Помоги проекту - поделись книгой:
Работа сложная: у детей нужно снять восковые слепки зубов, у взрослых сделать отпечатки ладоней, записать пятнадцать описательных антропологических признаков и сделать двадцать шесть измерений — на каждом человеке! Шинкаренко помогают южнойеменские друзья. Особенно быстро освоил методику работ Мухаммед, лаборант госпиталя Хадибо. А я, включив диктофон, сажусь в сторонке беседовать со стариками. Меня интересует все — легенды, сказания, народная поэзия. Затем по плану — анкетирование сокотрийцев, необходимое для этнографических исследований. Завоевать доверие непросто, но, кажется, нам удается это сделать.
— Коровы, козы, овцы дают нам все, — поясняет мне Тамкак, высокий широкоплечий мужчина из селения Агемено.— Зарезав козу, мы снимаем с нее шкуру чулком. Знаешь ли ты, сколько видов бурдюков можно сделать из нее? Один для хранения фиников, другой для сбивания масла, третий для переноски воды... Козье и овечье молоко сдаиваем в маленький глиняный горшок, коровье в большой.
Эти горшки — сокотрийская достопримечательность. Остров — из тех немногих мест в мире, где глиняную посуду изготовляют без гончарного круга. Вылепив заготовку, женщина (гончарство — занятие женское) выбирает глину изнутри руками. Затем створкой раковины скоблит наружную и внутреннюю поверхности, шлифует их. Потом обжигает посуду в костре и наносит узоры краской из смолы «драконова» дерева.
— Надоенное вечером молоко,— продолжает Тамкак,— мы кипятим, чтобы оно некоторое время не прокисло. Часть молока оставляем на ночь некипяченым. На следующее утро его можно пить слегка кислым. Кипяченое молоко заливаем в бурдюк, подвешиваем его на веревках к суку на дереве или к потолку в доме. Из него сбивают масло. Пахту мы пьем каждый день.
— А как вы храните сливочное масло? — спрашиваю я у горца.
— Что ты, разве можно его сохранить в нашей жаре! Тут-то и начинается самое главное — мы делаем «хам"и». Говорят, оно славится даже в Африке,— отвечает Тамкак.
«Хам"и» — жидкое коровье масло, слегка напоминающее топленое, может очень долго храниться на жаре и не портиться. Секрет его изготовления на первый взгляд прост. В сливочное масло засыпают толченую кукурузу и ставят на огонь. Во время кипячения кукуруза поглощает примеси. Важна каждая мелочь: и сколько держать масло на огне, и какую поддерживать температуру, и какие породы дерева взять на хворост. Затем жидкое масло заливают в специальные бурдюки.
— Оставшаяся масса очень вкусная,— причмокивает Тамкак.— Ее даже можно подавать гостям!
Вроде бы все просто: спрашивай — отвечают. В действительности же трудно убедить людей вспомнить подробности, ведь им все это кажется само собой разумеющимся.
Течет беседа. Нас зовут к столу. Собственно, столов тут не бывает. Мы сидим на земле вокруг циновки, сплетенной из луба пальмы, и едим руками. По сокотрийской традиции, прежде чем приступить к основному блюду — вареной козлятине или баранине с рисом,— подают кости, очищенные от мяса. Кость кладут на один камень и разбивают другим, затем тщательно обсасывают, запивая бульоном.
И опять продолжается работа. Я спрашиваю Тамкака, умеет ли он добывать огонь древним способом. Я уже бывал на Сокотре лет десять тому назад, тогда им пользовались все. Сегодня в каждом сокотрийском доме есть спички, но Тамкак улыбается: разве можно забыть то, чему тебя учили с детства?
Он достает откуда-то две деревянные палочки, садится, одну зажимает ступнями ног. В расщеп второй вставляет кусочек твердого дерева. Тамкак вкладывает расщепленную палочку в едва заметное углубление в первой строго перпендикулярно. И начинает раскручивать ладонями. Примерно через минуту появляется дымок. Горец, подсевший к нам, подкладывает к тлеющему дереву кусочек кизяка и дует на него. Через несколько мгновений кизяк воспламеняется. Но что ж, нам повезло — увидели древность. Увидит ли ее кто-нибудь после нас?
Братья и сестры по отцу и по матери
Салем живет в Хадибо, работает строителем. Его родители — бедные скотоводы, жившие в пещере. У отца Салема было две жены. Все дети от первой умирали вскоре после рождения. Вторая жена родила ему Салема и одну дочь. Когда отца не стало, мать Салема взял в жены брат отца.
— Но ведь он, наверное, уже был женат? — спрашиваю я.
— Конечно, мать моя стала его второй женой. К дяде перешло все имущество отца, он стал вести хозяйство, пасти скот, ухаживать за пальмами. И воспитывать нас. Если бы не он, нам бы пришлось туго.
— А как же первая жена отца? — Я подливаю Салему чай.— Извини, не знаю, как ее назвать, кем она тебе приходится.
— У нас принято называть ее тетей, а ее детей — двоюродными братьями и сестрами,— ответил Салем.— Она снова вышла замуж, родила семь детей: трех сыновей и четырех дочек, и все остались живы. Да и муж ее — крепкий мужчина. Жив и работает.
— А что стало с вами потом?
— Когда дядя умер, я получил отцовское наследство. А вскоре мы остались без матери и стали жить самостоятельно. Сестра вышла замуж за парня из нашего рода, я женился на дочери брата матери. Моя сестра прожила недолго. Она стала болеть грудью и умерла. Когда она кашляла, у нее изо рта шла кровь. Я взял на воспитание ее ребенка. Сейчас он уже большой, служит в армии.
— Хорошо, когда родственники помогают друг другу,— подбадриваю я Салема (он испытывал, кажется, некоторое неудобство оттого, что рассказывал постороннему человеку о семейных делах).— Ну а от второго брака у твоей матери никого не было?
— Как же, мать родила еще двух братьев и двух сестер.
— А с ними ты тоже дружен? Помогаете друг другу?
Салема, казалось, удивляет моя реакция на такие обычные и естественные вещи. А как может быть иначе? Посмотрев мне в глаза, он отвечает:
— Они мои братья и сестры по матери. Ахмед уже умер. Его четырех детей я тоже взял к себе. У меня у самого четыре девочки, так что теперь стало всего восемь. Половина детей живет в деревне, половина со мной в Хадибо. — А у кого они там живут? — задаю я вопрос, хотя чувствую, что выгляжу довольно глупо.
Разве не ясно, терпеливо объясняет Салем, что они живут дома. Дом, принадлежащий дяде и матери, теперь занят большой патриархальной семьей, состоящей из семей родных, единоутробных и единородных братьев (сестры, как правило, уходят жить к мужьям). Ситуация, типичная для Сокотры. После смерти главы семейства его имущество может быть разделено между взрослыми детьми. Согласно предписанию ислама сын получает долю вдвое большую, чем дочь. Но, как правило, дети не делят наследство, а владеют им сообща, сохраняя единое хозяйство. Они и живут одним домом, вместе питаются и покупают все необходимое. Часто братья распределяют между собой обязанности: один-двое остаются в родительском доме, пасут скот, ухаживают за пальмами, ведут хозяйство, один учится в Хадибо, а то и в Адене, один где-то на государственной службе, в армии или полиции, еще один на заработках на континенте. Все доходы в семье остаются общими, распределяют их поровну.
Принятый в 1974 году «Закон о семье» запретил многоженство и подтвердил равные права женщин и мужчин.
И до 1974 года многоженство не было очень уж широко распространено на острове. По нескольку жен имели либо богатые люди, либо те, кто приводил в дом жену умершего брата, чтобы помочь воспитать его детей и сохранить имущество в рамках семьи.
Изучение семейной организации сокотрийцев было важной и сложной задачей нашего отряда. Вот так и появился один из вопросов, который мне приходилось задавать опрашиваемым мной горцам: «Сколько у тебя родных братьев и сестер? Братьев и сестер по отцу? По матери?»
Сегодня с каждым днем на острове все более ощутимы приметы нового: встречаешь и мальчиков, и девочек в школьной форме, видишь окончивших училища в Адене и вернувшихся работать на остров сокотрийских учительниц, медсестер, бухгалтеров. Сокотрийка вместе с мужчиной принимает активное участие в строительстве новой жизни,
Как спастись от мухи
Живучесть прошлого проявляется и в сохраняющихся до сих пор суевериях и предрассудках.
Саид Амрер из племени харси прикусил ожерелье и крепко сжал губы. «Вот так нужно делать, если ты хочешь, чтобы в рот не залетела страшная муха «диасар»,— говорили мне его глаза. Они выражали страх, наверное, горец в этот момент вообразил жужжащее перед его лицом насекомое.
— Бусы ни к чему,— толкнул меня локтем стоявший рядом Нух из племени бишмхи, старик со слезящимися глазами,— достаточно подержаться за дерево, и муха никогда не залетит тебе в рот.
Саид решительно помотал головой. «Только бусы, больше ничего не поможет»,— означал этот жест. Выпускать изо рта ожерелье он не собирался, так как ждал щелчка моего фотоаппарата. Тщательно выбритая голова, аккуратная бородка, закругленный нос, крупные глаза — типичная внешность сокотрийского горца. Прослышав о том, что в Калансии принимает русский «дахтур», Саид, спустившийся с гор в этот рыбацкий городок (самый крупный в западной части Сокотры) по своим делам, пришел к нам попросить «таблетки от тяжести в груди» — старик простудился.
Сокотрийцы считают, что «диасар» — это мухи, появляющиеся на острове осенью, в сезон дождей. Они белого цвета, их жужжания почти не слышно. Муха стремится незаметно подлететь к человеку и залетает к нему в рот. После этого человек погибает или же тяжело заболевает. Если муха сядет на глаза, они начинают гноиться, человек может потерять зрение.
Когда у кого-либо из сокотрийцев начинался падеж скота, вызванный эпидемией, отравлением ядовитыми травами либо другими причинами, он обращался к знахарю — «маколе». Тот обычно указывал на какую-нибудь женщину, которая-де колдовством погубила скот. Владелец животных в этом случае мог подстеречь ее и убить, но мог и пожаловаться султану. Тот устраивал судилище, удивительно похожее на суды над ведьмами в средневековой Европе. Если связанная женщина тонула, ее признавали невиновной, если же она выплывала, ее ждало наказание: смерть или высылка с острова.
Султанов уже нет, судилищ над «ведьмами» — тоже. Суеверия, однако, остались. И потому Саид Амрер из племени харси всю длинную дорогу с гор до Калансии шел, прикусив ожерелье.
Но шел-то он к доктору, да еще европейцу, что не так давно было бы невозможно: иноверец, мало ли что сделает...
Саид Амрер из племени харси выпускает ожерелье изо рта.
— Нет,— говорит он,— русский «дахтур» — хороший врач.
После врачебного осмотра, когда горец прячет таблетки, мы начинаем антропологические обмеры. Непосвященному они действительно могут показаться странными. Человеку, который боится мухи «диасар»,— даже страшными. Но горец стойко их выносит. Потом долго и подробно отвечает на мои вопросы.
Кажется, в племени харси нам будет теперь работать легче...
Свет незаходящего солнца
Склоны сопок поросли корявыми (березками, усыпаны валунами. В распадках синеют озера. На обочине шоссе полыхает малиновым цветом иван-чай. Наконец-то лето пришло и на Кольский... Даже Заполярный, город четких улиц и стандартных домов, кажется веселее от яркого солнечного света. Город этот родился в 1956 году, вслед за Никелем, рядом с богатым медно-никелевым месторождением. Но сегодня Заполярный известен и как центр уникального эксперимента: здесь, неподалеку от города, в тундре, идет проходка сверхглубокой скважины.
На окраине города нахожу высокий дом с вывеской у подъезда: «Кольская геологоразведочная экспедиция сверхглубокого бурения». Вхожу. Вот и кабинет главного геолога, о встрече с которым было договорено заранее. Из-за стола поднимается высокий крупный мужчина с седеющей гривой волос.
— Ланев. Владимир Степанович,— геолог протягивает мне широкую ладонь. Глаза живые, смотрят с интересом.— Вы, конечно, хотели бы знать, на какой глубине мы сейчас работаем,— голос Ланева звучит твердо, как у человека, уверенного в предмете разговора.— На тринадцатом,— делает он ударение на этом слове.— Каждый год проходим почти по километру.
— А вы сами давно в Заполярном? — спрашиваю я.
— С шестьдесят девятого. Первые колышки забили без меня, чуть раньше...— Ланев открыл ящик стола, вытащил старую фотографию и протянул мне.
На фотографии — четверо мужчин у вездехода среди заснеженной тундры. Метельный хвост снега словно перечеркнул массивные фигуры в полушубках.
— 2 апреля 1966 года члены рабочей комиссии... это они,— пояснил Ланев, указав на фотографию,— определили точку заложения сверхглубокой. В составе комиссии был и бессменный начальник нашей экспедиции Давид Миронович Губерман. А бурить начали с весны семидесятого. Сегодня Кольская скважина — самая глубокая в мире, это вы знаете. Американская Берта-Роджерс в Оклахоме смогла дойти только до отметки 9583 метра. Но нас волнует не рекорд, точнее, не столько рекорд, сколько новые факты, которые приносит каждый метр проходки. Ведь главная цель — исследовать строение континентальной земной коры. Кольская сверхглубокая — это поистине телескоп, обращенный в глубь планеты...
— Владимир Степанович, а почему этот телескоп понадобился именно сейчас, в наши дни?
Ланев задумался:
— Вопрос этот затрагивает многие аспекты сегодняшней жизни...
Главный геолог говорил о том, что идея проникновения в глубь Земли — давняя, она сродни стремлению человека в космос, в океанические глубины. Когда-то о сверхглубоких скважинах писал академик Иван Михайлович Губкин, и ученые вернулись к его замыслам, но на другом этапе развития техники. Конечно, это очень важная сторона вопроса — научные и технические возможности, позволяющие осуществить подобный эксперимент. И все-таки почему именно в последние десятилетия настойчиво заговорили о глубоком и сверхглубоком бурении? Как известно, в 1962 году был создан Межведомственный научный совет по проблеме «Изучение недр Земли и сверхглубокое бурение» и в последующие годы разработана программа изучения глубинного строения территории нашей страны.
Говоря это, Владимир Степанович приостановился, внимательно посмотрел на меня, как бы желая убедиться — улавливаю ли я ход его мысли, потом взял со стола журнал «В мире науки».
— Вот как отвечает на этот вопрос министр геологии СССР, председатель упомянутого Межведомственного научного совета Евгений Александрович Козловский. Послушайте. «Не без оснований считается, что экономический потенциал государств в большей степени зависит от минеральных ресурсов... В поисках новых источников минерального сырья и энергии человечество уже вышло на шельфы морей и в Мировой океан. На континентах большая часть новых месторождений залегает на значительных глубинах от дневной поверхности. Вполне понятно, что увеличение глубины освоения недр хотя бы еще на 1—2 километра, не говоря уже о глубинах в 5—10 километров, принципиально расширит перспективы роста минерально-сырьевого и энергетического потенциала человечества».
Ланев отложил журнал.
— Выходит, вам и вашим товарищам выпала роль первооткрывателей земных глубин?
— Громко сказано, но уверен, пройдет время,— ответил Владимир Степанович,— и люди из нашей экспедиции будут вспоминать работу на сверхглубокой как свой «звездный час». Многие, верно, это уже чувствуют, потому и работают подолгу, с крайней отдачей, словно соизмеряя годы своей жизни с пройденными глубинными километрами. Таких вы непременно встретите на буровой. Тот же Миша Русанов... Я давно его заприметил, когда он еще в печенгской тундре работал,— задумчиво проговорил Ланев. А потом, словно отбросив воспоминания, твердо сказал: —Да, Михаил Сергеевич Русанов, начальник геологической партии. Обязательно встретьтесь с ним. Он один из тех, кто здесь, на Кольской, стал подниматься вверх по ступеням, ведущим на глубину.
Ярко-желтая вышка буровой видна издалека. Она устремлена в синее небо, она как маяк среди серо-зеленых волн сопок...
В этот летний день видишь только игру красок и как-то не думаешь о том, что обшили вышку гофрированным железом, чтобы защитить людей от частых вьюг и морозов, что соединили буровую с корпусом производственно-технических служб тоже не случайно. Заполярье...
Высокий молодой мужчина в легкой рубашке с закатанными рукавами ждет меня у подъезда корпуса. Мы идем навстречу друг другу, будто старые знакомые. У Михаила темные волнистые волосы, смуглое лицо, задумчивые глаза. И голос негромкий, спокойный.
— Постоим минутку,— Михаил словно хочет привлечь мое внимание к окружающей нас природе: невдалеке голубеет озеро, дремлют под солнцем сопки, покрытые зарослями карликовой березки...
— Эта тундра...— прерывает молчание Михаил и неожиданно обрывает фразу, смутившись.— Да нет, это я так, воспоминания...
Разговор о деле начинается в кабинете Русанова. В окне — тот же пейзаж, только перечеркнутый понизу тонкими стальными нитями труб, сложенных во дворе. Я прошу Михаила рассказать о том, как он пришел на сверхглубокую и что же который год держит его здесь, за Полярным кругом, вдали от родного Ленинграда.
Русанов говорит неохотно, скупо. Видимо, не хочет или не привык рассказывать о себе. И все-таки постепенно судьба и характер молодого геолога, кажется, проясняются.
...В 1970 году Миша Русанов работал техником-геологом во Всесоюзном научно-исследовательском геологическом институте — ВСЕГЕИ. Работал и учился в Ленинградском университете. Позади остались детство на Невской заставе, вечерняя школа и работа фрезеровщиком на Ленинградском машиностроительном. Впереди... А что было впереди? Возможно, Михаил не очень-то и задумывался об этом и, даже когда в институте заговорили о Кольской сверхглубокой, не почувствовал, что пришла его пора. Он просто, выполняя задание, поехал с экспедицией в поле, в Печенгский район, обследовать места заложения скважины.
Михаил уже бывал в экспедициях на Украине и в Сибири, исследуя Украинский и Алданские щиты. Теперь ему предстояло встретиться с Балтийским кристаллическим щитом. Он изучал докембрий — древнейшие толщи земной коры, и пока что именно предмет его исследований диктовал маршруты...
То лето было удивительно теплым для Заполярья. Зеленая земля, солнечное небо, цепь озер, лодка и «идеальная обнаженность пород», как заметил Михаил, особенно в сравнении с Украиной и залесенным Алданом,— все это подкупило, приворожило геолога. Только теперь, слушая Михаила, я поняла его недосказанную фразу: «Эта тундра...» Но главным, что помогло ему сделать выбор, было, наверное, то, что здесь, на этой земле, начинался уникальный эксперимент...
Русанов не сказал об этом прямо, но долго и интересно говорил, почему именно на Кольском заложили нашу первую сверхглубокую.
Рассказывая, Михаил взял лист бумаги и быстро набросал схему земной коры. Верхний слой — осадочный, затем — гранитный и нижний — базальтовый. Аккуратно проставил цифры: мощность первого — несколько километров, среднего — 35—40, нижнего — около 30. «Так вот,— сказал он.— Щиты — наиболее стабилизированная часть земной коры. Правда, присыпаны они довольно мощными осадочными породами. Но на Кольском есть места, где гранитный слой выходит на поверхность — полуостров основательно сглажен ледниками. По оценкам, разрушено, вынесено водой и ледниками в другие районы примерно 5—15 километров верхней части гранитного слоя. Понимаете, что это значит? Глубинность наблюдений резко возрастает... Далее — Кольский насыщен месторождениями, а Печенгский район — опорный для познания геологии и рудообразования не только всего Балтийского щита, но и древней земной коры других континентов».
...После экспедиции в печенгскую тундру Русанов пришел к Владимиру Степановичу Ланеву.
— Отслужи в армии и приезжай,— сказал ему на прощание Ланев.
Михаил служил на Северном флоте, и ему казалось, что самое интересное на сверхглубокой свершится без него. А когда кончилась служба, написал в Заполярный. Русанову ответили, его ждали.
И вот он в Заполярном. Сначала работает геологом в Кольской геологоразведочной экспедиции сверхглубокого бурения, а вскоре — начальником геологической партии. В партии 31 человек — лаборанты, шлифовальщики, геологи, старшие геологи, инженеры. И много совсем молодых, для которых Русанов уже — Михаил Сергеевич.
Вот и сейчас, во время нашего разговора, в кабинет Русанова то и дело заглядывают его сотрудники. Девушки и парни словно с институтской скамьи. Мелькают в их руках схемы, диаграммы, образцы. Я понимаю: время горячее, готовятся к приему гостей — участников XXVII Международного геологического конгресса. Михаил выслушивает каждого не торопя, не обрывая, не забывая слов «спасибо» и «пожалуйста», но иногда говорит твердо: «Надо сделать» — и молчит, словно хочет, чтобы человек сам осознал это «надо».
Слушая разговор Русанова с сотрудниками, вспоминаю, как, рассказывая о себе, он обронил: «Когда-то хотел стать моряком. Меня спрашивали — капитаном? Нет, отвечал я, моряком. И вот теперь, когда мне говорят, что засиделся в начальниках партии, что надо двигаться дальше, отвечаю: нет, я не генерал, я — рядовой геологии... Мое «дальше» — это «мой» докембрий».
И действительно, материалы полевых работ и разреза сверхглубокой легли в основу его кандидатской диссертации «Вулканогенные формации Печенгского комплекса». Теперь уже не докембрий «вел» Русанова за собой. Геолог сам, углубляясь на миллиарды лет в прошлое Земли, восстанавливал время, когда здесь бушевал океан, а на дне его извергались вулканы. Их подводные излияния — вулканиты и были предметом исследования. Русанов доказал, что здесь существует пять вулканогенных формаций, проследил их динамику. Выдвинул идею палеорифта, то есть, говоря упрощенно, существования в земной коре в отдаленные времена гигантской «щели», которая, по мнению исследователя, прошла свое развитие от континентальной до океанической... Работа Русанова как бы заполнила очередную страницу биографии докембрия и, конечно, имела практический смысл: известно, что древние вулканы указывают на районы образования рудных месторождений.
В монографию по результатам бурения сверхглубокой, которая издана недавно, вошли и исследования Русанова.
Когда Михаил разобрался с вопросами сотрудников и в кабинете снова наступила тишина, разговор зашел уже о сверхглубокой. Михаил оживился, достал диаграммы скважины, фотографии, разложил их на столе.
— Начнем, пожалуй,— сказал так, словно наконец-то переходил к главному.
Сначала Михаил пояснил, что его геологическая партия работает в лабораториях при буровой и в экспедициях. В лабораториях керн, добытый из глубины, изучают по всем параметрам, кроме химических,— исследуют его электрические свойства, магнитные, акустические и т. д. В экспедициях же изучают геологию района бурения для корреляции, то есть сравнения, пород на поверхности с теми, что дает скважина. И все это — часть общей большой работы по исследованию глубинных пород Земли.
— Человек ко всему привыкает, даже к самому необычному,— совсем разговорился Михаил.— Когда шли первые образцы из глубин, мы волновались. Как же! Порода, которую никогда не видел человек... Юрий Павлович Смирнов, наш старейший работник, принимал керн на буровой, обмывал, чуть ли не пеленал и приносил к нам еще «теплым»... И сейчас, когда идет керн с тринадцатого километра, его встречают так же внимательно, но прежнего удивления и волнения уже нет. Привыкли...
Из пачки фотографий, лежащей на столе, Михаил достал две, положил передо мной.
— Что это, по-вашему?
— Ветер на озере,— подумав, ответила я, глядя на сине-серый фон со штрихами белых барашков.— А это — осенние листья на черной земле...
Михаил улыбнулся:
— «Озеро» — это метаморфизированная вулканическая лава с глубины 6238 метров. А «осенние листья» — микрофотография прозрачного шлифа амфиболита с глубины 11 427 метров. Да,— продолжал Михаил,— революционных различий по самим породам пока не обнаружено. Открытия лежат в другой плоскости...
Об открытиях, которые принесло сверхглубокое бурение, уже говорилось немало 1, и все-таки я прошу Русанова вернуться к ним.
— Когда говорят о нашей сверхглубокой, часто употребляют выражение «генератор идей»,— охотно поддержал разговор Михаил.— Оно, на мой взгляд, очень точное. Да, впервые в мире исследователям удалось непосредственно наблюдать и изучать более чем двенадцатикилометровый разрез континентальной земной коры. И за этим «впервые» пошли открытия, которые, едва родившись, задают нам, исследователям, сотни вопросов, которые, в свою очередь, рождают новые идеи...
Михаил говорил неторопливо, обстоятельно, как бы взвешивая и выверяя свою мысль. Он уже предложил мне цепочку: открытие — вопрос — идея, чтобы я, держась за нее, не затерялась в дебрях геологических терминов, и теперь штрихами набрасывал суть открытий.
...Базальтовый слой, который ни на одном материке планеты не выходит на поверхность, ученые предполагали встретить на глубине семи километров. Но уже идет тринадцатый, а бур еще не вышел из слоя гранитного. Факты, добытые впервые, разрушили представления ученых, основанные на геофизических и астрономических наблюдениях. И вот уже уточняется, пересматривается история геологического развития Балтийского щита.
Поделиться книгой: