Помоги проекту - поделись книгой:
— Какая повестка?
— Разное и Жуков.
— Ну, когда будет Жуков, позовите...
— «Москва», я «Москва». Всем судам: руль держать свободным. Следить за сжатием.
Я уже знал, что если застопорить руль на такой «стоянке», то от ударов льда его может сломать, и поэтому он должен находиться в свободном состоянии...
После ужина я поднялся на самый верх — в ходовой мостик. За три часа мы сдрейфовали на 2—3 мили. Это было опасно: нас прижимало к берегу. Туман расступался, становился менее плотным. Слышен стук машин. Это «Баскунчак» с его небольшой осадкой проворачивает винты, чтобы их не заложило льдом.
Прямо по курсу — корма «Амурсклеса», льдины облепили его, а одна прямо лезет на палубу с левого борта. Одно поле нагоняет другое, и похоже, что поля, кружась и вращаясь, двигаются навстречу друг другу. Я знаю, сжатие не происходит на большой площади сразу. Давление перемещается в массе льда, подобно движению волн. Вот «Готскому» пока «везет». Судно испытывает сжатие только в носовой части. Видно, как нос приподнят. А в кормовой — лед спокоен. Бывает и так, что кто-то вообще не испытывает сжатия, а кто-то принимает его сполна...
Открылась дверь рубки. Один за другим вошли капитан, помполит, старпом. Кончилось собрание. По лицам трудно что-либо понять. Жуков, тоже явившийся на вахту, серьезен. Он быстро прошел к штурвалу, и вот он уже стоит, глухо повторяет и выполняет команды. Мне хочется спросить у кого-нибудь, чем все кончилось, но все молчат — и как-то неудобно это молчание нарушать. Поэтому я пошел в кают-компанию послушать, о чем говорят там.
Там говорили о футболе. Первенство мира! Репортажи по местному времени передают в пять-шесть утра, но разговоры идут весь день. В кают-компании собрались почти все болельщики, свободные от работы.
Я подошел к Тане.
— Ну что там с Жуковым решили?
— Выговор...
— Отделался легким испугом, — вмешался в разговор кто-то. — Что ему выговор... Так и не сказал, почему опоздал тогда.
— А вдруг он не мог сказать — ну никак не мог, — медленно сказала Таня. — Ведь бывают же иногда обстоятельства...
На другой день утром сжатие стало как будто еще более угрожающим. За двенадцать часов дрейфа ожидаемые благоприятные прогнозы не подтвердились... Только, кажется, ветер изменил направление. Вокруг каравана надо было создать подобие ледяной подушки из мелкобитого льда. Два ледокола — «Москва» и «Ленинград», постепенно разворачиваясь, начинают обходить караван с двух сторон. Все суда приводят в готовность машины.
Сорок четыре тысячи лошадиных сил двух ледоколов направлены на то, чтобы расшатать лед, на котором, как молнии, появлялись трещины. Состояние поля напоминало сильно сжатую пружину. Канал во льдах, оставляемый ледоколом, быстро затягивается. Но ледоколы упорно продолжают дробить лед, а суда пытаются расшатать и ослабить ледяные тиски.
Работа наших четырех машин долго не дает видимого результата. Очевидно, нас сильно поджало. Ни назад, ни вперед. Но пока «Москва» за нашей кормой дробила лед, мы все же раскачались.
«Москва» возвращается в голову каравана. И все суда постепенно выстраиваются в кильватер, разворачиваются в канал, проложенный «Москвой».
— Я «Москва», я «Москва», выхожу на большое разводье...
«Выхожу на большое разводье». Это было сказано так, словно ничего до этого не было. Тихо, просто. Словно не было льда, не было двенадцатичасового опасного дрейфа и вообще не было Арктики. Как будто мы в спокойном южном море и вокруг солнце и штиль.
Моряк вразвалочку.
Сошел на берег, —
услышал я.
Как будто он открыл
Пятьсот Америк.
Это пел Саня. Он поднимался по внутреннему трапу.
Ну не пятьсот, так пять.
По крайней мере...
— Саня, — окликнул я.
Он остановился. Ждет.
— Слушай, — сказал я. — Скажи, почему ты опоздал? Только честно.
Саня смутился.
— Честно? — переспросил он. Потом помолчал и совсем неожиданно серьезно ответил:
— Тогда, на берегу, я понял, что меня в общем любят. Понимаешь? По-настоящему. Но я не мог не... не вернуться. Объяснились в последнюю минуту, и я опоздал. Но я наказал себя...
И тут я понял, почему он остригся. Он действительно наказал себя! В таком виде он ни за что не пойдет на берег. И волосы отрастут не скоро.
— А собрание, Саня?
— В общем вжарили мне, пробрали то есть меня крепко... — И проворчал уходя: — Ну и правильно...
Караван судов шел полным ходом, выстроившийся в кильватер, красиво, как на параде.
На корме, на баке, на всех палубах «Готского» появилась команда. Выходили из машинного отделения, вытирая паклей руки, мотористы, появились штурманы, механики, матросы. Казалось, что ветер стал теплее, и было странно, что нет цветов. Появилось ощущение какой-то новизны, как весной при виде набухающих почек.
Как природа меняет свои цвета и формы в разные времена года, так и работа на судне видоизменялась с пройденным расстоянием. Вот, наконец, и самый трудный участок позади.
На баке помполит о чем-то говорит с матросами, где-то ближе к корме отдельной группой — мотористы и черноволосый механик. А на самом верху на капитанском мостике — капитан.
Он, как всегда, неторопливо смотрит по сторонам, все подмечает, видит всех и едва заметно улыбается.
Я вспомнил, как в Тихом океане Владимир Антонович, посмотрев на матросов, улыбнулся, а лотом кивнул куда-то вдаль и сказал: «Где-то там и мой оболтус плавает». Вспомнил я и тот день, когда Жуков опаздывал на судно, а капитан ждал. Вспомнил, как кто-то предложил оставить Саню на берегу и капитан имел право сделать это, но он сказал: «Как можно, человек без денег, без документов?» — и ждал.
Молчаливость Владимира Антоновича и его кажущаяся замкнутость становились во время плавания все более понятными и оправданными: капитан терпеливо разбирался в сложных и разных характерах, поступках своей новой команды, и вера в этих парней — его учеников — всегда помогала ему сделать правильный вывод, заключавшийся иногда в одном слове, в одной фразе или просто в молчании. Именно это одних заставляло побаиваться, других подтянуться.
Пролив Лонга с двухдневным туманом позади. Впереди чистое небо, солнце и бесконечно длинная синяя кромка берегового льда.
— Я «Москва», я «Москва». Выхожу на большое разводье.
Жажда вечная неба коснуться...
—Нет такой области знания, в которой человеком было бы открыто все. И как нет предела в познании мира, так и безгранично стремление человека открывать мир. В каждом живет то, что сделало Аристотеля Аристотелем и Колумба Колумбом, «жажда вечная неба коснуться», вечная готовность познать неведомое — далекие звезды и таинственные острова, законы материи и древние цивилизации...
Этими словами открыл нашу сегодняшнюю встречу в кают-компании Федор Дмитриевич Горбов.
— ...Человеку всегда было присуще стремление заглянуть в будущее, так сказать, «проиграть в уме» день грядущий и тем самым как бы подготовить психику к неожиданному...
Любопытно, что, когда такое неожиданное является, нередко оказывается, что ощущения, им вызываемые, в какой-то форме человеку уже знакомы. Конечно, чаще всего в косвенном и отдаленном подобии, иначе неожиданное не было бы неожиданным.
Возьмем, к примеру, такое понятие, как состояние невесомости. Казалось бы, оно целиком принадлежит нашему времени — научное обоснование невесомости стало появляться недавно. А психика века «проиграла» это состояние еще столетиями раньше. В старинных трактатах по медицине зафиксированы случаи, когда люди в страхе говори чувстве полной потери своего веса. В тех же татах говорится о том, как некоторые «одержимые бесом» испытывали ужас свободного падения. А ведь лишь в наши дни космическая медицина смоделировала вполне реальными опытами ощущения...
Эти, да и подобные им, случаи — пример как психика человека идет от страхов перед неизвестным через преодоление этих страхов к овладению неизвестным. Очень характерный пример этому есть в сочинениях Леонардо да Винчи: «...Увлекаемый жадным своим влечением, желая увидел великое смешение разнообразных и странных форм, произведенных искусной природой, среди темных блуждая скал, подошел я к входу в большую пещеру... И когда, много раз наклоняясь то туда, то сюда, чтобы что-нибудь разглядеть там в глубине, но мешала мне в том великая темнота, которая внутри была, пробыл я так некоторое время, внезапно два пробудилось во мне чувства: страх и желание: страх перед грозной и темной пещерой желание — увидеть, не было ли чудесной какой вещи там в глубине».
...Да, человек всегда был готов к встрече с неведомым. А с каждым днем это чувство готовности все более и более обостряется. И своеобразное доказательство этому — возросший в последнее время интерес к научной фантастике. Ведь «проигрывая» в бесчисленных вариантах всевозможные ситуации, могущие возникнуть в будущем, научная фантастика как бы тренирует психику человека, готовя ее к встрече с этим будущим, к борьбе за лучшие идеи человечества.
Пока что человек вышел только на околозеемную орбиту, но недалек тот час, когда следы космонавтов появятся на других планетах.
И человек уже готов к этому. Правда, во многих научно-фантастических произведениях провод мысль, что разведчику космоса необходимо отрешиться от всех земных представлений, «стерилизовать» свою психику от всего земного для того, бы быть готовым к встрече с невероятным, с тем что не может быть на Земле... Мне, занимающемуся исследованиями в области космической психологии, кажется, что это в корне неверно. Только «земному» человеку может сопутствовать удача. И чем он более земной, тем удачнее будет его поиск.
Ведь мы иногда сами не представляем, насколько мы привыкли к самым неожиданным неожиданностям нашей небольшой — и, кстати, не так уж хорошо изученной — планеты. К примеру, найдись сейчас где-нибудь в недоступнейших джунглях Африки живой динозавр, мы удивимся, поразимся, но ведь воспримем эту весть. Мало того, память нам услужливо подскажет, что мы уже знаем о драконах острова Комодо, о броненосцах Южной Америки, то есть о животных, которые являются современниками этих самых динозавров.
И чем больше мы будем узнавать о «парадоксах» Земли, о том, что на первый взгляд кажется невероятным, но имеющим под собой научное обоснование, тем совершеннее будет наша психика, психика человека, стоящего на старте в далекий космос...
— И самое интересное, — продолжил Валентин Иванович Аккуратов, — что эти неожиданности порой подстерегают нас на каждом шагу, в каждом дне нашей повседневной, обычной жизни. Я полярный летчик. Мы совершаем рейсы не всегда за географическими открытиями. Часто они преследуют более будничные цели. Но и в таких полетах, едва ли не в каждом из них, нас ждет неизвестное...
Скажем, еще совсем недавно на картах Северного Ледовитого океана значились острова, названия которых перестали встречаться только в наши дни. Кого не волновала загадка Земли Санникова? Земли Джиллиса, Земли адмирала Макарова, Земли Бредли, Земли Андреева?.. Они отчетливо выделялись на горизонте — как обычно писалось в судовых документах. Их координаты вычислялись с большой точностью, зарисовывались очертания.
Шли годы. Земли прочно держались на картах, привлекая к себе внимание ученых. Создавались десятки экспедиций для их обследования. Однако Арктика ревниво хранила свои тайны. Ни один человек не смог ступить на берега этих островов, затерянных в торосах. Существовали ли они вообще? Не были ли они плодом воображения исследователей?
В Северном океане дрейфует много огромных ледовых островов из вечного льда, оторвавшихся от материков еще в давнюю эпоху. Одним из таких, возможно, и была знаменитая Земля Санникова. Но среди хаоса торосов за остров нетрудно принять и облако и далекую льдину...
В сентябре 1937 года мы вылетели на поиски пропавшего самолета знаменитого Леваневского. Задача наша была простой — разведка погоды.
Возвращаясь обратно, мы получили радиограмму, что прямо по курсу сплошной туман. Нам предложили следовать на юг Земли Франца-Иосифа, отыскать остров, подходящий для посадки, сесть и ждать. Раздумывать некогда. Запас горючего ограничен. Решили лететь в северо-западную часть архипелага и произвести посадку где-нибудь на острове Эдуарда или на Гармсуорт, а если на них не окажется подходящей площадки — лететь еще южнее и сесть или на Землю Александры, или Георга.
Не доходя до острова Эдуарда, идем вниз. Выходим из облаков. И, к своему удивлению, обнаруживаем... чистую воду! Летчики — Мазурук и Козлов— смотрят с недоумением то на меня, то на пенящееся бурное море.
«Где острова?» — спрашивают у меня.
«Не дошли еще по времени», — не совсем уверенно отвечаю, лихорадочно проверяя данные счисления. Смотрю на карту: вот три острова — Эдуарда, Гармсуорт и Артура. Проверяю расчеты. Верно. Но островов нет.
Вдруг далеко впереди, левее, показалась шапка высокого ледяного купола. Я не верю глазам. Это, несомненно, остров Артура... Но где же остальные?
Мазурук пытливо смотрит на меня и просит карту. Я кричу:
«Островов нет! Они исчезли! Остался один остров Артура!»
Мазурук качает головой.
«Поздравляю с географическим открытием!»
Но сейчас не время думать о географии. Бензин подходит к концу.
«Через 10—15 минут, — иронически бросает бортмеханик, — вряд ли кто узнает об этой новости».— И показывает вниз на волны.
Не меняя курса, летим вперед. Вскоре забелела полоса пологого берега Земли Георга с редкими скалами. Оранжевый корабль мягко садится на замерзшую почву.
Разбиваем палатки. После хорошего обеда ребята принимаются за меня.
«Ну, где же острова, штурман?»
«Их и не было! — и я пытаюсь «убить противника» эрудицией. — Англичанин Джексон наблюдал их в девяносто четвертом или в девяносто шестом издали, со льда. Он мог ошибиться...»
Утром установилась ясная погода. Нам сбросили бензин. Мы поднялись в воздух и снова оказались на траверзе Артура. И по-прежнему двух других островов не было!
«Жаль, но острова придется закрывать», — разочарованно произнес Мазурук.
Через несколько дней мы снова прилетели в это место, обшарили все море Королевы Виктории. Но по-прежнему в воде одиноко торчал лишь остров Артура.
Горькое чувство не покидало меня долгое время. Ведь наше открытие лишило человечество двух островов. Пусть мертвая, оледенелая, с крутыми базальтовыми берегами, но это была земля...
Лишь через пятнадцать лет я смог хоть немного «рассчитаться» за это географическое «злодейство». В 1952 году мы с Черевичным и гидрологом Гордеенко пролетали через глухой, если так можно выразиться сейчас об Арктике, район в полутора сотнях километрах за полюсом.
И тут среди мертвого океана мы увидели землю. Настоящий остров.
Не ледяной — остров был сложен из темных пород. Отчетливо выделялись русла ручьев на его крутых боках. Мы хорошо знали, что здесь на картах не обозначено никаких земель. В первый же миг мы поняли, что это наш остров. Пусть он расположен не в советском секторе Арктики, но открыли-то его мы.
А потом... Потом мы несколько раз бывали еще в том районе, но больше ни разу мне не удалось увидеть этот остров. И никто другой о нем ничего не сообщал. Я-то уверен, что мы с Черевичным в первый раз не ошиблись. Остров есть... Его просто кто-нибудь откроет еще раз. И тоже в каком-нибудь обычном, будничном полярном рейсе...
— Валентин Иванович, — взял слово Георгий Борисович Федоров, — затронул тему будничности открытия, тему чрезвычайно сложную.
И когда редакция пригласила меня принять участие в беседе в Кают-компании, я испытал некоторое смущение.
Кают-компания!.. Одно название чего стоит! В памяти всплывают романтические и грозные видения, картины знаменитых маринистов, со школьных лет любимые стихи:
Вы все, палладины Зеленого Храма,
Над пасмурным морем следившие румб...
А я представитель самой «земной» на свете профессии — археолог. Клянусь черепахами Тэсмана, как говорил один из героев Джека Лондона, положение не из самых легких... Да, конечно, и в нашей работе бывают случайные, неожиданные открытия, бывает свое «вдруг», а только не в нем суть. Момент открытия часто бывает случаен, но вот факт открытия почти всегда закономерен, подготовлен трудом и знаниями. Ведь наша главная задача не в эффектных находках, а в восстановлении жизни ушедших поколений во всем ее многообразии...
...Небольшая статуэтка из обожженной глины с коричневой лощеной поверхностью — подперев лицо ладонями и поставив локти на колени, сидит широкогрудый сильный человек. Резкие грани подчеркивают мощную мускулатуру тела. Голова на высокой стройной шее поднята, внимательный взгляд широко раскрытых странных треугольных глаз устремлен куда-то ввысь и вдаль».
Эта статуэтка, как установил нашедший ее в одной из древних могил мой коллега и друг румынский археолог Думитру Берчу, была сделана еще в конце каменного века, в эпоху неолита, и относится к культуре Хаманджия, распространенной в VI—II тысячелетиях до нашей эры на Нижнем Дунае.»
По выразительности, динамике, мастерству исполнения, лаконизму и точности лепки эта небольшая скульптура может быть смело отнесена к шедеврам мирового искусства, безотносительно ко времени, когда она была сделана. Как ярко и убедительно, как вдохновенно и просто показал неведомый скульптор величие человеческой мысли, ее благородство и глубину!
Поделиться книгой: