Помоги проекту - поделись книгой:
Тревожная трасса
— Подъ-ем! — прогремел кто-то так резко и требовательно, что не проснуться было невозможно. — Кончайте ночевать! Колонна уходит!
Мы что-то бормотали спросонок, смутно понимая происходящее и прикрывая ладонями глаза от безжалостной лампы, вдруг вспыхнувшей в вагончике.
Человек, разбудивший нас, стоял посреди вагончика. В коротком полушубке, подпоясанном армейским ремнем, в «кирзачах», и, если бы не беличья шапка, сбитая на затылок, сошел бы он по виду, а уж по голосу точно, за армейского старшину.
— Бирюков? Николай? Откуда взялся? Ты же вроде за грузом уехал?
— Был, был в Таловке, — прищурился Бирюков. — Стою под загрузкой, а сам думаю: проспят ведь колонну. Проморгают. Пришлось лететь в Усть-Баргузин на всех газах...
— Какую колонну? Да скажи толком, в чем дело?
Николай открыл дверь в тамбур, за ней и наружную.
— Слышите? «Поют». Мы прислушались. Издалека, мощно и ровно, гудели моторы. Можно было отчетливо различить басы «Кировцев», рокот бульдозеров и глуховатые голоса ЗИЛов и ГАЗов.
Этот далекий гул несся над ледяным Байкалом, ударялся в ночные косматые сопки, огибал их, уходил все дальше и дальше в тайгу, туда, где еще жиденьким пунктиром, различимым только с вертолета; шла просека — будущая трасса байкальского участка БАМа. Именно там и ждали строители эту колонну. Ждали буровое оборудование, полушубки, бензин, рукавицы, щитовые дома, стекло, консервы, книги, топоры, лекарства и еще многое-многое другое. Эти грузы бамовцы ждали на противоположном западном берегу Байкала, на мысе Курлы у Нижнеангарска. Зимой к нему одна земная дорога — по ледяному Байкалу.
— Ну, давайте быстрее, а то к шапочному разбору поспеем.
Мы начали лихорадочно собирать рюкзаки, Николай между делом еще и воду успел вскипятить, и чай на дорогу сделать. А через полчаса, втиснувшись в кабину бирюковского ЗИЛа, мчались мы по спящему Усть-Баргузину. Ни в одном окне не было света, ни из одной трубы не вился еще дымок. Даже собаки не лаяли. Спал байкальский поселок, а над Баргузинским заливом уже издалека виден свет костров, прямые лучи фар режут тьму, мелькают фигуры людей.
— Ты как узнал, что мы в Усть-Баргузине? — спрашиваем у Бирюкова.
— А шоферский телеграф на что? — отвечает вопросом на вопрос Николай. — Еще в Турунтаеве знал, что вы здесь «загораете».
Мы и правда «загорали», ожидая, когда снова откроется движение по Байкалу. Два дня назад по ледовой трассе проскочила, хитро обойдя и автоинспекцию и дорожников, колонна МАЗов. Машины были с перегрузом, а шоферы не захотели терять время на разгрузку и пошли на свой «пиратский бросок». Самосвалы добежали в полном порядке до мыса Курлы, но во многих местах окончательно добили ледовую дорогу, которая и так к этому времени еле-еле дышала: весна! Начальник ледовой трассы Николай Цивилев проехал на вездеходе по дороге и вернулся мрачнее байкальских туч. Он сказал, что с «пиратами» будет разговор особый, решительно запретил всякое движение по Байкалу и, собрав всех дорожников, вернулся на трассу. Еще вчера Цивилев передал по рации, что раньше чем часов через двенадцать объезды у «гнилых» мест не будут готовы — и вот на тебе — колонна неожиданно уходит по Байкалу.
— В чем дело? Почему так торопится Цивилев?
Бирюков пожал плечами:
— Не знаю, почему такая спешка. Я ведь как услышал, что колонна вот-вот уйдет — поехал вас искать. Думаю: если знают — ладно. А не знают — предупрежу...
Удивительный человек этот Бирюков. Ну, кажется, что ему двое случайных попутчиков, попавшихся полмесяца назад в одном из рейсов? Ну ехали вместе. Переночевали в одном шоферском балке. Утром чаю попили и разъехались в разные стороны. Мало ли таких встреч у него? А вот не забыл Николай нашего интереса к ледовой трассе, разыскал нас глубокой ночью. Предупредил...
На байкальском берегу мы насчитали около шестидесяти машин всех марок. Тут были и тракторы, и бульдозеры, и подъемные краны, и даже две новенькие, как утро, пожарные машины. Шоферы «обихаживали» и машины и груз: заливали горячую воду в радиаторы, копались в моторах, проверяли давление в скатах, затягивали веревками груз, закрытый брезентом. У столба с деревянным указателем «Усть-Баргузин — Нижнеангарск» стоял гусеничный тягач, и начальник ледовой трассы Цивилев, наполовину высунувшись из люка, кричал в мегафон:
— Дистанция между машинами не меньше ста — ста пятидесяти метров. Никаких обгонов! Остановки только с разрешения начальников колонн! «Кировцы» идут отдельно — правее полтора-два километра. Повторяю: дистанция между машинами...
Мы подошли к вездеходу. Цивилев оторвался от мегафона, наклонился к нам: «Прогноз пришел: ожидается очень сильный култук» (1 Южный ветер, дующий вдоль котловины Байкала.). Вот и заторопились. А то такая подвижка льда начнется... — Цивилев махнул рукой. — Ив неделю с объездами не управишься. А ведь весна.
Все стало понятно. И этот неожиданный выход колонны, и то, что к берегу подходили все новые и новые машины, и, наконец, то скрытое волнение водителей перед нелегкой дорогой; которое все же было заметно по коротким репликам, по основательности, с которой проверялись и груз и двигатели.
После короткого перекура — команда: «По маши-и-и-нам!» И вот вслед за цивилевским тягачом головная машина выезжает на трассу, мимо впаянных в лед рыбачьих судов, над одним из которых карандашной струйкой поднимается дымок. Значит, есть на судне жизнь, видно, рыбаки начали готовиться к путине.
И верно, весна, хотя по утру мороз не меньше тридцати. И вокруг, насколько охватывает глаз, — лед, снег и розовое небо. Три сотни километров ледяной дороги впереди.
— Вот ты спросил: страшно ли было первый раз-то ехать? Сам рассуди — машина с грузом почти десять тонн весит, а идет она по ледяной корочке. Сантиметров семьдесят, а где и пятьдесят под колесами. Внизу, под нами, и не представишь сразу: километр ледяной воды. Километр. А может, поболе. Мерили Байкал не раз, да все одно мы, байкальские, считаем, что море наше немереное...
Николай Бирюков рассказывает, а руки его и ступни привычно делают свое дело. И как делают! Будто не по ледяной дороге мчимся мы, а по первоклассной автостраде —.так расчетливо, мягко и вместе с тем смело ведет Николай тяжело груженный ЗИЛ. У Николая это уже пятнадцатый рейс по Байкалу. Возил щитовые дома, муку, запасные части, буровое оборудование, а сегодня в кузове, как он выразился, «целая поликлиника» : медикаменты, хирургические инструменты, рентгеновская и еще какая-то аппаратура в аккуратных ящиках.
Впереди нас и далеко позади, четко соблюдая дистанцию, идут и идут машины с грузами. Проектировщики, между прочим, ледовую трассу не предусматривали. «Поскольку от Усть-Баргузина до Нижнеангарска нет сухопутной дороги и проложить ее вдоль Байкала нельзя — места заповедные, — грузы для БАМа можно перевозить только с началом навигации, по воде», — рассудили они.
«А по зимнему Байкалу разве нельзя наладить движение?» — спрашивали строители.
Ученые, не один год изучающие повадки зимнего Байкала, высказались на этот счет осторожно: «Помимо неблагоприятных погодных условий — низкие температуры воздуха, минус 35—40 градусов, порывистые ветры со снегопадами, переходящими в пургу, туманы, — район трассы характеризуется сложной ледовой обстановкой... И тем не менее примеры эксплуатации ледовых дорог (Ладожская трасса) показывают, что дело это вполне реальное».
Нет, не случайно вспомнили о «Дороге жизни». Бесценный опыт, который ленинградцы приобрели жестокой зимой 1941/42 года, пригодился через тридцать с лишним лет... В дни блокады учеными были исследованы закономерности деформации льда и их зависимость от скорости машин (1 Ленинградец, доктор физико-математических наук Н. Рейнов вспоминает, что по специальному заданию А. А. Жданова ученые выяснили, почему автомобили на Ладоге загадочно проваливались под лед, проваливались, что называется, на гладком месте. Особенно поражало, что такие происшествия случались чаще не с машинами, доставлявшими грузы в осажденный город, а с теми, которые шли обратно, на Большую землю, и были меньше нагружены. Оказалось, что при скорости около тридцати-сорока километров в час колебания льда совпадали с колебаниями, вызванными идущими по льду автомобилями. Амплитуды как бы складывались, возникал резонанс, и лед не выдерживал. Машины, перегруженные продовольствием, шли довольно медленно, а на обратном пути груз был легче, шоферы спешили проскочить озеро, но тут-то и возникала опасность, о которой сначала и не подозревали.); главные выводы ленинградцев: избегать скорости около сорока километров в час, не вести машины колоннами, особую осторожность соблюдать у берегов и некоторые другие — вошли в инструкцию и стали законом для шоферов.
Первыми прошли всю трассу водители из одиннадцатого тоннельного отряда. Готовились тщательно: в рейс пошли самые опытные шоферы, которых вел мастер спорта по авторалли Валерий Сланевский; машины взвешивали — вместе с грузом они не должны были тянуть больше семи тонн; все шоферы прошли медицинское обследование, и даже перед самым рейсом в Усть-Баргузине участникам первого ледового перехода измерили температуру и давление. Первый рейс до Нижнеангарска занял почти двое суток. Сейчас водители «оборачиваются» за сутки, да и машин значительно прибавили. Дорога стала обычной: автомобили не взвешивают, давление у ребят не измеряют... В этом, как оказалось, нет необходимости. Поразительно все-таки: ну пять, ну десять машин проходили раньше по Байкалу за всю зиму. На шоферов, которые решались на такое, смотрели как на людей или отчаянных, или не совсем понимающих, что такое зимний Байкал. Но чтобы сотни машин (в первые же месяцы работы трассы было сделано более тысячи рейсов, перевезено свыше пяти тысяч тонн «горячих» грузов) бегали по байкальскому льду — такого старожилы не помнят. Да что машины...
...В стороне, параллельным курсом, как и положено, неспешно ползут оранжевые многотонные «Кировцы». Колонну тракторов ведет Володя Трифонов. Сидит он в теплой, просторной и даже уютной кабине, сидит в домашних тапочках и курортной белой кепочке. Рядом транзисторный приемник. Катится «Кировец» по байкальскому льду, стороной обходя дымящуюся на морозе полынью. Недавно шел вот так же трактор дорожников, которые намечали объезды в тех местах, где лед не внушал доверия, неожиданно, мгновенно и страшно вздохнул Байкал, — камнем пошла на дно машина. Хорошо, не растерялся тракторист, сумел скинуть мгновенно валенки и полушубок, открыл дверь и вынырнул. Водители знают об этом случае, потому и обходит сейчас Володя полынью далеко, и маневр этот согласно повторяют за ним все ребята. Да и сидят они в кабине не в валенках и сапогах, а в тапочках. Так, на всякий байкальский случай...
«А лед живет в толщину по сажени и больше, и для того на нем ходят зимнею порою саньми и нартами, однако-де зело страшно, для того, что море отдыхает и разделяется надвое, и учиняются щели саженные в ширину по три и больше, а вода в них не проливается по льду и вскоре опять сойдется с шумом и громом великим, и в том месте учинится будто вал ледяной».
Писал эти строки триста лет тому русский посланник Николай Спафарий, проезжавший по зимнему Байкалу в Китай. Но все верно в них и сегодня. Нечто космическое видится в гигантском движении, когда лед вдруг разрывается у твоих ног невидимыми молниями, и на глазах расходятся ледяные поля, и открывается бездна черной воды,.. Кто хоть раз видел это, думается мне, будет помнить долго, может, всю жизнь.
Как раз подъезжаем мы с Бирюковым к такой «щели», которую байкальские рыбаки зовут «становой», а ученые — «температурным швом». Трещины идут по всему морю-озеру и, по наблюдениям ученых, возникают в одних и тех же местах. И среди них как раз те места, где идет наша трасса: верхнее изголовье полуострова Святой Нос, Давшинская губа, мыс Кабаний...
Я наблюдаю за Николаем: он весь внимание, весь как бы слился с машиной. Разгоняет Бирюков свой «зилок» и на предельной скорости перемахивает, нет, скорее со свистом перелетает через трещину. Ни один мускул не дрогнул на скуластом лице. Так же зажата в углу рта погасшая сигарета, спокойны глаза, уверенно лежат на баранке ладони.
— Когда первый раз прыгал через «становую», — говорит Николай, — сначала на другую сторону щели свой полушубок перенес. Ежели что — сразу в шубу греться. Однако без «купания» обошлось...
«Обошлось»? То, что трасса работает без серьезных ЧП, во многом зависит и от самих водителей, их внутренней дисциплины и профессионального мастерства, но и, конечно, в огромной степени от дорожной службы. «Обошлось» — за этим словом стоит круглосуточная работа многих людей: метеорологов, бульдозеристов, автоинспекторов, связистов, поваров...
Навстречу попадается дорожный бульдозер, срезающий «колобовник» — торосящийся лед. Николай сигналит, приоткрывая: дверцу, кричит: «Как дела, Володя?» Бульдозерист показывает поднятый вверх большой палец. «Агеенко Володя, — с какой-то теплотой в резком своем голосе говорит Николай и машет бульдозеристу рукой на прощание. — Вот человек безотказный. День-ночь — на трассе. И когда спит? Недавно тут такой буран на льду завернул — в метре ничего не видно. Думали — ночевать придется. А Володя как чувствовал — нашел нас, вытащил из сугробов».
Еще одна трещина. У ледяного вала стоит с красным флажком Цивилев, пропуская машины. У края щели лежат широкие длинные — метров десять — трапы, сделанные из толстых, охваченных стальными скобами бревен. Их тоже заготовили дорожники на тот случай, если трещина станет шире. Но трапы на этот раз не понадобились. Мы снова «прыгаем», отъезжаем в сторону, смотрим, как преодолевают препятствие — дымящуюся темную рану на белом-белом поле — остальные машины. И по тому, как ведут себя водители перед опасным местом, угадывается характер человека: решительный, осторожный, бесшабашный или расчетливый, или лихой... Даже и то, как относится к машине шофер, видно отчетливо: заботится о ней или без жалости гонит к ледяному барьеру. Многое видится в те короткие мгновения, когда несется стальная махина к кромке, где недвижно стоит мертвая вода.
Николай тоже смотрит на машины. Бесстрастно его лицо. О чем он думает в эти минуты? О доме в байкальском селе Турунтаево, о дочерях Марине и Светлане; или о конце рейса, или об отдыхе в прокуренном вагончике?
Ползут по льду оранжевые «Кировцы». Очень красивы они в эту минуту, освещенные с одного бока солнцем, на молочном льду под темно-синим байкальским небом.
— Хорошо идут, — говорит Николай. — Все-таки техника — великая вещь. Это ж почувствовать надо. Ведь как все началось? Прежде чем ледовый путь по Байкалу проложить, собрали нас, шоферов, и тоннельщики говорят: если буровое оборудование по льду не забросить — зарез. На полгода, а то и на год работы у порталов туннелей оттянутся. Оно как получилось?
Народ-то из Харькова, из Москвы, из Баку, из Ленинграда приехал, а работать еще нечем. Техники никакой горной нет. Как ее в тайгу по бездорожью затащишь? А голыми руками в скалах дырку не провертишь. В общем, вся надежда на нас, шоферов. Понятно — дело тонкое. Силком на такое заставлять не надо, да и проку, скажу тебе, не будет, если силком. Байкал есть Байкал. Он быстро «документы» у человека проверяет. Но я тебе прямо скажу: никто из наших ребят в сторону не отвернул. Как в первый рейс вместе вышли — Родионов Анатолий, Валеев Хайдар, Русаков Геннадий, братья Меньшиковы — так и ходим вместе.
И опять дорога. Опять лед. То он бутылочно-зеленый, то сиреневый, то голубой, а то под лучами солнца вдруг вспыхнет изумрудами невиданной чистоты. Кажется, нет драгоценнее камня на свете, чем байкальский лед. Перед Нижнеангарском попадается навстречу колонна машин, идущая за грузами в Усть-Баргузин. Как по команде, веером по льду рассыпаются машины. Выпрыгивают из кабин шоферы, бегут навстречу, разминая затекшие мускулы, хлопают приятельски по спинам друг друга. Разговор о пути-дороге, о «колобовнике», трещинах и заносах. Короткий, важный шоферский разговор. Но главное — на перевале Даван проходчики собрали копер. Эту махину весом в десятки тонн в разобранном виде тоже привезли по ледовой дороге на машинах. Вот-вот тоннелестроители начнут проходку ствола Байкальского тоннеля. Значит, теперь на очереди Северо-Муйский...
Известие и в самом деле доброе. Байкальский и Северо-Муйский тоннели — «ключи» от БАМа. И здесь нет преувеличения: если тоннели не пробить в срок, задержится укладка пути. Длина тоннелей соответственно — семь и пятнадцать километров. Кажется, немного, если сравнить с тремя тысячами бамовских километров. Но километры тоннельные самые «длинные» на всем БАМе, самые сложные. Скальные грунты с зонами разломов, вечная мерзлота, резкие перепады температур, сейсмичность, селевые потоки летом и лавины зимой, прибавьте к этому еще и полную удаленность от сколько-нибудь обжитых мест, отсутствие дорог. Не зря специалисты считают: еще ни одна страна не сооружала тоннели в столь сложных условиях.
И вот сообщение с Давана: начались горные работы! Начала их ждали на всем БАМе — от Усть-Кута на западе до Березовки на востоке.
Наверное, простое совпадение, что это радостное известие мы получили на сверкающем под весенним солнцем байкальском льду. Но в этом совпадении видится мне свой смысл. И когда сегодня слышу о делах тоннелестроителей, вспоминаю этот сияющий день, темные трещины в белых полях, машины, идущие одна за одной по льду, и скромного парня — Николая Бирюкова.
Расплата за трагедию
Вертолет долго кружил над Монтеваго, разрушенным землетрясением. В кабине сидели пилот и фотокорреспондент миланского еженедельника «Эуропео». Меж толчками и бросками вверх-вниз видоискатель «ловил» ряд мертвых, уложенных перед стеной женского монастыря; мужчину, который рылся, поднимая белую пыль, в обломках дома; лошадь, бредущую по улице; фигуры добровольцев-спасателей, — они искали живых и мертвых.
Было утро 16 января 1968 года.
Вертолет снизился, и в кадр «вошел» человек. Он стоял на развалинах дома и, подняв кулак, кричал небу о несправедливости земли.
Один, два, пять, десять кадров отснято. И вертолет, не найдя площадки на сотрясающейся земле, набирает высоту, а человек, будто герой греческой трагедии, доверивший небу свои мольбы и проклятья, исчезает в пыли, поднятой винтом...
Согласно спешной и поверхностной информации тех дней это был Сальваторе Джордане, отец двух погибших детей. Хроника большой трагедии распадается на мозаику трагедий личных, и каждая из них вырастает до символа общего страдания и боли.
Землетрясение было сильным. За последние 180 лет на неспокойной Сицилии случилось 22 землетрясения, и то — 1968 года, в долине реки Беличе, — было одним из самых страшных. 666 человек погибло, три тысячи ранено, 80 процентов жилья в 14 коммунах разрушено. Что представляли собой эти городки и деревни, расположенные в западной части острова?
В Санта-Нинфе, самом крупном и, по местным меркам, процветавшем поселении долины, жило пять тысяч человек; в Монтеваго, родном городе Сальваторе, конечно, меньше. Но масштабы трагедии зависят не только от числа лострадавших, но и от условий их прежней жизни, и условий, которые может им предложить общество, когда приходит беда.
В Монтеваго после землетрясения — там погибло триста человек — трупы погибших десятками укладывали в ряды у сохранившихся стен. При раскопках обломков школы Монтеваго были найдены сочинения школьников на тему «Опиши твой город». По ним и сейчас можно составить впечатление о том, каков был этот городок и чем он был для его обитателей.
«...Раз уж мне дали такое задание, то я хотела бы защитить мой Монтеваго. Это, конечно, очень маленький город, но для меня — самый хороший, Ведь я в нем родилась и выросла. В нем три тысячи жителей. Его построили при князе Рутилио Широтта в 1670 году...» (
«... В Монтеваго нет никаких развлечений, даже кино. Но все равно он очень красивый. Кто здесь родился, не сможет жить далеко; кто здесь родился, хочет здесь и умереть, хотя здесь и некуда пойти...»
...Настоящее имя человека с фотографии — Сальваторе Джойя, 63 года, по прозвищу Карлик. Он пастух, у него двое детей, и никто из его семьи не погиб в ночь на 16 января 1968 года. Утром он стоял на развалинах, жалуясь небу на чудовищную несправедливость, отнявшую у него дом, который он строил восемь лет, на беспричинный гнев сумасшедшей земли.
И вот спустя восемь лет он сидит среди едва начавших зеленеть виноградных лоз, его овцы пасутся ниже, у самого берега Беличе, тоже обезумевшей и затопившей недавно пастбища и поля. И ему, Сальваторе Джойя, совсем неохота говорить ни о себе, ни о своей жизни, ни о землетрясении. Он давно уже исчерпал все запасы злости и отчаяния: прошли те дни, когда он возвращался к развалинам своего дома, чтобы плакать и проклинать, проклинать и плакать.
Теперь он носит очки — что-то с сетчаткой левого глаза; он глядит сквозь них на свои узловатые, покореженные артритом руки и никак не верит, что сможет умереть в своем собственном доме — из камня, цемента и кирпичей,
«Ради бога, — говорит он, — делайте ваши фотографии, зарабатывайте ваш хлеб, можно снять кепку, чтоб было как тогда; но — бога ради! — оставьте меня в покое. Все эти фотографии и статьи нужны, только чтобы продать журналы, дома-то из них не выстроишь; мне еще из-за них досталось, сколько друзей растерял. В Монтеваго людей раз-два и обчелся, и вот кто-то пустил слух, что я на этих фотографиях нажился, что всех их надул»...
Нельзя сказать, что после парализующего, ужасающего человеческое воображение грома смещающейся земли — всю жизнь такой привычной, и хотя скупой, упрямой, но кормилицы; после грохота рушащихся домов, после криков погибающих детей, в долине воцарилась тишина. Никто не скажет, что в Италии не были услышаны крики и стоны четырнадцати коммун провинции Беличе. На следующий же день после землетрясения над городками, над адом разверзнувшейся земли западной Сицилии полетели, сверкая на солнце, вертолеты. В них сидели министры, их заместители, их помощники; из иллюминаторов смотрели лидеры различных буржуазных партий, их заместители, их помощники...
В Италии близились очередные выборы, и землетрясение — редкий случай! — давало возможность продемонстрировать эффективность управления страной, внимание к нуждам простых людей, наконец, просто обыкновенное человеческое сострадание, готовность прийти на помощь.
...Да, ваше превосходительство... Конечно, синьор адвокат... Непременно, профессоре... Их много тогда приехало в западную Сицилию. Оперативно, без задержки. Они были деловиты и решительны, они командовали всеми — от префекта и мэра до капитана карабинеров. Высокие гости-добровольцы мыслили масштабно: здесь строим поселок из блочных домов, при поселке, чтобы поднять занятость, построим филиал какой-нибудь крупной фирмы...
Другое дело, что возникли кое-какие объективные трудности — например, оказалось, что дороги в тех местах труднопроходимы, и поэтому неудивительно, что тогдашний президент республики, прибыв на третий день в Монтеваго, обнаружил, что пострадавшие до сих пор не получили ни еды, ни медикаментов...
Все же помощник заместителя министра внутренних дел депутат Ремо Гаспери отметил, что, «...несмотря на поистине апокалипсические размеры катастрофы, наши действия оказались весьма эффективными». Он добавил также, что принято решение заливать по ночам электрическим светом развалины Монтеваго, Джибеллины, Саланаруты и т. д. «как символ того, что из руин снова встанет жизнь».
Музыки не предусматривалось. Просто тихое светопреставление в аду.
«Ох, какой это был дом! Как человек может не думать о своем доме? О таком доме. Он думает о нем ночью и днем. Когда-то, до землетрясения, здесь был городок и была улица Сан-Доменико и на ней был дом номер двенадцать. Из дома был второй выход на улицу Сан-Джузеппе, которая позже была переименована, потому сейчас народ и говорит, что святой Джузеппе обиделся и покарал их землетрясением. Впрочем, все это болтовня», — считает Сальваторе Джойя, он ей не верит.
Весь городок до сих пор отпечатан у него в памяти, и, хотя он не желает больше подходить к развалинам, Монтеваго так и стоит у него перед глазами — семь улиц параллельных и девять их пересекающих.
Улица Сан-Доменико была третьей, если считать от центра. Рядом с ним жили семьи Сала, Нардо и портного Пьетро; дальше синьор Дзито и сапожник Джироламо. Напротив — пенсионер Сальваторе Джиганте, крестьянин Монтелеоне, учитель Толинико, дальше стояло кафе, где в землетрясение погибло семь человек.
Дом ему оставил отец. Ну не дом, а кое-как слепленные стены. Его отцу — а он тоже был пастухом — и денег-то неоткуда было взять: они в ту пору в их местах вообще не водились. Но хоть щеголять им особо было нечем, в оборванцах тоже не ходили — и овчарня, и стадо у них были...
Строить настоящий свой дом они с женой надумали в 1960 году, за восемь лет до землетрясения. И начали откладывать деньги: от стада в сто десять коз и овец кое-что набегало. Точнее, набегало то, что не доносили до рта, на чем экономили. По тем деньгам погреб и первый этаж обошлись в четыре миллиона. «Слушай, жена, — говорил Сальваторе, — а что, если мы на 50 тысяч начнем ставить столбы?» Жена — она всегда думала о сыновьях Джузеппе и Винченцо — хватала десятитысячные бумажки и совала их в огромный чайник, который подарили им еще на свадьбу, но которым они пользовались только как копилкой. И вот пришел каменщик; он бил стену, ставил рамы и кидал столько цемента, будто хотел построить крепость.
День за днем, месяц за месяцем росли стены и крыша. Дом был построен прямо на плечах Сальваторе Джойя и его жены. Но была ведь и гордость — и стены дома, и их ребята росли вместе. Все это заставляло забывать о ледяных порывах ветра на горном пастбище. «В конце концов, что наша жизнь, как не страдание... Пусть уж страданья родителей пойдут на пользу сыновьям, чтобы они, как сыновья тех, что себе ни в одном куске не отказывают, не стояли потом с протянутой за милостыней рукой...»
Мрамор для лестницы присмотрели в Шакка. Еще пятьдесят тысяч лир. Ручки, полки, вся фурнитура были первейшего сорта — дом строился не для стариков, а для детей, которым не придется гонять по горам скот, — они должны учиться и получить диплом.
К чему все это сейчас вспоминать? Ведь он уже сказал: крутите свою пленку, зарабатывайте себе на хлеб; в конце концов, и журналистам надо жить... Пожалуйста, он может даже снять кепку, но, ради бога, не говорите с ним о доме. Дом-то умер...
Сальваторе подбирает с земли камень и кидает его в овец, пристроившихся к виноградным лозам, успокаивает лающих собак, опирается подбородком на руки, зажавшие палку, и устремляет неподвижный взгляд в нечто, находящееся то ли в сегодняшнем дне, то ли во вчерашнем...
Нельзя сказать, что руководство страны — и, разумеется, правящая демохристианская партия — не сделали ничего для жертв землетрясения. Под одобрительные крики и аплодисменты депутатов парламента правительство провело — уже в феврале 1968 года! — предложение о выделении необходимых сумм для полного и немедленного восстановления и обновления долины Беличе. По прошествии восьми лет стало известно, что действительно было выделено 350 миллиардов лир, из которых 290 пошло будто бы на создание «инфраструктуры района», а 50 (где, впрочем, остальные 10 миллиардов?) — на возведение домов.
И еще хорошо известно: в 1976 году, по прошествии восьми лет, после всех прекрасных решений и ассигнований, 75 тысяч человек, или 18 тысяч семей, долины Беличе продолжают жить в бараках.
Бараки в долине встречаются четырех типов. Самый распространенный — американского производства для нужд армии — представляет собой туннель из гофрированного железа. Площадь, выделяемая для одной средней (четыре человека) семьи, — одна комната в 24 квадратных метра. Бараки были посланы из США в качестве срочной — и временной — помощи и обошлись по доллару, или 700 лир, за барак. Смонтированные на земле Сицилии, они подскочили в цене до 5 миллионов лир.
Баракам всех типов присущи одни и те же качества: это печки летом и холодильники. зимой. Нерадостны и другие обстоятельства жизни в долине — вода, к примеру, подается в Санта-Нинфе раз в три дня. (Правда, сразу после землетрясения было и того хуже — раз в десять дней.)
Но жизнь идет — в своих ли домах, или, как теперь, в бараках, — ив долине Беличе составили список женихов и невест, которым стать молодоженами мешает лишь отсутствие барачной площади. Насчитали две тысячи пар. Выходит, что ждать им — исходя из опыта долгих восьми лет — от восьми месяцев до двух лет.
А жизнь между тем действительно идет, и в Италии скандал из-за подкупа государственных и политических деятелей буржуазных партий сменяется скандалом по поводу растраты денег, ассигнованных на помощь жертвам сицилийского землетрясения.
В нашей печати сообщалось о подкупе влиятельных деятелей итальянской политики и экономики английскими отделениями многонациональных нефтяных фирм и американской авиационной компанией «Локхид». Но «Локхид» для «подмазки» заказа на свои самолеты положил в карман соответствующих политиков и военных «каких-то» два миллиарда. Здесь же кануло в неизвестность, будто в землю ушло, триста пятьдесят!
...Сальваторе помнит каждую минуту утра. Помнит, как после нового толчка его правая нога провалилась в развалины, как пришлось ему развязать шнурок и уж потом вытаскивать ногу, а за ней ботинок. Вот отчего он вышел на снимке с ботинком в руке. Помнит, как поранил запястье...
Что говорить, землетрясение было ужасным. Правда, был «предупредительный» слабый толчок накануне, и Сальваторе увел семью подальше от зданий, к своему шалашу; там тоже здорово ночью трясло, и, чтобы устоять на ногах, приходилось держаться за руки. Едва дождавшись рассвета, Сальваторе кинулся в город. Прибежав, он увидел, что половины города нет. Вторая половина рухнула позже, 25 января.
Две монахини бродили по развалинам монастыря, пытаясь определить место, где могло завалить их подруг; на дороге лежал мертвый — про него Сальваторе сказали, что человек этот уцелел во время толчков и решил сходить посмотреть, как чувствует себя его скот; вот тут на него и обрушились обломки церкви. Еще можно было различить улицы — после 25-го они исчезнут совсем; но дома почти все были или повреждены, или разрушены. Сначала Сальваторе кинулся в овчарню, она была ближе. Погибла половина овец (потом он посчитал — шестьдесят), их завалило стеной: эти дуры-овцы не могут спать, пока не приткнутся к какой-нибудь стене.
Но что животные! Были и будут. Лишь бы дом остался. Он обогнул. улицы Гарибальди, Виктора-Эммануила, вот и Сан-Джузеппе, где спасатели искали людей в развалинах бара. И наконец — Сан-Доменико.
Первое, что Сальваторе увидел, — лошадь соседа, взгромоздившуюся на обломки какого-то дома. Дом Фацио, а вот дом Дзито — они были по обе стороны его дома. Сальваторе рванулся, перескочил через завалы туфа — не было прекрасного фасада его прекрасного дома. Подумал, что ошибся. Дом Фацио, дом Дзито и... пустота. Пустота на месте его дома. На месте комнат, мраморных ступеней за пятьдесят тысяч лир — по тогдашним ценам. Только обломкх бетона, который должен был превратить дом пастуха в крепость...
Тогда — Сальваторе и сейчас не знает почему — он взобрался на эти развалины. Земля еще раз дрогнула, и нога провалилась. В темном небе летел вертолет, и корреспондент, сидевший в нем, расстреливал свою пленку...
Не одну неделю приходил он к развалинам, но теперь не пойдет ни за что, потому что выплакал все слезы и глаза его высохли навсегда.
Поделиться книгой: