Помоги проекту - поделись книгой:
Григорий Темкин. Лунный лист
Харьюзовый ручей
Почему мы причалили именно у этого ручья? Трудно сказать. Скорее всего чисто случайно: повсюду были точно такие же каменистые берега, изрезанные ручейками и речушками, а за ними везде стелилась одинаково зеленая тысячеглазая тундра, с любопытством всматривающаяся в небо бесчисленными озерами. Просто нам — доктору Роману Алексееву и мне, фотожурналисту Владимиру Карпову, двум фанатикам-рыболовам,— показалось, что мы отъехали от Шойны, последнего оплота цивилизации на Канинском полуострове, достаточно далеко, а потому сказали себе — здесь!
После того как был разбит лагерь, доктор отправился на ближайшее озерцо, затянутое по краям нежно-зеленой травой, а я решил поблеснить в речушке, где, по моим представлениям, должны были рыскать голодные косяки нельмы, сига и омуля. Однако если рыба и водилась в речке, присутствия своего она ничем не выдала. Безрезультатно побросав спиннинг минут сорок, я заскучал и пошел проведать Романа.
Окруженный зыбким гудящим ореолом комаров и мошки, доктор стоял по колено в сыром ягеле и, воинственно выставив окладистую бороду, вываживал какую-то рыбину: кончик его спиннинга в такт рывкам пружинисто изгибался.
— Уже третья,— сообщил Роман, выбрасывая на берег щучку весом не более полукилограмма.— Присоединяйся.
Я не заставил себя долго упрашивать и вскоре убедился, что щурята брали здесь безотказно, чего нельзя было сказать об их родителях.
Ночи в Заполярье во второй половине июля еще не черные, но уже и не «белые». Они скорее серовато-голубые или перламутровые. И когда такая ночь опускается на землю, тундру затягивает дрожащей полупрозрачной дымкой. Эта пелена порой совсем безмолвна, а порой делается разговорчивой и многозвучной, и тогда опытный охотник различит в ней тявканье песца, всхлипы совы, кашель росомахи...
Мы сидели с Романом у костра, ждали, когда снятая с огня уха дойдет на углях, и вслушивались в дремлющую тундру. Тишина казалась абсолютной, безграничной, всеобъемлющей. И тут мне показалось, что в ней звучат далекие, почти неразличимые колокольчики. «Не зря такую тишину называют звенящей»,— подумал я.
— Колокольчики...— не то спросил, не то сообщил мне Роман.
И тогда я осознал, что перезвон мне не почудился.
— Похоже, у нас будут гости...
Вскоре в сумерках обрисовались силуэты человека и двух оленей.
Оставив оленей поодаль, человек не спеша и как-то по-хозяйски подошел к костру, молча уселся на землю, достал из-за пазухи трубку и прикурил от головешки. Это был пожилой ненец лет пятидесяти, одетый в летнюю потрепанную малицу, сверкающие на коленях штаны из ровдуги (Замша из оленьей шкуры.) и облысевшие от возраста пимы (Высокие сапоги из камусов (шкур с ног оленя) мехом наружу.). Лицо его, усталое и морщинистое, светилось от наслаждения, глаза сошлись в узкие щелочки. Весь мир, казалось, сосредоточился для него в трубке, исторгавшей клубы черного и довольно едкого дыма.
Северный этикет нам был немного знаком: сперва угощение, потом беседа. Роман указал взглядом на уху, и я разлил ее на троих — доктору и ненцу в миски, себе в крышку от котелка. Ни слова не говоря, подал гостю уху, пододвинул хлеб, чеснок.
Ненец так же молча принял миску, зачерпнул ложкой, попробовал... и звучно сплюнул в сторону. Затем встал, отошел на несколько шагов и выплеснул содержимое миски. Вернулся. Сел. И с брезгливостью произнес:
— Сяторей (Щука (ненец.).). Не рыба.
На мой вкус уха получилась отменная, но спорить я не стал — человек прямодушно высказал свое мнение, что ж теперь... Пока мы с Романом ели уху, ненец неторопливо жевал хлеб с чесноком, храня молчание, и оживился только, когда заварился чай.
За чаем и познакомились: выяснилось, что наш ночной гость — оленевод, пасет с бригадой большое колхозное стадо где-то здесь, на севере Канина, и зовут его Николай Апицын.
— Отчего же у тебя фамилия русская? — поинтересовался Роман.
— Почему русская? — не согласился Николай.— От Апицы идем. Ученый из Ленинграда приезжал, говорил, что четыреста лет назад писали: был на Канине ненец Апица...
Еще минут двадцать Николай, в котором проснулась словоохотливость, рассказывал о своих предках и вдруг безо всякой видимой причины заявил:
— Зря сюда приехали. Плохое место. Болото. Гнус. Холодно.
— Чем же плохое? — рассудительно возразил Роман.— От гнуса мазь есть. Костюмы у нас теплые. Палатка. Дров много. В озере рыба.
— Хо! Разве сяторей — рыба? В ручье есть рыба, правда. Хариус, но его тру-у-дно поймать. Сильно осторожная рыба.
Я обрадовался:
— Ну вот, даже хариус водится! Мы здесь отлично отдохнем.
Апицын замолчал, видно, смирясь с тем, что место нам все равно нравится. Затем с явной неохотой уступил.
— Отдыхайте. Только уходить от Харьюзового ручья не надо.
— Почему это — не надо? — начал заводиться я. Что это за дела: пришел, уху охаял, а вот теперь с места согнать пытается.— Захотим, на другой ручей пойдем.
— Не надо уходить далеко,— стоял на своем Апицын.
— Но почему?!
— Сиртя тут живут...— неохотно пробормотал он.
— Сиртя? — переспросил Роман. Он, как и я, слышал это слово впервые.— А это что еще такое?
— Маленькие люди такие. Шаманы. Сильные шаманы. Выдутана (Шаман высшей категории у ненцев. Выдутана лечили тяжелобольных, предсказывали будущее. Камлание выдутана сопровождалось невероятными трюками: например, существует поверье, что они могли протыкать себя чореем.).
— Сказки,— фыркнул доктор.
— Как — сказки? Сиртя раньше много было в тундре. Сейчас совсем мало. Однако есть. Ненцы к ним иногда ходят, когда болеют. Или когда про завтра спросить надо.
— Значит, сиртя людям помогают? — зацепился дотошный Роман.
— Помогают, помогают...
— Так отчего же место, где живут эти сиртя, плохое? Ненец смутился:
— Говорят так... Олень туда не ходит, ягель не растет вокруг сиртя-мя (Чум сиртя (ненец.).). Если человек без дела придет, помереть может. Подальше от сиртя надо ходить.
Чего-то не договаривал Апицын.
— Ну а сам ты зачем в эти «плохие» места пришел? Просто так, что ли?
— Зачем — просто так. Хэхэ пришел проведать,— сообщил Апицын и принялся набивать трубку.
Что означает «хэхэ», я понятия не имел. И потому сначала было подумал, что оленевод просто морочит нам головы. Но Апицын произнес «хэхэ» как нечто само собой разумеющееся, и невеждой показаться мне не хотелось.
— И далеко еще идти? — решил задать я наводящий вопрос.— Вон уже море. Или заблудился?
— Как заблудился? Ненец в тундре не заблудится. Пришел уже.
Я невольно обвел взглядом побережье, но так и не угадал, кого или что имел в виду Апицын под словом «хэхэ». Любопытство мое возросло еще больше.
— И когда же ты будешь хэхэ проведывать?
— Сейчас и буду. Докурю и проведаю.
— А нам можно?
— Пойдем,— разрешил Апицын.— Фонарик есть? Возьми.
Мы отошли от костра по берегу метров на сто пятьдесят, не более, как ненец поднял руку — тут!
Роман включил фонарик. Николай Апицын с каким-то странным, то ли отрешенным, то ли очень-очень почтительным видом глядел на большой, почти в человеческий рост, валун. Поверхность камня, темная от ночной сырости, тускло поблескивала в свете фонарика, но ни знаков, ни рисунков на нем не было заметно. Роман опустил луч ниже — и мы оба чуть не ахнули.
Под валуном внавал лежали рогатые оленьи черепа. Их тут были десятки — побелевшие от времени, почти рассыпавшиеся, и относительно свежие. На некоторых висели пестрые лоскутки, подвязанные к отросткам рогов. Тут же стоял ржавый чугунок — видимо, для мелких подношений, валялись осколки стекла.
Не обращая на нас никакого внимания, Николай семь раз обошел вокруг камня, опустился на колени, высыпал горсть чего-то — как мне показалось, табака — в чугунок. Затем достал плоскую фляжку коньяка, скрутил пробку и вылил содержимое на камень. После чего повернулся к нам:
— Все, идите обратно. С хэхэ говорить буду.
Пораженные увиденным, мы как во сне вернулись к дотлевающему костру, налили еще чаю. Апицын не возвращался. Стало зябко, и мы забрались в палатку.
Встали мы рано, с рассветом. Апицына нигде не было видно. Вероятно, «проведав» своего хэхэ, ненец сразу тронулся в обратный путь.
После краткого завтрака мы отправились на рыбалку: доктор на озеро, а я — снова на речку. Слова ненца о том, что ее зовут Харьюзовый ручей, задели мое рыбацкое самолюбие.
Я отправился вверх по течению до первого переката, под которым голубело крохотное озерцо — на Севере их называют «улово». Отстегнув от лесы вчерашнюю блесну и поставив одинарный крючок, наживил слепня. Забросил. Ничего. Еще раз. И снова впустую. И снова. Как я ни подергивал лесу, как ни «играл» насадкой, хариус на мои хитрости не поддавался.
Долго выносить подобное издевательство я не мог. «Это же надо,— думал,— не поймать ни одной рыбины на ручье, который называют Харьюзовым!» И промаявшись еще немного, я собрался к Роману на озеро. Смотал спиннинг. Повернулся. И — остолбенел.
Неподалеку от меня стояла девочка лет двенадцати в ненецкой одежде и смотрела в мою сторону. Ни взрослых, ни оленей рядом с ней не было.
— Ты одна? — оторопело спросил я первое, что пришло в голову.
Не утруждая себя ответом, девочка негромко произнесла:
— Позови доктора.
Странно, но я незамедлительно выполнил ее просьбу-приказ.
— Рома! — что есть силы заорал я.— К тебе посетитель!
— Ну что шумишь! — донеслось с озера.
Однако короткое время спустя Роман появился, неся связку таких же, как вчера, фунтовых щурят. Заметив девочку, он принялся одергивать латаную выцветшую штормовку, опустил рыбу на мох,— Вы ко мне?
— Дедушка умирает,— сказала девочка.
— Где? — почему-то спросил Роман: — Гм-м...
— Там...— девочка неопределенно махнула рукой в сторону тундры.
— А что с ним? — осведомился Роман.
— Плохо. Рука не шевелится, нога не шевелится. Кушать не хочет. Помирать хочет.
— И давно?
— Третий день.
— Хорошо,— кивнул Роман. (Хотя что тут могло быть хорошего?) — Сейчас соберусь.
Я юркнул вслед за ним в палатку.
— Ты это серьезно?
— А ты как думал...— Роман деловито вывернул свой рюкзак мне на спальник, а потом еще встряхнул, высыпав облако пыли и луковой шелухи.
— Чем же ты собираешься врачевать, Айболит несчастный? У тебя, кроме бинта и йода, ничего и нет.
— Кое-что найдется...— Из кучи барахла Роман выудил белую пенопластовую коробку, сунул в пустой рюкзак.— Первая помощь. Хотя вряд ли от нее будет толк. У деда верней всего инсульт.
— Так какого же?..— начал я, но осекся, поймав негодующий взгляд Романа. Я выбрался из палатки и подошел к девочке: — Далеко до твоего дедушки?
— К вечеру придем.— Раскосые глаза девочки смотрели словно сквозь меня, ничего не замечая, и от этой беспристрастности делалось как-то не по себе.
— Понимаешь, нам обязательно надо завтра уехать. Завтра вечером за нами пришлют лодку,— на всякий случай соврал я: мотодору мы ждали только послезавтра утром.
— Завтра вечером доктор вернется.
— Почему— «доктор»? Мы же вдвоем...
— Ты не пойдешь.
— Вот как? И кто же мне запретит? — возмутился я.— Ты слышал, Рома, что заявляет это дитя? Я — не пойду!
Роман высунул из палатки бороду, затем показался сам. Рюкзак уже висел у него за плечами. Вид доктора был сосредоточенный, целеустремленный, внушительный. Он строго поглядел на девочку, кашлянул, произнес:
— Гм-м, а, собственно, почему?
Я было решил, что спор окончен, но девочка покачала головой:
— Нет, нельзя. Пойдешь ты один.
— Ну что ж, Вова...— сдался доктор.— Придется тебе подождать меня здесь.
— Да что мне тут одному делать-то? — уже вслед им крикнул я в сердцах, не рассчитывая на ответ. Но девочка неожиданно остановилась.
— Лови рыбу,— посоветовала она, обернувшись.
— Какую? Сяторей — не рыба,— вспомнил я и пнул ни в чем не повинных щурят, лежавших на земле.
— Зачем — сяторей? Харьюз лови в речке.
Поделиться книгой: