Помоги проекту - поделись книгой:
Как уже говорилось, в крупнейших городах древности канализация была обычным атрибутом, но в более поздние времена Европа ее уже не знала. Не только в Средние века, но даже в эпоху Просвещения в самых блестящих столицах цивилизованных стран с отходами обращались так же, как в глухой лесной деревушке: удаляли за пределы «своего» пространства. Для небогатого горожанина, располагавшего лишь квартирой (а то и комнатой), это означало — на улицу. «Улицы невыразимо грязны. Кухарки считают улицу публичною лоханью и выливают на нее помои, выбрасывают сор, кухонные остатки и пр. Честные люди пробираются по заваленным тротуарам, как умеют», — писал уже в 1830-е годы русский путешественник Александр Строев из мировой столицы изящества — Парижа. Он был не одинок: другие свидетели, знаменитые и не очень, живописали, как парижские домохозяйки выколачивают матрацы с насекомыми прямо у парадного входа Грандопера, как на головы прохожих из окон без всякого предупреждения опрокидываются лохани и горшки с нечистотами, и т. д.
Надо сказать, правда, что, во-первых, в 1820—1830-е годы Париж в этом вопросе заметно отставал от других крупных европейских городов, а во-вторых, к этому времени не только иностранцы, но и сами парижане уже воспринимали такое положение как нечто архаичное и неприемлемое, с чем нужно как можно скорее покончить. Город пытался принять какие-то меры для очистки улиц (в частности, посередине мостовых были проложены специальные желоба для сточных вод, создававшие, впрочем, парижанам свои проблемы). Твердые же отходы с парижских улиц были законной добычей двух тысяч шифоньеров (ветошников), без устали рывшихся в производимых городом горах мусора и извлекавших из них все, что можно было продать, включая битое стекло и использованную бумагу (стекольные и бумажные фабрики охотно принимали вторсырье). Деятельность этого своеобразного цеха можно считать прообразом современной утилизации отходов (рисайклинга), но в то же время шифоньеры решительно противились всем попыткам властей наладить централизованный вывоз мусора за пределы города: в 1832 году дело дошло до открытого бунта с уличными боями.
Только в последней трети XIX века в европейских столицах появляется настоящая канализация современного типа. Свалки же еще долго так и оставались просто местом, где мусор накапливался без всякой переработки, кроме естественных процессов биоразложения да деятельности все тех же ветошников, число которых к 1880 году в Париже достигло уже 15 тысяч.
Однако в середине ХХ века ситуация в развитых странах резко обострилась. Большие города стали стремительно расти, но еще быстрее росло производство отходов на душу населения: складывавшееся в Европе и Америке «общество всеобщего благоденствия» было основано на непрерывном росте материального производства. Как мы уже знаем, любая произведенная вещь рано или поздно становится отходом, а нацеленность тогдашнего общества на новизну предписывала избавляться от старых вещей задолго до их физического обветшания. Вдобавок именно в это время в повседневный обиход жителя развитых стран широким потоком хлынули изделия из полимеров: сначала резина и эбонит, затем капрон, а следом за ними — великое множество пластиков. В отличие от большинства традиционных материалов полимеры не гниют, не ржавеют, а если и окисляются атмосферным воздухом, то только в тонком поверхностном слое. Таким образом, резкий взлет производства мусора сопровождался значительным замедлением его разложения. Горы отходов стремительно росли, а свободной земли (особенно в ближайших окрестностях мегаполисов) становилось все меньше — и не только в густонаселенных странах Европы или Японии , но и в когда-то бескрайней Америке. Перед их жителями замаячила перспектива жизни непосредственно на помойке.
В 1972 году Деннис и Донелла Медоуз и Йорген Рандерс представили Римскому клубу свой знаменитый доклад «Пределы роста» — сценарий социально-экономической судьбы человечества в случае сохранения наблюдавшихся в то время тенденций. Сценарий, как известно, получился печальным: при любых конкретных значениях рассматриваемых параметров нашу цивилизацию ждал скорый крах. К нему вели два основных механизма: истощение природных ресурсов и неконтролируемый рост отходов. Правда, авторы доклада имели в виду в первую очередь промышленные выбросы в атмосферу и воду. Роль твердых бытовых отходов была относительно невелика, но психологически важна: растущие пирамиды городских свалок как бы воплощали в себе наступление на человека произведенных им самим отбросов. Было очевидно, что возможности традиционного способа обращения с ними исчерпаны до отказа.
Соперничество земли и огня
Современные места захоронения бытовых отходов язык не повернется назвать свалкой: это своего рода ферментеры, промышленные установки, на которых использованные в послуживших человеку вещах материалы возвращаются в естественный геохимический круговорот веществ. Этот процесс максимально отделен от окружающей среды: мусор лежит на водоупорной подложке, окруженной кольцевым желобом, куда стекают (и откуда поступают на очистку) образующиеся в ходе разложения жидкости. Хранилище разделено на отсеки (карты), каждый из которых по заполнении закрывается землей, под которой его содержимое будет спокойно перепревать. Толща мусорной массы пронизана трубами, отводящими образующийся при разложении органики биогаз (метан).
Все это, разумеется, стоит денег. Трудности создает не столько цена (она вполне посильна для городских бюджетов даже в небогатых странах), сколько сам характер сделки. Сфера отходов — это парадоксальный рынок с отрицательной стоимостью: на нем поставщик «товара» платит получателю, чтобы тот его забрал. Поскольку самому получателю «товар» тоже не нужен, у него всегда есть соблазн взять деньги, не выполнив обязательства, свалив вывозимый мусор где-нибудь в укромном месте. Поэтому чисто рыночные механизмы приходится дополнять мерами контроля, позволяющими на каждом этапе удостовериться, что «продукт» доставлен куда следует. Система сбора и вывоза мусора — многоступенчатая, и контролировать нужно каждый этап. Понятно, что там, где начинается строгая отчетность, кончаются гибкость и экономическая эффективность.
Но самая большая проблема захоронения отходов состоит в том, что даже перепревший (компостированный), обеззараженный, отдавший значительную часть своей массы в виде фильтрата и газа, многократно уплотненный бульдозером мусор занимает все-таки слишком много места. Причем занимает его навсегда: хотя современные технологии позволяют через некоторое время после закрытия свалки рекультивировать ее до состояния «зеленой лужайки», цена такой лужайки на земельном рынке всегда будет бросовой: состоятельные люди там никогда не поселятся и в построенный там ресторан или клуб ходить не будут. Мало того, соседство со свалкой (пусть и оборудованной по последнему слову экологической безопасности) снижает цену недвижимости на прилегающих территориях. Между тем в Европе и наиболее населенных районах США больших безлюдных территорий практически не осталось, кроме разве что природных парков и охранных зон питьевых водоемов, где никто не позволит устраивать свалку. Тем более свободных мест нет в непосредственной близости от мегаполисов и крупных городских агломераций — главных производителей отходов. Старые хранилища заполняются слишком быстро, а находить места для новых становится все труднее.
Поэтому легко понять тот энтузиазм, с которым коммунальщики всех развитых стран отнеслись к идее мусоросжигающих заводов (МСЗ). В самом деле, такой завод не требует отвода все новых и новых земель: он занимает ограниченную площадь. С другой стороны, львиную долю городского мусора составляют горючие материалы: пластик, бумага, древесина и ее производные (фанера, ДСП), тряпки, пищевые отходы. Последние, правда, содержат огромное количество воды, сильно затрудняющей горение не только их, но и всей мусорной массы. Однако расчеты вроде бы показывали возможность «самопросушки»: уже просушенный мусор, сгорая, выделяет тепло, которое сушит следующую порцию — и так до бесконечности. При правильной организации дела можно было даже надеяться получить дополнительное тепло и энергию в городские сети. Кроме того, «огненное погребение» отходов идеально соответствовало культурным архетипам обращения с отбросами: в печках МСЗ они исчезали на глазах, а остававшийся от них дым отправлялся в небо — заведомо ничейное и неосвоенное пространство.
В 1980—1990-е годы МСЗ стали стремительно расти по всей Европе, и почти с той же скоростью росли порождаемые ими проблемы. Оказалось, что очистительный огонь бессилен обезвредить, например, тяжелые металлы: они остаются токсичными во всех своих соединениях, но при сжигании часть их может перейти в летучую форму. Сожжение мусора может и само порождать чрезвычайно опасные яды. Например, знаменитые диоксины, для которых не удалось определить безопасных концентраций, образуются в результате неполного окисления хлорорганики или смеси органических соединений с хлорными. Между тем современный городской мусор всегда содержит немало хлора в виде хлорорганических пластиков и остатков различных химикатов, включая обычную соль. Гарантировать же полное сгорание при сжигании бытовых отходов трудно: состав этой субстанции чрезвычайно разнообразен, а влажность — весьма высока. И что самое худшее — и то и другое изменяется в очень широких пределах. Чтобы все это исправно горело, приходится применять кислородный поддув, а в сезон максимального потребления овощей и фруктов, когда содержание воды в отходах резко возрастает, применять для просушки природный газ. А чтобы выбросы МСЗ в атмосферу соответствовали хоть каким-то нормам экологической безопасности (речь-то идет о производствах, обреченных располагаться в непосредственной близости от крупных городов!), на таких заводах приходится ставить очень мощные системы очистки отходящих газов. Из-за всего этого себестоимость «огненного погребения» оказывается на порядок выше, чем у самых современных (и соответственно дорогих) схем захоронения. Построить МСЗ, способный сжигать в год 300 тысяч тонн отходов (минимальная оценка того, что производит город с населением в 1 миллион), стоит примерно 125 миллионов долларов; еще около 12 миллионов составляют ежегодные эксплуатационные расходы.
С этими затратами можно было бы смириться, если бы МСЗ в самом деле решали проблему. Но даже самое интенсивное высокотемпературное сжигание не может отправить в небеса весь загруженный в топку мусор. Остающиеся после его сгорания шлаки составляют почти треть его исходной массы (правда, их объем при этом не достигает и 10% от объема сожженных отходов: бытовой мусор — материал очень рыхлый). И эти шлаки тоже надо где-то «размещать» (то есть хоронить). Истратив огромные деньги и изрядно загрязнив атмосферу, мы, оказывается, не избавились от нужды скармливать свалкам все новые и новые участки земли, а лишь несколько замедлили этот процесс.
Сегодня в развитых странах МСЗ по-прежнему работают, но их популярность сильно снизилась: они уже не кажутся радикальным выходом из мусорного кризиса. Во Франции, например, сейчас действуют 112 МСЗ, но общий объем сжигаемого на них мусора — всего 4,5 миллиона тонн (около 10% всех образующихся в стране отходов). А в Финляндии на всю 5-миллионную страну такой завод один, и жгут на нем только так называемые «хвосты» — отходы, для которых технологии переработки либо вообще отсутствуют, либо требуют неприемлемых затрат. Опубликованный в конце 2006 года «Парижский меморандум» — итоговый документ специальной международной встречи врачей, большинство на которой составляли онкологи — призывает ввести мораторий на строительство новых МСЗ.
Разделяй и используй
Если взглянуть на эту проблему с другой стороны, получается парадокс: люди в поте лица и с затратой ресурсов (в том числе невосполнимых) изготавливают из природного сырья бумагу, картон, стекло, пластик, цветные металлы и т. д., а затем снова тратят труд и ресурсы, чтобы избавиться от всего этого. По оценкам специалистов Гринпис, 35—45% городского мусора составляют материалы, извлечение и переработка которых может быть экономически прибыльной или по крайней мере безубыточной. (Здесь речь идет о весовых долях; что же касается объема отходов, то, по оценкам некоторых специалистов, одно только отделение бумаги и картона от общего потока мусора снизит эти объемы на 40%.) Еще около 30% — пищевые и иные биоразлагаемые отходы, которые можно превращать в компост и биогаз, компенсируя таким образом хотя бы часть затрат на их утилизацию. И только 20—30% образуют «хвосты».
Как уже говорилось, в XIX веке французские шифоньеры тщательно выбирали из городского мусора все стеклышки и обрывки бумаги, отправляя их на вторичное использование. Лучшие сорта бумаги в России делались из льняной и ситцевой ветоши, исправно собираемой старьевщиками и офенями не только в городах, но и в деревнях. Однако в ту пору эти материалы производились на небольших полукустарных предприятиях (в английском языке, например, бумажная фабрика до сих пор именуется «мельницей»). Сейчас их выпускают гигантские комбинаты, куда более чувствительные и к однородности сырья, и к стабильности его поставок. А таящееся в мусорной массе вторичное сырье распределено относительно небольшими партиями, его количество и состав очень переменчивы. Для современных предприятий такое сырье технологически чрезвычайно неудобно.
Но самый главный недостаток бытовых отходов как источника сырья — это его разнородность, перемешанность в нем самых разных субстанций. Многие из них от такого контакта просто портятся, причем часто непоправимо: бумагу или картон, перемешанные с влажными пищевыми отходами, уже невозможно переработать во что-то более ценное, чем компост. В общей куче ускоряется коррозия металлолома, из выброшенных батареек и аккумуляторов утекают электролиты и ионы металлов, отравляя тем самым биоразлагаемую фракцию, и т. д. Даже если пребывание в помойке интересующего нас вторсырья (например стекла) никак не влияет на качество последнего, в любом случае нужно как-то отделить его от других материалов. Между тем на дворе не XIX век, и желающих день за днем копаться в чужих отбросах находится немного: это занятие не приносит ни материального (поскольку высокопроизводительным такой труд быть не может), ни морального удовлетворения. Как правило, за него берутся представители даже не социальных низов, а вовсе уж маргинальных слоев населения — нелегальные иммигранты, бомжи и т. п. Их квалификация и добросовестность — не лучшие, но и таких работников часто не хватает. Автоматизации же этот процесс поддается крайне плохо — опять-таки из-за предельной нестабильности состава и характеристик отходов. Кроме того, любая автоматическая установка обычно извлекает из общей массы только один вид вторсырья — часто при этом делая непригодным для переработки другие виды. Например, металлы и различные виды пластика отбирают, погружая мусор в соляные растворы разной степени концентрации — понятно, что если сортировка отходов будет начинаться с этой процедуры, входящая в их состав макулатура будет безвозвратно потеряна для переработки.
Получается, что есть только один путь разделить различные виды отходов — не смешивать их вовсе. Идея раздельного сбора бытовых отходов уже давно в той или иной степени реализована в целом ряде стран. Наиболее продвинутой в этом отношении можно считать Германию, где население послушно кидает в разные контейнеры даже стекло разного цвета, не говоря уж о пластике, макулатуре и металле. Конечно, этот успех в значительной мере основан на знаменитой немецкой традиции добросовестного и точного исполнения любых предписаний начальства. И это касается не только поведения населения — система раздельного сбора может прижиться лишь при четкой и бесперебойной работе обеспечивающих ее коммунальных служб. Если специальный контейнер, скажем, для зеленого стекла, забит и впихнуть в него очередную порцию невозможно, даже дисциплинированный немец вряд ли понесет свои бутылки обратно домой. Столь же легко можно погубить идею раздельного сбора, если на каком-то этапе отдельные виды отходов будут сваливаться в одну кучу (например, из-за нехватки емкостей или мусоровозов). Достижения Германии — результат не только ответственности и аккуратности большинства жителей, но и высокого качества работы профессионалов — как муниципальных служб, так и коммерческих фирм.
Такой слаженной работы властей, коммерческого сектора и общества в других странах удается добиться не всегда. Даже в Европе раздельный сбор мусора — явление далеко не повсеместное. Более того, некоторые муниципалитеты, опробовав этот подход, предпочли вернуться к сортировке отходов на специальных предприятиях. Так, в прошлом году раздельный сбор прекращен в голландском городе Лейдене. В США же принцип раздельного сбора действует лишь в отдельных городах (как правило, небольших) и округах. Против него работает и нарастающая мультикультурность западного общества. Проблема даже не столько в том, что выходцы из африканских и азиатских стран приносят с собой совсем иные, нежели в Европе, гигиенические и культурно-бытовые привычки, — гораздо хуже, что многие из них не чувствуют себя частью местного общества и не настроены на сотрудничество с властями.
Тем не менее там, где раздельный сбор мусора удается организовать, он не только резко замедляет рост свалок, но и оказывается выгоден экономически. Именно этот подход положен в основу политики Евросоюза (ЕС) в области управления отходами. Там, где не хватает общественной ответственности и солидарности, на помощь приходят административные меры: принцип ответственности производителя за утилизацию его продукции после потребления, введение обязательной залоговой стоимости за упаковку и т. д. К 2020 году объединенная Европа намерена отправлять на вторичное использование (минуя стадию мусора) все использованные упаковки. Впрочем, ЕС намерен не только эффективно утилизировать мусор, но и сократить (или хотя бы ограничить) его производство: к тому же 2020-му решено заморозить объем образующихся бытовых отходов на уровне 2009 года.
Мусорные короли: «отходы не пахнут»
Авгиева Россия
В нашей стране пока, к сожалению, преобладают обратные тенденции: с каждым годом проблема бытовых отходов становится все острее. Особенно это касается деревень, поселков, небольших городов, дачных товариществ и прочих населенных пунктов, зачастую вовсе не имеющих никаких способов утилизации мусора, кроме сваливания его в ближайший овраг, заброшенный карьер или просто в кусты. Обочины российских магистралей, полосы отчуждения железных дорог, опушки пригородных лесов давно превратились в сплошные многокилометровые свалки.
Обычно такое поведение объясняют бескультурьем. На самом деле наши сограждане как раз следуют древней и жесткой культурной норме, предписывавшей, как мы помним, перемещать отходы только в одном направлении: из центра — на периферию, из более освоенной части пространства — в менее освоенную. Вывоз мусора с места пикника или даже с дачи в город, даже сам внос мешка с уже выброшенным мусором в собственную машину (то есть перенос из «дикого» пространства в «свое») прямо противоречит этой норме — и потому психологически ощущается как нечто несуразное и невозможное. Зато наша психология радостно откликается на идею мгновенно убрать раздражающие взор отходы с глаз долой, например, закинув их в кусты или в воду. Поэтому практически в любом российском водоеме — реке, озере, городском пруду — непременно валяются старые покрышки, бутылки, газовая плита или холодильник. И если в этом водоеме купаются, то наибольшая концентрация отбросов наблюдается именно вокруг наиболее популярных мест захода в воду.
Этот же механизм побуждает многих россиян регулярно использовать окна в качестве альтернативного мусоропровода, выкидывая в него если не пустые бутылки, то окурки и прочую мелочь. Ничего специфически российского в этой практике нет: как мы помним, меньше двух веков назад точно так же поступали парижане. Но европейского обывателя удалось отучить от этой привычки благодаря тому, что в западной культуре наряду с индивидуальным пространством всегда существовало и пространство общины, коммуны — не совсем свое, но уж точно не чужое и не ничье. Ситуация изменилась, когда в категорию «общинного пространства» смогли «перевести» территорию мегаполиса или даже всей страны. В кругу представлений нынешнего российского обывателя такого образа, увы, нет: за порогом его квартиры, за дверью подъезда начинается некая чуждая и даже отчасти враждебная среда, не имеющая ни смысла, ни закона, ни ценности. То есть то самое «дикое», абсолютно внешнее пространство традиционной культуры, в которое полагается отправлять отходы жизнедеятельности — не только потому, что его не жалко, но и затем, чтобы обозначить границы обжитого и осмысленного, свое присутствие в мире.
Наконец, в России в последние полтора-два десятилетия проявился обычный для «догоняющих» стран эффект: перенять потребительские стандарты оказалось несравненно проще и легче, чем соответствующую им бытовую культуру. Каким бы стремительным ни был взрыв потребления (и сопутствующий ему лавинообразный рост отходов) в Европе и Америке второй половины ХХ века, параллельно им — пусть с отставанием — менялись бытовые привычки людей и технологии обращения с отходами. На Россию же новые материалы и новые способы потребления свалились сразу же, в одночасье, не оставляя совсем никакого времени на приспособление к ним.
И все же ситуация небезнадежна. Опросы и локальные эксперименты показывают, что в стране неуклонно растет доля людей, озабоченных ее превращением в помойку и готовых противодействовать этому. В этом году в Санкт-Петербурге вступила в действие революционная для России городская целевая программа, предусматривающая раздельный сбор и глубокую переработку мусора (к концу выполнения программы тем или иным способом должно перерабатываться около 70% городских отходов). Сегодня в городе оборудовано около тысячи площадок с контейнерами для разных видов мусора (это примерно треть того, что нужно, чтобы пропустить через них весь городской бытовой мусор). Практика первых нескольких месяцев показывает, что большая часть населения с готовностью следует требованиям раздельного сбора. А если в системе возникают накладки (какие-то контейнеры вовремя не вывозятся и т. п.), обязательно находятся активные граждане, добивающиеся от коммунальных служб их устранения.
Но пока Санкт-Петербург — единственный большой город в России, где действует такая программа. Тем временем московское правительство утвердило программу строительства сразу шести новых МСЗ (на сегодня в России их всего десять, из них четыре — в Москве, и все они работают с явной недогрузкой). Так что окончательный выбор стратегии борьбы с мусорной угрозой еще впереди.
Взрослые игры
«Организационный комитет у нас вовсе не формирует программу фестиваля, — объясняла мне руководитель пресс-службы Рут Адамс. — Организаторов тут десятки, а наша задача только одна — служить им «зонтиком», координировать их усилия. О том, что планирует Оксфордский университет или Королевский ботанический сад, мы можем узнать в последний момент, но должны позаботиться, чтобы все запланированное оказалось в фестивальном буклете».
На первый взгляд представляется, что собравшиеся под этим «зонтиком» люди озабочены одной общей задачей — рассказать о происходящем в большом и очень взрослом мире науки маленьким жителям Эдинбурга или совсем юным туристам, попавшим в этот город — случайно или по плану родителей — в те две недели, что длится фестиваль. И дети с большой радостью приходят посмотреть, что на этот раз приготовили для них ученые, которые и сами-то частенько относятся к миру с детской непосредственностью и любопытством.
Но это только на первый взгляд. В действительности эдинбургский Международный фестиваль науки носит весьма серьезный характер и занимает важное, можно даже сказать лидирующее, положение в обширной сети международных мероприятий по популяризации науки. Подобные фестивали проходят и в Швеции , и в Новой Зеландии , и в Финляндии . В октябре этого года такой фестиваль пройдет и в США , в городе Сент-Луис, на родине Марка Твена. Можно предположить, что со временем их количество будет только расти. Но пока фестиваль в Эдинбурге самый продолжительный и известный.
Минули те времена, когда социальный статус академика или профессора казался пределом мечтаний. Сейчас на научные специальности университетов поступают преимущественно представители относительно маргинальных слоев, причем это общемировая тенденция. Дети элиты стремятся в бизнес-школы, финансовые академии или на юридические факультеты. Эта тенденция хорошо известна всем социологам, и по мере осознания она все больше беспокоит правительства экономически развитых стран. Дело в том, что современная социология ставит знак равенства между понятиями «постиндустриальное общество» и «общество рисков». Большая часть этих рисков связана с возможностью техногенных, экологических и гуманитарных катастроф. У естественных наук к концу ХХ века появилась новая функция — предвидеть катастрофу, оценивать ее вероятность, разрабатывать технологию минимизации последствий. Приток умов в эту область знаний сегодня необходим более, чем когда-либо.
Социологическая версия — лишь одно из возможных объяснений падения интереса к науке. В конце XIX — начале ХХ века прогресс сулил человечеству покорение природы и будущий комфорт. Думать об этом намного приятнее, чем о грозящей опасности и необходимости с ней бороться. Необходимость всегда вызывает неприязнь. Фестивали способны отчасти подсластить пилюлю…
Детский мир
Всякий фестиваль — прежде всего праздник. В этом смысле словосочетание «фестиваль науки» звучит почти парадоксально: кто же из нас не знает, что наука — это главным образом серьезный труд. Конечно, бывают веселые университетские праздники, во время которых студенты находят комические стороны в своих штудиях или пародируют профессоров. Но когда речь идет о детях младшего школьного или даже вовсе дошкольного возраста, подобный подход невозможен — они еще слишком мало знают. Для них празднование и узнавание должно быть слито воедино. В этом сложность. И в этом особенность эдинбургского фестиваля.
Так, в самых необычных явлениях природы — или, наоборот, в самых обычных, но оттого не менее загадочных — организаторы должны усмотреть простой и не требующий длинных объяснений механизм. Например: во время дождя происходит сложная метаморфоза веществ. Вода превращается в пар, пар поднимается к небесам, чтобы там остыть, вновь стать водой и упасть на землю. Большинство из нас знают об этом по картинкам из школьных учебников. Дети, побывавшие в этом году в Эдинбурге, узнали об этом иначе: они видели, как вода, вытекшая на пластмассовый берег, нагревается «солнцем» настольной лампы, чтобы, испарившись, конденсироваться затем на холодной — из той же пластмассы — туче и пролиться дождем.
Эта демонстрация может показаться сугубо географической. На самом деле она используется здесь, скорее, в экологическом контексте, да и авторы идеи — из Шотландского агентства по охране природы (Scottish Environment Protection Agency). «Мы заботимся о состоянии рек и озер во всей Шотландии, — объясняет сотрудница по имени Сара. — Регулярно проводим конкурсы на наиболее экологичные проекты среди компаний, занимающихся ирригацией или строительством дамб и мостов. Победители получают через нас финансирование на реализацию задуманного. Наша цель — чтобы при возведении построек на берегах водоемов или при прокладке дорог наносился минимальный ущерб природе».
В задачу агентства входит также просвещение детей и приучение к мысли о страшной опасности, которой их подвергли отцы и деды — опасности остаться без воды. Потому что она наиболее подвержена загрязнению.
Кроме того, уже пятилетних детей в Шотландии учат понимать, что производство баночек для йогурта, подгузников, полиэтиленовых пакетов, всевозможных красок и разноцветных игрушек наносит непоправимый удар по природным ресурсам. Ведь быстрее всего истощается способность окружающей среды принимать чужеродные предметы. Поэтому на фестивале мальчикам и девочкам четыре раза по пятьдесят минут рассказывали, как правильно укладывать мусор в помойное ведро, что туда ни в коем случае нельзя класть (например, использованные батарейки — утилизацией химических источников тока занимаются специальные службы) и как повторно использовать то, что мы давно привыкли выбрасывать. Скажем, как делать из старых автомобильных покрышек сумки и записные книжки.
Для детей постарше есть развлечения посложнее: помочь собрать электромобиль, работающий на воде; проверить, как зависит сила тока, вырабатываемого ветряной электростанцией, от силы ветра; слепить из пластилина модель ДНК и соорудить из нее собственноручно вирус. А можно под чутким руководством опытного врача провести операцию на натуралистично сделанной кукле. Вводя ей через микроскопический надрез зонд, можно видеть перед собой на мониторе переданное по оптоволокну изображение «внутренних органов». Хотя они представляют собой всего лишь арбузную мякоть, на какое-то мгновение у внешнего наблюдателя возникает иллюзия, что операция проводится совершенно всерьез.
Такое же ощущение подлинности возникает внутри бутафорской древнеегипетской пирамиды, где юные археологи откапывают забинтованную «мумию фараона». Ее надо перенести на стол и потом аккуратно, точными движениями инструментов удалить бинты, обнажив истлевшую за тысячелетия плоть. Пока все это происходит, студенты Эдинбургского университета расскажут не только о том, как правильно держать нож и зажим, но и о культуре Древнего Египта: почему, например, фараонов погребали таким странным образом и в каком месте надо искать их сокровища.
Двадцать лет спустя
Всей семьей — в страну чудес
Кажущиеся бессистемность и бесструктурность фестиваля идеально соответствуют его задачам. События распределены предельно равномерно, и хотя вряд ли кому-либо вздумается побывать всюду, можно не сомневаться в том, что в любой части города вам что-нибудь да предложат. А попутно с погружением в мир науки состоится и знакомство с историей Эдинбурга, поскольку многие мероприятия проходят в непосредственной близости от местных достопримечательностей.
Здание научно-выставочного центра «Наша подвижная Земля» (Our Dynamic Earth), построенное по проекту знаменитых британских архитекторов Майкла и Патриции Хопкинс, открыто для посетителей с 1999 года. Оно напоминает просторный шатер, как бы нависший над местностью. План авторов явно заключался в том, чтобы подчеркнуть подвижность сооружения, противопоставив его статичности зеленеющих окрестных склонов ничем не застроенной горы Седло Артура и белых шпилей центра.
Впрочем, как бы ни была хороша архитектура, с недавних пор главные события происходят не в наземной части, а глубоко под землей. Открытие этой новой подземной экспозиции было приурочено как раз к фестивалю, хотя создавалась она независимо от него. Большая ее часть посвящена наукам о Земле, преимущественно геологии. Во время недолгой виртуальной экскурсии тут можно прогуляться к центру нашей планеты, узнать о ее строении и о том, как геологические эпохи сменяли друг друга. А наверху, в фойе, специально оказавшиеся тут по случаю фестиваля сотрудники университета расскажут об астрохимии и астрогеологии и объяснят, чем прочие планеты Солнечной системы отличаются от нашей.
Но это сооружение нетипично для фестиваля. В основном для встреч ученых с детьми предусмотрены более классические интерьеры. Например, местный Assembly Rooms — один из самых знаменитых британских Домов собраний. Его начинали строить еще в конце XVII века для того, чтобы местной аристократии было где проводить свой досуг. В середине XIX века его перестроили при участии лучших шотландских архитекторов. Помимо балов здесь проходили музыкальные концерты и литературные вечера, на которых местная знать могла познакомиться с «забавным эйрширцем» Робертом Бернсом или аплодировать сэру Вальтеру Скотту и Чарлзу Диккенсу.
В этом году именно здесь на время фестиваля для дошкольников установили Вондераму (Wonderama). Ее название — неологизм из английского слова wonder (чудо), по модели греческого слова «панорама» — от pan (все) и horama (вид). Произнося это слово, можно вспомнить Алису, путешествовавшую по Стране Чудес — Wonderland. И так же, как и Алисе, современным детям здесь предстоит не только удивляться чудесам, но и самим делать нечто, достойное удивления — например, препарировать, как говорилось выше, найденную в пирамиде «мумию» или сочинять электронную музыку, не зная музыкальной грамоты.
Второе место, где сосредоточены основные развлечения для дошкольников, — это Королевский ботанический сад. По счастью, туда мы отправились в первый же день, едва добравшись до Эдинбурга. Почему «по счастью»? Потому что это был единственный теплый день. Уже на следующее утро погода начала портиться, подул ледяной ветер, а еще через день пошел дождь. Для прогулок по саду это не годится. По большей части Королевский ботанический сад и в дни фестиваля продолжал пребывать в том же состоянии, что и последние несколько веков. По возрасту он уступает в Великобритании разве что ботаническому саду Оксфордского университета, основанному в 1670 году.
Идея разбивки этого сада родилась благодаря знакомству встретившихся во Франции шотландских врачей Роберта Сиббальда и Эндрю Бальфура. Их намерения были просты: по возвращении на родину им хотелось иметь столь же богатый выбор растений для приготовления лекарств, какой был у их коллег на материке. Несмотря на то что климат на острове несравнимо хуже, Сиббальд и Бальфур все же реализовали свой замысел, пусть и на небольшой площади. На сегодняшний день в эдинбургском Ботаническом саду есть более 17 000 видов растений, что составляет 7% всей описанной земной флоры. Для сравнения: московский Ботанический сад РАН насчитывает около 10 000 видов, то есть почти вдвое меньше. Кроме того, в Эдинбурге самая большая в мире оранжерея по выращиванию пальм.
Все фестивальные мероприятия были сосредоточены на небольшой территории в северо-восточном углу сада. Не исключено, что тем, кто интересуется миром растений и ценит их «молчаливое очарование», устраиваемые тут фильмы и лекции могли показаться излишними. Но наверняка многие родители оценили возможность оставить на 50 минут свое беспокойное чадо в компании заботливых эдинбургских студентов — собирать водородный электромобиль или лепить из пластилина ДНК — чтобы наконец спокойно прогуляться среди пальм и эвкалиптов.
То что происходит в саду во время фестиваля, иллюстрирует еще одну его сторону — ее можно было бы назвать «приручением» (от английского «domestication») науки. Так же как со временем стала домашней «заводская» ЭВМ, в ботаническом саду дикая природа становится знакомой и понятной. Простое знание названий растений и их характерных особенностей — первый шаг к знакомству. Второй шаг — наука приготовления компоста и выращивания растений по своему желанию. Представление о следующих шагах дают появившиеся недавно во многих зоомагазинах разноцветные светящиеся рыбки, полученные методами генной инженерии. Пока биотехнологии кажутся многим terra incognita, которая страшит и неизведанностью, и воображаемыми опасностями. Когда же генная инженерия проникнет в ботанические сады и там ею станут пользоваться школьники, чтобы выращивать новые диковинные цветы, ее перестанут бояться, она тоже станет «ручной». Фестиваль во многом предвосхищает подобное развитие событий.
Выставка достижений
«Вы знаете, что это такое?» — «Возможно, это желудок курицы». — «А вот это?» — «Могу предположить, что это желудок собаки». — «Правильно. А вот это чей желудок, как вы думаете?» Такой диалог у меня произошел с сотрудником Эдинбургского университета в Национальном музее Шотландии — еще одной местной достопримечательности, задействованной в проекте. Я с интересом и легким недоумением осматривал экспонаты, природа которых не вызывала сомнений, но не было никакой уверенности насчет принадлежности. «Наверное, кита», — робко предположил я. В самом деле, третий из показанных мне желудков казался рядом с двумя предыдущими настоящей горой. «Нет, это желудок сухопутного животного». — «В таком случае — слона». — «Опять мимо. Это животное значительно меньше». Постепенно понижая планку, я добрался до лошади, но угадать так и не сумел. Желудок принадлежал корове.
Ее пищеварительная система сильно отличается от собачьей просто потому, что корове приходится добывать себе питание из такой неудобной пищи, как трава. Это совсем не то что мясо, которым питается собака. Травы надо сначала очень много съесть, потом ее приходится долго пережевывать. В результате корова жует практически все то время, что она не спит. Все это, конечно, хорошо известно, но все же очень трудно представить себе, до какой степени жвачный образ жизни отражается на размерах желудка.
Ветеринарный уклон интерактивной выставки, организованной Национальным музеем Шотландии совместно с Эдинбургским университетом, совсем не случаен. Шотландия — край не просто сельскохозяйственный: животноводство здесь заметно преобладает над земледелием. Прогулки по окрестностям Эдинбурга вскоре превращаются в малоувлекательное плутание по пастбищам, разгороженным невысокими стенками характерной каменной кладки. А ветеринарный факультет местного университета если и не самый большой в стране, то уж точно самый престижный.
У эдинбургских ученых есть и еще один повод для гордости. В послевоенные годы появилась надежда относительно быстро создать думающую машину. Проблема искусственного интеллекта казалась тогда довольно легко решаемой, а потому множество возникающих в связи с ней этических проблем и рисков активно обсуждалось в фантастических книгах: яркий пример — сочинение Айзека Азимова «Я, робот» 1950года. Но первого настоящего робота создали лишь 20 лет спустя, в 1973 году, в Эдинбургском университете. Звали его Фредди, и представлял он собой две механические руки, укрепленные на двух вертикальных осях над прямоугольным лотком, и две телекамеры-глаза. «Ума» Фредди хватало не на многое: он умел собирать несложные детские деревянные головоломки из 5—10 частей. Зрелище это, наверное, было довольно тягостным — Фредди по нескольку минут «ощупывал» и «осматривал» каждую деталь, так что весь процесс сборки занимал от полутора до трех часов.
Сейчас пионер постоянно «проживает» в Национальном музее Шотландии, и только на время фестиваля его переселили в специальный зал. Интерактивная экспликация на выставке даст представление о том, как он создавался. Правда, теперь Фредди работает с завидной быстротой: «руки» его так и летают над столом. И программы стали лучше, и быстродействие компьютеров сильно возросло.
После этого важного прорыва 1970-х за пальму первенства в создании искусственного интеллекта стали состязаться супердержавы — США и СССР. Но ученые из Шотландии продолжают оставаться на переднем крае этой науки, о чем не устают напоминать гостям фестиваля студенты и сотрудники Университета Эдинбурга как здесь, в музее, так и на выставке роботов в Вондераме.
Праздник для взрослых
Возникающее на первый взгляд впечатление, что эдинбургский фестиваль предлагает научные развлечения только детям и профанам, тем не менее ложно. Для людей, искушенных в науках, тут тоже найдется много интересного. Конечно, эти лекции и встречи мало напоминают научные конференции. Даже если они и предполагают серьезный уровень подготовки слушателей, их цель — не обмен научными новостями, а популяризация знаний.
Здесь нет единства в программе, равно как и постоянно присутствующих ведущих и председателей секций. Все устроено так, чтобы заезжий лектор мог выбрать наиболее подходящее время для приезда и, прочитав свою лекцию, тут же вернуться в свой университет. Более того, лекции устраивали разные организаторы — даже в том случае, если они проходили в одном и том же месте. Например, в Концертном зале Святой Сесилии или в лектории Национального музея Шотландии. Скоординировать усилия разных организаций предстояло все той же службе Рут Адамс. Равномерный поток лекторов должен был спокойно пересекаться в небольшом числе лекционных залов города с равномерным же потоком слушателей. Хотя в этом случае, по моим впечатлениям, поток лекторов отличался большим разнообразием: они приезжали из разных уголков Великобритании, в то время как основная масса слушателей состояла из учащихся и выпускников Эдинбургского университета. Среди множества тем, поднимаемых на лекциях, были и те, что традиционно наводят ужас на студентов. Например, парадоксы квантовой механики. Но ведь и о них можно рассказать так, чтобы эта тема перестала пугать своей сложностью.
Как выяснилось на другой лекции, по-настоящему бояться людям следует прежде всего самих себя. Население нашей планеты растет, а жизненно важные ресурсы постепенно истощаются. Футурологи называют четыре наиболее вероятные причины, по которым человечество может не дожить до конца XXI века: глобальный ядерный конфликт, техногенная катастрофа, глобальная экологическая катастрофа и столкновение с крупным небесным телом. Три из них — прямое следствие человеческой деятельности, причем и ядерный конфликт, и техногенная катастрофа, и глобальная экологическая катастрофа могут быть следствием критического истощения природных ресурсов или борьбы за них. Чтобы предотвратить все это, человек должен существенно сократить потребление энергии и в далекой перспективе полностью перейти на возобновляемые источники, а также прекратить выброс в окружающую среду чужеродных для нее отходов. То есть тех, что не разлагаются в природной среде до компонентов, которые в ней можно обнаружить естественным образом, или разлагаются слишком медленно. Самый известный тип таких отходов — обычные полиэтиленовые пакеты, которые в среднем используются 10 минут, а разлагаются более 400 лет. Много неприятностей сулят и выброшенный в атмосферу дым, и спущенный в реки и озера фенол, и слитые в геологические полости радиоактивные отходы.
Сможет ли человечество, не возвращаясь к доиндустриальному существованию — то есть жизни без водопровода и канализации, без межконтинентальных перелетов и тому подобного, — создать замкнутый цикл использования всех ресурсов (обеспечить безотходное производство)? Концепция устойчивого (сбалансированного) развития предполагает, что это так или иначе возможно. Тогда как одни ученые эту теорию отрицают, другие — не только признают, но и пытаются реализовывать на практике. Один из таких людей — Питер Хэд, президент строительной компании «Аруп». По соглашению между китайским и британским правительствами «Аруп» сейчас проектирует, а затем построит город Донтань на острове Чонмин, где названная концепция принята как руководство к действию. Иначе говоря, в городе, который вырастет на острове через несколько лет и куда будет перемещена часть жителей Шанхая, снабжение домов и предприятий будет происходить по безотходным технологиям, а те отходы, которых все же не удастся избежать, будут перерабатываться на месте.
У присутствующих возник и такой вопрос: «Почему для реализации ваших планов приходится строить новый город? Почему нельзя было их реализовать в уже существующем месте?» Ответ был очевиден: в духе «сделать заново как надо — проще, чем исправить то, что было построено абы как». Но меня лично он не убедил. Скорее всего, дело обернется очередной потемкинской деревней, только по-китайски. В этой деревне, возможно, будет чище и вредных выбросов в окружающую среду будет меньше, чем в соседнем Шанхае. Что, впрочем, и несложно.
Другой лектор — профессор Данбар, возглавляющий Институт когнитивной и эволюционной психологии в Оксфордском университете, в отличие от популярной теперь тенденции всячески подчеркивать родство человека всему животному миру, заговорил о противоположном — о радикальных отличиях человека от самых ближайших к нему представителей на эволюционном дереве. Таких отличий, на его взгляд, всего два: умение сочинять и рассказывать истории и способность испытывать религиозные чувства. И то и другое служит людям для создания общественных связей и формирования того, что Данбар называет «социальным мозгом» (social brain). Необходимость социализации для формирования человеческого сознания оказывается тем фактором, который человека сближает в общебиологическом отношении, скорее с шимпанзе, чем с гориллой, хотя генетически горилла человеку ближе.
Приматы — единственные представители животного мира, способные к запоминанию социальных связей второго порядка (дети детей). Человек может удерживать в памяти такие связи вплоть до пятого порядка. Однако результат примерно одинаков: как человек, так и шимпанзе поддерживает стабильные отношения примерно со 150 сородичами, только у обезьян социализация происходит в сов местной деятельности, например, при символическом выбирании насекомых из шерсти друг друга. У человека же место такой взаимной санации, по мнению Данбара, занимают занятные истории из жизни, рассказанные друг другу, и совместное участие в религиозных обрядах.
В последние мгновения фестиваля можно было только удивляться тому, как здесь таинственным образом возникла та самая сопричастность присутствующих какому-то общему делу, которая обычно характеризует закрытие научных конференций. Ведь, как уже не раз было подчеркнуто, на конференциях все происходит иначе: туда, как правило, приезжают люди, в основной своей массе уже знакомые друг с другом. Они собираются для того, чтобы несколько дней проработать вместе и узнать о последних достижениях друг друга. Там возникающее чувство близости понятно и объяснимо. Здесь же поток гостей фестиваля прихотливо и практически случайно пересекался с потоком устроителей и докладчиков, и чувство моментально сложившегося единства и соучастия в каком-то общем деле было неожиданно и оттого особенно приятно.
Неистребимый
Поделиться книгой: