Помоги проекту - поделись книгой:
— Пунктуальны.
— Кто? — не понял я.
— В той стороне,— указывая на юго-запад, объяснил маркшейдер,— лежит Памбакский хребет. Сейчас там в районе Меградзорского тоннеля работают взрывники... Ладно, поехали, мне еще надо успеть в одно место.
Дорога петляла. «Газик» трясло, он то и дело заваливался в рытвины, ямы, кривые колеи. Хрустела под шинами щебенка. Перед выездом на шоссе водитель остановился у родника. У ног высеченной из камня девушки, перекручиваясь и играя солнечными бликами, била в землю струя воды.
— Вкусная, правда? — сказал Володя, вытирая ладонью мокрые губы, и добавил: — По дороге еще не один родник встретим. У нас их в Агстевской долине хватает...
Действительно, на перевалах, в глухих ущельях, на шоссейных и проселочных дорогах — повсюду в долине реки Агстев встречаются родники, заботливо и искусно одетые мастерами-камнетесами в розово-сиреневый камень. К путникам, странствующему люду в этом горном краю отношение особое. А по Агстевской долине проходил когда-то один из древних торговых путей Армении и Закавказья. Путешественники, купцы, бродяги, мелкие торгаши-эшакчи — «содержатели ослов» — от берегов Куры и Каспия шли по цветущей солнечной долине, наслаждаясь смолистыми запахами леса, теплом и покоем, которыми веяло от зеленых гор. В том месте, где долина расширялась, вскоре возникло селение, которое назвали Иджеваном — «Местом для ночлега, отдыха».
Потом Володя рассказал, что к горным дорогам у него привязанность давняя. Его отец — шофер. Не один десяток лет Гурген Казарян на стареньком «пазике» колесит по каменистым дорогам Армянского нагорья, на которых, по его выражению, случается, и пломбы из зубов вылетают. Часто в дальние рейсы отец брал с собой младшего сына. В этих поездках Володе открывался мир перевалов, тоннелей, древних монастырей и придорожных родников. Однажды они ехали с отцом в Ереван. Над Севанским перевалом, разделяющим Памбакский и Арегунийский хребты, как обычно, клубились туманы. На одном из серпантинов вдруг заглох мотор. Пассажиры высыпали из автобуса. Отец хорошо знал капризы своей машины, поэтому долго томиться не пришлось. Когда двигатель завелся, вдруг рассеялся туман и брызнуло солнце. Склоны гор пестрели разнотравьем, цвели гладиолусы, маки, ирисы. На противоположной стороне Агстевской долины в золотистой дымке плавали вершины Халабского хребта. Все это было так красиво, что именно в тот момент Володя Казарян и решил для себя: его профессия обязательно будет связана с горами и дорогами.
Он закончил политехнический институт в Ереване. Вернулся в родные горы и стал строить дома из туфа. А потом была армия, и однажды он получил от родителей письмо, в котором они сообщали о прибытии в Иджеван первого поезда из Баку.
— В первый момент я даже испугался, что трассу до Раздана построят без меня.— В ясных Володиных глазах даже сейчас промелькнул испуг.— Но зря опасался. Строительство железной дороги Иджеван — Раздан только развертывалось. Закладывался лишь первый, Иджеванский, тоннель. А в прокладке следующего — Ахкхлинского — я уже принимал участие...
Вон видишь темное отверстие в скале,— прильнул к окну Володя.— Это и есть мой первенец.
Я едва успел рассмотреть подковообразный вход в тоннель на правой стороне реки, как дорога вильнула в горы. Через несколько минут мы выскочили к северному порталу. Машина осторожно съехала с асфальта и, будто набравшись духу, резво проскочила узкий мостик через Агстев. Вдоль реки извивались шлейфы грязной пены с застрявшим в ней мелким мусором. Ниже по течению на пойменном берегу, примыкающем к полотну строящейся железной дороги, бульдозеры скребли глинистый склон. Экскаваторы вонзали когтистые ковши в неподатливую каменистую почву. Я обратил внимание на группу рабочих, которые вблизи моста укрепляли отвесный берег, начиненный валунами: кто-то забивал толстые железные штыри, другие оплетали их проволокой. Володя поспешил к рабочим, которые выравнивали лопатами площадку над обрывом.
— Что случилось? — спросил я у маркшейдера, когда он вернулся, озабоченно ероша волосы.
— Давняя история... Репер у нас тут снесло. Теперь вот приходится восстанавливать геодезическую сеть.
— Как снесло?
— Однажды ночью мы проснулись от страшного грохота. Выскочили из вагончика — река ревет, мечутся лучи прожекторов, машины на том берегу сигналят. Оказалось, снесло бревенчатый мост. Накануне несколько дней хлестал дождь. Уровень реки в считанные часы поднялся на два с лишним метра. Все, кто был в тоннеле, бросились наводить мост. К утру машины наконец пробились к нам. Мостовикам тоже тяжело пришлось. Вода вплотную подступила к неукрепленным участкам пути, опорам моста. По пояс в воде ребята таскали мешки с песком, работали в полузатопленных кранах, подавая бетонные глыбы для перемычек...
Я смотрел в сумрачную глубь тоннеля, куда убегали упругие холодные рельсы, и думал, что за каждым метром этого километрового подземного коридора стоит, наверно, своя история, подобная той, которую рассказал Володя. Из таких историй и складывается в конце концов худьба стремительных горных тоннелей -тех, которые уже проложены, и тех, к которым еще придет маркшейдер Володя Казарян...
«А что же дальше, мучачос?»
Первое впечатление: их очень много. Потом убеждаешься: их действительно очень много — тысячи, но меньше, чем показалось в первый момент. Просто с непривычки взгляд то и дело останавливается на странных детских фигурках. Вот мальчишка в не то чтобы рваной, но до безобразия заношенной рубашонке не спеша бредет в толпе, воровато косясь на сумочки женщин и оттопыренные карманы мужчин. Вот девочка в засаленной юбке остановилась между столиками открытого кафе, заученно и устало протягивая руку: «Хороший сеньор, пожалуйста...» Вот группа мальчишек плещется в фонтане, бросив на бортик свои лохмотья. Вот ребята чистят туфли прохожим, поштучно продают сигареты, подскакивают к машинам на перекрестках, протирают и без того чистые ветровые стекла в надежде на пару монеток. И еще малыш, певший в автобусе, протягивает шапочку. И разновозрастная детвора, утром разбредающаяся из заброшенного дома — места ночлега.
Эти дети — беспризорники, бедствие крупных колумбийских городов.
Таких же беспризорников в соседней Бразилии Жоржи Амаду назвал «генералами песчаных карьеров». Судьба колумбийских «генералов трущоб» не менее трагична. Как правило, все они выходцы из «бидонвилей», которые, словно грибы-паразиты, опоясывают город. Как некоторые птицы вьют гнезда из всего, что попадает под клюв, так и дома «бидонвиля» строят из чего попало, например из ящиков. Нужда выгнала огромные массы крестьян в города, но и тут их не ждал рай.
Родителям не до детей. Дети почти не видят их. Мать — и это большая удача — в прислугах. Отец скорее всего «частично занятый» — то чернорабочий, то пристроится где-нибудь на улице чистить обувь, но чаще слоняется по городу в поисках приработка.
Подобно щенкам, дети сперва осторожно обследуют окружающий мир, с каждым разом все смелее удаляясь от родного угла. Они все реже и реже возвращаются в то грязное и тесное место, которое называется «домом».
Наконец, они уходят навсегда, становятся «ниньос де ла калле» — детьми улицы. Чаще всего их усыновляет или удочеряет «галлада» — шайка беспризорников, детей от семи до пятнадцати лет.
Большинство беспризорных — мальчики, «мучачос де ла калле». За бездомными девочками охотятся, как коршуны, хозяйки ночных притонов.
В галладах свои традиции и неписаные законы. Законы кулака. И хотя старшие оберегают и защищают младших, а ночами все тесно жмутся друг к другу где-нибудь в холодном подъезде в доме на снос, в пригородных пещерах Боготы или Кали, третьего по величине колумбийского города, но атмосфера в галладе еще сильнее огрубляет души ребят. Перед «рейдами» старшие подростки заставляют младших для храбрости покурить марихуану.
Время от времени отдельные энтузиасты, добровольные педагоги предпринимают попытки перевоспитать малолетних преступников. Так, патер Николо после восьми лет тщательной подготовки сумел организовать в пригороде Боготы Флориде «детскую республику».
Это тридцать два дома, построенных на частные пожертвования, в которых проживает тридцать две группы подростков общей численностью в пятьсот ребячьих душ. Во главе каждой группы — выборный командир, а всей «республикой» управляет совет командиров.
Ребята учатся в школе, приобретая одну из восьми профессий, предлагаемых на выбор. Например, профессию столяра, механика или типографского работника. Как только они начинают трудиться в мастерских, созданных при «республике», и выдавать качественную продукцию, им начисляется зарплата во «флоринах», имеющих хождение исключительно в «детской республике». На флорины можно приобрести товары в кооперативной лавочке, а можно поменять их на песо.
— Тридцать четыре года назад девятнадцатилетним юношей я приплыл в Колумбию из Италии, чтобы помогать бедным,— рассказывает патер Николо.— Я был священником в самых жалких больницах, участвовал в комиссии по распределению социальных пособий: исходил вдоль и поперек беднейшие кварталы портового города Барранкильи. Чего-чего, а нищеты я повидал немало... Проблема «потерянных детей» мучит меня давно. Я даже попробовал быть духовником в колонии для несовершеннолетних. Бессмысленное дело. Атмосфера там такова, что подросток, попавший туда, навсегда потерян для общества. Если до заключения его можно каким-то образом спасти, то после тюремной «выучки» он законченный преступник.
Но какова реальная отдача от нынешних начинаний «детской республики»? Патер Николо хотя и полон оптимизма, однако не строит воздушных замков.
— Предположим,— говорит он,— что мы добьемся замечательных успехов в деле перевоспитания. А дальше что? Ведь наши ребята вернутся в тот же мир, который их искалечил.
Здоровые вернутся в зараженное место. Поэтому, как ни печально, но мы вынуждены не создавать у наших воспитанников иллюзий.
Да, не исключено, что лучшие ученики, самые способные, найдут со временем место в жизни. А большинство? Те, кто учился не блестяще? Отведав лучшей жизни, опять на дно общества?
И не в силах мы охватить всех беспризорников своей опекой. Сейчас у них недетская жизнь. Но еще страшней их будущая судьба — ни образования, ни профессии. Ну, вы живут они, не умрут от голода и холода, а что же дальше, мучачос?
Для них есть, по-моему, один выход — вернуться в деревню, к сельскому труду. Но кто им даст землю? В нынешнем мире много разговоров о возвращении к природе, а голод и нищета гонят колумбийцев из деревень, чтобы они разбивали себе головы о кривые зеркала городов...
Патер Николо тяжело вздыхает. Увы, одиночки не могут переиначить социальный строй. И «детские республики» не решают проблему, не сокращают число беспризорников, практически не влияют на социальную среду, породившую галлады. Те самые галлады, которые тоже можно назвать «республикой», но с противоположным знаком — «республикой обреченных».
Счастливчик Тават
Вот наш самый интересный цех,— говорит господин Парл.— Здесь работают резчики по дереву.
На мебельную фабрику на окраине Бангкока меня привело желание посмотреть, как делают знаменитые тайские барельефы из тикового дерева. Господин Парл — коммерческий директор — подводит меня к столу, за которым склонился пожилой мужчина в очках с выпуклыми стеклами.
— Это Буньен, потомственный резчик. Он с севера, из провинции Чианграй. Там резьба по дереву — традиционный промысел. Буньену шестьдесят три года. Ремеслом занимается лет с двенадцати.
Мастер вырезает рельефную картину на деревянной доске. На куске войлока — несколько маленьких блестящих стамесок. Мастер поочередно берет их и ловкими, отточенными движениями наносит штрихи на картине. Сейчас он отделывает крону изображенной на доске пальмы. Поражают его доведенные до автоматизма движения, ловкость, с которой он вырезает тропические заросли, фигуры охотников, вонзивших длинные копья в извивающегося на земле тигра.
— Резчик знает наизусть больше тридцати сюжетов. Каждый может вырезать с закрытыми глазами. Оно так и лучше: бедняга ведь плохо видит. Двенадцать часов напряженной работы в день, к тому же вечером, при тусклой лампочке. Так что вырезает, можно сказать, на ощупь. Но с каждым днем ему все труднее. Буньен не жалуется, но я вижу, как иногда, морщась от боли, он растирает суставы пальцев. Еще год-два, и совсем не сможет работать.
— Уйдет на пенсию? — спрашиваю я.
На лице господина Парла смущенная улыбка.
— Пенсия ему не положена. Тот, кто трудится в частной компании, должен двадцать лет выплачивать определенную сумму в фонд социального обеспечения. Но ему было не до этого. Надо было поднимать четверых детей. В монастырь, наверное, уйдет. Дети его сами едва сводят концы с концами, и вряд ли им удастся прокормить старика.
Буньен согнулся над своим столом, по его изрезанному глубокими морщинами лицу стекают капли пота.
— В последнее время он плохо зарабатывает,— говорит господин Парл,— не та производительность труда...
У самого входа в цех мальчуган лет десяти усердно зачищает наждачной бумагой большую деревянную фигуру слона.
Господин Парл кладет мальчику руку на плечо.
— Тават — наш самый младший рабочий. На фабрике шесть месяцев. Раньше просто подметал и убирал мусор, а несколько дней назад я разрешил ему выполнять кое-какие подсобные операции. Годика два на подхвате, а потом прикрепим к мастеру, будет ему помогать, а заодно и учиться.
— Он тоже получает зарплату?
— Хозяин платит только тем, кто работает самостоятельно. В лучшем случае Тават будет получать деньги лет через шесть. А пока ему положено две чашки риса в день и немного овощей. Да еще разрешают ночевать в цехе. Таких ребят у нас человек пятнадцать, они все ночуют здесь, вот на этих кучах стружек. Дети из бедных семей, а родители рады, что их все-таки удалось пристроить.
— Кем ты хочешь стать? — спрашиваю я Тавата.
— Резчиком по дереву. Таким же мастером, как господин Буньен,— отвечает он.
Мальчик улыбается и снова принимается за слона. Видно, работа ему нравится, и он считает, что ему повезло.
Наверное, то же думают и его родители. Ведь постоянная работа — это такая редкость...
Рабы за две монеты
...На скрещениях бангкокских улиц, где машины прочно застревают в пробках, снует множество босоногих чумазых ребятишек. Они предлагают скучающим в ожидании зеленого сигнала водителям и пассажирам свежие газеты, букетики роз, маленькие гирлянды душистых цветов жасмина, мелко нарезанные фрукты и сладости.
В Бангкоке их называют «дети перекрестков». В школу они не ходят, ведь чуть ли не с шестилетнего возраста им приходится помогать родителям. Детей можно увидеть и у кинотеатров, магазинов. Они предлагают посторожить машину, помыть ее. Получив мелкую монету, складывают ладони, делая знак «савади» — традиционный таиландский жест приветствия и благодарности, низко кланяются.
...Ребята с большими деревянными ящиками бегают по Сухумвиту и другим центральным улицам Бангкока, предлагая прохожим почистить обувь.
И так по всему городу. Почему они вместо того, чтобы ходить в школу, заняты поисками грошового заработка?
Ответ на эти вопросы дают цифры, приводимые таиландской прессой. Прожиточный минимум в Таиланде составляет двести бат на человека в месяц в городах и сто семьдесят пять в сельских районах. Четвертая часть населения страны живет ниже этого уровня.
Хотя начальное — с первого по седьмой класс — образование в государственных школах бесплатное, многие семьи просто не могут дать своим детям возможность учиться: школьнику надо иметь форму, учебники. Да и не все родители в состоянии прокормить своих детей. Поэтому сорок из ста десятилетних ребятишек не ходят в школу, а из детей старше четырнадцати лет учится всего лишь десятая часть.
Вот они и выходят на улицы, чтобы принести в семью хотя бы немного денег.
Но эти дети все-таки живут дома с родителями. Судьба некоторых их сверстников складывается хуже.
Однажды ранним утром полиция устроила облаву на кондитерской фабрике в Тхонбури: поступали сведения, что здесь незаконно используется детский труд. Было обнаруженно пятьдесят шесть девочек в возрасте от восьми до пятнадцати лет. На фабрику детей отдали родители за ежегодную плату от тысячи до тысячи восьмисот бат. Девочек заставляли работать в грязи и сырости с шести утра до одиннадцати вечера, держали впроголодь, за малейшие провинности жестоко избивали. Незадолго до рейда полиции две девочки умерли: владельцы фабрики никогда не показывали заболевших врачам. Все дети выглядели худыми и изможденными. У многих врач обнаружил туберкулез, желудочные заболевания, расстройства нервной системы.
Против хозяев фабрики было возбуждено уголовное дело. Порок наказан? Да, но только на этой фабрике. Ведь по данным бангкокской печати, детский труд используют на трех тысячах крупных и мелких предприятий страны. Хотя законодательство официально запрещает принимать на работу лиц моложе пятнадцати лет, большинство частных предпринимателей широко используют труд малолетних даже на вредных участках производства. Дети работают на химических предприятиях, стройках, в авторемонтных мастерских.
В местной прессе часто появляются и сообщения о продаже детей. Правительство сразу же постаралось опровергнуть информацию о работорговле. Однако доводы официальных представителей были неубедительны.
Два западногерманских репортера из журнала «Штерн» решили выяснить суть дела на конкретном эксперименте. При помощи переводчика они без труда отыскали посредника и сделали заказ на покупку трех детей в возрасте от десяти до двенадцати лет.
Посредник оказался человеком дела: через два дня «товар» был доставлен на автовокзал Бангкока. За двенадцатилетнего Тхонг Дума он запросил сто семьдесят марок, сто сорок стоила одиннадцатилетняя Буонлай. Ее ровесник Мон обошелся в сто тридцать марок.
До этого Тхонг Дума продали на стекольный завод, он таскал непомерные тяжести. Буонлай трудилась как взрослая на прядильной фабрике. Позднее она, очевидно, попала бы в публичный дом, называемый в Бангкоке «чайным домиком». Мон мыл в ресторане груды грязной посуды.
Журналисты выкупили детей и решили сами вернуть их родителям. Для этого они с детьми и отправились в далекую таиландскую провинцию.
Родители безучастно выслушали объяснения переводчика о тяжелом детском труде на фабриках, о лживых обещаниях посредников.
Но можно ли их обвинить в бессердечии? Мать Буонлай, например, продала свою дочь, потому что была не в силах прокормить пятерых детей после смерти мужа. Она никогда не училась в школе, не знает, где находится Бангкок, но слыхала, что там живут богачи. Деньги, полученные за дочь, для нее целое состояние.
Трудно сказать, как сложится дальнейшая судьба Тхонг Дума, Буонлай и Мона. Может быть, их родители уступят уговорам очередного торговца? Ведь у них не будет другого выбора, если случится неурожай и опять в деревне начнется голод.
На международном конкурсе детского рисунка под девизом «Моя жизнь в двухтысячном году» маленькие жители планеты нарисовали космонавтов в скафандрах, отправляющихся в неведомые миры, изобразили свои встречи с обитателями далеких галактик. Другие увидели себя в кабине быстроходного поезда на монорельсовой дороге или за пультом управления автоматизированного строительства.
Прост и реалистичен был рисунок одиннадцатилетней бангкокской школьницы Лим, одной из победительниц международного конкурса. На рисунке изображена женщина, стоящая у мольберта. На стенах развешаны картины. На столе разложены краски. А на полу играют четверо маленьких детей. Такой Лим представляет себя через двадцать один год. Она мечтает стать художником.
Способности девочки к рисованию были замечены школьными учителями. Лим были необходимы занятия с опытным педагогом. Но за это нужно платить. Такой расход был не по карману семье девочки: ее родители с трудом сводили концы с концами. Они едва могли мечтать о начальном образовании для Лим, ее сестер и братьев.
Может, и не суждено было бы этой девочке участвовать в международном конкурсе, не вмешайся представители департамента изящных искусств Таиланда. Они посмотрели рисунки одаренного ребенка и приняли решение выделить средства на обучение Лим в художественной школе.
Я видел работы Лим на выставке, устроенной после объявления результатов конкурса, в бангкокской гостинице «Ориентал».
На белых стенах фойе развешано двадцать акварелей: переданные с детской непосредственностью виды окраин Бангкока, где родилась и росла Лим, зарисовки домашней жизни, рисунки животных и птиц. Сама Лим никогда не думала, что столько взрослых будет смотреть ее рисунки. Маленькая, коротко подстриженная, она стоит в углу фойе, опустив глаза. Она смущается, почти совсем не может разговаривать, лишь смеется, отворачивая голову. Девочку можно понять, ведь раньше никто не проявлял к ней такого интереса, не задавал ей столько вопросов.
Я узнал у Лим, что на полученные в награду деньги она сможет продолжить учебу в художественной школе.
Госпожа Вират, искусствовед, сотрудница департамента изящных искусств (это она настояла на том, чтобы девочке предоставили возможность учиться живописи), тоже рада.
— Теперь я спокойна за мою Лим,— говорит госпожа Вират.— Она сможет стать художником. Кроме того, все картины, что вы видите, уже проданы. Так что Лим даже поможет своей семье. К сожалению, других таких случаев я не помню, хотя в бангкокских школах много одаренных детей. Фонд нашего департамента и различные пожертвования недостаточны, чтобы помочь им.
Учительница из Клонг Той
Двадцатишестилетняя учительница из Бангкока Пратип Унгсонгтхам родилась и выросла в семье бедного рыбака в Клонг Той — скоплении нищенских лачуг на заболоченном берегу реки Чао-Прайи. Здесь ютятся тысяч сорок человек. Клонг Той — лучшее доказательство того, что ничего нет постояннее, чем временные постройки.
Родители мечтали дать девочке образование, но в государственную школу Пратип не приняли. У нее так же, как и у тысяч детей трущоб Клонг Той, не было даже свидетельства о рождении. Обитатели этого района переселились сюда из провинции, соорудили себе жилища, но муниципалитет города не признает их жителями столицы. Когда мать, собрав последние деньги, отдала Пратип в частную школу, учиться там пришлось недолго. Расходы на обучение оказались непосильными для семьи. Девочка пошла паковать хлопушки на фабрике игрушек, счищала ржавчину с кораблей в порту, была уборщицей. Однако Пратип никогда не забывала своей краткой встречи с миром знаний, хотела продолжать учебу.
За пять лет Пратип удалось скопить немного денег, чтобы поступить в вечернюю школу для взрослых. Пратип закончила шестилетний курс обучения за два с половиной года и была принята в педагогический колледж Суан Дусит, тоже на вечернее отделение.
Девушку беспокоила судьба маленьких жителей Клонг Той, для которых был закрыт путь к знаниям. Она вспоминала свое безрадостное детство — как и ей, тысячам маленьких соседей тоже хочется учиться. Но жителю Клонг Той закрыт путь к знаниям, поэтому Пратип мечтала о школе для детей бедняков. Вот только бы ей получить диплом педагога...
И школа открылась. Помещения для нее не было, и Пратип пригласила двадцать девять учеников к себе домой, в свой тесный домик. Плата за обучение была чисто символической — один бат в день, да и то лишь с тех родителей, что могли эти деньги наскрести. Средств хватало на подержанные школьные учебники, карандаши и газетную бумагу.
Многие смеялись над затеей Пратип. Некоторые просто не понимали, почему способная девушка отказалась от места преподавателя в одной из частных школ Бангкока.
Через месяц в школу ходило почти шесть десятков детей. Дом Пратип уже не мог вместить всех желающих, часть учеников занималась на улице. Учительнице стало трудно заниматься одновременно со всеми ребятами, не хватало учебников. Но школа продолжала действовать. Открылось и вечернее отделение для детей, которые работали. Пратип отдавала школе все время. Жители Клонг Той с любовью и уважением говорили о ней.
Беда нагрянула неожиданно. Бангкокский муниципалитет объявил, что в связи с расширением территории порта строения на участке, где находился дом семьи Пратип, подлежат сносу. Родители Пратип построили домишко в другом месте Клонг Той, но он был настолько меньше старого, что там уже не оставалось места для занятий.
Тогда на защиту школы в Клонг Той стали многие коллеги молодой учительницы. Они обратились через прессу ко всем жителям и учреждениям страны с призывом оказать помощь Пратип и ее ученикам. В фонд школы стали поступать пожертвования. На эти деньги были куплены строительные материалы. Сооружать школу помогали родители учеников. Вскоре Пратип и ее питомцы стали заниматься в новом школьном здании.
Поделиться книгой: