравейника.
— За разорение — штраф тридцать рублей! — говорит Женя, наклоняясь над муравейником.— Они не только санитары леса — с насекомыми-вредителями борются. Они и пожарные! Бросит, скажем, кто-то около муравейника окурок — они его живо погасят. Набегут стайкой и забрызгают кислотой.
А если нет поблизости муравьев? Сколько бед понаделали в тайге не потушенные до конца костры да брошенные окурки... Настоящий таежник знает, что летом в тайге с огнем не шутят. Ягель как трут. А рядом прошлогодние сухие иглы, и вот уже побежал огонек. А валежник — первая растопка. И пошел низовой пожар, набирая силу. Набрал — и взметнулся всепожирающим валом, в котором двадцатиметровые стволы сосен вспыхивают как спички. Потушить его уже невозможно. Можно только остановить: отжечь полосой лес на его пути.
— Теоретически,— рассказывал Евгений,— тот же медведь может поджечь лес: спихнет камень с гольца, тот поскачет вниз, набирая скорость, стукнется о другой — вот и искра. А искра на мох упала. Осколок стекла, сфокусировав солнечные лучи, может сработать как линза. Опять-таки теоретически. Практически у таежных пожаров две главные причины: приблизительно в десяти случаях из ста виноваты грозы. Ударит молния, а гром уже дымом пахнет. В остальных — вина человека. Неопытного в тайге, неосторожного с огнем.
После того как, перевалив через перевал Даван, в угодья лесхоза на берега Байкала пришел БАМ, кривая загораний резко поползла вверх. И неудивительно — население увеличилось в десять раз. В местах, куда раньше и охотник-промысловик не всякую зиму забредет, уже жили, работали, отдыхали сотни людей: не только прокладывали и обустраивали трассу, но и собирали ягоды, шишки, устраивали пикники.
О пожарах конца 70-х годов теперь напоминают лишь поросшие молодым кустарником гари. Если загорания и случаются, их удается быстро гасить, и они не успевают превратиться в пожары.
В лесхозе, проанализировав статистику, составили карту наиболее пожароопасных районов по месяцам. Вот, скажем, район подъемов Пыхтун и Тягун на старой трассе Северо-Байкальск — Нижнеангарск требует особого внимания в конце лета — начале осени. Вызревает ягода — и на обочине дороги длинной чередой выстраиваются «Жигули» бамовцев. А Слюдянка, Фролиха, Хакуса крайне уязвимы весь пожароопасный период. Там — рыбалка, там — горячие источники. И путь туда прямой по Байкалу. И не дальний.
Человек, вызвавший пожар в лесу, может заплатить государству за причиненный ущерб несколько тысяч рублей.
— Но какой от этого толк? — говорит Погребняк.— Лес-то ни за какие деньги не заставишь расти быстрее на пожарище. Выгорает гумус — плодородный слой почвы. Как его восстанавливать?
С мая по сентябрь райисполком объявляет леса запретной зоной. Только по его разрешению и по путевке лесхоза... Только после того, как с туристами проведен инструктаж... Только после того, как лесник оповещен, что в его обходе будут люди... Только тогда можно отправляться в тайгу в пожароопасный период.
Однако не все слушают радио, не все внимательно читают газеты, не для всех, к сожалению, щиты с надписями: 4 Внимание! Пожароопасный период! Въезд в лес закрыт!» — указ.
— Строительство БАМа еще не закончено,— делился своими заботами Женя.— На стройку постоянно приезжают новые люди. Знают, природа здесь местами почти не тронутая. У многих еще в голове не укладывается: как же так — тайга вокруг, сел в моторку — через полчаса ты уже в красивейшем месте. Ан нет! Нельзя, видите ли. А почему? Садятся — и едут. Или вот — рыбаки. Отправятся порыбачить, а привал — на берегу, у костра...
— Вот вы увидели в тайге костер.
Ваши действия? — спрашиваю я Женю.
— Прослежу, чтобы потушили первым делом костер, затем доставлю нарушителей на кордон. И оштрафую, конечно. Потом отправлю обратно в город. Получат разрешение — милости прошу.
Представляю, как Погребняк, другой раз и ночью, подходит к одиноко горящему в лесу костру, подле которого сидят иногда не совсем трезвые люди. Порой и вооруженные браконьеры.
Разные разговоры случались у таких костров. Бывало, сразу извинялись после короткой лекции-наставления. Бывало, и угрожали: иди, мол, отсюда! Чего привязался... Видишь — люди культурно отдыхают, никого не трогают!
— Я отдыхающих по-человечески понимаю,— продолжает Евгений.— Сам природу люблю. Но нельзя же ради этой любви самой же природой и рисковать?!
Мы идем по пружинистому седому ковру ягеля.
— Вон как растет — пышно! — замечает Женя.— Значит, воздух чистый, не то что в городах. Если атмосфера загазованная, ягель расти не будет — рассыплется.
Мне показалось — не только для меня он говорил. Это был и аргумент в постоянном внутреннем споре, который ведет с самим собой этот горожанин по рождению, строитель по образованию и восьмилетнему опыту работы, лесник по призванию.
Многие горожане мечтают о срубе в лесной глухомани. А попробуйте — бросьте город, поживите, как Евгений, в таком срубе круглый год, не в мечтах — наяву. Трудно.
Печка на кордоне без поддувала. У нее есть и под и свод. Не каприз это, а чтобы хлеб печь. Ведь Байкал замерзает только в январе, бушует озеро осенью, да так, что сорокаградусные холода его не берут, и Погребняк на своем кордоне отрезан от цивилизации — в магазин за хлебом не съездишь. Вот и пришлось овладевать искусством пекаря. И ему, и его жене.
...Первозданны леса по берегам уникального озера. В кронах охотится за белкой драгоценный соболь, переступая трухлявые валежины, бродит медведь. Чистые реки во мшистых берегах несут свои воды. За что нас будут благодарить потомки? За то, что, проложив новый железный путь, открыли дорогу к новым богатствам? Или за то, что сберегли Байкал рядом с огромной стройкой? И за то, и за другое, думается. В Северо-Байкальском лесхозе немало найдется людей, кто заслуживает благодарности. Среди них и Евгений Погребняк, молодой лесник из Хакусы.
В двух шагах от Дуная
Играл духовой оркестр. Он чем-то отдаленно напоминал давние послевоенные вечера, городские парки, танцплощадки, звеневшие от орденов и медалей победителей... Наш полупустой автобус петлял в сгущающихся сумерках где-то на окраине города. Казалось, он никак не мог выйти к той единственной дороге, которая должна была привести нас в село Лесковец. И когда наконец автобус вырвался из каменных улиц на просторы зеленых холмов, оркестр остался там на берегу. Но он так же звучал далеко и чисто, как воспоминание... За очередным поворотом музыка вдруг исчезала. И тогда в автобусе наступало ожидание. Люди молча улыбались друг другу. Музыка снова наплывала. Глухо вспыхнув, опадала брызгами меди. Но постепенно она стихала, растворялась, пока наконец не осталась в ушах одной звенящей нотой.
— Кажется, мы подъезжаем,— сказала Генриетта и, не отрываясь от темноты за окном, добавила: — Где-то тут в стороне должно быть село нашего знакомого.
Я благодарно кивнул ей, давая понять, что сам все это время думаю о человеке, с которым мы недавно расстались в Оряхове.
В этот день рано утром в Софии мы сели в скорый поезд, следующий в Варну, и через два-три часа сошли на станции Нервен Бряг, у первого же встречного Генриетта справилась, на какую платформу приходит поезд, идущий до Оряхова. Человек, объясняя, вскинул руку, указывая куда-то далеко за станцию. Я уловил на лице Генриетты некоторую растерянность.
— Пошли,— сказала она мрачно,— кажется, мы влипли.
Ни о чем не спрашивая, я последовал за ней, и вскоре, оставив за собой все платформы станции, мы вышли к узкой колее, заросшей травой. И вовремя. Толпа людей, собравшаяся там, вдруг оживилась. И тут мы увидели свой поезд: тепловозик, вынырнув из-за поворота, несся на стоянку, ведя три маленьких вагончика, за которыми чернели два угольных тендера. Поезд шумно остановился, и мы, влекомые потоком пассажиров, оказались в одном из вагончиков. Но странно... без труда заняли места у окна.
Как только крохотный состав тронулся, с двух сторон вагона возникли контролеры — здоровенные парни в картузах и сиреневых форменках. И в это время снаружи заревел ослик и погнался за поездом. Контролеры невозмутимо, с самым серьезным видом дырявя билеты, пошли навстречу друг другу. Ослик вскоре отстал. Парни в форменках встретились в середине вагончика. Один ушел, а другой снял фуражку, достал носовой платок и, вытерев лоб, остался около пассажиров, начавших играть в нарды.
Поезд уже набирал скорость, когда к нам подсел осанистый седой человек с крупными, хорошо сохранившимися чертами лица. Похоже, он уступил свое место одному из пожелавших играть в нарды. Хотя волосы его были слегка взлохмачены, одет он был для дороги более чем тщательно: легкий да кроновый костюм цвета стали и на белой сорочке — бордовый, нетугим узлом завязанный галстук. Взгляд его выдавал в нем человека, не терпящего возражений. Он легким кивком головы поздоровался с нами и, кажется, не собирался продолжать дорожное знакомство. Все его внимание оставалось за окном. Но стоило нам решиться спросить у него, когда поезд приходит в Оряхово, он тотчас охотно отозвался:
— Иван Тончев,— представился он.— Простите, а с кем имею честь говорить?
Мы назвали себя и, почувствовав к новому знакомому интерес и симпатию, разговорились, стали объяснять, откуда едем, куда и зачем. Он же, видимо, уловив в наших словах досаду за эту долгую дорогу, улыбнулся едва заметно, тихо, как чему-то своему, а потом сказал:
— Мой дед рассказывал мне, что в молодости он ходил за тридцать километров в село, чтобы просто потолковать со своими приятелями. Такая необходимость была в общении... Он даже лошадью не пользовался.
— И как вы к этому отнеслись? — спросил я, сразу же угадав в нем интересного собеседника.
— Если тогда я над ним смеялся,— искренне и просто ответил он,— считал его чуть ли не сумасшедшим, то сейчас так не думаю.— В его глазах мелькнул огонек.— Вы вот, например, то же самое делаете, вон откуда приехали, чтобы посмотреть болгарскую деревню. И дорогу выбрали верную, самую что ни на есть крестьянскую...
Поезд шел, и сквозь голоса пассажиров проступал мерный стук колес. Наш попутчик, как начал свой разговор издалека, так и повел его. Увлекая нас в беседу, он обстоятельно вспоминал свое село Сараево времен деда, уклад тогдашней жизни...
— Нет-нет,— говорил Иван Тончев,— это не то Сараево, о котором вы наслышаны со школьных лет, а наше болгарское село.— Он старался, чтобы в разговоре не было непонятных мест.
Поезд шел. За окном по сторонам потянулась ровная земля с островками леса. Кружились в садах деревеньки с красными черепичными крышами. Пастух медленно отходил от сбившихся в круг овец и, проводив взглядом поезд, снова возвращался в тень под навес из листьев и стеблей кукурузы. Одно скошенное поле сменяло другое, и на бесчисленных полустанках входили и выходили люди.
Поезд лениво и со скрипом трогался, и тогда наш сосед, откинув голову на спинку сиденья, прикрывал веки, как бы отстраняясь от всего того, что отвлекло его на остановке, восстанавливал нить своего рассказа и продолжал в том доверительном тоне, к которому обычно располагает движение поезда, неизбежность знакомства и, конечно же, обоюдное внимание.
Узнав, что село нашего собеседника находится в каких-нибудь десяти-пятнадцати километрах от Оряхова, я обрадовался. Скорее, очевидно, тому, что все, о чем Иван Тончев говорил о Сараеве, могло относиться и к Лесковцу, селу, куда мы ехали в гости и которое тоже было где-то поблизости от Оряхова, только немного в стороне от реки.
Иван Тончев знал, куда мы едем, а потому напоминание о соседстве двух сел можно было принять за ненавязчивое предложение посетить и его дом,
Он рассказывал, что Сараево стоит на высоком берегу Дуная. Дальше к верховьям реки, там, где обычно заходит солнце,— город Козлодуй, один из красивейших в Болгарии и первая на Балканах атомная электростанция. За крепкими, добротными домами, утопающими в зелени и краснеющими на всю округу крышами, на долгие километры тянутся ухоженные пойменные земли... Так выглядят Сараево и угодья в наши дни.
Но тогда, в старые времена, весной реки разливались от тающих снегов, и буйные воды неслись в Дунай, выходили из берегов, переливались в озера. Разлив продолжался почти целый месяц, пока наконец реки не начинали входить в свои берега, оставляя людям напоенную плодородную землю. Каждый обрабатывал по сотке земли, которые называли в народе водными огородами. На немалую часть года сельчане становились «гурбетчиями» — людьми, странствующими в чужих краях в поисках заработка, то есть занимались отходим промыслом. Потому-то их трудно было называть земледельцами. Хлебом, овощами они обеспечивали себя, работая на земле зажиточных хозяев, а случайный промысел давал деньги для других нужд. Одевались в домотканое полотно — почти в каждом доме умели шить одежду. Не было в селе ни часовни, ни церкви, а потому свадебные и похоронные обряды выполняли священники из других деревень. Но чаще люди обходились без них, следуя поговорке: «Нива не в молитве нуждается, а в мотыге». Но, как бы трудно и бедно ни жили люди, они воспитывали детей в трудолюбии, уважении к земле отцов. Например, отец никогда не оставлял сыну дом в наследство, он должен был начинать самостоятельную жизнь сначала: строить себе дом, двор... Эти и другие обычаи, как говорил Иван Тончев, помогли им выжить до лучших времен.
Осенью сорок четвертого, как только Красная Армия форсировала Дунай и вступила на территорию Болгарии, в селах и городах начала устанавливаться власть Отечественного фронта. Тогда Иван Тончев и стал руководителем партийной организации в Сараеве, а его друг Тодор Добрев — первым председателем сельского самоуправления.
Тончев помнил этот день до мельчайших подробностей: каким был воздух, ветер, помнил запахи, скрипку пастуха Ивана Дишкова, его музыку, что звучала тогда; и то, как его двенадцатилетний сын Тончо выводил охрой героические рисунки на беленых стенах домов. Помнил, как пастух Дишков при всем честном народе разорвал свою рубашку, думая, что ему тут же выдадут новую, притом красную. Так он представлял намерения новой власти. Но оказалось, что власть не выдает рубашки. И ему пришлось ходить в разорванной, пока сам не сшил себе рубашку — как все сельчане, сшил и покрасил в красный цвет...
День этот позже стал как бы вехой, и люди, еще долго восстанавливая в памяти то или иное событие из жизни села, говорили: «То было до этого дня», или: «Нет, после этого дня...»
Поезд шел. Иван Тончев вспоминал, и воображение вновь и вновь бросало меня в ту победоносную осень, в село, алеющее от этих красных рубах.
Оказавшись наконец в Лесковце, в доме Мариновых, я почувствовал себя так, будто попал к давним близким знакомым... В глубине сада — островерхий дом с крыльцом и колонной, свет из окон, падающий на раскидистые кусты роз и длинный белый стол, накрытый под абрикосовым деревом.
— Кирчо,— ласково позвала смуглая и стройная Иорданка брата Кирилла. Коренастый крепыш стоял в стороне у стены сада и оглядывал нас исподлобья. Он едва слышно отозвался, и сестра что-то обронила.
Кирилл неторопливо подошел к крану, надел на него черный шланг и стал поливать двор. Сразу же потянуло прохладой. Засверкали освещенные из глубины дома ветки, виноградные лозы, свисающие с навеса, под которым еще недавно сидели родители Иорданки и Кирилла, тихие старики: полнеющая мать в вязаной безрукавке и сухонький отец в белой, наглухо застегнутой рубашке, в кепке, надвинутой на глаза. Они и сейчас сидели на скамейке, но поодаль от остальных, всем своим видом показывая, что хозяева в доме — молодые.
Как только все уселись за стол, обнаружилось, что Мариновы ждали нас еще к обеду. Слово за слово, и за столом повелся неторопливый разговор. Постепенно неловкость, сопутствующая первой встрече, оставила нас... И пока Кирилл разливал домашнее вино, Генриетта рассказывала, желая оправдать наше позднее появление здесь, почему так долго и на чем мы добирались до Дуная.
— Как! — вдруг подал голос отец.— Та дорога еще существует?
Поделиться книгой: